сестрами на первый транспорт английский и что туда берут семьи:
дети, малолетние бр[атья] и сестры, пр[естарелые] родители.
Завтра это выяснится у Алексинского и тогда эвакуация в Каир и
через четыре дня! Оттуда придется пробиваться в Европу, там,
м[ожет] б[ыть], искать специальную работу и массу увидеть нового!
Читал Guyau "La morale d'Epicure", Дриша, Вовенарга.36
Писал статью о жив[ом] вещ[естве] для Англии (R[oyal] Soc[iety]).
Кончил вчера введение, начал сегодня первую главу. Постановку
проблемы. Приходится писать, до невозможности экономя бумагу! Ее
нет и она недоступна по цене.
Неужели удастся вырваться на вольный свет? Смогу ли найти силы
для энергичной новой жизни?
Много говорят о бежавших ночью из тюрьмы 42-х большевиках во
главе с кадр[овым] офицером, который должен был быть освобожден и
отправлен на фронт в ДА. Он подговорил стражу и [они] бежали с
оружием. Часть [их] и его поймали. Расстреляли человек 12, и все
относятся к этому спокойно, как к чему-то такому, что неизбежно и
морально правильно!..
Послал письмо Георгию [Вернадскому]. Думаю, что ему лучше уехать
в Югославию.
20. 1/2. II. [1]920
Лежу с повышенной температурой. Вчера было 39o. Голова
умственно ясная и свежая, но тяжелая. Вчера все время обдумывал
весь состав своей работы о ж[ивом] вещ[естве], которую пишу.
У П. А. Бакунина, среди осколков сохранившейся его библиотеки
(по-видимому, из времен его заграничной поездки) нашел часть
работ Гюйо. И теперь с увлечением читаю его "Morale d'Epicure" и
начал "La morale anglaise".37
К Гюйо внимание направляется уже не в первый раз в моей жизни.
Сергей и Федор [Ольденбурги] обратили мое внимание на него, и
"Vers d'un philosophic"38
имели большой успех в нашем кружке. Тогда мне читать Гюйо не
хотелось. Мне казалось в это время, что вопросы морали теряют
при их рационализировании, что надо к ним идти не разумом, а
непосредственным чувством. Гораздо более позднее, в эпоху первой
революции 1905-1906, эта сторона моральной проблемы стала передо
мной в своей глубине, глав[ным] обр[азом] в области общественной
морали, и я коснулся ее в одной статье в сборнике, издаваемом
Струве.39
Содержание и заключение ее я забыл. Теперь я подхожу и к личной
морали, хотя здесь для меня выражение Тютчева "мысль изреченная
есть ложь" сохранило все свое значение и я лишь очень условно
допускаю сюда вхождение разума как ищущего агента. Разум
охватывает и объясняет достигнутое иным путем - путем
бессознательного чувства... Летом Кушакевич в Староселье
пропагандировал "Vers d'un philosophic" среди молодежи, а
Зеньковский в разговоре со мной считал Гюйо одним из крупнейших
мыслителей, для него живых. "La morale d'Epicure" - великолепна
по языку и глубине. Интересно, что, если бы писать о его системе
теперь, идея эвентуальности в природе, свободного отклонения
атомов от прямолинейных движений, подчиненных непреложным
законам, еще больше отвечает нашим представлениям: в идеях
демонов Максуэлла,40
в тех различиях, которые существуют между законами совокупности
атомов и их отдельных объектов. В общей оценке, по сравнению с
тем, как бы это сделал современник, отсутствие упоминаний о
Плотине. Я думаю, что традиция эпикуреизма была непрерывна:
значение тайных кружков и обществ без реального отражения в
документах историка было значительнее, чем мы это думаем: вся
история науки на это указывает. Я понимаю Кондорсе, когда он в
изгнании, без книг, перед смертью писал свой
Ësquisse".41
Перед ним становилась та же мысль, как передо мной: если я не
напишу сейчас своих "мыслей о жив[ом] ве[ществе]", эта идея не
скоро вновь возродится, а в такой форме, м[ожет] б[ыть], никогда.
Неужели я ошибаюсь в оценке их значения и их новизны в истории
человеческой мысли? Я так сильно чувствую слабость человеческой и
своей мысли, что элемента гордости у меня нет совсем.
Днем опять 39o: тиф, инфлюэнция или плеврит (легких). Голова
чрезвычайно ясная при недомогании и болевых ощущениях. Против
тифа. Остановить мысль не могу. Против тифа.
Читая раньше [максимы] Ля Рошфуко и теперь их изложение в
системе у Гюйо, у меня неудовлетворенное чувство: 1) Ля Рошфуко
дает среднюю мораль или мораль среднего человека. Берет ее в
определенной среде - придворных и хищников времен фронды. Там
чванство, гордость, корысть и эгоизм культивируются и являются
элементами успеха в жизни. Не имеющие - отходят и скрываются в
тени. Что было бы, если [бы] мы для человечества взяли среднюю
мораль поступков общества разбойников, ландскнехтов, черни? 2)
Его понятия гордости и самолюбия не отвечают нашим пониманиям. В
них включен элемент прихоти личности, построения морали, исходя
из человеческой личности, а не извне данных предписаний. При этих
условиях моральная одиозность некоторых его положений меняется.
3) Ля Р[ошфуко] дает возможное объяснение мотивов поступков, а не
реальное. Возможных объяснений бесконечное множество. Как философ
Гиляров дает возможное объяснение нашей революции мрачной и
гигантской концепцией еврейства. Но возможное - не есть
реальное. Я думаю, что поступки не из разума: разум подводит в
среднем их объяснения после их совершения. 4) Но я думаю, что для
среднего человека много верного у Л[я] Р[ошфуко], но надо ли
брать среднего? Не правильнее ли брать творцов - хотя бы
бессознательных - нового?
Вторник, 25. П/9. III. [1]920
Не писал более месяца. Перенес сыпной тиф. И сейчас нахожусь еще в
состоянии выздоровления. Слаб. Пишу всего 1/2 часа - в первый
раз.
Мне хочется записать странное состояние, пережитое мною во время
болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно
пришлось коснуться многих глубочайших вопросов бытия и пережить
как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий
сон, т. к. я не спал - не терял сознания окружающего. Это было
интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого
окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой
степени интенсивно и так ярко, что я совершенно не помню своей
болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания
моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. Помню,
что среди физических страданий (во время впрыскивания
физиологического раствора и после) я быстро переходил к тем
мыслям и картинам, которые меня целиком охватывали. Я не только
мыслил, и не только слагал картины и события, я, больше того,
почти что видел их (а м[ожет] б[ыть], и видел), и во всяком
случае чувствовал - нап[ример], чувствовал движение света и
людей или красивые черты природы на берегу океана, приборы и
людей. А вместе с тем, я бодрствовал.
Я хочу записать, что помню, хотя помню не все. То же советуют
мне близкие - Наташа, Нин[а], Геор[гий], Пав. Ив.
[Новгородцев], которым я кое-что рассказывал. И сам я не уверен,
говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не
имеющий реального основания, что в этом переживании нет
чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно
говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъемы
человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей
обыденной изо дня дневности. Кто может сказать, что нет
известной логической последовательности жизни после известного
поступка? И м[ожет] б[ыть], в случае принятия решения уехать и
добиваться Инст[итута] жив[ого] вещ[ества], действительно
возможна та моя судьба, которая мне рисовалась в моих мечтаниях.
Да, наконец, нельзя отрицать и возможности определенной судьбы
для человеческой личности. Сейчас я переживаю такое настроение,
которое очень благоприятствует этому представлению.
Еще полгода назад я этого не сказал бы. Помню как-то в Киеве -
уже при большевиках,
27. II/11. III. [1920]
я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно
сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной
научной работе было много дилетантизма - я настойчиво не
добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие
результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и
безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим.
Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего
ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными
мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела
коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено
сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое
я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность,
наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь - как
пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к
деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я
сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга
Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей
сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно
и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым
веществом я создал новое учение и что оно представляет другую
сторону - другой аспект - эволюционного учения, стало мне
ясным только после моей болезни, теперь.
Так почва подготовлена была у меня для признания пророческого,
вещего значения этих переживаний. Но вместе с тем, старый скепсис
остался. Остался, впрочем, и не один скепсис. Я по природе
мистик; в молодости меня привлекали переживания, не поддающиеся
логическим формам, я интересовался религиозно-теолог[ическими]
построениями, спиритизмом - легко поддавался безотчетному
страху, чувствуя вокруг присутствие сущностей, не улавливаемых
теми проявлениями моей личности ("органами чувств"), которые дают
пищу логическому мышлению. У меня часто были галлюцинации слуха,
зрения и даже осязания (редко). Особенно после смерти брата
42
я старался от них избавиться, не допускать идти по этому пути, ибо
мне было мучительно чувство страха, когда я оставался один в
комнате (даже днем). Сны мои были очень яркими, и я впервые после
смерти Коли старался и достиг того, что изгнал его образ из снов.
Раньше, закрыв глаза, я видел все, что хотел - теперь не мог. И
когда я ограничил себя от этой области и потерял дорогие образы
даже во сне - мне временами становится жаль прошлого. Я был
лунатиком, также как мой отец и дед (мистик, доктор, кажется,
очень выдающийся человек), и Георгий был им в детстве. У меня в
детстве проявления этого рода были очень сильны. Я помню до сих
пор те переживания, которые я чувствовал, когда сны состояли из
поразительных картин - переливов в виде правильных фигур
(кривых) разноцветных огней. По-видимому, в это время я начинал
кричать (не от страха). Но когда подходили ко мне близкие, больше
помню отца в халате, которых я любил, я начинал кричать от
страха, т. к. видел их кверху ногами.43
Из всего этого у меня сохранялись долго сны звуков (в последнее
время редко), когда я во сне слышал музыку, хотя у меня нет слуха
и, особенно, музыкальной памяти, и сны полетов. Говорят, эти
последние свойственны молодости, но я, правда реже, их имел и в
старости - недавно в Киеве. Это приятные, возвышающие человека
сны.
Когда я стал сознательно всматриваться в окружающее, я мыслью
остановился на появлении у себя этой способности. Помню, что ярко
пережил эти мысли во время моих дружеских бесед с С. Н.
Трубецким. У меня являлась мысль, что заглушая эти стороны моей
личности, я получаю ложное и неполное представление о мире,
искажаю истину и суживаю силу своей собственной духовной
личности.
Однако я ослабил эти сомнения тем, что я ограничил лишь тяжелое
для меня сознательное проявление этих переживаний, которые
бессознательно во мне несомненно остались. Это и сознательно
основа моего научного скепсиса, когда я, натуралист, допускаю
возможность явлений, ими обычно отрицаемых. Затем, я ярко
чувствовал и чувствую, что если бы я пошел по этому пути, я весь
ушел бы от точной научной работы, и не пошел бы дальше и глубже в
познании истины и в то же время, м[ожет] б[ыть], сломал бы силу
и рост своей личности, не справившись с вызванными мною силами,
как в сказке о духе, заключенном в бутылку Соломоном. В то же
время этот путь сулил мне страдания. Я не пошел бы по этому пути
дальше и глубже в познании истины, ибо для меня ясно, что и эти
явления являются проявлением единого вечного целого и я познаю
одно и то же научным исканием, религиозным и поэтическим
вдохновением, мистическим созерцанием, философским мышлением.
Помню, как ясно мне это стало, когда читал Спинозу и Беркли,
м[ожет] б[ыть], эти явления есть - и даже наверняка есть - но
я их не буду изучать, как не стану изучать санскритский язык. А
по существу, все безразлично приводит к одному познанию, какую бы
форму проникновении в него я ни взял.
Это длинное отступление дает, мне кажется, объяснение тому, что
я не могу отрицать и вещего значения тех переживаний, которые я
перенес и которые заставляют меня остановиться на них.
Любопытно, что можно найти здесь и правильные мне указания в
формах научного мышления. Во время этих мечтаний и фантазий я
находил новое в научной области. Во время болезни я продиктовал
кое-что Наташе. Там много нового и еще больше такого, что может
быть проверено на опыте и наблюдении. Это уже и для строгого
ученого реальное из реального. И отчего оно реально только
вырванное из целого?..
Хочу еще отметить, что мысль образами и картинами, целыми
рассказами - обычная форма моих молчаливых прогулок или
сидений. Поэтому и в том, что получилось во время болезни, надо
отличать случайную форму от того неожиданного содержания,
которое в ней выявилось.
В двух областях шла эта работа моего сознания во время болезни.
Во-первых, в области религиозно-философской и, во-вторых, в
области моей будущей судьбы в связи с научным моим призванием.
Кажется, в начале и затем в конце брали верх
религиозно-философские переживания. Но они менее ярко сохранились
в моей памяти, хотя казались мне очень ярко выражавшими мое
понимание истины. На них я первых и остановлюсь.
28. II/12. III. [1]920
Я не совсем ясно помню в какой форме, но одна из основных идей
религиозно-филос[офского] характера заключалась в указании на
необходимость ближе ознакомиться с концепцией мира английских
христианских натуралистов начала XIX столетия. По-видимому, эти
идеи рисовались мне на фоне моего ознакомления с их трудами в
Британ[ском] музее, во время той работы над жив[ым] вещ[еством],
которую я производил. Я многое хотел прочесть для этого в
Брит[анском] музее, но не помню, чтобы конкретно во время работы
выступили именно те лица, которые выступили здесь. Здесь
выдвинулся Коленго и исследователи Австралии и Полинезии, вроде
Гектора. Работы их, как и других натуралистов и миссионеров,
вроде Моффата, являлись в моем сознании как глубоко проникающие в
понимание Природы. Они видели во всей Природе проникновение
Божества и тот элемент божественного духа, который они с
последовательной христианской точки зрения признавали в каждом
дикаре, принимая равенство его личности, личности всякого самого
высокообразованного человека - они искали и во всей окружающей
Природе. В ее предметах они видели творение Божие, каким является
и человек, и потому относились с любовью и вниманием к окружающим
их животным, растениям, явлениям неодушевленной природы.
Признавая в ней выявление божественного творчества, они боялись
исказить виденное и точно передавали в своих описаниях эти
проявления божественной воли. Этим обусловлена чрезвычайная
точность их естественнонаучных описаний и их внимание к
окружающей природе. Мы имеем здесь любопытную религиозную основу
точного научного наблюдения.
В этих представлениях о природе, которые некоторые из этих людей
пытались выразить и в связной форме, а другие дали в отчетах о
своих путешествиях и миссионерских трудах (в связной - Коленго,
Гектор?), бросаются в глаза две стороны с точки зрения
интересующих меня явлений: 1) отражение материалистического
представления о мире, признание единства всего на почве духовного
начала, которое представлялось им в виде христианского божества
(насколько форма их представлений о божестве, как христианском
Боге, отвечала их реальному объяснению проявления божественности
в природных объектах, а не была внешней - не ясно) и 2)
признание автономности отдельных объектов природы и их связи с
божественным началом. При признании божественного промысла ими
выдвигалась и свобода отдельного создания Божия, индивидуума. Это
представление о его свободе отвечает нашему представлению о
самостийности его, помимо каких бы то ни было иных обстоятельств,
вызывающих для нас его значение в жизни. В моих фант[астических]
переживаниях на почве этих двух условий - самостийности
индивидуума и его духовной сущности - совершался идейный
переход к другой области научных исканий. Я не могу сейчас ясно
это выразить, но в моих мечтаниях я испытывал большое чувство
удовлетворения, что мне удалось ясно понять, что эти достижения
английских христианских натуралистов по существу представляют ту
же концепцию природы, как представление о материи, состоящей из
свободно движущихся мельчайших элементов. Как будто какая-то
форма лейбницианства. Несомненно, о той загадке, какую
представляет из себя т[ак] н[а]з[ываемое] материалистическое
представление о материи, состоящей из молекул, одаренных вечным
движением, я думал последнее время. Ибо вопрос о вечном движении
молекул, причине инерции, неизбежно приводит к нематериальной
причине и легко мирится с идеей Божества - точно так же и их
"беспорядочное" движение (демон Максуэла). В Киеве к этим
вопросам возвращалась моя мысль при критике материального
субстрата жизни при обработке первой главы "Жив[ого]
вещ[ества]", чтении Мейерсона, Максуэла, Бялобржеского. М[ожет]
б[ыть], указываемый здесь путь исканий в этих двух областях, их
объединение заслуживает внимания и, во всяком случае, вызывает
работу мысли.
К религиозно-философ[ским] концепциям я в течение этих мечтаний
вернулся еще раз - но я изложу немногое из того, что помню, в
конце записи, когда буду говорить о будто бы предстоящей мне
написать книге "Размыш[ления] перед смертью". Теперь же мне
хочется сделать несколько сторонних замечаний, как ученому. Путь
фантазии (как и сна) капризен и уловить причины возникновения тех
или иных идей, проявляющихся при этом, так же трудно, как уловить
их в сложных событиях жизни. Однако они все-таки, вероятно, есть,
или, по крайней мере, мы можем найти их, подойдя к этим явлениям
с точки зрения ученого. И вот для этого некоторые вехи. В начале
болезни Нина читала мне "Свет Азии" Арнольда,44
который мог дать направление моим мечтам. К
миссионерам-натуралистам я подходил в Киеве, когда прочел два
труда Ливингстона и отметил его же ознакомление со старым трудом
его тестя Моффата.45
Ливингстон, особенно в первом путешествии, поразил меня как
натуралист - но я не вдумывался тогда в философско-религиозную
сторону его личности. Проявление высокой человечности в дикарях в
его описаниях меня, однако, поразили. Но откуда явились Коленго
и другие? И это утверждение значительности и жизненности их
понимания (бессознательного?) природы в связи с интересующим меня
представлением о мире вечно и свободно движущихся мельчайших
единиц как основном строении всего окружающего? Я давно,
несколько лет тому назад, увидел огромную работу
натуралистов-миссионеров, и не раз читал о них, собирал материал,
(напр[имер], в Канаде о французских иезуитских миссионерах XVII
в. как исследователях С[еверной] Америки, об иезуитах в Китае и
т. д.). С Коленго встретился во время чтения еще в Москве по
истории научного познания Австралии и Полинезии (в библиотеке]
Об[щества] исп[ытателей природы]), с Гектором во время подготовки
библиографического указателя топографической минералогии и моего
"Опыта [описательной минералогии]". И тогда же мне хотелось с
ними также ознакомиться, что недоступно в России, где ни в одной
библиотеке нет, кажется, хорошего собрания книг в этих областях
знания. Но по какому капризу случайностей вылились в моей
фантазии в таком своеобразном сочетании эти старые впечатления?
- несомненно, мне ясно, что я невольно попытался пойти по этому
указанному мне в этих впечатлениях пути, как бы они ни были
вызваны, и какой бы ни имели генезис.
О Коленго и др. я просил сына переговорить с С. Н. Булгаковым.
Он ничего не знал о них. Указывает на книгу Бальфура "History of
Christian Thought in England". Мне кажется, ни у Веклера, ни у
Уайта нет ничего. Но нет в связи с этой христианской телеологией
в области естествознания, которая в Германии расцветала до начала
XIX ст. и [в] XVIII. О ней у Виндельбанда.46
Например, в связи с Сваммердаммом?
Главную часть мечтаний составляло, однако, мое построение моей
жизни как научного работника и, в частности, проведение в
человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением
о живом веществе. В сущности, и здесь - особенно в начале
болезни - проходили и ставились две идеи: одна - о новой
мировой организации научной работы, другая - о соответствующей
ей постановке исследований в области учения о живом веществе. В
конце концов, однако, мысль сосредоточилась около этой последней,
т. к. именно к ней как будто должна была устремиться вся работа
моей личности. Основной целью моей жизни рисовалась мне
организация нового огромного института для изучения живого
вещества и проведение его в жизнь, управление им. Этот институт,
международный по своему характеру, т. е. по темам и составу
работников, должен был являться типом тех новых могучих
учреждений для научной исследовательской работы, которые в
будущем должны совершенно изменить весь строй человеческой жизни,
структуру человеческого общества. Мои старые идеи, которые
неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и
профессорской деятельности и выразились в 1915-1917 годах в
попытках объединения и организации научной работы в России и в
постановке на очередь дня роста и охвата научными учреждениями
Азии, явно сейчас потеряли реальную основу в крушении России. Не
по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой
мировой работы, которая казалась столь близкой в случае ее победы
в мировой войне. Мне ясно стало - в этих фантастических
переживаниях - что роль эта перешла к англосаксам и Америке.
29. II/13. III. [1]920
И в начале эти настроения будущего шли по этому пути моих
размышлений последних лет, попыток международных организаций,
причем крупную роль в этих организациях должны были играть
инженеры. Однако очень скоро картины этого рода -
предварительные совещания немногих на яхте, где-то в море,
международные съезды и. д. - отошли от меня. Мне как-то ясно
стало, что эту форму работы для мировой организации нельзя
совместить с[о] своей собственной научной работой: одна
организаторская работа меня никогда не удовлетворяла, как бы
широка она ни была, напр[имер], когда я был товарищем м[инистра]
н[ародного] просвещения Рос[сии], ведавшим очень самостоятельно
делами высшего образования и науки в России.
Я перешел к организации исследовательского Института жив[ого]
вещ[ества]. В представлениях о том, как я добивался этого, мною
строились целые картины свиданий и переживаний, заседаний и
споров с[о] знакомыми и вымышленными фигурами, подобно тому, как
это бывает во сне или в тех фантастических рассказах и сказках,
которые строишь себе иногда - лично я часто перед и после сна и
во время прогулок. Очевидно, при постоянном перерыве моих
мечтаний, эти мелкие подробности являлись внешними продолжениями,
зависящими от формы, в какой выявлялось мое сознание, а не от
содержания его, не от основных идей, не от сущности выявлявшегося
настроения. Они и менялись в разные периоды болезни: разным путем
я достигал неизменного все время основного построения. Я оставлю
в стороне эти подробности, хотя, конечно, в этом оставлении много
будет произвольного.
Приехав в Лондон с Наташей, я устраивал возможность прожить для
своей работы, работая в Британском музее. Я писал, Наташа
переводила. Устроило возможность пережить эти месяцы Королевское
общ[ество], которое дало мне помещение и возможность
лабор[аторной] работы после того, как мой доклад с изложением
главных результатов моего труда о живом веществе встретил горячее
сочувствие в Комиссии Кор[олевского] об[щества]. Одновременно с
этим я пробивался в Лондоне, обрабатывая научный каталог
коллекции силикатов Бри[танского] музея и давая первую пробу
таких каталогов;
в[о] введении к этому каталогу я изложил свою теорию и
систематику силикатов на англ[ийском] яз[ыке]; причем, сделал
обративший внимание доклад в Англ[ийском] хим[ическом] обществе.
Составление каталога силикатов дало мне некоторый заработок и
связи. Выступив в Корол[евском] об[ществе] с просьбой о
поддержке, я одновременно поднял вопрос о необходимости ввести
геохим[ическое] изучение и хим[ические] исследования живого
вещества в прикладных морских биол[огических] лабораториях, и с
этой целью поднял эти вопросы перед Англ[ийской] морск[ой]
биол[огической] ас[социацией], причем, мне удалось возбудить
интерес к этим вопросам среди химиков и биологов, и я явился
консультантом морск[ой] биол[огической] станции в Плимуте, где
исследование химии рыб сразу дало интересные результаты, а мой
доклад с общими соображениями этим путем выдвинул эти вопросы и
перед английскими] биологами. К этому времени я получил известие
от М. И. Бессмертной об ее результатах над нахождением металлов.
Ее результаты и результаты в Плимуте дали возможность мне