Страница:
Направляясь к машине, он мельком взглянул вверх, на окна, но Биферли не было видно: того, видимо, сильно пришибло.
Он плелся на машине в противоположную городу сторону, медленно петлял по дороге, проходившей мимо виллы Марана, глядел по сторонам, но голые поля под бесцветным небом были безотрадны. Метцендорфер поставил машину вплотную к забору. Он отворил незапертую калитку и побрел вверх к дому, у которого был такой вид, словно его обитатели надолго уехали. Метцендорфер, не отдавая себе в том отчета, хотел выиграть время: он дольше чем нужно скоблил подошвы о ребра железной решетки для вытирания ног, опустив при этом голову и глядя в землю, как вдруг, к его удивлению и даже испугу, дверь бесшумно отворилась.
- Чего вы ждете? - спросила Маргит Маран голосом, который показался ему изменившимся, уже не способным задавать участливые вопросы, и такими же изменившимися показались ему ее глаза, которые глядели на него так, словно он какой-то неодушевленный предмет или, во всяком случае, не человек.
Он покачал головой, прошел мимо Маргит и молча снял пальто.
Потом они сели в те же кресла, где он и его друг сидели в ту ночь, и он подождал; но вопроса, как чувствует себя Маран и предпринял ли он, Метцендорфер, что-либо, - этого вопроса так и не последовало.
Маргит Маран просто молчала, словно ничего не могла изменить вопросами, словно вообще ничего не могла изменить.
Метцендорфер беззвучно вздохнул, улыбка ему не удалась: она получилась кривая, когда он, ничего лучшего так и не придумав, сказал:
- С Вальтером я больше не говорил. Но полагаю, что он в хороших условиях. - И так как она не взглянула на него даже мельком, а продолжала глядеть в пустоту, прибавил: - С Брумерусом мне удалось заключить, так сказать, военный союз, я… - и умолк, почувствовав, что упоминать это имя в такой связи бестактно. Он решился говорить без обиняков. Если то, что он скажет, прозвучит жестоко, ничего не поделаешь. В свое время Маргит Маран тоже не думала, какую боль причиняет своему мужу! - Я буду защитником. Поэтому я должен знать многое, во всяком случае больше, чем судья, и больше, чем прокурор. На каждый аргумент у меня должен быть контраргумент, а если их будет два, то тем лучше.
Женщина кивнула.
- Может быть, я покажусь вам грубым, - продолжал он, - может быть, мои слова вас ранят. Но нанесено столько ран, что нам уже не стоит считаться с такими вещами. Вы должны понять, фрау Маран, что для Вальтера вопрос стоит так: приговор или убьет его нравственно, или оставит ему проблеск надежды на будущее. Говоря проще, вопрос состоит в том, сколько лет придется ему провести в тюрьме - не думаю, что это будет исправительная колония.
Наконец она повернула к нему лицо. Оно было бледно, и губы были плотно сжаты.
- Вы, - спросил он отчетливо, - примерно сразу же после знакомства стали смотреть на Брумеруса как на, ну скажем, как на свою большую любовь?
Она молча кивнула.
- Вы не скрывали этого от Вальтера? Она помедлила. Потом сказала:
- Нет, какое-то время скрывала, я страшно боялась.
- Мужа или признания? - спросил он, отводя взгляд.
- Признания, - сказала она и прибавила: - Он был добр ко мне, всегда. - Она беспомощно подняла плечи. - У меня часто бывало такое чувство, что он хочет защитить меня. Он был старше, чем я.
- Так, - сказал Метцендорфер, - значит, признания. Это уже важно. А когда вы об этом сказали, вы думали о разводе?
- Когда сказала, не думала, - ответила она.
- А до того? - спросил он. - Или после того?
- Нет, до того, - сказала она.
- А почему потом - нет? - осведомился он.
- Брумерус сказал, что он не может на мне жениться.
Метцендорфер опять закусил губы. Он смахнул со лба рыжие волосы.
- А почему - нет?
- Я об этом не спрашивала, - отвечала она, - я не хотела спрашивать. Мне казалось это унизительным. Я принимала его таким, каким он был.
- Может быть, он женат?
- Я не знаю, - сказала она, и Метцендорфер почувствовал, что она сказала правду. - Об этом я его тоже не спрашивала.
- А Вальтер, - спросил он, - Вальтер никогда не говорил о разводе?
Теперь она помедлила, прежде чем ответила:
- Говорил. Несколько раз. Вначале. Точно не помню. Во всяком случае, он предоставил решать это мне.
Зная, что последует еще одно пояснение, Метцендорфер выжидательно промолчал.
- Понимаете, - прибавила она и снова уставилась в пустоту, - у нас были по-прежнему хорошие отношения. Мы могли обо всем говорить друг с другом. Эта сторона была как бы за скобками. Это словно бы не входило в нашу жизнь.
- Но ведь вы состояли в браке, - сказал адвокат.
- Да, - отвечала она, - мы были друзьями. - Она пожала плечами, - Больше я ничего не могу сказать. Мне и самой сейчас непонятно.
Метцендорфер задумался. Он провел рукой по лицу и сказал:
- Что именно, по-вашему, заставило Вальтера выстрелить?
Казалось, эти мысли были ей внове, казалось, они никак не давались ей. Она встала и подошла к окну. Не оборачиваясь, она сказала:
- Не ревность. Уже нет. Ведь прошло почти три года. Три года он со всем мирился. Да. Если сейчас задуматься… - Она запнулась. Вдруг она обернулась и очень быстро сказала: - Он узнал, что Брумерус не любил меня. Не знаю, как он это узнал, но узнал, и этого он не вынес. Он стал думать, что Брумерус… - Она снова запнулась на секунду, лицо ее дрогнуло, она сказала: - …что Брумерус использовал меня как вещь, как предмет. Тут он, наверно, и решился!
Метцендорфер не глядел на нее: он хотел облегчить ей этот разговор. Он слышал, как она вернулась, села, слышал, как она, теперь спокойнее, сказала:
- Когда именно это случилось, я не знаю. Не знаю также, долго ли он вынашивал это решение или оно пришло внезапно… Я этого не знаю. В других случаях он всегда все долго и тщательно обдумывал. Как было тут, я не знаю.
- Оставим это, - успокоил ее адвокат. - Пусть это скажет нам он сам, и его словам мы сможем поверить. Он человек искренний. Но вот что, - продолжил он, - хотелось бы мне узнать: каково было ваше действительное отношение к Брумерусу. - Он поспешно прибавил: - Ведь есть же самые разные виды любви - от духовного союза до всепоглощающей, почти безумной страсти.
Маргит Маран не ответила.
Разглядывая рыжеватые волоски на своей кисти, он сказал:
- Например, мне хотелось бы знать, о чем вы беседовали.
Теперь ответ последовал быстро:
- О пустяках. Иногда о газетных заметках. Иногда я рассказывала о работе мужа. Мы говорили… - она храбро подчеркнула: - да, мы говорили и о погоде. И о себе. Естественно.
- Рассказывал ли вам Брумерус и о своей работе? - спросил Метцендорфер.
- Нет, - ответила она, - он хотел выкинуть из головы все свои будничные дела.
Адвокат что-то пробормотал. Он спросил:
- А об искусстве? О литературе, может быть? Я видел там книжку…
Она перебила его:
- Да нет! Брумерус, по-моему, почти не читает. А книжка эта… я полистала ее, но она скучная. Иногда я читала еще детективы. Там. Легкое чтение. Только чтобы убить время. - Она пожала плечами и попыталась объяснить: - Брумерус был прав: он хотел там отдохнуть от дел. И это было, - она поискала точное определение, - это было как отпуск, как туристский поход, так… так мы вели себя, весело, беззаботно… - Она не нашла больше слов.
- Понимаю, - сказал Метцендорфер, - мне кажется, я вполне понимаю вас, сударыня! В кухоньке вы готовили какую-нибудь легкую закуску и красиво накрывали на стол, иной раз выпивали по стакану вина, танцевали, наверно…
Она удивленно посмотрела на него.
- Да, так оно и было!
- Да, - сказал он, - могу себе представить. - Казалось, его самого очаровала картина этой дачи. - И пластинки! - сказал он. - Вы танцевали под пластинки! Там был довольно большой выбор…
Она утвердительно кивнула и промолчала. Она явно вспоминала такие часы. Адвокат это почувствовал.
Но емунужны были другие воспоминания, - воспоминания, о которых нельзя спросить напрямик, которые должны всплыть постепенно…
- Вы хорошо знали его пластинки? - спросил он.
- Да, - отвечала она, - все до единой! Каждую новую пластинку мы не раз проигрывали!
- Не помните, были ли там пластинки с чтением? - спросил он. - Кажется, я что-то такое видел?
Она удивленно вскинула глаза.
- Нет! Пластинок разговорного жанра у нас не было.
Она все еще говорит «у нас», отметил адвокат. Он махнул рукой и небрежно сказал:
- Ну так, значит, это была пластинка Армстронга или что-то подобное, там ведь и говорят.
- Да нет же! - возразила она почти резко. - Откуда вы это взяли?
Он вдруг вскочил с кресла, подошел к ней вплотную, наклонился и бросил ей в лицо:
- Или радио! Вы часто слушали радио? Может быть, танцевальную музыку? Или последние известия?
Она отстранилась, она подумала: подальше бы от него, он ведь сумасшедший, о боже!
- Там ведь вообще не было приемника! - крикнула она. - Что все это значит?
Она увидела, как он закрыл глаза, медленно выпрямился, услышала, как он сказал: «Ну вот!» - увидела, как он повернулся, прошел к окну и уставился в него. Она призналась себе, что ей страшно; ей стало вдруг холодно, как если бы она сидела в кресле нагишом, а всю комнату заполнил холодный осенний воздух. Она попыталась взять себя в руки, дышать спокойнее, совсем спокойно…
Тут она услыхала, как Метцендорфер, все еще глядя в окно, сказал: «Это мне надо было знать точно!»
Она увидела, как он, медленно повернувшись, спокойно подошел к ней, вытащил из нагрудного кармана листок бумаги, услышала, как он сказал: «Боюсь, что комиссару Гролю придется еще покорпеть над этим делом!» Он протянул ей листок.
- Прочтите! - сказал он. - Нет, - сказал он, - вот это место, обратите внимание на него!
Она прочла фразу, которую он отметил, перечла ее, покачала головой, недоуменно отвела глаза от бумаги…
На лице Метцендорфера было чуть ли не торжество. Он спросил:
- А как объяснит это комиссар Гроль, если в комнате не было приемника? И как выобъясните это, сударыня?
В это время Грисбюль писал черновик рапорта. Такой работы он не любил. Это ведь было простое перечисление фактов, давно установленных, вытекавших, в сущности, из приложений - вещественных доказательств и протоколов; никаких Америк открывать тут не нужно было, нужно было только вычертить, так сказать, карту страны, изъезженной уже вдоль и поперек. Что вскрытие не прибавило новых данных - в этом тоже после признания Марана не было ничего неожиданного. Входное отверстие подтвердило его показания. Грисбюль зевнул, глядя на пулю, аккуратно приложенную к акту. Как вещественное доказательство, она вместе с его рапортом отправится к следователю, и тот, точно так же, как он, Грисбюль, отметит: выстрел был произведен из автоматического пистолета «вальтер», калибр 6,35, каковой и принадлежал Марану.
Ассистент отодвинул от себя акт вскрытия и пулю и попытался найти тот казенно-сухой тон, который только и считает уместным суд. Помощнику было скучно.
Рядом лежала телеграмма,
Грисбюль дошел до того места, где надо было вставить данные о личности убитого. Он задумался. Потом пошел в комнату Гроля. Тот взглянул на него неприветливо.
- Господин комиссар, - Грисбюль старался быть особенно вежливым, чтобы не раздражать старика, чем-то, видимо, раздосадованного, - не подождать ли нам допроса горничной? Ведь она обратила внимание на наш розыск и узнала в убитом Альтбауэра. - Он посмотрел на телеграмму. - Если мы ограничимся этим, мы сможем дать лишь самые скудные сведения: Йозеф Альтбауэр, прибыл из Франции, уже не раз останавливался во франкфуртской гостинице «Майнау», безусловно, немец, совершающий деловые поездки, постоянного местожительства не имеет, предположительно баварец. Больше ничего отсюда не выжмешь. - Он помахал телеграммой.
- Достаточно! Вполне достаточно, Грисбюль! - проворчал комиссар. - Это все, что удалось узнать нашим франкфуртским коллегам. Больше никаких документов нет. Регистрационный листок опять не заполнен, это бедствие распространяется и портит нам жизнь! Но что еще, по-вашему,может сообщить нам такая девица? Она убирала номер, в лучшем случае приносила кофе или пиво, получала на чай…
Он пожал плечами. Он махнул рукой.
- Ах, это не наша забота! Для нашего рапорта достаточно того, что мы знаем! Если господин следователь увидит хотя бы фамилию, он уже будет доволен.
Грисбюль снова бросил мрачный взгляд на телеграмму. Что-то было не так, но что #769;, он не знал. Возможно, его просто сердило полнейшее равнодушие старика. Тому было достаточно, что убийца найден, остальное не интересовало его. А уж умышленное тут убийство или неумышленное - это как суд решит.
Грисбюль кивнул.
- Ну что ж… - сказал он и удалился, чтобы снова приступить к своей неинтересной работе.
Маргит Маран, стоя в дверях, смотрела вслед Метцендорферу, который, как ей показалось, более легкой, чем обычно, походкой шагал через газон к калитке.
Она еще не оправилась от удивления и, хотя Метцендорфер объяснил ей смысл своего открытия, все еще никак не могла понять, в чем тут дело. Она знала одно: был какой-то голос. Адвокат дал ей копию протокола, и место, на которое он указал, гласило: «Так оно, вероятно, и было, ведь я еще удивился, что он работает, не выключив радио. Передавали не музыку, говорил мужской голос. Я не помню, что он говорил…» Значит, муж услышал какой-то голос, прежде чем выстрелил. Но чей это был голос? Убитого? В таком случае в комнате должен был находиться кто-то другой, кому тот говорил. А если голос принадлежал этому другому? Значит убитому говорил что-то этот другой. Во всяком случае, в момент выстрела на даче должны были находиться два человека. Муж ошибся, решив, что включено радио, и Метцендорфер выявил эту ошибку с кошачьей ловкостью.
Теперь она по крайней мере поняла, почему он так странно вел себя, почему словно бы подкрадывался к ней, прежде чем сделал прыжок этим вопросом: он хотел быть уверен, что она не ошибется, не скажет наобум, не толкнет его на ложный, может быть, путь подозрения.
Результат был блестящий. Он получил доказательство, которого искал, и теперь он садился в свой черный «мерседес». Захлопывая дверцу, он высунулся и еще раз кивнул ей, но кивнуть ему в ответ у нее не было сил. Она чувствовала какую-то странную подавленность, у нее было такое ощущение, что теперь-то только и начинается решающий разговор.
Метцендорфер не делал ей никаких намеков, не вселял в нее никаких надежд; он заявил, что судьба ее мужа не зависит от того, сколько человек находилось на даче - один или два. Маран стрелял, и на поле боя остался мертвый. Но одно адвокат все-таки дал ей понять: если бы удалось найти этого второго, который словно бы растаял в воздухе, этого второго, к которому пока никакие следы не вели, то приоткрылись бы как-то причины, заставившие убитого оказаться на даче Брумеруса. Возможно, что стечение стольких роковых обстоятельств смягчило бы суд. Метцендорфер - на вираже горной дороги он еще раз увидел в зеркальце уменьшенную виллу и крошечную фигурку женщины в дверях, - Метцендорфер и сам-то воздерживался от далеко идущих выводов. Он любил ясность и поэтому испытывал теперь только известное удовлетворение. В протоколе фигурировал голос, происхождение которого до сих пор было ему неясно; теперь он знал, что, кроме Марана, на месте преступления находилось два человека и что голос этот принадлежал одному из них. Узнав, кто был второй, он, Метцендорфер, устранил бы следующую неясность. Такова и была его ближайшая цель.
Он собирался вернуться из Бернека в Байрейт. Но, выехав на автостраду, принял другое решение. Взглянув на часы на щитке приборов, он прибавил газу.
Комиссар Гроль внимательно читал рапорт Грисбюля, чтобы подписать его с чистой совестью. Грисбюль, напряженно сидевший возле стола Гроля, испытывал, как всегда в таких случаях, легкое смущение. Он и сам понимал, что смущаться глупо: Гроль отвечал за это дело, значит, ему и расписываться. Наверно, думал ассистент, виною тут его собственное честолюбие: ведь этак его, Грисбюля, не скоро заметят наверху.
Комиссар хмыкнул и поставил запятую. Это тоже рассердило Грисбюля: как будто он не умеет расставлять запятые. Но Гроль всегда что-нибудь да найдет!
Он не подозревал, что Гроль знает его мысли и нарочно придирается к мелочам, чтобы Грисбюль не заважничал и не разбаловался. Такие склонности у этого малого были, находил Гроль. Но он находил также, что читать его, Грисбюля, рапорты - сущее удовольствие. Они были ясные, четкие и излагали обстоятельства дела так, словно тот все видел своими глазами.
Выводя неподражаемо-витиеватое «Г», с которого начиналась его подпись, Гроль думал, что в следующем своем отчете отметит Грисбюля по заслугам; тут зазвонил телефон. Он недовольно поднял глаза и кивнул Грисбюлю на трубку.
Тот сразу прикрыл ладонью микрофон и шепнул комиссару:
- Метцендорфер! - Гроль не мог вспомнить, кто это, и Грисбюль добавил: - Адвокат Марана!
Комиссар надул щеки, выпустил воздух.
- Пусть приходит!
Вскоре в дверь постучали и вошел Метцендорфер; рыжие его волосы были растрепаны.
- Я хочу только… - сказал он, осекся, с опозданием произнес: - Здравствуйте! - не стал дожидаться ответа и продолжил, стоя теперь у самого стола Гроля: - Я хочу только обратить ваше внимание на то, что в момент преступления на даче было минимум два человека!
- Что! - воскликнул комиссар и откинулся в кресле. - Маран выстрелил, находясь внутри дома? А почему же газон…
- Чепуха! - прервал его Метцендорфер и тут же поправился: - Прошу прощения! Нет, Маран стрелял снаружи. Но в доме было два человека, мужчина и женщина или двое мужчин, это неизвестно. Говорил либо убитый, либо тот другой, если это был мужчина. Во всяком случае, радио там нет, а среди пластинок нет ни одной с чтением!
Критически разглядывая адвоката сбоку, Грисбюль вспомнил ту ночную сцену на автостраде, когда Метцендорфер судорожно шарил в своей машине: вполне возможно, решил ассистент, что этот на вид такой рассеянный человек просто не в своем уме или по меньшей мере бывает в состоянии невменяемости.
Грисбюль пытался угадать, что думает Гроль, но тот сидел с непроницаемой физиономией.
Затем, после паузы, показавшейся ассистенту бесконечной, комиссар спокойно сказал:
- Я этого не понял, господин Метцендорфер, вы уж простите. Придется вам объяснить мне это подробнее.
Он повернулся к ассистенту:
- Грисбюль, будьте добры, принесите стул.
Затем Метцендорфер сел и, держа протокол в руке, указал на известное место. Он дал прочесть его Гролю, дал прочесть Грисбюлю и после этого объяснил все самым подробным образом.
- Что вы теперь скажете, господа? - спросил он наконец.
Грисбюль благоразумно промолчал. А Гроль ответил:
- Боюсь, что вы придаете этому слишком большое значение, господин адвокат. Я вам скажу - почему, и я мог бы сказать вам это и по телефону.
Он взглянул на пыльные окна, подосадовал на такую неопрятность, постучал по столу пальцами, посмотрел на Метцендорфера и сказал:
- Понимаете, Маран все равновиновен! Для насне имеет значения, когоон убил! И подглядывал кто-нибудь или не подглядывал - бог ты мой, разве это меняет суть дела? - Гроль заметил, что Метцендорфер готов возмущенно протестовать. Опережая его, комиссар сказал: - Само собой разумеется, мы пойдем по этому следу. Но боюсь, что мы только повредим вашему клиенту, если не закроем дело в части, касающейся его. Следствие может затянуться на несколько месяцев. Что мы знаем об этом втором человеке? Ничего. Какие у нас данные для официального розыска, какое вообще основание для розыска, что может он дать?
- Все равно надо что-то делать! - возмутился адвокат.
- Пожалуй, - медленно сказал Гроль, - мы попросим через печать, чтобы неизвестный явился в качестве свидетеля. - Он пожал плечами: - Согласен, шансы на успех тут невелики…
- Равны нулю! - перебил его Метцендорфер.
- Возможно, - сказал Гроль. - Но у вас есть идея получше?
Адвокат промолчал.
- Значит, так и действуйте, - обратился Гроль к ассистенту. - А в рапорте надо высказать предположение… - он выпятил нижнюю губу и заключил фразу: - …что этим вторым мог быть тот, кто позвонил Биферли, помните, кто сообщил ему об убийстве. Понятно, что он не пожелал называть себя! Я считаю, что дело становится еще яснее, чем до сих пор! Теперь мы знаем даже, почему позвонивший остался неизвестен, знаем, что он был сообщником убитого. - Гроль был, казалось, доволен. Подумав долю секунды, он прибавил: - Кроме того, вот и ответ на загадку - как приехал убитый на дачу! На машине неизвестного, само собой разумеется. - Он улыбнулся и придал своему лицу печальное выражение. - Жаль, - сказал он, - очень жаль, Грисбюль. Но этучасть рапорта придется вам написать заново!
Мчась по шоссе к дому, Метцендорфер признался себе, что его усилия не имели того успеха, на какой он надеялся. Что он выиграл? Почти ничего. В момент преступления на даче находилось второе лицо. Это лицо не опознано. Фамилия убитого установлена. Но что им обоим нужно было на даче, так и неясно.
Комиссар Гроль отказался вникать в эти вопросы. Метцендорфер, всецело сосредоточившийся на них, сначала разозлился на Гроля. Вопреки своему обыкновению он перед уходом наговорил комиссару много нелестных слов. Но по дороге он еще раз обдумал эту сцену и против собственной воли пришел к заключению, что доводы комиссара были убедительнее, чем ему, Метцендорферу, хотелось признать.
Ведь в самом деле, что он выиграл бы, если бы удалось узнать, зачем пожаловал на дачу этот Йозеф Альтбауэр? Что он выиграл бы, если бы удалось опознать это второе лицо? Пожалуй, ничего. Ведь факт оставался фактом: Маран выстрелил, и человек погиб. Тут ничего не изменилось бы, даже если бы на даче находилась многолюдная компания!
Напротив, размышлял Метцендорфер, при нынешней ситуации он может дать себе больше воли в своем выступлении перед судом! Разве нельзя изобразить Альтбауэра этаким взломщиком, вором, преступником, который вкупе со своим трусливо сбежавшим сообщником собирался ограбить дачу Брумеруса, а может быть, совершить и другие кражи? Более того, разве нельзя вообразить, что дача должна была стать базой для дальнейших налетов? Кто помешает ему - коль скоро этот второй так и не будет опознан - утверждать, что один из них угрожал Марану? Или хотя бы что Маран почувствовал угрозу? Это прозвучало бы вполне правдоподобно.
Впрочем, он сразу же усомнился в том, что Маран поддержит подобные утверждения; того охватило какое-то «бешенство незапирательства», как это называл Метцендорфер. Но тут адвокат полагался на свое мастерство: он сумеет представить дело в нужном свете и объяснить, почему Маран упорно стоит на том, что действовал не в порядке защиты. Маран, скажет он, не хочет никаких поблажек, он хочет полностью, без уверток, ответить за свой поступок, взять всю вину на себя; такие случаи хорошо известны специалистам-психологам. Аномалия, что и говорить. Но она-то как раз и свидетельствует о том, что в момент преступления его подзащитный был не совсем в здравом уме и твердой памяти, что налицо, стало быть, смягчающие обстоятельства.
Он увлекся, он видел свое выступление перед судом, с его губ беззвучно слетали слова. Он сейчас целиком ушел в роль, играть которую было еще не время. И этим он подкрепил мнение Гроля - оставить без внимания все, что может лишь осложнить дело, отвлечь от его достаточно ясной сути.
А в эти же минуты - адвокат, разумеется, о том не подозревал - Грисбюль перешел к открытому неповиновению. Он, насупившись, встал перед Гролем и сказал:
- Господин комиссар! Я еще раз тщательно просмотрел всю свою писанину. Я, конечно, мог бы дополнить ее несколькими новыми фактами и покончить с рапортом. Но совесть моя была бы нечиста. Это я должен вам заявить!
Гроль откинулся в кресле и посмотрел на своего ассистента. Сначала он вообще не понял, что тот имеет в виду; уразумев, в чем дело, он решил приписать все строптивости «нынешней молодежи». Он попытался мягко улыбнуться.
- От вас не требуют чистой или нечистой совести, Грисбюль, - ответил он, - от вас требуют криминалистических фактов.
Он склонился над своими бумагами, считая, что с этим делом покончено, но опять услыхал голос Грисбюля:
- Как раз в отношении фактов у меня и нечиста совесть.
Терпение Гроля иссякло. Он хотел избавиться от этого дела, у него не было желания взваливать на себя напрасный труд: служба научила его, что он только прогадывает, если выходит в своих расследованиях за пределы безусловно необходимого. Гроль помнил, какой он получил нагоняй, когда, занимаясь делом об изнасиловании Изольды Райзингер, обнаружил в комнате девушки отпечатки пальцев, обнаруживать которые вовсе не следовало: его шефу дано было на этот счет конфиденциальное указание. Огромных усилий стоило тогда скрыть некое имя, уже привлекшее к себе внимание прессы. И его, Гроля, очередное повышение не состоялось. Он поклялся в тот раз, что будет сдерживать свой профессиональный азарт.
Возможно, конечно, что убитый был просто мелкий воришка, из тех, что не погнушаются и белье с веревки стянуть; тогда никому до него не будет дела, но тогда нет и смысла продолжать расследование. Его сообщник - или сообщница, все едино, - который также находился на даче, в этом случае тоже не стоит того, чтобы тратить на него время.
Гроль считал эту версию убедительной, хотя и признавался себе, что для проникновения на дачу могли быть и другие мотивы - какие, он не знал. Но при любых других мотивах он тем более должен вести себя осторожно. Один раз ему уже заткнули рот!
Он плелся на машине в противоположную городу сторону, медленно петлял по дороге, проходившей мимо виллы Марана, глядел по сторонам, но голые поля под бесцветным небом были безотрадны. Метцендорфер поставил машину вплотную к забору. Он отворил незапертую калитку и побрел вверх к дому, у которого был такой вид, словно его обитатели надолго уехали. Метцендорфер, не отдавая себе в том отчета, хотел выиграть время: он дольше чем нужно скоблил подошвы о ребра железной решетки для вытирания ног, опустив при этом голову и глядя в землю, как вдруг, к его удивлению и даже испугу, дверь бесшумно отворилась.
- Чего вы ждете? - спросила Маргит Маран голосом, который показался ему изменившимся, уже не способным задавать участливые вопросы, и такими же изменившимися показались ему ее глаза, которые глядели на него так, словно он какой-то неодушевленный предмет или, во всяком случае, не человек.
Он покачал головой, прошел мимо Маргит и молча снял пальто.
Потом они сели в те же кресла, где он и его друг сидели в ту ночь, и он подождал; но вопроса, как чувствует себя Маран и предпринял ли он, Метцендорфер, что-либо, - этого вопроса так и не последовало.
Маргит Маран просто молчала, словно ничего не могла изменить вопросами, словно вообще ничего не могла изменить.
Метцендорфер беззвучно вздохнул, улыбка ему не удалась: она получилась кривая, когда он, ничего лучшего так и не придумав, сказал:
- С Вальтером я больше не говорил. Но полагаю, что он в хороших условиях. - И так как она не взглянула на него даже мельком, а продолжала глядеть в пустоту, прибавил: - С Брумерусом мне удалось заключить, так сказать, военный союз, я… - и умолк, почувствовав, что упоминать это имя в такой связи бестактно. Он решился говорить без обиняков. Если то, что он скажет, прозвучит жестоко, ничего не поделаешь. В свое время Маргит Маран тоже не думала, какую боль причиняет своему мужу! - Я буду защитником. Поэтому я должен знать многое, во всяком случае больше, чем судья, и больше, чем прокурор. На каждый аргумент у меня должен быть контраргумент, а если их будет два, то тем лучше.
Женщина кивнула.
- Может быть, я покажусь вам грубым, - продолжал он, - может быть, мои слова вас ранят. Но нанесено столько ран, что нам уже не стоит считаться с такими вещами. Вы должны понять, фрау Маран, что для Вальтера вопрос стоит так: приговор или убьет его нравственно, или оставит ему проблеск надежды на будущее. Говоря проще, вопрос состоит в том, сколько лет придется ему провести в тюрьме - не думаю, что это будет исправительная колония.
Наконец она повернула к нему лицо. Оно было бледно, и губы были плотно сжаты.
- Вы, - спросил он отчетливо, - примерно сразу же после знакомства стали смотреть на Брумеруса как на, ну скажем, как на свою большую любовь?
Она молча кивнула.
- Вы не скрывали этого от Вальтера? Она помедлила. Потом сказала:
- Нет, какое-то время скрывала, я страшно боялась.
- Мужа или признания? - спросил он, отводя взгляд.
- Признания, - сказала она и прибавила: - Он был добр ко мне, всегда. - Она беспомощно подняла плечи. - У меня часто бывало такое чувство, что он хочет защитить меня. Он был старше, чем я.
- Так, - сказал Метцендорфер, - значит, признания. Это уже важно. А когда вы об этом сказали, вы думали о разводе?
- Когда сказала, не думала, - ответила она.
- А до того? - спросил он. - Или после того?
- Нет, до того, - сказала она.
- А почему потом - нет? - осведомился он.
- Брумерус сказал, что он не может на мне жениться.
Метцендорфер опять закусил губы. Он смахнул со лба рыжие волосы.
- А почему - нет?
- Я об этом не спрашивала, - отвечала она, - я не хотела спрашивать. Мне казалось это унизительным. Я принимала его таким, каким он был.
- Может быть, он женат?
- Я не знаю, - сказала она, и Метцендорфер почувствовал, что она сказала правду. - Об этом я его тоже не спрашивала.
- А Вальтер, - спросил он, - Вальтер никогда не говорил о разводе?
Теперь она помедлила, прежде чем ответила:
- Говорил. Несколько раз. Вначале. Точно не помню. Во всяком случае, он предоставил решать это мне.
Зная, что последует еще одно пояснение, Метцендорфер выжидательно промолчал.
- Понимаете, - прибавила она и снова уставилась в пустоту, - у нас были по-прежнему хорошие отношения. Мы могли обо всем говорить друг с другом. Эта сторона была как бы за скобками. Это словно бы не входило в нашу жизнь.
- Но ведь вы состояли в браке, - сказал адвокат.
- Да, - отвечала она, - мы были друзьями. - Она пожала плечами, - Больше я ничего не могу сказать. Мне и самой сейчас непонятно.
Метцендорфер задумался. Он провел рукой по лицу и сказал:
- Что именно, по-вашему, заставило Вальтера выстрелить?
Казалось, эти мысли были ей внове, казалось, они никак не давались ей. Она встала и подошла к окну. Не оборачиваясь, она сказала:
- Не ревность. Уже нет. Ведь прошло почти три года. Три года он со всем мирился. Да. Если сейчас задуматься… - Она запнулась. Вдруг она обернулась и очень быстро сказала: - Он узнал, что Брумерус не любил меня. Не знаю, как он это узнал, но узнал, и этого он не вынес. Он стал думать, что Брумерус… - Она снова запнулась на секунду, лицо ее дрогнуло, она сказала: - …что Брумерус использовал меня как вещь, как предмет. Тут он, наверно, и решился!
Метцендорфер не глядел на нее: он хотел облегчить ей этот разговор. Он слышал, как она вернулась, села, слышал, как она, теперь спокойнее, сказала:
- Когда именно это случилось, я не знаю. Не знаю также, долго ли он вынашивал это решение или оно пришло внезапно… Я этого не знаю. В других случаях он всегда все долго и тщательно обдумывал. Как было тут, я не знаю.
- Оставим это, - успокоил ее адвокат. - Пусть это скажет нам он сам, и его словам мы сможем поверить. Он человек искренний. Но вот что, - продолжил он, - хотелось бы мне узнать: каково было ваше действительное отношение к Брумерусу. - Он поспешно прибавил: - Ведь есть же самые разные виды любви - от духовного союза до всепоглощающей, почти безумной страсти.
Маргит Маран не ответила.
Разглядывая рыжеватые волоски на своей кисти, он сказал:
- Например, мне хотелось бы знать, о чем вы беседовали.
Теперь ответ последовал быстро:
- О пустяках. Иногда о газетных заметках. Иногда я рассказывала о работе мужа. Мы говорили… - она храбро подчеркнула: - да, мы говорили и о погоде. И о себе. Естественно.
- Рассказывал ли вам Брумерус и о своей работе? - спросил Метцендорфер.
- Нет, - ответила она, - он хотел выкинуть из головы все свои будничные дела.
Адвокат что-то пробормотал. Он спросил:
- А об искусстве? О литературе, может быть? Я видел там книжку…
Она перебила его:
- Да нет! Брумерус, по-моему, почти не читает. А книжка эта… я полистала ее, но она скучная. Иногда я читала еще детективы. Там. Легкое чтение. Только чтобы убить время. - Она пожала плечами и попыталась объяснить: - Брумерус был прав: он хотел там отдохнуть от дел. И это было, - она поискала точное определение, - это было как отпуск, как туристский поход, так… так мы вели себя, весело, беззаботно… - Она не нашла больше слов.
- Понимаю, - сказал Метцендорфер, - мне кажется, я вполне понимаю вас, сударыня! В кухоньке вы готовили какую-нибудь легкую закуску и красиво накрывали на стол, иной раз выпивали по стакану вина, танцевали, наверно…
Она удивленно посмотрела на него.
- Да, так оно и было!
- Да, - сказал он, - могу себе представить. - Казалось, его самого очаровала картина этой дачи. - И пластинки! - сказал он. - Вы танцевали под пластинки! Там был довольно большой выбор…
Она утвердительно кивнула и промолчала. Она явно вспоминала такие часы. Адвокат это почувствовал.
Но емунужны были другие воспоминания, - воспоминания, о которых нельзя спросить напрямик, которые должны всплыть постепенно…
- Вы хорошо знали его пластинки? - спросил он.
- Да, - отвечала она, - все до единой! Каждую новую пластинку мы не раз проигрывали!
- Не помните, были ли там пластинки с чтением? - спросил он. - Кажется, я что-то такое видел?
Она удивленно вскинула глаза.
- Нет! Пластинок разговорного жанра у нас не было.
Она все еще говорит «у нас», отметил адвокат. Он махнул рукой и небрежно сказал:
- Ну так, значит, это была пластинка Армстронга или что-то подобное, там ведь и говорят.
- Да нет же! - возразила она почти резко. - Откуда вы это взяли?
Он вдруг вскочил с кресла, подошел к ней вплотную, наклонился и бросил ей в лицо:
- Или радио! Вы часто слушали радио? Может быть, танцевальную музыку? Или последние известия?
Она отстранилась, она подумала: подальше бы от него, он ведь сумасшедший, о боже!
- Там ведь вообще не было приемника! - крикнула она. - Что все это значит?
Она увидела, как он закрыл глаза, медленно выпрямился, услышала, как он сказал: «Ну вот!» - увидела, как он повернулся, прошел к окну и уставился в него. Она призналась себе, что ей страшно; ей стало вдруг холодно, как если бы она сидела в кресле нагишом, а всю комнату заполнил холодный осенний воздух. Она попыталась взять себя в руки, дышать спокойнее, совсем спокойно…
Тут она услыхала, как Метцендорфер, все еще глядя в окно, сказал: «Это мне надо было знать точно!»
Она увидела, как он, медленно повернувшись, спокойно подошел к ней, вытащил из нагрудного кармана листок бумаги, услышала, как он сказал: «Боюсь, что комиссару Гролю придется еще покорпеть над этим делом!» Он протянул ей листок.
- Прочтите! - сказал он. - Нет, - сказал он, - вот это место, обратите внимание на него!
Она прочла фразу, которую он отметил, перечла ее, покачала головой, недоуменно отвела глаза от бумаги…
На лице Метцендорфера было чуть ли не торжество. Он спросил:
- А как объяснит это комиссар Гроль, если в комнате не было приемника? И как выобъясните это, сударыня?
5
В это время Грисбюль писал черновик рапорта. Такой работы он не любил. Это ведь было простое перечисление фактов, давно установленных, вытекавших, в сущности, из приложений - вещественных доказательств и протоколов; никаких Америк открывать тут не нужно было, нужно было только вычертить, так сказать, карту страны, изъезженной уже вдоль и поперек. Что вскрытие не прибавило новых данных - в этом тоже после признания Марана не было ничего неожиданного. Входное отверстие подтвердило его показания. Грисбюль зевнул, глядя на пулю, аккуратно приложенную к акту. Как вещественное доказательство, она вместе с его рапортом отправится к следователю, и тот, точно так же, как он, Грисбюль, отметит: выстрел был произведен из автоматического пистолета «вальтер», калибр 6,35, каковой и принадлежал Марану.
Ассистент отодвинул от себя акт вскрытия и пулю и попытался найти тот казенно-сухой тон, который только и считает уместным суд. Помощнику было скучно.
Рядом лежала телеграмма,
Грисбюль дошел до того места, где надо было вставить данные о личности убитого. Он задумался. Потом пошел в комнату Гроля. Тот взглянул на него неприветливо.
- Господин комиссар, - Грисбюль старался быть особенно вежливым, чтобы не раздражать старика, чем-то, видимо, раздосадованного, - не подождать ли нам допроса горничной? Ведь она обратила внимание на наш розыск и узнала в убитом Альтбауэра. - Он посмотрел на телеграмму. - Если мы ограничимся этим, мы сможем дать лишь самые скудные сведения: Йозеф Альтбауэр, прибыл из Франции, уже не раз останавливался во франкфуртской гостинице «Майнау», безусловно, немец, совершающий деловые поездки, постоянного местожительства не имеет, предположительно баварец. Больше ничего отсюда не выжмешь. - Он помахал телеграммой.
- Достаточно! Вполне достаточно, Грисбюль! - проворчал комиссар. - Это все, что удалось узнать нашим франкфуртским коллегам. Больше никаких документов нет. Регистрационный листок опять не заполнен, это бедствие распространяется и портит нам жизнь! Но что еще, по-вашему,может сообщить нам такая девица? Она убирала номер, в лучшем случае приносила кофе или пиво, получала на чай…
Он пожал плечами. Он махнул рукой.
- Ах, это не наша забота! Для нашего рапорта достаточно того, что мы знаем! Если господин следователь увидит хотя бы фамилию, он уже будет доволен.
Грисбюль снова бросил мрачный взгляд на телеграмму. Что-то было не так, но что #769;, он не знал. Возможно, его просто сердило полнейшее равнодушие старика. Тому было достаточно, что убийца найден, остальное не интересовало его. А уж умышленное тут убийство или неумышленное - это как суд решит.
Грисбюль кивнул.
- Ну что ж… - сказал он и удалился, чтобы снова приступить к своей неинтересной работе.
6
Маргит Маран, стоя в дверях, смотрела вслед Метцендорферу, который, как ей показалось, более легкой, чем обычно, походкой шагал через газон к калитке.
Она еще не оправилась от удивления и, хотя Метцендорфер объяснил ей смысл своего открытия, все еще никак не могла понять, в чем тут дело. Она знала одно: был какой-то голос. Адвокат дал ей копию протокола, и место, на которое он указал, гласило: «Так оно, вероятно, и было, ведь я еще удивился, что он работает, не выключив радио. Передавали не музыку, говорил мужской голос. Я не помню, что он говорил…» Значит, муж услышал какой-то голос, прежде чем выстрелил. Но чей это был голос? Убитого? В таком случае в комнате должен был находиться кто-то другой, кому тот говорил. А если голос принадлежал этому другому? Значит убитому говорил что-то этот другой. Во всяком случае, в момент выстрела на даче должны были находиться два человека. Муж ошибся, решив, что включено радио, и Метцендорфер выявил эту ошибку с кошачьей ловкостью.
Теперь она по крайней мере поняла, почему он так странно вел себя, почему словно бы подкрадывался к ней, прежде чем сделал прыжок этим вопросом: он хотел быть уверен, что она не ошибется, не скажет наобум, не толкнет его на ложный, может быть, путь подозрения.
Результат был блестящий. Он получил доказательство, которого искал, и теперь он садился в свой черный «мерседес». Захлопывая дверцу, он высунулся и еще раз кивнул ей, но кивнуть ему в ответ у нее не было сил. Она чувствовала какую-то странную подавленность, у нее было такое ощущение, что теперь-то только и начинается решающий разговор.
Метцендорфер не делал ей никаких намеков, не вселял в нее никаких надежд; он заявил, что судьба ее мужа не зависит от того, сколько человек находилось на даче - один или два. Маран стрелял, и на поле боя остался мертвый. Но одно адвокат все-таки дал ей понять: если бы удалось найти этого второго, который словно бы растаял в воздухе, этого второго, к которому пока никакие следы не вели, то приоткрылись бы как-то причины, заставившие убитого оказаться на даче Брумеруса. Возможно, что стечение стольких роковых обстоятельств смягчило бы суд. Метцендорфер - на вираже горной дороги он еще раз увидел в зеркальце уменьшенную виллу и крошечную фигурку женщины в дверях, - Метцендорфер и сам-то воздерживался от далеко идущих выводов. Он любил ясность и поэтому испытывал теперь только известное удовлетворение. В протоколе фигурировал голос, происхождение которого до сих пор было ему неясно; теперь он знал, что, кроме Марана, на месте преступления находилось два человека и что голос этот принадлежал одному из них. Узнав, кто был второй, он, Метцендорфер, устранил бы следующую неясность. Такова и была его ближайшая цель.
Он собирался вернуться из Бернека в Байрейт. Но, выехав на автостраду, принял другое решение. Взглянув на часы на щитке приборов, он прибавил газу.
7
Комиссар Гроль внимательно читал рапорт Грисбюля, чтобы подписать его с чистой совестью. Грисбюль, напряженно сидевший возле стола Гроля, испытывал, как всегда в таких случаях, легкое смущение. Он и сам понимал, что смущаться глупо: Гроль отвечал за это дело, значит, ему и расписываться. Наверно, думал ассистент, виною тут его собственное честолюбие: ведь этак его, Грисбюля, не скоро заметят наверху.
Комиссар хмыкнул и поставил запятую. Это тоже рассердило Грисбюля: как будто он не умеет расставлять запятые. Но Гроль всегда что-нибудь да найдет!
Он не подозревал, что Гроль знает его мысли и нарочно придирается к мелочам, чтобы Грисбюль не заважничал и не разбаловался. Такие склонности у этого малого были, находил Гроль. Но он находил также, что читать его, Грисбюля, рапорты - сущее удовольствие. Они были ясные, четкие и излагали обстоятельства дела так, словно тот все видел своими глазами.
Выводя неподражаемо-витиеватое «Г», с которого начиналась его подпись, Гроль думал, что в следующем своем отчете отметит Грисбюля по заслугам; тут зазвонил телефон. Он недовольно поднял глаза и кивнул Грисбюлю на трубку.
Тот сразу прикрыл ладонью микрофон и шепнул комиссару:
- Метцендорфер! - Гроль не мог вспомнить, кто это, и Грисбюль добавил: - Адвокат Марана!
Комиссар надул щеки, выпустил воздух.
- Пусть приходит!
Вскоре в дверь постучали и вошел Метцендорфер; рыжие его волосы были растрепаны.
- Я хочу только… - сказал он, осекся, с опозданием произнес: - Здравствуйте! - не стал дожидаться ответа и продолжил, стоя теперь у самого стола Гроля: - Я хочу только обратить ваше внимание на то, что в момент преступления на даче было минимум два человека!
- Что! - воскликнул комиссар и откинулся в кресле. - Маран выстрелил, находясь внутри дома? А почему же газон…
- Чепуха! - прервал его Метцендорфер и тут же поправился: - Прошу прощения! Нет, Маран стрелял снаружи. Но в доме было два человека, мужчина и женщина или двое мужчин, это неизвестно. Говорил либо убитый, либо тот другой, если это был мужчина. Во всяком случае, радио там нет, а среди пластинок нет ни одной с чтением!
Критически разглядывая адвоката сбоку, Грисбюль вспомнил ту ночную сцену на автостраде, когда Метцендорфер судорожно шарил в своей машине: вполне возможно, решил ассистент, что этот на вид такой рассеянный человек просто не в своем уме или по меньшей мере бывает в состоянии невменяемости.
Грисбюль пытался угадать, что думает Гроль, но тот сидел с непроницаемой физиономией.
Затем, после паузы, показавшейся ассистенту бесконечной, комиссар спокойно сказал:
- Я этого не понял, господин Метцендорфер, вы уж простите. Придется вам объяснить мне это подробнее.
Он повернулся к ассистенту:
- Грисбюль, будьте добры, принесите стул.
Затем Метцендорфер сел и, держа протокол в руке, указал на известное место. Он дал прочесть его Гролю, дал прочесть Грисбюлю и после этого объяснил все самым подробным образом.
- Что вы теперь скажете, господа? - спросил он наконец.
Грисбюль благоразумно промолчал. А Гроль ответил:
- Боюсь, что вы придаете этому слишком большое значение, господин адвокат. Я вам скажу - почему, и я мог бы сказать вам это и по телефону.
Он взглянул на пыльные окна, подосадовал на такую неопрятность, постучал по столу пальцами, посмотрел на Метцендорфера и сказал:
- Понимаете, Маран все равновиновен! Для насне имеет значения, когоон убил! И подглядывал кто-нибудь или не подглядывал - бог ты мой, разве это меняет суть дела? - Гроль заметил, что Метцендорфер готов возмущенно протестовать. Опережая его, комиссар сказал: - Само собой разумеется, мы пойдем по этому следу. Но боюсь, что мы только повредим вашему клиенту, если не закроем дело в части, касающейся его. Следствие может затянуться на несколько месяцев. Что мы знаем об этом втором человеке? Ничего. Какие у нас данные для официального розыска, какое вообще основание для розыска, что может он дать?
- Все равно надо что-то делать! - возмутился адвокат.
- Пожалуй, - медленно сказал Гроль, - мы попросим через печать, чтобы неизвестный явился в качестве свидетеля. - Он пожал плечами: - Согласен, шансы на успех тут невелики…
- Равны нулю! - перебил его Метцендорфер.
- Возможно, - сказал Гроль. - Но у вас есть идея получше?
Адвокат промолчал.
- Значит, так и действуйте, - обратился Гроль к ассистенту. - А в рапорте надо высказать предположение… - он выпятил нижнюю губу и заключил фразу: - …что этим вторым мог быть тот, кто позвонил Биферли, помните, кто сообщил ему об убийстве. Понятно, что он не пожелал называть себя! Я считаю, что дело становится еще яснее, чем до сих пор! Теперь мы знаем даже, почему позвонивший остался неизвестен, знаем, что он был сообщником убитого. - Гроль был, казалось, доволен. Подумав долю секунды, он прибавил: - Кроме того, вот и ответ на загадку - как приехал убитый на дачу! На машине неизвестного, само собой разумеется. - Он улыбнулся и придал своему лицу печальное выражение. - Жаль, - сказал он, - очень жаль, Грисбюль. Но этучасть рапорта придется вам написать заново!
8
Мчась по шоссе к дому, Метцендорфер признался себе, что его усилия не имели того успеха, на какой он надеялся. Что он выиграл? Почти ничего. В момент преступления на даче находилось второе лицо. Это лицо не опознано. Фамилия убитого установлена. Но что им обоим нужно было на даче, так и неясно.
Комиссар Гроль отказался вникать в эти вопросы. Метцендорфер, всецело сосредоточившийся на них, сначала разозлился на Гроля. Вопреки своему обыкновению он перед уходом наговорил комиссару много нелестных слов. Но по дороге он еще раз обдумал эту сцену и против собственной воли пришел к заключению, что доводы комиссара были убедительнее, чем ему, Метцендорферу, хотелось признать.
Ведь в самом деле, что он выиграл бы, если бы удалось узнать, зачем пожаловал на дачу этот Йозеф Альтбауэр? Что он выиграл бы, если бы удалось опознать это второе лицо? Пожалуй, ничего. Ведь факт оставался фактом: Маран выстрелил, и человек погиб. Тут ничего не изменилось бы, даже если бы на даче находилась многолюдная компания!
Напротив, размышлял Метцендорфер, при нынешней ситуации он может дать себе больше воли в своем выступлении перед судом! Разве нельзя изобразить Альтбауэра этаким взломщиком, вором, преступником, который вкупе со своим трусливо сбежавшим сообщником собирался ограбить дачу Брумеруса, а может быть, совершить и другие кражи? Более того, разве нельзя вообразить, что дача должна была стать базой для дальнейших налетов? Кто помешает ему - коль скоро этот второй так и не будет опознан - утверждать, что один из них угрожал Марану? Или хотя бы что Маран почувствовал угрозу? Это прозвучало бы вполне правдоподобно.
Впрочем, он сразу же усомнился в том, что Маран поддержит подобные утверждения; того охватило какое-то «бешенство незапирательства», как это называл Метцендорфер. Но тут адвокат полагался на свое мастерство: он сумеет представить дело в нужном свете и объяснить, почему Маран упорно стоит на том, что действовал не в порядке защиты. Маран, скажет он, не хочет никаких поблажек, он хочет полностью, без уверток, ответить за свой поступок, взять всю вину на себя; такие случаи хорошо известны специалистам-психологам. Аномалия, что и говорить. Но она-то как раз и свидетельствует о том, что в момент преступления его подзащитный был не совсем в здравом уме и твердой памяти, что налицо, стало быть, смягчающие обстоятельства.
Он увлекся, он видел свое выступление перед судом, с его губ беззвучно слетали слова. Он сейчас целиком ушел в роль, играть которую было еще не время. И этим он подкрепил мнение Гроля - оставить без внимания все, что может лишь осложнить дело, отвлечь от его достаточно ясной сути.
А в эти же минуты - адвокат, разумеется, о том не подозревал - Грисбюль перешел к открытому неповиновению. Он, насупившись, встал перед Гролем и сказал:
- Господин комиссар! Я еще раз тщательно просмотрел всю свою писанину. Я, конечно, мог бы дополнить ее несколькими новыми фактами и покончить с рапортом. Но совесть моя была бы нечиста. Это я должен вам заявить!
Гроль откинулся в кресле и посмотрел на своего ассистента. Сначала он вообще не понял, что тот имеет в виду; уразумев, в чем дело, он решил приписать все строптивости «нынешней молодежи». Он попытался мягко улыбнуться.
- От вас не требуют чистой или нечистой совести, Грисбюль, - ответил он, - от вас требуют криминалистических фактов.
Он склонился над своими бумагами, считая, что с этим делом покончено, но опять услыхал голос Грисбюля:
- Как раз в отношении фактов у меня и нечиста совесть.
Терпение Гроля иссякло. Он хотел избавиться от этого дела, у него не было желания взваливать на себя напрасный труд: служба научила его, что он только прогадывает, если выходит в своих расследованиях за пределы безусловно необходимого. Гроль помнил, какой он получил нагоняй, когда, занимаясь делом об изнасиловании Изольды Райзингер, обнаружил в комнате девушки отпечатки пальцев, обнаруживать которые вовсе не следовало: его шефу дано было на этот счет конфиденциальное указание. Огромных усилий стоило тогда скрыть некое имя, уже привлекшее к себе внимание прессы. И его, Гроля, очередное повышение не состоялось. Он поклялся в тот раз, что будет сдерживать свой профессиональный азарт.
Возможно, конечно, что убитый был просто мелкий воришка, из тех, что не погнушаются и белье с веревки стянуть; тогда никому до него не будет дела, но тогда нет и смысла продолжать расследование. Его сообщник - или сообщница, все едино, - который также находился на даче, в этом случае тоже не стоит того, чтобы тратить на него время.
Гроль считал эту версию убедительной, хотя и признавался себе, что для проникновения на дачу могли быть и другие мотивы - какие, он не знал. Но при любых других мотивах он тем более должен вести себя осторожно. Один раз ему уже заткнули рот!