Страница:
Нужна битва. Нужна победа. Нужна база.
Значит, Кхарьяйри?
Нгуаби не доводилось бывать там, но слышал он немало: бывалые люди частенько поминали это селение, очень большое и многолюдное, пожалуй, самое крупное из имаро, населенных потомками людей дгаа, не пожелавших признать власть Того-Кто-Принес-Покой и ушедших с высот в Межземье.
Даже в сытом, благополучном Тгумумбагши нет такого изобилия пищи и украшений. Ни один караван не проходит мимо Кхарьяйри, орлиным гнездом прилепившегося к вершине холма, царящего над скрещением лесных троп, ведущих через ничейные земли на полдень, в край мохнорылых двинньг'г'я, на закат — в поселки горных дгаа, на полночь — в безлесные холмы, населенные людьми нгандва. Туда забредают даже ттао'кти из речных пойм, лежащих во многих днях пути к восходу. Всем рады в Кхарьяйри, и немало добра оседает в кладовушах тамошних ктимару, держателей уютных путницких притулищ, особенно — поздней весной и ранней осенью, когда со всех концов сельвы стекается люд на веселые и обильные кхарьяйрийские торжища. Именно здесь, в красивых и прочных домах с каменными очагами, а не в плетеных хижинах, предпочитают жить многие мвамби дгаа'ру, кланов, разбросанных по лесистому плоскогорью…
Значит, Кхарьяйри!
— Да! — откликается H'xapo.
Сержант умеет понимать нгуаби без слов. Ведь это он вместе с будущим ефрейтором Мгамбой некогда нашел и на плечах принес в Дгахойемаро светлокожего пришельца, медленно умиравшего среди хохочущей сельвы.
— Да, нгуаби! — подтверждают Мгамба, люто свирепый в бою, но снисходительный к сдающимся недругам, и М'куто-Следопыт, ходящий неслышно, почти как маленькие люди.
Это — друзья, способные понять все. Почти братья.
Остальные не так близки, но не менее надежны:
…и Дааланг, коренастый крепыш, одним из первых явившийся в стан дгаангуаби по зову стрелы-войны вместе с двумя сыновьями, племянником и старшим внуком; теперь все трое — в его импи, и потому он не трижды, как положено, а три раза по три обдумывает каждый шаг;
…и Гайлумба, стройный сухощавый охотник; на левой руке его не пять, а шесть пальцев — знак любимца Ваарг-Таанги; веря в ее милость, он отдает приказы, не размышляя, и доныне ни разу не ошибался;
…и Руу-Мкулу, мохнорылый дгаа, некогда звавшийся Миколою Шевчуком; его род вырезан равнинными людьми, и он живет ради мести;
…и красавчик А-Джунг, как обычно, светящийся беззаботной улыбкой, всеобщий любимец, он легко ставит на кон головы своих двали, но никогда не отсиживается за их спинами.
Нечего обсуждать. Все яснее прозрачной воды. Сытое городище не хотело войны, а когда война, не глядя на чьи-то желания, без зова переступила порог, ушлые Кхарьяйри попытались, перехитрив ее, откупиться покорностью. Не вышло. И теперь, тряся клочьями опаленных бород, их надменные мвамби зовут Пришедшего-со-Звездой на помощь, признавая себя не братьями, но сыновьями. А это значит, что длинная воля Дъямбъ'я г'ге Нхузи, покойного тестя, все-таки дотянулась до них, и отныне дгаангуаби, супруг дочери Того-Кто-Принес-Покой, не гость в Межземье, а хозяин. Довольно выпрашивать подачки у старейшин здешних дгаа'ру, пора отдавать четкие приказы и карать за неисполнение…
Вновь призвав дгагусси, дотошно выспрашивали. Объясняли, что требуется делать. Карлик кивал, светя остренькими клычками. Да, он все запомнил. Да, он пометит тропу, чтобы было удобнее идти, хотя дорога до Кхарьяйри не длинна, полтора дневных перехода, если дважды останавливаться на отдых. Да, он переговорит со своими рослыми друзьями, и через две ночи на третью, считая от сегодняшней, они откроют ворота; да, справиться со стражей его рослым друзьям вполне по силам. Да… да… да…
Потом Дмитрий сказал:
— За дело!
И время понеслось вскачь.
Сборы.
Ночь.
Смотр.
Ночь.
Сельва.
Едва заметные царапинки на коре бумианов. Отдаленный лай. Запах дыма. Кхарьяйри!
Как и сулил дгаго, добрались за полный дневной переход, успев отдохнуть на коротком привале, разбитом в трети пути от цели.
Бесшумно подобрались к воротам.
Залегли.
Все шло как по нотам. Ежедневная изматывающая муштра оправдала себя. Костяк, заботливо выпестованный Дмитрием, оброс мяском, мышцы налились силой; недавнее сборище храбрых, но плохо управляемых двали стало единым организмом, безотказно послушным воле вождя.
Все было бы хорошо, если бы не тонкоголосые оски-дгунья.
В обычное время охотник дгаа легко отгоняет эту звонкую нечисть, умащиваясь густым отваром ягод эгу, настоянных на приторно-сладких листьях молодого бумиана. Но в дни петушиного крика все иначе. Удушливый запах снадобья, ничуть не отпугивающий зверье, неизбежно привлекает внимание вражеских дозоров. А беспечный звон пирующей мошкары, напротив, лучшее из средств маскировки. Поэтому, готовясь выйти на тропу войны, терпеливый человек дгаа обильно натирает тело противно-липкой смесью ггуай, не отпугивающей, а привлекающей лесной гнус.
Наслаждаясь безнаказанностью, дгунья жгли и мучили.
Первые рои привязались к отряду еще на выходе из лагеря, и с каждым часом однообразно зудящее облако густело, а с наступлением тьмы мошкара обнаглела окончательно. От нее не было спасения. Люди с головой закутались в травяные накидки с капюшонами, но и это не помогало. Стоически терпя жгучие уколы живых игл, воины раздували ноздри и нетерпеливо поглядывали на командиров: ну что же вы? Приказывайте! Лучше поскорее в бой, чем лежать и ждать, заживо сгорая от укусов безмозглой мошкары…
Кудлатое фиолетовое облако задело луну. Стало темнее. А секунду спустя настороженная тишина лопнула.
Со звоном.
Сухими отрывистыми щелчками забили карабины, покатился частый автоматный треск, глухо ухнула ручная граната, почти сразу вслед ей рванула вторая. Неожиданная стрельба делалась все интенсивнее, вспыхнув где-то в центре Кхарьяйри, она стремительно перекатывалась к воротам, а спустя еще мгновение совсем рядом, почти над головами притаившихся воинов нгуаби застрекотал пулемет, методично полосуя селение оранжево-алыми бичами трассеров. Чуть приподняв голову, Дмитрий отчетливо увидел прерывистые вспышки ослепительно белого пламени, вспыхивающие на дозорной вышке…
Ворота не открывались, и не оставалось времени гадать, что к чему.
В поселке разгорался нешуточный бой, но нгуаби не мог поднимать в атаку людей до тех пор, пока там, наверху, не умолкая, била длинноствольная машинка, способная, вмиг развернувшись на трехногой турели, оплевать нападающих гибельным огнем. А между ней и людьми дгаа лежала только высокая, почти в два мужских роста изгородь из плотно переплетшего шипастые ветви кусачего кустарника.
— Сержант!
— Я! — Зрачки H'xapo вспыхивали и гасли в такт пулеметным очередям.
— Вперед!
— Хой, нгуаби!
Убийца Леопардов беззвучно сгинул во мраке. А спустя несколько безмерно длинных секунд в шум разгорающегося боя врезался истерически ликующий клич смерти.
— Ай-ий-я-ааааааа!
Вопль взмыл в темную Высь и распахнул ее настежь, выпустив из калитки, украшенной блестящими белыми звездами, стремительные черные тени, тихие и неудержимые, словно свита Ваарг-Таанги.
Одним гигантским прыжком, как деды и прадеды в страшные, давно минувшие ночи охотников за головами, урюки H'xapo перемахнули через высокую изгородь и за долю мгновения взлетели к дозорной будке.
Пулемет умолк.
Стронулись с места широкие створки.
И спокойный, ничуть не запыхавшийся сержант, на миг заступив путь дгаангуаби, первым ворвавшемуся в распахнутые ворота, сунул ему в руки неуклюжий ствол с тяжелым прикладом и круглым рубчатым диском.
— Держи, тхаонги!
Впереди, в смоляном провале улочки мельтешили частые огоньки выстрелов. Разбившись на тройки, люди дгаангуаби короткими перебежками двинулись им навстречу.
Послышались сдавленные восклицания, вскрики.
Из темноты вновь вынырнул Убийца Леопардов; рядом с ним — дгаго, по уши перемазанный липкой, кисло пахнущей жижей. Сейчас маленький человек выглядел не старым ребенком, а близнецом ратоборца H'xapo, уменьшенным вчетверо.
— В чем дело, дгаго? — Оторвав карлика от земли, Дмитрий встряхнул его, словно кутенка. — Почему вы не открыли ворота?.
— Мы не смогли… — маленький человек мотал головой, стряхивая кровь с бороды. — Мы собрались и пошли. Но нас заметили. У нас были только ножи и несколько копий, и мы попали под огненный ливень. Мои рослые друзья… они разбежались.
— Трусы! — презрительно бросил сержант.
— Нет! — На детской шейке вздулись жесткие мужские жилы. — Мои рослые друзья дрались храбро. Из сотни осталась половина!
— Сотня охотников не смогла захватить ворота? В глазах дгаго вскипели слезы.
— Нас заметили. Жагурайра учил своих ровесников ходить тихо. Но мои рослые друзья не дгагусси…
— Что?"
На несколько мгновений Дмитрий оглох и ослеп.
Ровесники? Карлик, проживший девять весен, пришел к нему от имени своих рослых ровесников Значит никто не ждет нгуаби в Кхарьяйри.
Значит…
…западня?
— Предатель! — Быстро соображающий H'xapo вскинул къяхх.
Дгаго оскалился, словно камышовый мйау.
— Нет! Жагурайра не предатель! Моим рослым друзьям надоело слушать, как отцы, говоря одно, делают другое. Слова, принесенные мною тебе, нгуаби, — это слова отцов. Но отцы не решились. Решились дети! — Клычки карлика блеснули сквозь тьму. — Убейте Жагурайру! Если мне не дано жить мужчиной, дайте счастье умереть по-мужски.
Убийца Леопардов опустил къяхх.
— Что делать, нгуаби?
— Атаковать! — Дмитрий встряхнул бьющегося в истерике дгаго, и клычки маленького человека клацнули. — Где дгеббе?
— Убейте меня, — прорыдал карлик. — Убейте!
— Потом. Если заслужишь. Где дгеббе?!
— У мьюнд'донгов. Их много. Очень много.
— Веди, — приказал Дмитрий.
Первые дгеббе, оказавшиеся на пути, стали жертвой собственной беспечности. Их было около трех десятков, они имели точный приказ: проверить, почему молчит пулемет, и они не считали нужным опасаться кучки рассеянных во тьме мятежников. Но идущие вслед им оказались осторожнее…
Преследуя беспорядочно отстреливающихся врагов, воины вырвались из череды улочек на круглую рыночную площадь. И откатились обратно во мглу, встреченные кинжальным огнем. Пулеметы и карабины ударили одновременно с трех сторон, выметая хорошо пристрелянное пространство.
Мьюнд'донги многолюдного Кхарьяйри возвышались на каменистых пригорках шагах в трехстах друг от друга, разделенные неглубоким, очень пологим овражком, по дну которого бежал ручей. Перед строениями, почти в самом центре площади, разгоняя ночь, полыхали два огромных костра.
За кострами и в овражке залегли дгеббе.
Атаковать в лоб было бессмысленно.
Дмитрий повел ладонью сверху вниз, повелевая подтягивающимся урюкам держаться подальше от края огненного круга.
Стрельба постепенно затихла.
С далеких гор потянуло пока еще слабым, нежно-прохладным ветерком. Завздыхала, заворочалась притаившаяся во мраке сельва.
— Мгамба! — позвал Дмитрий.
— Я! — откликнулась ночь.
— Бери своих парней. Задача — обойти противника с левого фланга. Цель — мьюнд'донг. Только будь осторожен, береги людей. Потом зайдешь им в тыл, в овражек, а мы отвлечем огонь на себя.
— Хой, — отозвался ефрейтор.
— Исполняй. А-Джунг, Гайлумба! Выдвигайтесь на малый мьюнд'донг с правого фланга, но держитесь в тени до сигнала.
— Хой, нгуаби.
— Исполняйте.
Дмитрий набрал полную грудь воздуха. Медленно выдохнул.
— Н'харо, жми!
Ждать пришлось недолго.
Кружащийся в теплом воздухе над площадью бумиановый лист еще не успел опуститься на пыльную землю, а на левом фланге уже вовсю разгоралась перестрелка: Убийца Леопардов вызывал огонь на себя. Загрохотало и справа: в дело вступили автоматчики Гайлумбы.
В овражке полыхнули взрывы гранат.
Дгеббе заметались под перекрестным огнем.
В свете уже никого не защищающих костров показались маленькие, пригибающиеся к земле фигурки, бегущие к большому мьюнд'донгу. Уйти было трудно — на отстающих, опрокидывая и наотмашь рубя къяххами, черными волнами накатывалась вопящая тьма…
Не более трети беглецов успели затвориться в мьюнд'донге.
— Прочь от двери! — крикнул Дмитрий.
Волна отхлынула и рассыпалась.
Вовремя!
Из узкой амбразуры плеснуло огнем и треском. Вспарывая утоптанную пыль, по земле пробежали свинцовые муравьи, и фонтанчики мелких камней, взметнувшись, осыпали залегших урюков.
А затем из чрева мьюнд'донга донесся рев.
Грохнуло.
Массивная дверь сорвалась с петель.
Не размышляя, H'xapo и Дмитрий рванулись к дымному входу, увлекая за собой остальных. Внутри странно затихшего мьюнд'донга при неверном свете выгоревших факелов заколыхалась беспорядочная, хрипло дышащая масса.
— Еще огня! — приказал Убийца Леопардов.
Послушно застучали кресала, выбивая искру на просмоленную паклю.
Вспыхнул факел, второй, третий…
Большой зал мьюнд'донга был по колено завален трупами. У порога — поменьше, ближе ко входу в малый — побольше, а в середине — целый клубок сцепившихся в предсмертных объятиях тел, иссеченных ттаями и къяххами.
— А-Джунг, — тихо сказал Мгамба. — А-Джунг… Отчаянный покоритель девичьих сердец, привалившись к огромному мертвецу-дгеббе, беззлобно и пусто глядел на запоздавших друзей. Ему, исполнившему приказ, нечего было стыдиться.
— Вперед!
В малом зале — снова мертвецы.
Полдесятка дгеббе в зеленоватых, потемневших от крови пижамках и — ничком — полуголый .воин с торчащей меж лопаток рукоятью ножа.
По знаку ефрейтора урюки вытащили короткий тесак, осторожно перевернули лежащего.
Совсем двали!
— Он первым прыгнул в мьюнд'донг, когда мы разобрали крышу, — донесся до Дмитрия голос Гайлумбы. — Он дрался, как тьяггра.
До сего дня мало кто удостаивался похвалы Шестипалого. Урюки, удивленно и уважительно переглянувшись, приподняли храбреца, усадили спиной к стене, поднесли к губам калебасу. По пушистой бородке потекли красные струйки. Юноша слабо застонал, силясь открыть глаза.
— Мне не удалось… Нгуаби… Барамба…
Цепляясь взглядом за Дмитрия, раненый попытался привстать.
Он, кажется, хотел сказать еще что-то, необычайно важное. Но уже не смог. Руки его мелко-мелко затряслись, дыхание прервалось, ноги проворно заскребли по циновкам, а потом черные глаза медленно выкатились из орбит, сделались нечеловечески огромными и остекленели.
Бимбири б'Окити-Пупа покинул Твердь.
Теперь он тоже был дгаабуламанци.
— Прочесать лес! — приказал Дмитрий. — Чтобы ни один…
— Уже, — откликнулся сержант.
Жаль А-Джунга. Очень жаль. Белозубый красавчик, наделенный легкой, не умеющей унывать душой, он вышел без единой царапины из пылающего ада Дгахойемаро, чтобы погибнуть в тесном углу чужого мьюнд'донга. Жаль и смелого Бимбири, сразившего пятерых взрослых мужчин и павшего не в честном поединке, а от подлого удара в спину. Жаль остальных.
Шестнадцать двали. Все отчаянные сорвиголовы.
И все полегли здесь.
Война есть война, а на войне смерть — бытовуха, это верно. Как верно и то, что первыми гибнут желторотые, плохо оперившиеся птенцы, а уцелевшие в первых боях, как правило, постигают науку выживать. За неимением иного, остается утешаться этим. Но как же тяжко смотреть в глаза мертвых салажат…
Запах смерти, сгущающийся под крышей мьюнд'донга, был невыносим.
А снаружи уже начинало розоветь на востоке небо, и мертвецы начинали коченеть, а раненые, превозмогая боль, сквозь стоны благодарили Творца за счастье вновь видеть утро. Те же, кому повезло уцелеть, выстраивались в длинную шеренгу.
Ждали слова нгуаби.
Дмитрий облизнул пересохшие губы.
— С победой, братья, — негромко сказал он, уравнивая величанием всех, вне зависимости от возраста и заслуг. — В этот великий день…
Он сделал паузу.
По древнему обычаю дгаа, Мграри, Речь Одоления, должна быть долгой, затейливой и цветистой, чтобы потом сказителям проще было превратить ее в песню. Надлежит воздать хвалу Творцу, назвать имена отличившихся, сравнив их с тьяггрой, а то и со старым мвиньей. Это нетрудно. Это гораздо легче, чем объяснить людям сельвы значение первой победы в открытом бою над подразделением регулярной армии…
— Там, откуда я пришел, — дгаангуаби поднял взгляд на радостное утреннее небо, изукрашенное золотисто-розовыми отсветами, — живет воин, который никогда не знал поражений. С громовым къяххом на изготовку стоит у Сияющих Врат, неусыпно охраняя покой Творца, а зовут его Гвардия…
Воины внимали, округлив рты, словно детвора у праздничного костра.
— Ныне, в миг, когда пали двери мьюнд'дойга, он говорил со мной…
Воины слушали, боясь вздохнуть.
— …и, восхищенный вашим мужеством, сказал, что дарит воинам дгаа свое славное имя!
Дмитрий вновь умолк, но уже по-иному: не запнувшись на полуслове, а словно бы пробуя мграри на вкус.
— Отныне вы тоже — Гвардия. Вы — Г'арди Aм Too, Неусыпная Стража Сельвы. Я горжусь вами. А теперь — вольно. Отдыхайте!
Потрясенные, опьяненные восторгом урюки расслабились.
Дмитрий обернулся.
Круглая площадь понемногу заполнялась жителями деревни. Их было уже гораздо больше двух сотен, и хотя численность еще скрадывалась огромностью пустынного торговища, кучка на глазах превращалась в толпу. Юные двали смотрели на урюков с откровенным восторгом. Мужчины постарше — выжидающе, исподлобья, хотя и без вражды. Сквозь волосяные сетки, укрывшие женские лица, сверляще звенело любопытство, и, прячась за юбками матерей, нет-нет, да и высовывали бритые головы голопузые мальцы.
Старики стояли впереди, кутаясь в синие холщовые накидки.
Было так тихо, что стало слышно сладкое причмокивание младенца, сосущего грудь юной женщины. Застеснявшись, мать грубо оторвала малыша, и тот залился требовательно-заливистым плачем, но тотчас же, успокоившись, весело загулил, размахивая смуглыми ручонками.
Дмитрий невольно улыбнулся.
Сквозь толпу тоже покатились беззлобные смешки.
Пронзительная тишина смягчилась.
Но не очень.
Дгаангуаби до боли сжал зубы.
Мвамби Кхаръяйри не рады его приходу. Они сделали все, чтобы уберечь селение от гибели, пускай и ценой чести. А теперь все рухнуло. Пролита кровь. Урюки в поселке, причем — зваными гостями. Разве докажешь Проклятому, что на взрослых Кхарьяйри нет вины? Никогда. Даже справедливый чужак Ситту Тиинка не поверит, что все затеяла кучка молодых буянов, хуже того — сопляков-йу'двали, подуськанных пожилым дгаго, которому нечего терять…
Кхарьярра можно понять.
К ним пришла война, которую они не звали и не ждали.
До Дмитрия донесся тихий и недобрый ропот воинов.
Они дрались. Они теряли друзей. А теперь им не рады. Что ж, если их не хотят видеть гостями, они будут вести себя, как господа.
По праву силы.
Уловив неприязнь, чуткая толпа насторожилась.
Смешки смолкли.
Люди из леса пришли и сломали то, что строилось ценой тяжкого труда и горьких унижений. А теперь они смотрят мвинъями и уже начинают ощупывать глазами стройных девушек.
По праву силы ?
Кхарьяйри сумеет ответить силой на силу! И пусть пришельцы хорошо вооружены и опытны, на каждого из них придется по три десятка взрослых мужчин, тоже имеющих оружие…
Безмолвный и недобрый разговор.
Опасный.
Безысходный.
И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками, оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.
Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала мелкими косичками, новая бело-красная йиктиу лежала красивыми складками, опоясанная трехцветным кушаком.
Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения после боя, но не трубкой камглу, с которой не расставался всю ночь, а самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять. Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать смех — но почему-то никто не смеется. Потому что вслед за Жагурайрой идут дети. Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови, перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов, только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев…
Рядом с Жагурайрой идут маленькие люди. Много. Почти полсотни. Словно все дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую площадь Кхарьяйри.
— Убей меня, почтенный Квиквуйю, — говорит дгаго, опустившись на колени перед мвамвамби, сухощавым стариком с уродливыми пятнами волос на обожженном лице. — Убей Жагурайру, который виноват во всем. Отошли его голову Проклятому, и Проклятый смилуется. А если нет, смилуется Чужак.
— Убей меня, дед! — падает в пыль перед Квиквуйю его точная копия лет десяти от роду. — Убей Квикву, который первым пошел за наставником Жагурайрой, чтобы сделать то, о чем ты говорил, запершись на засов…
Обожженный лик мвамвамби Квиквуйю искажает гримаса боли.
— Убей меня, отец… Убей меня, дядя… — звучат тонкие голоса.
Что-то непонятное, непостижимое происходит на площади.
Замерли потрясенные урюки. Застыли подавленные Кхарьяйри.
Воздух вздрагивает, колеблется, и в мареве возникают тени, которым никогда уже не стать взрослыми…
Расстрелянные. Изрубленные. Затоптанные.
— Я убит. Ты ни при чем, отец… Я убит. На тебе нет вины, дядя…
Стонет площадь. Воет раненым гхау. Матерым гхау, отсидевшимся в логове, пока охотники убивали щенят.
— Люди Кхарьяйри! — Мвамвамби Квиквуйю поворачивается лицом к сельчанам, и лицо его, залитое поверх ожогов страшными мужскими слезами, способно сейчас напугать даже Ваарг-Таангу. — Мы хотели уберечь достаток, но что толку, если наши дети… наши дети…
Толпа гудит, сочувственно и невнятно. Зыбкое марево пыли и света пляшет над площадью. Над стариками в синем, преклонившими колена перед йу-двали.
Живыми и мертвыми…
В районе Форт-Машки. Ткумху. 14 июля.
— И вы видели все это собственными глазами, князь?
— Видеть не видел. — Кирилл Мещерских смешал засаленную колоду и аккуратно отложил ее на край стола. — А верить верю. Потому как пребываю в сией глуши уже девятый… — он всхохотнул, — подумать только, а ведь и впрямь девятый!.. годок, и заметьте, безо всякого выезда в Козу. Тут, душа моя, поневоле начнешь присматриваться, прислушиваться… вот и наречие туземное изучить удосужился… а что ружьишки по живому человеку стрелять не желают, так это, если подумать, и правильно…
Ловко орудуя пилкой, Мещерских принялся вновь, уже в третий раз после побудки, полировать и без того идеально ухоженные ногти.
— Да-с, милостивый государь. Иной раз, бывало, поглядишь на себя в зеркало и диву даешься: да ты ли это, брат, или какой-нибудь, прости господи, нгандва? Хотя… — Оттопырив мизинец, князь так и этак полюбовался итогами работы, после чего приступил к обработке указательного. — Сказать по правде, грех жаловаться. Туземцы местные — народец смирный, подельчивый, ежели их не обижать, так и они к вам со всею душой… Наш-то брат, землянин, хоть и свой, а все равно — урка на урке сидит и уркой погоняет… э-э, Христофор Вонифатьич, дорогой вы мой человек, да что это с вами?
Крис, вздрогнув, открыл глаза.
— Простите, князь…
— Полноте, право, ничего страшного. — Холя любимого пальца доставляла Мещерских очевидное удовольствие. — Как по мне, так хоть и всю неделю лежак амортизируйте… — Тон его несколько изменился. — Да только, похоже, не выйдет. Закончилось ваше ожидание, милостивый государь. Покуда вы до ветру ходили, мне тут сорока на хвосте принесла: человечек в село приходил, от Ваяки. На подходе бунтовщик, скоро уже будет…
— Что?!
— Да вы не вскакивайте, чудак человек, лежите себе, как лежали. Я ж говорю: скоро будет, а не уже прибыл. Ощущаете разницу?
Покинув облегченно всхлипнувший табурет, Мещерских прошел к окну, распахнул его настежь и, подставив ногти рассветным лучам, полюбовался перламутровыми отблесками.
Хмыкнул, присел на подоконник и крепко задумался.
— Мизинчик, стало быть, уконтропупили, Иван Иваныча тоже во фрунт поставили, а теперь, братцы мои, ну-ка отвечайте, да побыстрее: чья нынче очередь, а? Молчите? Ну и молчите себе, не больно надо. Мы тут сейчас умного человека спросим… Христофор Вонифатьич!
Крис, вздрогнув, открыл глаза.
— Простите, князь…
— Полноте, право, ничего страшного, — привычно откликнулся Мещерских. — Одного в толк не возьму, господин Руби: человек вы молодой, в Козе заметный, у его высокоблагородия определенно в фаворе, стало быть, с немалыми видами на будущее; отчего ж вам не спится-то по ночам?
Значит, Кхарьяйри?
Нгуаби не доводилось бывать там, но слышал он немало: бывалые люди частенько поминали это селение, очень большое и многолюдное, пожалуй, самое крупное из имаро, населенных потомками людей дгаа, не пожелавших признать власть Того-Кто-Принес-Покой и ушедших с высот в Межземье.
Даже в сытом, благополучном Тгумумбагши нет такого изобилия пищи и украшений. Ни один караван не проходит мимо Кхарьяйри, орлиным гнездом прилепившегося к вершине холма, царящего над скрещением лесных троп, ведущих через ничейные земли на полдень, в край мохнорылых двинньг'г'я, на закат — в поселки горных дгаа, на полночь — в безлесные холмы, населенные людьми нгандва. Туда забредают даже ттао'кти из речных пойм, лежащих во многих днях пути к восходу. Всем рады в Кхарьяйри, и немало добра оседает в кладовушах тамошних ктимару, держателей уютных путницких притулищ, особенно — поздней весной и ранней осенью, когда со всех концов сельвы стекается люд на веселые и обильные кхарьяйрийские торжища. Именно здесь, в красивых и прочных домах с каменными очагами, а не в плетеных хижинах, предпочитают жить многие мвамби дгаа'ру, кланов, разбросанных по лесистому плоскогорью…
Значит, Кхарьяйри!
— Да! — откликается H'xapo.
Сержант умеет понимать нгуаби без слов. Ведь это он вместе с будущим ефрейтором Мгамбой некогда нашел и на плечах принес в Дгахойемаро светлокожего пришельца, медленно умиравшего среди хохочущей сельвы.
— Да, нгуаби! — подтверждают Мгамба, люто свирепый в бою, но снисходительный к сдающимся недругам, и М'куто-Следопыт, ходящий неслышно, почти как маленькие люди.
Это — друзья, способные понять все. Почти братья.
Остальные не так близки, но не менее надежны:
…и Дааланг, коренастый крепыш, одним из первых явившийся в стан дгаангуаби по зову стрелы-войны вместе с двумя сыновьями, племянником и старшим внуком; теперь все трое — в его импи, и потому он не трижды, как положено, а три раза по три обдумывает каждый шаг;
…и Гайлумба, стройный сухощавый охотник; на левой руке его не пять, а шесть пальцев — знак любимца Ваарг-Таанги; веря в ее милость, он отдает приказы, не размышляя, и доныне ни разу не ошибался;
…и Руу-Мкулу, мохнорылый дгаа, некогда звавшийся Миколою Шевчуком; его род вырезан равнинными людьми, и он живет ради мести;
…и красавчик А-Джунг, как обычно, светящийся беззаботной улыбкой, всеобщий любимец, он легко ставит на кон головы своих двали, но никогда не отсиживается за их спинами.
Нечего обсуждать. Все яснее прозрачной воды. Сытое городище не хотело войны, а когда война, не глядя на чьи-то желания, без зова переступила порог, ушлые Кхарьяйри попытались, перехитрив ее, откупиться покорностью. Не вышло. И теперь, тряся клочьями опаленных бород, их надменные мвамби зовут Пришедшего-со-Звездой на помощь, признавая себя не братьями, но сыновьями. А это значит, что длинная воля Дъямбъ'я г'ге Нхузи, покойного тестя, все-таки дотянулась до них, и отныне дгаангуаби, супруг дочери Того-Кто-Принес-Покой, не гость в Межземье, а хозяин. Довольно выпрашивать подачки у старейшин здешних дгаа'ру, пора отдавать четкие приказы и карать за неисполнение…
Вновь призвав дгагусси, дотошно выспрашивали. Объясняли, что требуется делать. Карлик кивал, светя остренькими клычками. Да, он все запомнил. Да, он пометит тропу, чтобы было удобнее идти, хотя дорога до Кхарьяйри не длинна, полтора дневных перехода, если дважды останавливаться на отдых. Да, он переговорит со своими рослыми друзьями, и через две ночи на третью, считая от сегодняшней, они откроют ворота; да, справиться со стражей его рослым друзьям вполне по силам. Да… да… да…
Потом Дмитрий сказал:
— За дело!
И время понеслось вскачь.
Сборы.
Ночь.
Смотр.
Ночь.
Сельва.
Едва заметные царапинки на коре бумианов. Отдаленный лай. Запах дыма. Кхарьяйри!
Как и сулил дгаго, добрались за полный дневной переход, успев отдохнуть на коротком привале, разбитом в трети пути от цели.
Бесшумно подобрались к воротам.
Залегли.
Все шло как по нотам. Ежедневная изматывающая муштра оправдала себя. Костяк, заботливо выпестованный Дмитрием, оброс мяском, мышцы налились силой; недавнее сборище храбрых, но плохо управляемых двали стало единым организмом, безотказно послушным воле вождя.
Все было бы хорошо, если бы не тонкоголосые оски-дгунья.
В обычное время охотник дгаа легко отгоняет эту звонкую нечисть, умащиваясь густым отваром ягод эгу, настоянных на приторно-сладких листьях молодого бумиана. Но в дни петушиного крика все иначе. Удушливый запах снадобья, ничуть не отпугивающий зверье, неизбежно привлекает внимание вражеских дозоров. А беспечный звон пирующей мошкары, напротив, лучшее из средств маскировки. Поэтому, готовясь выйти на тропу войны, терпеливый человек дгаа обильно натирает тело противно-липкой смесью ггуай, не отпугивающей, а привлекающей лесной гнус.
Наслаждаясь безнаказанностью, дгунья жгли и мучили.
Первые рои привязались к отряду еще на выходе из лагеря, и с каждым часом однообразно зудящее облако густело, а с наступлением тьмы мошкара обнаглела окончательно. От нее не было спасения. Люди с головой закутались в травяные накидки с капюшонами, но и это не помогало. Стоически терпя жгучие уколы живых игл, воины раздували ноздри и нетерпеливо поглядывали на командиров: ну что же вы? Приказывайте! Лучше поскорее в бой, чем лежать и ждать, заживо сгорая от укусов безмозглой мошкары…
Кудлатое фиолетовое облако задело луну. Стало темнее. А секунду спустя настороженная тишина лопнула.
Со звоном.
Сухими отрывистыми щелчками забили карабины, покатился частый автоматный треск, глухо ухнула ручная граната, почти сразу вслед ей рванула вторая. Неожиданная стрельба делалась все интенсивнее, вспыхнув где-то в центре Кхарьяйри, она стремительно перекатывалась к воротам, а спустя еще мгновение совсем рядом, почти над головами притаившихся воинов нгуаби застрекотал пулемет, методично полосуя селение оранжево-алыми бичами трассеров. Чуть приподняв голову, Дмитрий отчетливо увидел прерывистые вспышки ослепительно белого пламени, вспыхивающие на дозорной вышке…
Ворота не открывались, и не оставалось времени гадать, что к чему.
В поселке разгорался нешуточный бой, но нгуаби не мог поднимать в атаку людей до тех пор, пока там, наверху, не умолкая, била длинноствольная машинка, способная, вмиг развернувшись на трехногой турели, оплевать нападающих гибельным огнем. А между ней и людьми дгаа лежала только высокая, почти в два мужских роста изгородь из плотно переплетшего шипастые ветви кусачего кустарника.
— Сержант!
— Я! — Зрачки H'xapo вспыхивали и гасли в такт пулеметным очередям.
— Вперед!
— Хой, нгуаби!
Убийца Леопардов беззвучно сгинул во мраке. А спустя несколько безмерно длинных секунд в шум разгорающегося боя врезался истерически ликующий клич смерти.
— Ай-ий-я-ааааааа!
Вопль взмыл в темную Высь и распахнул ее настежь, выпустив из калитки, украшенной блестящими белыми звездами, стремительные черные тени, тихие и неудержимые, словно свита Ваарг-Таанги.
Одним гигантским прыжком, как деды и прадеды в страшные, давно минувшие ночи охотников за головами, урюки H'xapo перемахнули через высокую изгородь и за долю мгновения взлетели к дозорной будке.
Пулемет умолк.
Стронулись с места широкие створки.
И спокойный, ничуть не запыхавшийся сержант, на миг заступив путь дгаангуаби, первым ворвавшемуся в распахнутые ворота, сунул ему в руки неуклюжий ствол с тяжелым прикладом и круглым рубчатым диском.
— Держи, тхаонги!
Впереди, в смоляном провале улочки мельтешили частые огоньки выстрелов. Разбившись на тройки, люди дгаангуаби короткими перебежками двинулись им навстречу.
Послышались сдавленные восклицания, вскрики.
Из темноты вновь вынырнул Убийца Леопардов; рядом с ним — дгаго, по уши перемазанный липкой, кисло пахнущей жижей. Сейчас маленький человек выглядел не старым ребенком, а близнецом ратоборца H'xapo, уменьшенным вчетверо.
— В чем дело, дгаго? — Оторвав карлика от земли, Дмитрий встряхнул его, словно кутенка. — Почему вы не открыли ворота?.
— Мы не смогли… — маленький человек мотал головой, стряхивая кровь с бороды. — Мы собрались и пошли. Но нас заметили. У нас были только ножи и несколько копий, и мы попали под огненный ливень. Мои рослые друзья… они разбежались.
— Трусы! — презрительно бросил сержант.
— Нет! — На детской шейке вздулись жесткие мужские жилы. — Мои рослые друзья дрались храбро. Из сотни осталась половина!
— Сотня охотников не смогла захватить ворота? В глазах дгаго вскипели слезы.
— Нас заметили. Жагурайра учил своих ровесников ходить тихо. Но мои рослые друзья не дгагусси…
— Что?"
На несколько мгновений Дмитрий оглох и ослеп.
Ровесники? Карлик, проживший девять весен, пришел к нему от имени своих рослых ровесников Значит никто не ждет нгуаби в Кхарьяйри.
Значит…
…западня?
— Предатель! — Быстро соображающий H'xapo вскинул къяхх.
Дгаго оскалился, словно камышовый мйау.
— Нет! Жагурайра не предатель! Моим рослым друзьям надоело слушать, как отцы, говоря одно, делают другое. Слова, принесенные мною тебе, нгуаби, — это слова отцов. Но отцы не решились. Решились дети! — Клычки карлика блеснули сквозь тьму. — Убейте Жагурайру! Если мне не дано жить мужчиной, дайте счастье умереть по-мужски.
Убийца Леопардов опустил къяхх.
— Что делать, нгуаби?
— Атаковать! — Дмитрий встряхнул бьющегося в истерике дгаго, и клычки маленького человека клацнули. — Где дгеббе?
— Убейте меня, — прорыдал карлик. — Убейте!
— Потом. Если заслужишь. Где дгеббе?!
— У мьюнд'донгов. Их много. Очень много.
— Веди, — приказал Дмитрий.
Первые дгеббе, оказавшиеся на пути, стали жертвой собственной беспечности. Их было около трех десятков, они имели точный приказ: проверить, почему молчит пулемет, и они не считали нужным опасаться кучки рассеянных во тьме мятежников. Но идущие вслед им оказались осторожнее…
Преследуя беспорядочно отстреливающихся врагов, воины вырвались из череды улочек на круглую рыночную площадь. И откатились обратно во мглу, встреченные кинжальным огнем. Пулеметы и карабины ударили одновременно с трех сторон, выметая хорошо пристрелянное пространство.
Мьюнд'донги многолюдного Кхарьяйри возвышались на каменистых пригорках шагах в трехстах друг от друга, разделенные неглубоким, очень пологим овражком, по дну которого бежал ручей. Перед строениями, почти в самом центре площади, разгоняя ночь, полыхали два огромных костра.
За кострами и в овражке залегли дгеббе.
Атаковать в лоб было бессмысленно.
Дмитрий повел ладонью сверху вниз, повелевая подтягивающимся урюкам держаться подальше от края огненного круга.
Стрельба постепенно затихла.
С далеких гор потянуло пока еще слабым, нежно-прохладным ветерком. Завздыхала, заворочалась притаившаяся во мраке сельва.
— Мгамба! — позвал Дмитрий.
— Я! — откликнулась ночь.
— Бери своих парней. Задача — обойти противника с левого фланга. Цель — мьюнд'донг. Только будь осторожен, береги людей. Потом зайдешь им в тыл, в овражек, а мы отвлечем огонь на себя.
— Хой, — отозвался ефрейтор.
— Исполняй. А-Джунг, Гайлумба! Выдвигайтесь на малый мьюнд'донг с правого фланга, но держитесь в тени до сигнала.
— Хой, нгуаби.
— Исполняйте.
Дмитрий набрал полную грудь воздуха. Медленно выдохнул.
— Н'харо, жми!
Ждать пришлось недолго.
Кружащийся в теплом воздухе над площадью бумиановый лист еще не успел опуститься на пыльную землю, а на левом фланге уже вовсю разгоралась перестрелка: Убийца Леопардов вызывал огонь на себя. Загрохотало и справа: в дело вступили автоматчики Гайлумбы.
В овражке полыхнули взрывы гранат.
Дгеббе заметались под перекрестным огнем.
В свете уже никого не защищающих костров показались маленькие, пригибающиеся к земле фигурки, бегущие к большому мьюнд'донгу. Уйти было трудно — на отстающих, опрокидывая и наотмашь рубя къяххами, черными волнами накатывалась вопящая тьма…
Не более трети беглецов успели затвориться в мьюнд'донге.
— Прочь от двери! — крикнул Дмитрий.
Волна отхлынула и рассыпалась.
Вовремя!
Из узкой амбразуры плеснуло огнем и треском. Вспарывая утоптанную пыль, по земле пробежали свинцовые муравьи, и фонтанчики мелких камней, взметнувшись, осыпали залегших урюков.
А затем из чрева мьюнд'донга донесся рев.
Грохнуло.
Массивная дверь сорвалась с петель.
Не размышляя, H'xapo и Дмитрий рванулись к дымному входу, увлекая за собой остальных. Внутри странно затихшего мьюнд'донга при неверном свете выгоревших факелов заколыхалась беспорядочная, хрипло дышащая масса.
— Еще огня! — приказал Убийца Леопардов.
Послушно застучали кресала, выбивая искру на просмоленную паклю.
Вспыхнул факел, второй, третий…
Большой зал мьюнд'донга был по колено завален трупами. У порога — поменьше, ближе ко входу в малый — побольше, а в середине — целый клубок сцепившихся в предсмертных объятиях тел, иссеченных ттаями и къяххами.
— А-Джунг, — тихо сказал Мгамба. — А-Джунг… Отчаянный покоритель девичьих сердец, привалившись к огромному мертвецу-дгеббе, беззлобно и пусто глядел на запоздавших друзей. Ему, исполнившему приказ, нечего было стыдиться.
— Вперед!
В малом зале — снова мертвецы.
Полдесятка дгеббе в зеленоватых, потемневших от крови пижамках и — ничком — полуголый .воин с торчащей меж лопаток рукоятью ножа.
По знаку ефрейтора урюки вытащили короткий тесак, осторожно перевернули лежащего.
Совсем двали!
— Он первым прыгнул в мьюнд'донг, когда мы разобрали крышу, — донесся до Дмитрия голос Гайлумбы. — Он дрался, как тьяггра.
До сего дня мало кто удостаивался похвалы Шестипалого. Урюки, удивленно и уважительно переглянувшись, приподняли храбреца, усадили спиной к стене, поднесли к губам калебасу. По пушистой бородке потекли красные струйки. Юноша слабо застонал, силясь открыть глаза.
— Мне не удалось… Нгуаби… Барамба…
Цепляясь взглядом за Дмитрия, раненый попытался привстать.
Он, кажется, хотел сказать еще что-то, необычайно важное. Но уже не смог. Руки его мелко-мелко затряслись, дыхание прервалось, ноги проворно заскребли по циновкам, а потом черные глаза медленно выкатились из орбит, сделались нечеловечески огромными и остекленели.
Бимбири б'Окити-Пупа покинул Твердь.
Теперь он тоже был дгаабуламанци.
— Прочесать лес! — приказал Дмитрий. — Чтобы ни один…
— Уже, — откликнулся сержант.
Жаль А-Джунга. Очень жаль. Белозубый красавчик, наделенный легкой, не умеющей унывать душой, он вышел без единой царапины из пылающего ада Дгахойемаро, чтобы погибнуть в тесном углу чужого мьюнд'донга. Жаль и смелого Бимбири, сразившего пятерых взрослых мужчин и павшего не в честном поединке, а от подлого удара в спину. Жаль остальных.
Шестнадцать двали. Все отчаянные сорвиголовы.
И все полегли здесь.
Война есть война, а на войне смерть — бытовуха, это верно. Как верно и то, что первыми гибнут желторотые, плохо оперившиеся птенцы, а уцелевшие в первых боях, как правило, постигают науку выживать. За неимением иного, остается утешаться этим. Но как же тяжко смотреть в глаза мертвых салажат…
Запах смерти, сгущающийся под крышей мьюнд'донга, был невыносим.
А снаружи уже начинало розоветь на востоке небо, и мертвецы начинали коченеть, а раненые, превозмогая боль, сквозь стоны благодарили Творца за счастье вновь видеть утро. Те же, кому повезло уцелеть, выстраивались в длинную шеренгу.
Ждали слова нгуаби.
Дмитрий облизнул пересохшие губы.
— С победой, братья, — негромко сказал он, уравнивая величанием всех, вне зависимости от возраста и заслуг. — В этот великий день…
Он сделал паузу.
По древнему обычаю дгаа, Мграри, Речь Одоления, должна быть долгой, затейливой и цветистой, чтобы потом сказителям проще было превратить ее в песню. Надлежит воздать хвалу Творцу, назвать имена отличившихся, сравнив их с тьяггрой, а то и со старым мвиньей. Это нетрудно. Это гораздо легче, чем объяснить людям сельвы значение первой победы в открытом бою над подразделением регулярной армии…
— Там, откуда я пришел, — дгаангуаби поднял взгляд на радостное утреннее небо, изукрашенное золотисто-розовыми отсветами, — живет воин, который никогда не знал поражений. С громовым къяххом на изготовку стоит у Сияющих Врат, неусыпно охраняя покой Творца, а зовут его Гвардия…
Воины внимали, округлив рты, словно детвора у праздничного костра.
— Ныне, в миг, когда пали двери мьюнд'дойга, он говорил со мной…
Воины слушали, боясь вздохнуть.
— …и, восхищенный вашим мужеством, сказал, что дарит воинам дгаа свое славное имя!
Дмитрий вновь умолк, но уже по-иному: не запнувшись на полуслове, а словно бы пробуя мграри на вкус.
— Отныне вы тоже — Гвардия. Вы — Г'арди Aм Too, Неусыпная Стража Сельвы. Я горжусь вами. А теперь — вольно. Отдыхайте!
Потрясенные, опьяненные восторгом урюки расслабились.
Дмитрий обернулся.
Круглая площадь понемногу заполнялась жителями деревни. Их было уже гораздо больше двух сотен, и хотя численность еще скрадывалась огромностью пустынного торговища, кучка на глазах превращалась в толпу. Юные двали смотрели на урюков с откровенным восторгом. Мужчины постарше — выжидающе, исподлобья, хотя и без вражды. Сквозь волосяные сетки, укрывшие женские лица, сверляще звенело любопытство, и, прячась за юбками матерей, нет-нет, да и высовывали бритые головы голопузые мальцы.
Старики стояли впереди, кутаясь в синие холщовые накидки.
Было так тихо, что стало слышно сладкое причмокивание младенца, сосущего грудь юной женщины. Застеснявшись, мать грубо оторвала малыша, и тот залился требовательно-заливистым плачем, но тотчас же, успокоившись, весело загулил, размахивая смуглыми ручонками.
Дмитрий невольно улыбнулся.
Сквозь толпу тоже покатились беззлобные смешки.
Пронзительная тишина смягчилась.
Но не очень.
Дгаангуаби до боли сжал зубы.
Мвамби Кхаръяйри не рады его приходу. Они сделали все, чтобы уберечь селение от гибели, пускай и ценой чести. А теперь все рухнуло. Пролита кровь. Урюки в поселке, причем — зваными гостями. Разве докажешь Проклятому, что на взрослых Кхарьяйри нет вины? Никогда. Даже справедливый чужак Ситту Тиинка не поверит, что все затеяла кучка молодых буянов, хуже того — сопляков-йу'двали, подуськанных пожилым дгаго, которому нечего терять…
Кхарьярра можно понять.
К ним пришла война, которую они не звали и не ждали.
До Дмитрия донесся тихий и недобрый ропот воинов.
Они дрались. Они теряли друзей. А теперь им не рады. Что ж, если их не хотят видеть гостями, они будут вести себя, как господа.
По праву силы.
Уловив неприязнь, чуткая толпа насторожилась.
Смешки смолкли.
Люди из леса пришли и сломали то, что строилось ценой тяжкого труда и горьких унижений. А теперь они смотрят мвинъями и уже начинают ощупывать глазами стройных девушек.
По праву силы ?
Кхарьяйри сумеет ответить силой на силу! И пусть пришельцы хорошо вооружены и опытны, на каждого из них придется по три десятка взрослых мужчин, тоже имеющих оружие…
Безмолвный и недобрый разговор.
Опасный.
Безысходный.
И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками, оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.
Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала мелкими косичками, новая бело-красная йиктиу лежала красивыми складками, опоясанная трехцветным кушаком.
Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения после боя, но не трубкой камглу, с которой не расставался всю ночь, а самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять. Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать смех — но почему-то никто не смеется. Потому что вслед за Жагурайрой идут дети. Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови, перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов, только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев…
Рядом с Жагурайрой идут маленькие люди. Много. Почти полсотни. Словно все дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую площадь Кхарьяйри.
— Убей меня, почтенный Квиквуйю, — говорит дгаго, опустившись на колени перед мвамвамби, сухощавым стариком с уродливыми пятнами волос на обожженном лице. — Убей Жагурайру, который виноват во всем. Отошли его голову Проклятому, и Проклятый смилуется. А если нет, смилуется Чужак.
— Убей меня, дед! — падает в пыль перед Квиквуйю его точная копия лет десяти от роду. — Убей Квикву, который первым пошел за наставником Жагурайрой, чтобы сделать то, о чем ты говорил, запершись на засов…
Обожженный лик мвамвамби Квиквуйю искажает гримаса боли.
— Убей меня, отец… Убей меня, дядя… — звучат тонкие голоса.
Что-то непонятное, непостижимое происходит на площади.
Замерли потрясенные урюки. Застыли подавленные Кхарьяйри.
Воздух вздрагивает, колеблется, и в мареве возникают тени, которым никогда уже не стать взрослыми…
Расстрелянные. Изрубленные. Затоптанные.
— Я убит. Ты ни при чем, отец… Я убит. На тебе нет вины, дядя…
Стонет площадь. Воет раненым гхау. Матерым гхау, отсидевшимся в логове, пока охотники убивали щенят.
— Люди Кхарьяйри! — Мвамвамби Квиквуйю поворачивается лицом к сельчанам, и лицо его, залитое поверх ожогов страшными мужскими слезами, способно сейчас напугать даже Ваарг-Таангу. — Мы хотели уберечь достаток, но что толку, если наши дети… наши дети…
Толпа гудит, сочувственно и невнятно. Зыбкое марево пыли и света пляшет над площадью. Над стариками в синем, преклонившими колена перед йу-двали.
Живыми и мертвыми…
В районе Форт-Машки. Ткумху. 14 июля.
— И вы видели все это собственными глазами, князь?
— Видеть не видел. — Кирилл Мещерских смешал засаленную колоду и аккуратно отложил ее на край стола. — А верить верю. Потому как пребываю в сией глуши уже девятый… — он всхохотнул, — подумать только, а ведь и впрямь девятый!.. годок, и заметьте, безо всякого выезда в Козу. Тут, душа моя, поневоле начнешь присматриваться, прислушиваться… вот и наречие туземное изучить удосужился… а что ружьишки по живому человеку стрелять не желают, так это, если подумать, и правильно…
Ловко орудуя пилкой, Мещерских принялся вновь, уже в третий раз после побудки, полировать и без того идеально ухоженные ногти.
— Да-с, милостивый государь. Иной раз, бывало, поглядишь на себя в зеркало и диву даешься: да ты ли это, брат, или какой-нибудь, прости господи, нгандва? Хотя… — Оттопырив мизинец, князь так и этак полюбовался итогами работы, после чего приступил к обработке указательного. — Сказать по правде, грех жаловаться. Туземцы местные — народец смирный, подельчивый, ежели их не обижать, так и они к вам со всею душой… Наш-то брат, землянин, хоть и свой, а все равно — урка на урке сидит и уркой погоняет… э-э, Христофор Вонифатьич, дорогой вы мой человек, да что это с вами?
Крис, вздрогнув, открыл глаза.
— Простите, князь…
— Полноте, право, ничего страшного. — Холя любимого пальца доставляла Мещерских очевидное удовольствие. — Как по мне, так хоть и всю неделю лежак амортизируйте… — Тон его несколько изменился. — Да только, похоже, не выйдет. Закончилось ваше ожидание, милостивый государь. Покуда вы до ветру ходили, мне тут сорока на хвосте принесла: человечек в село приходил, от Ваяки. На подходе бунтовщик, скоро уже будет…
— Что?!
— Да вы не вскакивайте, чудак человек, лежите себе, как лежали. Я ж говорю: скоро будет, а не уже прибыл. Ощущаете разницу?
Покинув облегченно всхлипнувший табурет, Мещерских прошел к окну, распахнул его настежь и, подставив ногти рассветным лучам, полюбовался перламутровыми отблесками.
Хмыкнул, присел на подоконник и крепко задумался.
— Мизинчик, стало быть, уконтропупили, Иван Иваныча тоже во фрунт поставили, а теперь, братцы мои, ну-ка отвечайте, да побыстрее: чья нынче очередь, а? Молчите? Ну и молчите себе, не больно надо. Мы тут сейчас умного человека спросим… Христофор Вонифатьич!
Крис, вздрогнув, открыл глаза.
— Простите, князь…
— Полноте, право, ничего страшного, — привычно откликнулся Мещерских. — Одного в толк не возьму, господин Руби: человек вы молодой, в Козе заметный, у его высокоблагородия определенно в фаворе, стало быть, с немалыми видами на будущее; отчего ж вам не спится-то по ночам?