Страница:
– Да, я ее сестра...
Молодой голос на том конце провода не выдал тревоги. Да и Севергин ни словом не обмолвился о своих опасениях, но осторожно сообщил, что Лада отсутствует без веских причин.
– Нет, она не объявлялась и не звонила, – пел далекий голос. – Это официальное расследование? Пока нет... Вы настаиваете на встрече? Хорошо... Ваша фамилия Севергин? Неужели... Я буду ждать... Около десяти вечера, не поздно для вас?
Он уже повесил трубку, но мелодичные струны смолкли не сразу: блазнили, манили на острые камни. В их переливах чудился плеск лебединых крыльев. И Егор невольно вспомнил сказку Будимира о Ладе и Марене, о черном и белом гоголе, воюющих от сотворения мира.
Он успел отоспаться после бессонной ночи. Вспомнив серебристую усмешку в голосе незнакомки, он побрился тщательнее обычного, надел свой лучший костюм и дорогие ботинки. Зачем-то проверил гладкость подбородка, и от этого стало как-то тревожно и нехорошо, словно он собирался на тайное свидание.
К ночи духота сгустилась, за городом зрели грозовые тучи, и беззвучно разливались зарницы. Егор долго плутал в Арбатских переулках, пока не оказался перед небольшим особняком из белого мрамора с высоким стеклянным куполом на крыше. У портика-входа росли две молодые рябины. Севергин машинально сорвал гроздь незрелых ягод, прикусил терпкую горечь. Одолевая сопротивление жаркого воздуха, он поднялся по ступеням. Двери мягко распахнулись, и Егор шагнул в темный холл.
В сумраке холла он пошатнулся, как от легкого удара. Хозяйка дома, казалось, только что вышла из ванной, успев накинуть лишь легкое подобие одежды. Под прозрачной тканью ее тело источало ровный свет. Точеное лицо с чуть запавшими щеками сохраняло выражение холодного достоинства. Огромные зеленые глаза мерцали. Длинные черные волосы были распущены и играли на сквозняке. Жемчужную белизну ее тела не пятнало и волоска растительности, и эта детская нагота ранила душу, как порочное откровение. Он хотел развернуться и уйти, но в ту же секунду испуг показаться смешным остановил его честный порыв. Что ж, в каждой профессии есть издержки, и Егор справился с собой.
– Лейтенант Севергин. – Он вынул из кармана уголок удостоверения.
– Флора, – женщина улыбнулась и протянула гибкую руку, словно для поцелуя.
Но Егор, казалось, не заметил ее белеющей в сумраке ладони.
– Прошу вас, проходите...
На первом этаже дворца, под лестницей, ведущей в бельэтаж, вскипал воздушными пузырьками широкий бассейн-аквариум – настоящее «царство Флоры». В густых зарослях водяных гиацинтов лениво играли в салки тучные ярко-желтые жабы. Среди лилий и лотосов скользили плоские, как ладонь, черепахи, выставляли из воды змеиные головы, пучили рубиновые глазки. На корягах, вблизи оранжевых ламп, дремали серебристые ужи.
– Я люблю хладнокровных, – мимоходом заметила Флора. – Лягушек, змей...
– Почему? – искренне удивился Севергин.
– Простые создания лучше понимают веления Бога,— загадочно ответила Флора.
Они поднялись по лестнице, закрученной наподобие раковины. Егор едва переставлял ноги, окончательно сомлев от женственно зыбкой походки Флоры. На середине лестницы она обернулась и покачала головой с ласковым укором.
Они поднялись в округлый зал под стеклянным куполом, заменяющим крышу. На втором этаже странного особняка помещалось «царство огня». В каменных чашах, стоящих по кругу, играло бездымное пламя. Егор впервые в жизни видел такие костры, да и сама хозяйка волшебного чертога, по-видимому, принадлежала к особой породе земных существ, не ведающих примитивного стыда, и ее безмятежное поведение подтверждало это.
«Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его...» – припомнил Севергин.
– Напрасные жертвы, – усмехнулась Флора. – Соблазн кроется не в невинных частях тела, а в голове.
Странно, он был уверен, что не произнес вслух этого спасительного наставления.
Флора указала ему на низкое кресло и сама села напротив, поправляя пышную гриву. На резном столике рядом с Егором искрилось красное вино, стояли закуски, и ваза с фруктами – похоже, к его приему готовились.
– Ну что ж, тогда рубите голову, – с шутливым покаяньем сказал он. – А вы, такая смелая, не боитесь оказаться в компании грубого мужлана?
– Нет, внутри вы целомудренны и дики.
– Тогда не понимаю, – буркнул задетый за живое Севергин.
– Я встретила вас, как подобает женщине моего круга встречать прямого потомка Сварога, – пояснила Флора.
«Сумасшедшая!» – мелькнуло в голове Севергина.
– Я не сумасшедшая, – поправила его Флора, и с этой минуты он убедился, что она слышит его мысли. – Сумасшедшие – те, кто пытается обмануть природу и себя. Вы все равно раздели бы меня взглядом. Разве я не права?
Севергин не нашел, что возразить, он вообще немел в присутствии красивых и уверенных в себе женщин.
– Не бойтесь силы своих чувств, – с виноватой улыбкой попросила Флора. – Не бойтесь смотреть на женщин. Слова «женщина» и «знание» вполне родственны. На санскрите «знание» – «Жна», а по-гречески «гнозис», и победить искушение можно только одним способом – уступить ему. Смотрите на меня так, как вам этого хочется.
Севергин жадно оглядел Флору, надеясь успокоиться. Алена, его бедная Алена всегда стыдливо укрывалась от него, и Егора трогала и волновала эта сдержанность. Наблюдая рискованные игры Флоры, он незаметно для себя наливался яростью. Атласные переливы ее кожи дразнили Егора, как красная тряпка молодого пиренейского быка.
– Для древних познание предполагало эротику, с ее напором чувств, с борьбой и наслаждением, – продолжила свою рассеянную лекцию Флора, – уж они-то знали наверняка, что любовь и познание – самый прямой путь к Богу.
– Вы так часто говорите о Боге... Вы верующая?
– Для меня важнее не верить, а знать.
– Опять игра слов?
– Точнее, игра в слова. Но язык – не игра, а скорее философия, и для начала надо знать хотя бы один.
Тонкими, болезненными уколами Флора вызывала его на поединок, и он был вынужден отвечать.
– Крошить слова на части, – довольно странное хобби для такой, как вы... Вам бы больше подошло быть актрисой или танцовщицей с вашей-то фигурой!
– Вы правы, когда-то я танцевала, но как-то слишком быстро повзрослела, приобрела «формы». Мой «индекс длинноногости» упал, и мне пришлось оставить балет. – Голос Флоры дрогнул, словно от давней, мелькнувшей в памяти обиды.
– На мой взгляд, с «индексом» у вас почти полный порядок, – съязвил Егор.
– Спасибо... К сожалению, это «почти» решает многое. Я перестала «думать ногами», зато «включила» голову. Теперь изучаю древние языки, поэзию и философию.
– Нормально... – одобрил Егор и, оглядев круглый зал с высокими арочными окнами, мраморными чашами и хрустальным куполом, добавил: – Да и с жилищными условиями вам крепко подфартило. Вы одна здесь обитаете?
– Вместе с Ладой. В отличие от меня, она оказалась очень способной, но теперь не знаю, как сложится ее карьера.
– Артистическая?
– Нет, балетная. В этом году она закончила балетное училище.
– Она была замужем?
– Ну что вы все «была» да «была»? – Флора перелила вино через край, и алые капли брызнули ей на колени.
– Виноват, но ваша сестра ушла со съемочной площадки, и до сих пор не вернулась.
– Только и всего? Ничего страшного. Она очень импульсивная. Может вспыхнуть, все бросить и удрать в Париж или в Лондон, на неделю или на две. Но через день-другой ей все надоест, и она раскается и вернется, ласковая, как котенок. Так с ней уже бывало. Не волнуйтесь!
– Разве может девушка с таким норовом не волновать и не тревожить?
– Да, вы правы. В ней все же есть что-то роковое. Потому все так и случилось...
– Что случилось?
– Представьте себе это загадочное влечение несоединимых противоположностей: танцовщица и художник-иконописец, точнее реставратор икон. Он увлекся ее огнем и свободой. Теперь я понимаю: за ним стоял мир возвышенных и бесплотных образов, в котором не было места живой Ладе.
– Живой, вы сказали живой?
– Живой, не мертвой же. Никас пытался ухаживать за ней, но потом между ними что-то произошло... Он исчез. Не бойтесь, мой милый Пинкертон, исчез не в милицейском смысле. Он просто ушел...
– В монастырь?
– Откуда мне знать? От их недолгой любви остался один-единственный портрет.
– Это портрет Лады?
– Да, конечно.
– На картину можно взглянуть?
– Почему бы и нет... Но сначала надо найти ключ от мастерской. Никас передал его Ладе, чтобы она смогла забрать портрет, если захочет.
Флора вышла в соседнюю комнату. Севергин проводил ее взглядом: развратница или святая, не ведающая греха?
Она вернулась одетая в розовую тунику. С волнистыми распущенными волосами она была похожа на греческую жрицу или весталку.
– Так лучше? – усмехнулась она.
Проклятие, она показалась ему еще более голой, чем прежде. А может быть, долгое воздержание сыграло с ним злую шутку, но Егор едва не задохнулся в своем не по-летнему плотном костюме.
– Вы везучий! Я нашла ключ, – Флора показала маленький ключ на цепочке, словно когда-то его носили на груди.
Она накинула на плечи свободный черный плащ с искорками стразов, обула на ноги золотые сандалии-плетенки и через несколько минут вывела во двор изящный автомобиль, чем-то похожий на серебристую озерную чайку.
Духота сменилась влажным, порывистым ветром. Темное небо дышало близкой грозой. Городские ущелья в ожерельях огней были пусты и полны тревожного ожидания.
– Это ее первая и очень успешная роль. Лада моложе меня, ей всего восемнадцать, – говорила Флора, и Севергин отметил, что она не допускает мысли, что с сестрой случилось что-то серьезное.
В подвал, позади запасников Пушкинского музея, Севергин и Флора попали около полуночи. Мастерская была заставлена статуями в парусиновых чехлах и полотнами, натянутыми на подрамники.
– Это осталось от старого хозяина. – Флора кивнула на ряды мраморных богинь. – А это – его...
Егор с минуту смотрел на полотно: красочный слой из цветных вспышек и приглушенных пятен вздымался разноцветной лавой. Сначала он ничего не видел, но едва взгляд привык и нашел фокус, как на живом шевелящемся ковре проступило женское лицо, сотканное из разноцветных лепестков, из снежинок и молодых листьев. Это была удивительная стереоскопическая живопись. Егор немного повернул голову, и девушка тоже повернулась в профиль. Он видел юный девичий лик с прижатой к устам дудочкой-жалейкой, в шутовском колпачке набекрень. Отступив от картины на несколько шагов и изменив угол зрения, он различил мертвенное лицо с посиневшими губами, просвечивающее словно сквозь воду.
– Никас писал эту картину пальцами, – прошептала Флора, – тонким слоем краски: лепестками пигмента, похожими на пыльцу бабочки. Глаза его были закрыты. Он ощущал цвета кожей. Глаза слишком часто лгут и толкают к пропасти, и вы сегодня в этом убедились...
Егора вновь пробрал жар и стыд, словно он сам был голым пред этой странной женщиной в черном плаще, обсыпанном звездами.
– Вы думаете, что успели прочитать в картине все? Нет, там сокрыто еще тысячи образов. Когда я увидела эту картину, я испугалась: человек с таким зрением обречен страдать! Теперь вы поняли, почему он ушел?
– Не совсем. Я бы назвал это игрой воображения, не больше.
– Никас учился иконописи, но его искусство скорее демоническое, чем ангельское. Искусство – это магия, а живопись – магия вдвойне; в этих полотнах больше жизни и души, чем в живом существе. Художники и писатели по сути своей маги. Они вызывают из небытия, из первобытного хаоса семена образов, они облекают их в плоть и нарекают имя. Никас мог творить миры из звездного света, минуя грубые формы, именуемые жизнью тела, но едва заглянув в этот колодец, он испугался. Раскаленным зрением влюбленного он прочитал ее судьбу.
Флора умолкла.
– Вы что-то сказали о колодце? – напомнил Севергин.
– Нет-нет, вам показалось. Хотя, знаете... В средневековых книгах встречается странное название «колодец истины». Истина пришла в наш мир нагой, но влюбленный Мастер одел ее в символы...
– Скажите, как фамилия влюбленного мастера?
– Барятинский, Николай Барятинский.
Егор записал в блокнот фамилию художника и посмотрел на часы:
– Ну что ж, мне пора. Прощевайте!
Внезапной грубостью Егор хотел разрубить хрупкие цепи влечения, которыми эта женщина успела оковать его волю. Он резко открыл дверь мастерской и вышел на ночную улицу. Беззвучно шарахнулась в проулок куцая тень и слилась с ночным мраком.
– Постойте! – окликнула его Флора. – Егор, остановись!
Она все же догнала его и умоляюще коснулась его руки, но лучше бы она не делала этого. Севергин стиснул ее ладонь, чтобы она ощутила мгновенную боль.
– Может, сознаешься напоследок, зачем тебе понадобился этот стриптиз?
– От судьбы не уйдешь, – усмехнулась Флора, не отнимая руки, – Ты – Севергин! От Сварога идет твой чистый и светлый Род. И наша встреча не случайна...
– Дальше! Говори дальше!
– Не здесь и не сегодня. Мы еще увидимся. Ты ступил на Стезю Истины, и не всякий, сделавший первый шаг, будет идти до конца. Это путь сильных...
«Кто ты?» – беззвучно крикнул он.
– Таких, как я, проклинали и жгли на кострах, и теперь ты знаешь, за что.
«Ведьма!» – мелькнуло в голове Севергина.
– Вы позволите ведьме отвезти вас домой?
– Не позволю, – ответил Егор.
Флора мягко выскользнула из захвата и пошла обратно к машине. Черные волосы плясали, и плащ не скрывал изгибов тела.
Севергин в бешенстве сжал кулак и с силой саданул костяшками о кирпичную стену. Острая боль отрезвила его.
Глава 15
Владыка Валерий оставался в монастыре уже третий день, решительно переняв у настоятеля Нектария бразды правления. По прямому указанию владыки Велесов холм и часть Царева луга обнесли дополнительным рубежом охраны. Земли «Целебного родника» оказались под защитой монастыря. На лугу шумели экскаваторы, прокладывая траншею под дополнительную ветку водопровода.
Перед вечерней службой в соборе владыка дал короткую и решительную пресс-конференцию журналистам. С ними он всегда общался с тайным удовольствием. Эта абсолютно мирская, расхлябанная публика была, как ни странно, близка ему. Они тоже были «ловцами человеков», жрецами, поставленными высоко над толпой, поэтому владыка и эти пронырливые бестии отлично понимали друг друга. Валерий устраивал смелые и острые пресс-конференции, а журналисты на весь белый свет славили «передового попа».
Энергичный и собранный владыка с шумом и шелестом вошел в зал для конференций. Зал был предупредительно предоставлен Шпалерой. В этой любезности и готовности идти навстречу всем его начинаниям владыке чудился рассвет, ренессанс светско-церковной симфонии. Окружение Шпалеры все еще состояло из перекрасившихся коммунистов, но именно эти бывшие безбожники так неумело, но истово крестились перед телекамерами, так старательно держали в потных ладонях свечи, так терпеливо выстаивали долгие службы, в которых ничего не понимали, что владыка верил: они на пути к исправлению. В общении с ними, правда, все еще возникали некоторые препоны . К примеру, они крепко жали руки святым отцам и подолгу трясли, вместо того чтобы канонично коснуться губами. Даже цари не брезговали целовать архиерейскую десницу, теперь же высокие политические бонзы норовят по-брежневски лобызаться с батюшками в щеки и в губы. Предвидя грядущие воспитательные трудности, владыка пока не требовал от Шпалеры и его свиты соблюдения строгой обрядности.
С ближнего ряда поднялась толстушка в кургузых джинсах и столь короткой майке, что ее симпатичная загорелая «тыковка» сейчас же с любопытством уставилась на владыку своим единственным прижмуренным глазком.
– Газета «Сосенский курьер». В настоящую минуту в окрестностях монастыря экскаваторы ровняют с землей языческие курганы. Это несет непоправимый урон краеведению, сводит на нет работу археологов. Вы благословили данное начинание?
– Было бы странно, если бы я благословил обратное. Образ смерти промыслительно скрыт от нас землей. Археология, точнее «Могильное познание земли», с духовной точки зрения вовсе не безобидное занятие, оно сродни гробокопанию. Три небольших холма неизвестного происхождения не могут называться курганами на том основании, что никто не помнит, когда они появились. Насколько мне известно, на прокопку траншеи имеется разрешение чиновников из Природнадзора.
– Семен Жаворонков, «Московский комсомолец». Правда ли, что благотворительная помощь детям на этот раз будет оказана удочками? Прокомментируйте эту акцию.
Аудитория дружно прыснула, а владыка едва успел скрыть досаду; писаки уже успели пронюхать о содержании грузов в задержанных трейлерах. Вот уж провидцы так провидцы! Но он быстро собрался для ответа. Его великолепная вышколенная память сыпанула на ладонь сразу горсть отшлифованных камушков, и он быстро выбрал подходящий, довольно редкий.
Журналисты поспешили записать его лукавый ответ.
– «...Так будем и дальше углублять удицу слова во глубину Божественного разума, простирая мережу Святого писания в море словесных рыб...» Таким образом, удочки есть символ познания и бескровной трапезы.
– Правда ли то, что вы оказываете покровительство «голубому лобби» и защищаете священников-гомосексуалистов? – вопросил женоподобный юноша в экстравагантных синих очках.
Владыка вспомнил подробности недавнего скандала в одной из епархий, где доведенный домогательствами начальника клир поднял форменный бунт. Приходские батюшки «из зачинщиков» скандала были лишены приходов, а сам виновник был отправлен на исправление в приграничный монастырь. Статья «Бездуховное духовенство», внезапно вынырнувшая в центральной печати, наделала немало шуму среди верующих.
– Содомитов я не защищаю, – со строгостью в голосе ответил владыка, – но всякий согрешивший, будь то священник или мирянин, имеет возможность покаяться и встать на путь исправления.
Пресс-конференция явно затягивалась. Владыка поглядывал на часы, его уже наверняка ожидали в соборе.
Коротко ответив на вопросы о «Роднике», он пожелал журналистам более строго дозировать и фильтровать информацию и поменьше «лить воды».
Его лукавая шутка была встречена аплодисментами.
Глава 16
Вокруг монастыря бродили грозовые тучи, обещая потоп и бурю. Над дальними лугами бесшумно разливались и гасли молнии. Глухо рокотал далекий гром. Во время литургии владыка был непривычно рассеян. Дрожащими пальцами он взял маленькое «копьецо» и перевернул большую просфору печатью вниз. Эта просфора звалась Агнец. Некогда, в священной древности, Первосвященник Соломонова храма опрокидывал навзничь приготовленного к жертве агнца и вынимал священную жертву.
– Един от воинов копием ребра Его прободе... – прошептал владыка и вонзил копьецо в бок просфоры, с ужасом чувствуя, что его пальцы скользят вдоль мокрых от крови ребер Агнца.
С замершим сердцем владыка вынул часть просфоры и опустил ее в потир с церковным вином. Терпкий запах свежей крови залил алтарь. Громовый удар сотряс стены, мгновенно стемнело, словно храм снаружи накрыли темным покровом, и он, почти неверующий, вдруг по-детски испугался небесного гнева, ощутив себя маленьким и голым под копьем небесного судии.
Превозмогая сердцебиение, владыка сумел завершить службу. Колени подламывало от резкой слабости, и в перерывах между выходами к пастве Тит дважды капал ему валокордин и отирал лицо душистым уксусом. После службы владыке внезапно стало легче, и он быстро вернулся к своим неотступным заботам. Они даже радовали его, как радует выздоравливающего возвращение в привычный мир. Помогая владыке привести в порядок облачение, Тит нашептал тайную новость: один рясофор, из недавно прибывших, пребывает в крайне тяжком состоянии духа, ввиду чего просит отца Нектария исповедать его.
– Что нового? – спросил он у настоятеля, едва тот, крестясь, вышел сквозь низкую арку, ведущую из покоев в трапезную. От Тита владыка Валерий знал, что настоятель больше двух часов беседовал с послушником, с тем самым, о котором говорил Тит.
– Послушник Иоиль просит перевести его в другую обитель, – буднично ответил настоятель.
– Что за притча?
– Я не могу разглашать тайну исповеди.
– Хорошо, тогда я сам его исповедую. Пусть Тит принесет его дело. А вы, ваше Высокопреподобие, пришлите-ка его ко мне после вечерней.
Поздним вечером келейник привел послушника Иоиля в покои владыки. Взглянув на будущего инока, владыка понял, что «битва будет долгой». Такой тип монаха «высокого устроения» был хорошо известен владыке Валерию. Слишком часто эти несгибаемые бойцы на священной войне, рыцари Христовой Любви, мешали владыке в его начинаниях. В монастыри этих людей приводит непримиримый конфликт с миром, но и здесь они не находят покоя, мечутся, как стрекоза в муравейнике, все рвутся куда-то, жаждут чудес, ищут подвигов и исповеднических мук.
Теперь он со скрытой неприязнью рассматривал пришедшего. Красивое правильное лицо, отточенное долгим постом, было сурово и бледно. На запавших щеках едва пробивалась молодая каштановая бородка, а в глазах мешались мятежный пламень и мука, словно через минуту его бросят в ров к голодным львам. Такие лики зреют в роду не одно столетие, и терпеливое время, как скульптор, медленно убирает лишнее, оттачивает черты, смело набрасывает новизну и, угадав идею, после строго следует ей.
Из «дела» Иоиля явствовало, что он оставил занятие художника и ни разу не заявлял о своем желании заниматься живописью. Послушание он проходил на самых тяжелых и непочетных работах, был «золотарем», это что-то вроде монастырской гауптвахты, потом поступил под начало келаря. В последнее время он носил воду для пекарни, а также читал «часы» и «жития» во время братской трапезы.
– Христос незримо предстоит среди нас, – мягко начал владыка и пригласил монаха к маленькой кафедре, на которой лежали крест и Евангелие. Исповедь послушника испугала и одновременно обрадовала владыку.
– Ночью я совершил отпевание, это все, что я мог для нее сделать, – закончил Иоиль свой рассказ о мертвой девушке, найденной в колодце.
– А если это самоубийство?
– Нет, я уверен, что нет...
– Почему сразу не доложил настоятелю?
– В монастыре перед праздником много посторонних, надо было скорее укрыть тело. Мой разум помутился, я плохо помню, что делал... – отвечал Иоиль, не поднимая глаз, словно глаза могли открыть более глубокую тайну, чем та, в которой он только что исповедался. – Когда я совершал отпевание, то увидел далекий свет, потом раздался шум обвала. Я пошел туда и увидел в штольне милиционера, он был оглушен случайно выпавшим камнем. Я оттащил его поближе к выходу, на свежий воздух. После я перенес покойницу в другой конец подземелья.
– Ты поступил правильно. Значит, милиционер ничего не видел?
– Нет.
– Знаю я, что ты принял на себя тяжесть одинокого борения с бесами. Немудрено, что душа твоя мятется и болит. Ты ведь за всю братию пострадал, за други своя!
Владыка накрыл голову Иоиля епитрахилью и прочел разрешающую от грехов молитву.
– Только не надо тебе отсюда бежать, от себя не сбежишь, – продолжил владыка. – Ты из-за девицы этой решил уйти или чем другим нехороша стала обитель?
Иоиль мрачно полыхнул очами. Нет, недаром этот золотарь, с первых минут раздражал владыку. С терпением чистил отхожее место за братьями и паломниками, а духом не смирился.
– Тяжело мне здесь, – через силу признался Иоиль.
– Тяжесть на твоем пути благотворна, – миролюбиво заметил владыка Валерий, заканчивая разговор, словно все еще боялся, что из уст монаха изойдет новая тайна. – Прежние-то монахи на себя пудовые вериги возлагали, чтобы самую память о сладости мирской изжить. Ты ведь недавно в монастыре, так откуда узнал о подземелье? Да еще изучил так подробно, что даже милиция тебя не поймала? – Владыка пробовал шутить, чувствуя, что выдает свой интерес.
– Случайно, ваше Преосвященство...
– Рассказывай все.
– Я учился в академии живописи и одновременно подрабатывал реставрацией. В музейной мастерской мне поручили очистить икону из Свято-Покровского монастыря. Образ Святого Досифея оказался в плачевном состоянии. Из-за свечной копоти изображение читалось с трудом. Я промыл живопись: на иконе был написан старец в святительской митре, но когда я попытался снять поврежденную пленку, то обнаружил другое изображение...
Молодой голос на том конце провода не выдал тревоги. Да и Севергин ни словом не обмолвился о своих опасениях, но осторожно сообщил, что Лада отсутствует без веских причин.
– Нет, она не объявлялась и не звонила, – пел далекий голос. – Это официальное расследование? Пока нет... Вы настаиваете на встрече? Хорошо... Ваша фамилия Севергин? Неужели... Я буду ждать... Около десяти вечера, не поздно для вас?
Он уже повесил трубку, но мелодичные струны смолкли не сразу: блазнили, манили на острые камни. В их переливах чудился плеск лебединых крыльев. И Егор невольно вспомнил сказку Будимира о Ладе и Марене, о черном и белом гоголе, воюющих от сотворения мира.
Он успел отоспаться после бессонной ночи. Вспомнив серебристую усмешку в голосе незнакомки, он побрился тщательнее обычного, надел свой лучший костюм и дорогие ботинки. Зачем-то проверил гладкость подбородка, и от этого стало как-то тревожно и нехорошо, словно он собирался на тайное свидание.
К ночи духота сгустилась, за городом зрели грозовые тучи, и беззвучно разливались зарницы. Егор долго плутал в Арбатских переулках, пока не оказался перед небольшим особняком из белого мрамора с высоким стеклянным куполом на крыше. У портика-входа росли две молодые рябины. Севергин машинально сорвал гроздь незрелых ягод, прикусил терпкую горечь. Одолевая сопротивление жаркого воздуха, он поднялся по ступеням. Двери мягко распахнулись, и Егор шагнул в темный холл.
В сумраке холла он пошатнулся, как от легкого удара. Хозяйка дома, казалось, только что вышла из ванной, успев накинуть лишь легкое подобие одежды. Под прозрачной тканью ее тело источало ровный свет. Точеное лицо с чуть запавшими щеками сохраняло выражение холодного достоинства. Огромные зеленые глаза мерцали. Длинные черные волосы были распущены и играли на сквозняке. Жемчужную белизну ее тела не пятнало и волоска растительности, и эта детская нагота ранила душу, как порочное откровение. Он хотел развернуться и уйти, но в ту же секунду испуг показаться смешным остановил его честный порыв. Что ж, в каждой профессии есть издержки, и Егор справился с собой.
– Лейтенант Севергин. – Он вынул из кармана уголок удостоверения.
– Флора, – женщина улыбнулась и протянула гибкую руку, словно для поцелуя.
Но Егор, казалось, не заметил ее белеющей в сумраке ладони.
– Прошу вас, проходите...
На первом этаже дворца, под лестницей, ведущей в бельэтаж, вскипал воздушными пузырьками широкий бассейн-аквариум – настоящее «царство Флоры». В густых зарослях водяных гиацинтов лениво играли в салки тучные ярко-желтые жабы. Среди лилий и лотосов скользили плоские, как ладонь, черепахи, выставляли из воды змеиные головы, пучили рубиновые глазки. На корягах, вблизи оранжевых ламп, дремали серебристые ужи.
– Я люблю хладнокровных, – мимоходом заметила Флора. – Лягушек, змей...
– Почему? – искренне удивился Севергин.
– Простые создания лучше понимают веления Бога,— загадочно ответила Флора.
Они поднялись по лестнице, закрученной наподобие раковины. Егор едва переставлял ноги, окончательно сомлев от женственно зыбкой походки Флоры. На середине лестницы она обернулась и покачала головой с ласковым укором.
Они поднялись в округлый зал под стеклянным куполом, заменяющим крышу. На втором этаже странного особняка помещалось «царство огня». В каменных чашах, стоящих по кругу, играло бездымное пламя. Егор впервые в жизни видел такие костры, да и сама хозяйка волшебного чертога, по-видимому, принадлежала к особой породе земных существ, не ведающих примитивного стыда, и ее безмятежное поведение подтверждало это.
«Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его...» – припомнил Севергин.
– Напрасные жертвы, – усмехнулась Флора. – Соблазн кроется не в невинных частях тела, а в голове.
Странно, он был уверен, что не произнес вслух этого спасительного наставления.
Флора указала ему на низкое кресло и сама села напротив, поправляя пышную гриву. На резном столике рядом с Егором искрилось красное вино, стояли закуски, и ваза с фруктами – похоже, к его приему готовились.
– Ну что ж, тогда рубите голову, – с шутливым покаяньем сказал он. – А вы, такая смелая, не боитесь оказаться в компании грубого мужлана?
– Нет, внутри вы целомудренны и дики.
– Тогда не понимаю, – буркнул задетый за живое Севергин.
– Я встретила вас, как подобает женщине моего круга встречать прямого потомка Сварога, – пояснила Флора.
«Сумасшедшая!» – мелькнуло в голове Севергина.
– Я не сумасшедшая, – поправила его Флора, и с этой минуты он убедился, что она слышит его мысли. – Сумасшедшие – те, кто пытается обмануть природу и себя. Вы все равно раздели бы меня взглядом. Разве я не права?
Севергин не нашел, что возразить, он вообще немел в присутствии красивых и уверенных в себе женщин.
– Не бойтесь силы своих чувств, – с виноватой улыбкой попросила Флора. – Не бойтесь смотреть на женщин. Слова «женщина» и «знание» вполне родственны. На санскрите «знание» – «Жна», а по-гречески «гнозис», и победить искушение можно только одним способом – уступить ему. Смотрите на меня так, как вам этого хочется.
Севергин жадно оглядел Флору, надеясь успокоиться. Алена, его бедная Алена всегда стыдливо укрывалась от него, и Егора трогала и волновала эта сдержанность. Наблюдая рискованные игры Флоры, он незаметно для себя наливался яростью. Атласные переливы ее кожи дразнили Егора, как красная тряпка молодого пиренейского быка.
– Для древних познание предполагало эротику, с ее напором чувств, с борьбой и наслаждением, – продолжила свою рассеянную лекцию Флора, – уж они-то знали наверняка, что любовь и познание – самый прямой путь к Богу.
– Вы так часто говорите о Боге... Вы верующая?
– Для меня важнее не верить, а знать.
– Опять игра слов?
– Точнее, игра в слова. Но язык – не игра, а скорее философия, и для начала надо знать хотя бы один.
Тонкими, болезненными уколами Флора вызывала его на поединок, и он был вынужден отвечать.
– Крошить слова на части, – довольно странное хобби для такой, как вы... Вам бы больше подошло быть актрисой или танцовщицей с вашей-то фигурой!
– Вы правы, когда-то я танцевала, но как-то слишком быстро повзрослела, приобрела «формы». Мой «индекс длинноногости» упал, и мне пришлось оставить балет. – Голос Флоры дрогнул, словно от давней, мелькнувшей в памяти обиды.
– На мой взгляд, с «индексом» у вас почти полный порядок, – съязвил Егор.
– Спасибо... К сожалению, это «почти» решает многое. Я перестала «думать ногами», зато «включила» голову. Теперь изучаю древние языки, поэзию и философию.
– Нормально... – одобрил Егор и, оглядев круглый зал с высокими арочными окнами, мраморными чашами и хрустальным куполом, добавил: – Да и с жилищными условиями вам крепко подфартило. Вы одна здесь обитаете?
– Вместе с Ладой. В отличие от меня, она оказалась очень способной, но теперь не знаю, как сложится ее карьера.
– Артистическая?
– Нет, балетная. В этом году она закончила балетное училище.
– Она была замужем?
– Ну что вы все «была» да «была»? – Флора перелила вино через край, и алые капли брызнули ей на колени.
– Виноват, но ваша сестра ушла со съемочной площадки, и до сих пор не вернулась.
– Только и всего? Ничего страшного. Она очень импульсивная. Может вспыхнуть, все бросить и удрать в Париж или в Лондон, на неделю или на две. Но через день-другой ей все надоест, и она раскается и вернется, ласковая, как котенок. Так с ней уже бывало. Не волнуйтесь!
– Разве может девушка с таким норовом не волновать и не тревожить?
– Да, вы правы. В ней все же есть что-то роковое. Потому все так и случилось...
– Что случилось?
– Представьте себе это загадочное влечение несоединимых противоположностей: танцовщица и художник-иконописец, точнее реставратор икон. Он увлекся ее огнем и свободой. Теперь я понимаю: за ним стоял мир возвышенных и бесплотных образов, в котором не было места живой Ладе.
– Живой, вы сказали живой?
– Живой, не мертвой же. Никас пытался ухаживать за ней, но потом между ними что-то произошло... Он исчез. Не бойтесь, мой милый Пинкертон, исчез не в милицейском смысле. Он просто ушел...
– В монастырь?
– Откуда мне знать? От их недолгой любви остался один-единственный портрет.
– Это портрет Лады?
– Да, конечно.
– На картину можно взглянуть?
– Почему бы и нет... Но сначала надо найти ключ от мастерской. Никас передал его Ладе, чтобы она смогла забрать портрет, если захочет.
Флора вышла в соседнюю комнату. Севергин проводил ее взглядом: развратница или святая, не ведающая греха?
Она вернулась одетая в розовую тунику. С волнистыми распущенными волосами она была похожа на греческую жрицу или весталку.
– Так лучше? – усмехнулась она.
Проклятие, она показалась ему еще более голой, чем прежде. А может быть, долгое воздержание сыграло с ним злую шутку, но Егор едва не задохнулся в своем не по-летнему плотном костюме.
– Вы везучий! Я нашла ключ, – Флора показала маленький ключ на цепочке, словно когда-то его носили на груди.
Она накинула на плечи свободный черный плащ с искорками стразов, обула на ноги золотые сандалии-плетенки и через несколько минут вывела во двор изящный автомобиль, чем-то похожий на серебристую озерную чайку.
Духота сменилась влажным, порывистым ветром. Темное небо дышало близкой грозой. Городские ущелья в ожерельях огней были пусты и полны тревожного ожидания.
– Это ее первая и очень успешная роль. Лада моложе меня, ей всего восемнадцать, – говорила Флора, и Севергин отметил, что она не допускает мысли, что с сестрой случилось что-то серьезное.
В подвал, позади запасников Пушкинского музея, Севергин и Флора попали около полуночи. Мастерская была заставлена статуями в парусиновых чехлах и полотнами, натянутыми на подрамники.
– Это осталось от старого хозяина. – Флора кивнула на ряды мраморных богинь. – А это – его...
Егор с минуту смотрел на полотно: красочный слой из цветных вспышек и приглушенных пятен вздымался разноцветной лавой. Сначала он ничего не видел, но едва взгляд привык и нашел фокус, как на живом шевелящемся ковре проступило женское лицо, сотканное из разноцветных лепестков, из снежинок и молодых листьев. Это была удивительная стереоскопическая живопись. Егор немного повернул голову, и девушка тоже повернулась в профиль. Он видел юный девичий лик с прижатой к устам дудочкой-жалейкой, в шутовском колпачке набекрень. Отступив от картины на несколько шагов и изменив угол зрения, он различил мертвенное лицо с посиневшими губами, просвечивающее словно сквозь воду.
– Никас писал эту картину пальцами, – прошептала Флора, – тонким слоем краски: лепестками пигмента, похожими на пыльцу бабочки. Глаза его были закрыты. Он ощущал цвета кожей. Глаза слишком часто лгут и толкают к пропасти, и вы сегодня в этом убедились...
Егора вновь пробрал жар и стыд, словно он сам был голым пред этой странной женщиной в черном плаще, обсыпанном звездами.
– Вы думаете, что успели прочитать в картине все? Нет, там сокрыто еще тысячи образов. Когда я увидела эту картину, я испугалась: человек с таким зрением обречен страдать! Теперь вы поняли, почему он ушел?
– Не совсем. Я бы назвал это игрой воображения, не больше.
– Никас учился иконописи, но его искусство скорее демоническое, чем ангельское. Искусство – это магия, а живопись – магия вдвойне; в этих полотнах больше жизни и души, чем в живом существе. Художники и писатели по сути своей маги. Они вызывают из небытия, из первобытного хаоса семена образов, они облекают их в плоть и нарекают имя. Никас мог творить миры из звездного света, минуя грубые формы, именуемые жизнью тела, но едва заглянув в этот колодец, он испугался. Раскаленным зрением влюбленного он прочитал ее судьбу.
Флора умолкла.
– Вы что-то сказали о колодце? – напомнил Севергин.
– Нет-нет, вам показалось. Хотя, знаете... В средневековых книгах встречается странное название «колодец истины». Истина пришла в наш мир нагой, но влюбленный Мастер одел ее в символы...
– Скажите, как фамилия влюбленного мастера?
– Барятинский, Николай Барятинский.
Егор записал в блокнот фамилию художника и посмотрел на часы:
– Ну что ж, мне пора. Прощевайте!
Внезапной грубостью Егор хотел разрубить хрупкие цепи влечения, которыми эта женщина успела оковать его волю. Он резко открыл дверь мастерской и вышел на ночную улицу. Беззвучно шарахнулась в проулок куцая тень и слилась с ночным мраком.
– Постойте! – окликнула его Флора. – Егор, остановись!
Она все же догнала его и умоляюще коснулась его руки, но лучше бы она не делала этого. Севергин стиснул ее ладонь, чтобы она ощутила мгновенную боль.
– Может, сознаешься напоследок, зачем тебе понадобился этот стриптиз?
– От судьбы не уйдешь, – усмехнулась Флора, не отнимая руки, – Ты – Севергин! От Сварога идет твой чистый и светлый Род. И наша встреча не случайна...
– Дальше! Говори дальше!
– Не здесь и не сегодня. Мы еще увидимся. Ты ступил на Стезю Истины, и не всякий, сделавший первый шаг, будет идти до конца. Это путь сильных...
«Кто ты?» – беззвучно крикнул он.
– Таких, как я, проклинали и жгли на кострах, и теперь ты знаешь, за что.
«Ведьма!» – мелькнуло в голове Севергина.
– Вы позволите ведьме отвезти вас домой?
– Не позволю, – ответил Егор.
Флора мягко выскользнула из захвата и пошла обратно к машине. Черные волосы плясали, и плащ не скрывал изгибов тела.
Севергин в бешенстве сжал кулак и с силой саданул костяшками о кирпичную стену. Острая боль отрезвила его.
Глава 15
Ловцы человеков
Ходить бывает склизко по камешкам иным...
Владыка Валерий оставался в монастыре уже третий день, решительно переняв у настоятеля Нектария бразды правления. По прямому указанию владыки Велесов холм и часть Царева луга обнесли дополнительным рубежом охраны. Земли «Целебного родника» оказались под защитой монастыря. На лугу шумели экскаваторы, прокладывая траншею под дополнительную ветку водопровода.
Перед вечерней службой в соборе владыка дал короткую и решительную пресс-конференцию журналистам. С ними он всегда общался с тайным удовольствием. Эта абсолютно мирская, расхлябанная публика была, как ни странно, близка ему. Они тоже были «ловцами человеков», жрецами, поставленными высоко над толпой, поэтому владыка и эти пронырливые бестии отлично понимали друг друга. Валерий устраивал смелые и острые пресс-конференции, а журналисты на весь белый свет славили «передового попа».
Энергичный и собранный владыка с шумом и шелестом вошел в зал для конференций. Зал был предупредительно предоставлен Шпалерой. В этой любезности и готовности идти навстречу всем его начинаниям владыке чудился рассвет, ренессанс светско-церковной симфонии. Окружение Шпалеры все еще состояло из перекрасившихся коммунистов, но именно эти бывшие безбожники так неумело, но истово крестились перед телекамерами, так старательно держали в потных ладонях свечи, так терпеливо выстаивали долгие службы, в которых ничего не понимали, что владыка верил: они на пути к исправлению. В общении с ними, правда, все еще возникали некоторые препоны . К примеру, они крепко жали руки святым отцам и подолгу трясли, вместо того чтобы канонично коснуться губами. Даже цари не брезговали целовать архиерейскую десницу, теперь же высокие политические бонзы норовят по-брежневски лобызаться с батюшками в щеки и в губы. Предвидя грядущие воспитательные трудности, владыка пока не требовал от Шпалеры и его свиты соблюдения строгой обрядности.
С ближнего ряда поднялась толстушка в кургузых джинсах и столь короткой майке, что ее симпатичная загорелая «тыковка» сейчас же с любопытством уставилась на владыку своим единственным прижмуренным глазком.
– Газета «Сосенский курьер». В настоящую минуту в окрестностях монастыря экскаваторы ровняют с землей языческие курганы. Это несет непоправимый урон краеведению, сводит на нет работу археологов. Вы благословили данное начинание?
– Было бы странно, если бы я благословил обратное. Образ смерти промыслительно скрыт от нас землей. Археология, точнее «Могильное познание земли», с духовной точки зрения вовсе не безобидное занятие, оно сродни гробокопанию. Три небольших холма неизвестного происхождения не могут называться курганами на том основании, что никто не помнит, когда они появились. Насколько мне известно, на прокопку траншеи имеется разрешение чиновников из Природнадзора.
– Семен Жаворонков, «Московский комсомолец». Правда ли, что благотворительная помощь детям на этот раз будет оказана удочками? Прокомментируйте эту акцию.
Аудитория дружно прыснула, а владыка едва успел скрыть досаду; писаки уже успели пронюхать о содержании грузов в задержанных трейлерах. Вот уж провидцы так провидцы! Но он быстро собрался для ответа. Его великолепная вышколенная память сыпанула на ладонь сразу горсть отшлифованных камушков, и он быстро выбрал подходящий, довольно редкий.
Журналисты поспешили записать его лукавый ответ.
– «...Так будем и дальше углублять удицу слова во глубину Божественного разума, простирая мережу Святого писания в море словесных рыб...» Таким образом, удочки есть символ познания и бескровной трапезы.
– Правда ли то, что вы оказываете покровительство «голубому лобби» и защищаете священников-гомосексуалистов? – вопросил женоподобный юноша в экстравагантных синих очках.
Владыка вспомнил подробности недавнего скандала в одной из епархий, где доведенный домогательствами начальника клир поднял форменный бунт. Приходские батюшки «из зачинщиков» скандала были лишены приходов, а сам виновник был отправлен на исправление в приграничный монастырь. Статья «Бездуховное духовенство», внезапно вынырнувшая в центральной печати, наделала немало шуму среди верующих.
– Содомитов я не защищаю, – со строгостью в голосе ответил владыка, – но всякий согрешивший, будь то священник или мирянин, имеет возможность покаяться и встать на путь исправления.
Пресс-конференция явно затягивалась. Владыка поглядывал на часы, его уже наверняка ожидали в соборе.
Коротко ответив на вопросы о «Роднике», он пожелал журналистам более строго дозировать и фильтровать информацию и поменьше «лить воды».
Его лукавая шутка была встречена аплодисментами.
Глава 16
Гора нерукосечная
В глубоких колодцах вода холодна,
И чем холоднее, тем чище она.И. Бунин
Вокруг монастыря бродили грозовые тучи, обещая потоп и бурю. Над дальними лугами бесшумно разливались и гасли молнии. Глухо рокотал далекий гром. Во время литургии владыка был непривычно рассеян. Дрожащими пальцами он взял маленькое «копьецо» и перевернул большую просфору печатью вниз. Эта просфора звалась Агнец. Некогда, в священной древности, Первосвященник Соломонова храма опрокидывал навзничь приготовленного к жертве агнца и вынимал священную жертву.
– Един от воинов копием ребра Его прободе... – прошептал владыка и вонзил копьецо в бок просфоры, с ужасом чувствуя, что его пальцы скользят вдоль мокрых от крови ребер Агнца.
С замершим сердцем владыка вынул часть просфоры и опустил ее в потир с церковным вином. Терпкий запах свежей крови залил алтарь. Громовый удар сотряс стены, мгновенно стемнело, словно храм снаружи накрыли темным покровом, и он, почти неверующий, вдруг по-детски испугался небесного гнева, ощутив себя маленьким и голым под копьем небесного судии.
Превозмогая сердцебиение, владыка сумел завершить службу. Колени подламывало от резкой слабости, и в перерывах между выходами к пастве Тит дважды капал ему валокордин и отирал лицо душистым уксусом. После службы владыке внезапно стало легче, и он быстро вернулся к своим неотступным заботам. Они даже радовали его, как радует выздоравливающего возвращение в привычный мир. Помогая владыке привести в порядок облачение, Тит нашептал тайную новость: один рясофор, из недавно прибывших, пребывает в крайне тяжком состоянии духа, ввиду чего просит отца Нектария исповедать его.
* * *
Чуткая интуиция владыки Валерия, за которую его считали прозорливцем, не подвела и на этот раз.– Что нового? – спросил он у настоятеля, едва тот, крестясь, вышел сквозь низкую арку, ведущую из покоев в трапезную. От Тита владыка Валерий знал, что настоятель больше двух часов беседовал с послушником, с тем самым, о котором говорил Тит.
– Послушник Иоиль просит перевести его в другую обитель, – буднично ответил настоятель.
– Что за притча?
– Я не могу разглашать тайну исповеди.
– Хорошо, тогда я сам его исповедую. Пусть Тит принесет его дело. А вы, ваше Высокопреподобие, пришлите-ка его ко мне после вечерней.
Поздним вечером келейник привел послушника Иоиля в покои владыки. Взглянув на будущего инока, владыка понял, что «битва будет долгой». Такой тип монаха «высокого устроения» был хорошо известен владыке Валерию. Слишком часто эти несгибаемые бойцы на священной войне, рыцари Христовой Любви, мешали владыке в его начинаниях. В монастыри этих людей приводит непримиримый конфликт с миром, но и здесь они не находят покоя, мечутся, как стрекоза в муравейнике, все рвутся куда-то, жаждут чудес, ищут подвигов и исповеднических мук.
Теперь он со скрытой неприязнью рассматривал пришедшего. Красивое правильное лицо, отточенное долгим постом, было сурово и бледно. На запавших щеках едва пробивалась молодая каштановая бородка, а в глазах мешались мятежный пламень и мука, словно через минуту его бросят в ров к голодным львам. Такие лики зреют в роду не одно столетие, и терпеливое время, как скульптор, медленно убирает лишнее, оттачивает черты, смело набрасывает новизну и, угадав идею, после строго следует ей.
Из «дела» Иоиля явствовало, что он оставил занятие художника и ни разу не заявлял о своем желании заниматься живописью. Послушание он проходил на самых тяжелых и непочетных работах, был «золотарем», это что-то вроде монастырской гауптвахты, потом поступил под начало келаря. В последнее время он носил воду для пекарни, а также читал «часы» и «жития» во время братской трапезы.
– Христос незримо предстоит среди нас, – мягко начал владыка и пригласил монаха к маленькой кафедре, на которой лежали крест и Евангелие. Исповедь послушника испугала и одновременно обрадовала владыку.
– Ночью я совершил отпевание, это все, что я мог для нее сделать, – закончил Иоиль свой рассказ о мертвой девушке, найденной в колодце.
– А если это самоубийство?
– Нет, я уверен, что нет...
– Почему сразу не доложил настоятелю?
– В монастыре перед праздником много посторонних, надо было скорее укрыть тело. Мой разум помутился, я плохо помню, что делал... – отвечал Иоиль, не поднимая глаз, словно глаза могли открыть более глубокую тайну, чем та, в которой он только что исповедался. – Когда я совершал отпевание, то увидел далекий свет, потом раздался шум обвала. Я пошел туда и увидел в штольне милиционера, он был оглушен случайно выпавшим камнем. Я оттащил его поближе к выходу, на свежий воздух. После я перенес покойницу в другой конец подземелья.
– Ты поступил правильно. Значит, милиционер ничего не видел?
– Нет.
– Знаю я, что ты принял на себя тяжесть одинокого борения с бесами. Немудрено, что душа твоя мятется и болит. Ты ведь за всю братию пострадал, за други своя!
Владыка накрыл голову Иоиля епитрахилью и прочел разрешающую от грехов молитву.
– Только не надо тебе отсюда бежать, от себя не сбежишь, – продолжил владыка. – Ты из-за девицы этой решил уйти или чем другим нехороша стала обитель?
Иоиль мрачно полыхнул очами. Нет, недаром этот золотарь, с первых минут раздражал владыку. С терпением чистил отхожее место за братьями и паломниками, а духом не смирился.
– Тяжело мне здесь, – через силу признался Иоиль.
– Тяжесть на твоем пути благотворна, – миролюбиво заметил владыка Валерий, заканчивая разговор, словно все еще боялся, что из уст монаха изойдет новая тайна. – Прежние-то монахи на себя пудовые вериги возлагали, чтобы самую память о сладости мирской изжить. Ты ведь недавно в монастыре, так откуда узнал о подземелье? Да еще изучил так подробно, что даже милиция тебя не поймала? – Владыка пробовал шутить, чувствуя, что выдает свой интерес.
– Случайно, ваше Преосвященство...
– Рассказывай все.
– Я учился в академии живописи и одновременно подрабатывал реставрацией. В музейной мастерской мне поручили очистить икону из Свято-Покровского монастыря. Образ Святого Досифея оказался в плачевном состоянии. Из-за свечной копоти изображение читалось с трудом. Я промыл живопись: на иконе был написан старец в святительской митре, но когда я попытался снять поврежденную пленку, то обнаружил другое изображение...