Страница:
– Лажа это! Где б ты денег взял на жизнь?
– Деньги – не главное.
– Ты больной, что ли?
– Эх! Если б не зона…
– Да что ты заладил?! – вскипел Соленый. – Запомни, дурак, на всю жизнь: ДЕНЬГИ – вот что главное в жизни! За деньги люди глотки друг другу грызут. Исполнитель, говоришь? Ну-ну. Поглядел бы я на тебя лет через тридцать – старого, нищего и никому не нужного.
– А сам-то ты кем через тридцать лет будешь? Ты ж из лагерей не вылезаешь! – неожиданно для самого себя осмелел Монах.
– Не подфартило пока. Но ничего! Выпадет и мне удача. Помни слово мое: козырным я стану через тридцать лет. А ты как был сявкой, так и останешься. И еще запомни. Раз в зону попал, нет тебе обратно дороги. Хлебнувший однажды лагерной баланды на свободе подолгу не задерживается. В лагерь его потянет, как в дом родной. Поглядим, что будет через годы.
– Да лучше б нам с тобой не встречаться вовсе, – ответил Кешка.
– Тихо! – вдруг оборвал его Соленый. – Слышишь?
Из-за деревьев явно послышались человеческие голоса и собачий лай. Вдобавок ко всему над их головами откуда ни возьмись завис вертолет, выкрашенный в зеленый цвет.
Оба метнулись под густые кроны деревьев. Но было поздно. Их заметили.
– Раз-раз-раз!!! Раз-два-три! – резанул воздух громкоговоритель, установленный на борту винтокрылой машины. – Солонов и Монахов!!! Вас вижу!!! Г риказываю лечь на землю!!! В противном случае открываю огонь!!!
– Погань позорная!!! – истошно заорал Соленый и сдернул с плеча автомат.
– Соленый, сдаемся! – в истерике закричал Монахов.
– Молчи, падла! – рявкнул в ответ Солонов и передернул затворную раму.
И тут они заметили, что со всех сторон к ним приближаются солдаты с оружием наперевес. Войска сжимали кольцо грамотно. Двигались рассредоточенно, пригибаясь и используя в качестве прикрытия толстые стволы деревьев. Они не шли цепью, как обычно идут в наступление. Пара-тройка совершала перебежку, в то время как другая группа держала в прицелах беглецов. К тому, же солдаты передвигались неправильным зигзагом, что не позволяло Соленому прицелиться. Овчарки прервали лай, подчиняясь командам своих проводников, и теперь лишь злобно рычали, вздыбливая на холках шерсть. Псы, как видно, были прекрасно обучены.
– Не дамся!!! – вновь заорал Соленый.
С вертолета увидели подоспевших вовремя бойцов и чуть набрали высоту.
Теперь громкоговоритель прокричал с противоположной стороны опушки, разделявшей говорящего и преступников.
– Соленый! Сдавайся! Шансов уйти у тебя нет!
Это говорил подполковник Старцев.
– Заткнись, скотина!!! – выкрикнул в ответ Солонов. – В гробу я видал твои советы! Живым не возьмешь!
– Да на хер ты мне не нужен живой! Жизнь тебе самому нужна!
– Не лепи горбатого, легавый! Мне «вышка» светит! Или ты с собой помилование принес?
– Соленый, сдадимся, а? – вновь робко предложил Монахов.
Данил Солонов ответить не успел. Внимание его привлек человек в погонах подполковника, вышедший на середину опушки.
– Соленый! Монах! – выкрикнул человек. – Выходите! Деваться вам некуда! Вы все равно сдохнете в этом лесу!
Между тем кольцо продолжало сжиматься. Только теперь солдаты двигались не перебежками. Они пытались приблизиться к беглым скрытно и неслышно.
– Монахов! – продолжал кричать подполковник. – Ты же не убийца! Выходи! Сдавайся. Я обещаю сохранить тебе жизнь! Слово коммуниста!
Дальше события развивались с молниеносной быстротой. Кешка отодвинул рукой ветку, за которой прятался.
– Стой, гад! – крикнул ему Соленый. Но команда его не возымела действия.
Монахов решительно шагнул вперед. Подполковник, стоящий посреди опушки, замер, боясь сделать лишнее движение. А Кешка шагнул еще. И еще.
И Соленый нажал на спусковой крючок. Сухим треском ударила очередь. Соленый не целился. Он просто поводил стволом из стороны в сторону.
Подполковник и Монахов упали, скошенные пулями, одновременно. И тут же солдаты, уже ни от кого не прячась, бросились туда, откуда только что прозвучали выстрелы.
Майор Загниборода подбежал сначала к Стар-цеву.
– Товарищ подполковник! Товарищ… – Он приподнял руку офицера, взяв ее за запястье, и, не нащупав пульса, отпустил. Старцев был мертв. – Я застрелю этого гада!!! – дико заорал майор и сам кинулся в чащу леса.
Монахов в это время корчился на земле от боли. Пуля лишь задела ему мягкие ткани ног, не повредив кости. Двое солдат схватили его прямо за волосы и куда-то поволокли.
– Гадина!!! – до хрипоты орал на всю тайгу Загниборода, и, казалось, найди он сейчас Соленого, разорвал бы на куски голыми руками.
Солдаты тщательно прочесывали местность. Собаки рвались с крепких брезентовых поводков. Майор Загниборода метался из одного конца оцепления в другой, подгоняя замешкавшихся матюгами. Соленого след простыл.
Но вот на одном из участков люди и животные заволновались. Майор кинулся туда в надежде, что скоро схватит рецидивиста.
– Что здесь?! – задал он вопрос лейтенанту – командиру одного из подразделений.
– Сам не пойму, – растерянно отвечал тот, глядя на розыскных овчарок, жалобно скулящих и поджимающих хвосты. – Боятся чего-то.
Загниборода, проведший в тайге не один год, знал, что такую реакцию у здоровых и сильных собак может вызвать лишь появление поблизости крупного хищника. Волка или медведя. Немецкие овчарки хороши при охоте на людей, но там, где дело касается клыкастого обитателя тайги, работает лишь восточно-сибирская лайка, любимица местных егерей и промысловиков.
Внезапно Загниборода наткнулся на волчью яму. Она осталась, по-видимому, с прошлого года, но была сработана на совесть – хорошо замаскирована еловыми лапами и достаточно глубока. Глубока настолько, что на дне ее лишь смутно угадывался силуэт обессилевшего серого зверюги, скалящегося и вяло клацающего зубами.
Волк, должно быть, успел изголодаться и вымотаться в бессмысленных попытках выбраться наверх, – Загниборода видел, что при всей его напускной ярости он больше всего на свете хочет, чтобы люди вытащили его и дали возможность уйти.
– Не повезло, – тихо произнес майор.
– Что вы говорите? – спросил лейтенант, не расслышавший его слов.
– Я говорю, за добычей волчара ходил, – пояснил Загниборода. – Где-то неподалеку у него волчица с волчатами. Это как пить дать. Да не подфартило – в яму угодил.
– Может, вытащим?
– Конечно! – воскликнул майор. – А он тут перегрызет всех к едрене фене! Ты хоть раз волка живого из ямы таскал?
– Не-а, – честно признался лейтенант.
– Оно и видно. При всем старании несколько часов убьем, чтоб повязать его. А у нас Соленый еще где-то бегает.
– Он же сдохнет здесь, – сочувственно произнес лейтенант.
– Ну ты даешь! – возмутился Загниборода. – Тут люди гибнут! Ему лишь одним сейчас помочь можно…
Майор вытянул перед собой руку с пистолетом, который с начала поиска так в кобуру и не прятал. Но затем передумал.
– А ну дай! – выхватил у одного из солдат «Калашникова».
– Не стреляйте его, товарищ майор! – жалобно, почти по-детски, попросил лейтенант.
– Да пошел ты! Слюнтяй.
Короткая автоматная очередь разрубила таежную тишину. Зверь громко взвизгнул и затих. Навсегда.
– Вперед! – скомандовал Загниборода, возвращая оружие его владельцу. – Смотреть в оба! Тут волк похлеще рыщет. Утри сопли, лейтенант!
Цепь двинулась в глубь лесной чащи. Собаки вскоре пришли в себя. А лейтенант был угрюм и подавлен. Перед его глазами еще долго стояла сцена у волчьей ямы.
– Ух! Спасибо тебе, браток! – От осыпавшейся стенки ямы отделилась человеческая тень. Это был Соленый. Он потрепал мертвого волка по загривку. – Прости. Не хотел. – И принялся выбираться наверх.
Уходя от погони, Данил Солонов совершенно случайно угодил в западню, приготовленную для хищника. И поначалу даже не понял, что произошло. Отряхнувшись от комьев земли, он с ужасом увидел перед собой оскалившуюся волчью пасть. Первым желанием было дать по зверю очередь, пока тот не вцепился ему в глотку. Но голоса солдат, звучащие сверху, заставили его притаиться. И хищник, словно приняв Соленого за своего, не кинулся в драку, а лишь злобно и затравленно рычал, роняя из пасти рыжую пену.
Соленому удалось плавно подняться на ноги и прижаться к отвесному краю ямы. На всякий случай он держал наготове автомат, направив его стволом вверх, туда, откуда с минуты на минуту могли появиться солдаты.
И они появились. Но беглого никто не приметил. Даже Загниборода. Запах волка сыграл свою роль. Овчарки были настолько перепуганы близостью хищника, что о запахе разыскиваемого человека и думать забыли. Инстинкт самосохранения оказался сильнее дрессировочных навыков.
Ободрав в кровь пальцы рук, Соленый выбрался. Осторожно лег на живот, сжимая автомат, и еще долго лежал так, без движения, прислушиваясь к удаляющимся голосам. Войска уходили. Значит, вскоре представится возможность двинуться в противоположную сторону. К Известковой, правда, не прорваться. Там теперь посты. Ну да ничего. Тайга большая. Укроет…
И все же здесь было хорошо по сравнению с теми условиями, в которых содержались зеки в общей жилой зоне. Каждый из невольных обитателей лагеря стремился попасть сюда всеми правдами и неправдами. Чтобы отоспаться и отожраться после изнурительных работ на лесоповале и пустой пайковой баланды. Каторжники глотали гвозди, пробивали себе животы электродами, надеясь заразиться, жевали дерьмо инфекционных больных, пили мочу желтушников, купленную за пять пачек черного чая. Способов улечься на больничные простыни множество.
«Мужикам» и «чертям» – простым работягам – всегда тяжелее блатных. Последние право «заболеть» покупали себе, отстегивая лагерным медикам деньги, присланные из воровского общака.
А дед Лёлик, из семидесяти пяти прожитых лет сорок проведший в тюрьмах да лагерях, безвылазно жил в лазарете, попивая коньячок и закусывая его лимончиком. Зоновской же черни приходилось гробиться в промышленной зоне до полусмерти, чтобы потом в бессознательном состоянии быть за ноги притащенными сюда.
Кешка Монахов угодил в лазарет, получив в подарок от Соленого четыре пули калибра 7, 62 миллиметра по ногам безвозмездно. Одна из них задела какой-то важный нерв. И теперь несостоявшийся беглец нежился на влажных, но почти чистых простынях в одноместной палате камерного типа. Решетки на окнах и обитая железным листом дверь были скорее символикой, так как бежать отсюда никто никогда не собирался. Лучше уж здесь, чем в отрядном бараке. И жрачка получше, и покой относительный.
Но Кешка не мог наслаждаться этим покоем в полной мере. Душу тревожила мысль: как менты повернут дело с побегом, не повесят ли на него убийство часового и подполковника? О, том, что Соленого не нашли, Монахов уже слыхал. Информация в лагере имеет свойство просачиваться даже сквозь стены. Значит, за все грехи Соленого ответчиком могут выставить его.
Настораживал тот факт, что за несколько дней пребывания в лазарете к нему ни разу не наведались менты из оперчасти колонии. И начальник не заходил. И объяснительных никто не требовал. Непорядок.
Как пить дать, подляну легаши задумали. А может, «вышка» ломится? От этой мысли все внутри холодело. Ведь могут же! Могут. Не найдут Соленого – расстреляют Монаха. Чтоб другим наука была.
– Скучаешь?
В палату вошел дед Лелик. Кряхтя и сопя, прошел к окну. Постоял там молча, глядя через зарешеченное окно на убогие лагерные строения. Пошамкал в задумчивости беззубым ртом и присел на табурет рядом.
– Эй! – крикнул, взглянув на неприкрытую входную дверь.
Тут же в проеме показалась голова солдата-краснопогонника. Боец был молодой, из недавно призванных. Он растерянно хлопал ресницами и всем своим видом показывал, что готов к труду и обороне. Солдат был приписан к лазарету в качестве фельдшера. На гражданке, наверное, окончил медицинское училище, а злодейка судьба забросила его служить в зону. Здесь же он почти официально состоял при Лелике не то адъютантом, не то денщиком.
– Давай-ка, милый, сообрази бердяево[10], – ласково, по-отечески прошамкал Лелик.
Солдатик бодро кивнул и исчез.
– Скучаешь, спрашиваю? – повторил Лелик, посмотрев на Монаха слезящимися выцветшими глазами.
Кешка лишь чуть приподнялся на кровати, не зная, как ему себя вести и что отвечать. Каждое слово авторитетного вора могло содержать подвох.
– Молчишь… Значит, боишься, – заключил старик. – Напрасно. Лелика не надо бояться. Лелик – первый человек в зоне. С Леликом дружить надо. Хочешь дружить с Леликом?
– Хочу! – с ненужным, наверное, в данной ситуации рвением ответил наконец Монах. Отказаться означало навлечь на себя дополнительные неприятности. Хотя, если быть до конца откровенным, отказываться и мысли не было. Просто очень уж неожиданно появился у него в палате старикашка, держащий в страхе и трепете всех без исключения заключенных. Лелик прочно удерживал трон положенца[11] на протяжении уже лет двадцати в любой зоне, где только ни находился.
Интонация, с которой было высказано «хочу», заставила Лелика усмехнуться. Он прищурился и еще несколько секунд пристально смотрел на Кешку, словно гипнотизируя его.
– Что, потрепали тебя, малек? – заговорил он наконец.
– Было дело, – чуть осмелел Монахов.
– Это к добру. Наука будет. Меня вон еще в двадцатых окрестили. В Питере. И жив, как видишь. Тут все от нутрей человека зависит. Ежели гнилые нутря, подлые, трусливые – лучше сразу в могилу закапываться. Ну а коли дух есть, неча пургу в сральник пускать. Оно ведь как бывает? Гладишь на человека – бармит[12] вроде правильно. А чуть придавят его – слизь наружу из нутрей прет фонтаном…
Монах Лелика и слушал, и не слушал. Он в большей степени интересовался, какого лешего этому басивале[13] от него понадобилось? Ведь неспроста же он ввалился! И солдатик уже вернулся в палату с подносом в руках. А на подносе огурчики соленые, сало с чесночком, капустка квашеная да водочка вольная «Пшеничная». Поставил солдатик поднос и шмыгнул за дверь, чтобы по первому зову Лелика вновь явиться пред светлые очи его.
– Расскажи-ка мне, милок, что да как там у вас было с Соленым?
Ах! Вот оно что! Значит, Лелик зашел, чтобы о подробностях побега разузнать. Чего ж не поведать? Тайны в этом нет никакой. Главное – не проговориться сейчас, что уговаривал Соленого вернуться в зону с повинной. Малодушие в лагере карается нещадно.
Выслушав в Деталях рассказ Монаха, Лелик достал из кармана пачку «Казбека» и закурил. После первой затяжки глубоко закашлялся, но вскоре справился с подступившим недугом и мокро сплюнул прямо на пол, в угол палаты.
– Ну пей, хлеб-соль кушай, – предложил авторитет, указывая жестом на поднос. Налил в два стакана водки и один протянул Монаху.
Выпили не чокаясь. Смачно закусили.
– Вот что я тебе скажу, – продолжил Лелик. – Среди чертей тебе больше делать нечего. Пора к людям[14] идти. Рывок[15] с Соленым тебя хорошо показал. О «вышке» небось думаешь? Не думай. Менты в любом раскладе на тебя две мокрухи не повесят. Дело нешутейное. У зоны с волей связь хорошая. Там, – Лелик махнул рукой в сторону, где должен был находиться забор с колючей проволокой, – все уже знают, что барбоса[16] и лампасника[17] замочил Соленый. А будут давить – не подписывайся. Вспоминай о том, что Соленый на воле, а тебя под расстрельную подводят. В общем, соображай, как жить дальше. Если надумаешь, скажи. Станешь человеком, я за тебя мазу держать буду[18].
Лелик не сказал больше ни слова. И не попрощался. Встал с табурета и вышел прочь, придерживая ладонью поясницу и морщась от застарелого радикулита. Оставил на тумбочке поднос с остатками водки и еды. А Монах смотрел на поднос и думал, не встанет ли ему эта жрачка поперек горла?
В тот же вечер ему поменяли простыни. Принесли свежие – чисто выстиранные, накрахмаленные и отглаженные. Монах даже представить себе не мог, что в условиях зоны возможно такое. Один из шестерок – прихлебаев блатных – занес комплект нового нательного белья и пару полотенец. Не просто чистые, а совершенно новые, ни разу не бывшие в употреблении! В тумбочке появились несколько пачек «Казбека», банки со сгущенкой-тушенкой, пачка черного чая и бутылка «Пшеничной».
Но все это лишь добавило Монаху тревоги. Не по плечу почести. Какую плату потребует Лелик за столь щедрые подношения?
До глубокой ночи Кешка ворочался с боку на бок и все никак не мог уснуть. Лишь закрывал глаза – виделись кошмары. И липкая испарина неприятно покрывала холодный лоб. Мерешилась красная неоштукатуренная кирпичная стенка, к которой его подводят для того, чтобы расстрелять. И явственно виделся черный ствол у самого лба.
Кешка настолько углубился в свои жуткие фантазии, что не заметил, как в палату, не зажигая света, вошел человек. И лишь когда тот присел на табурет, Монах с диким криком, забыв о простреленных ногах, вскочил и беспорядочно замахал руками, словно пытался отогнать от себя нежданного гостя. Но тут боль от четырех полученных ранений напомнила о себе, и он вновь повалился на койку с безудержным воем. Человек продолжал сидеть молча, пока Кешка не успокоился.
– Ты кто?! – в безотчетном ужасе спросил наконец Монах, разглядывая пришельца.
Тот был одет явно не по-лагерному. Плечи укрывало серое в черную точку пальто из драпа, из-под которого виднелись белая сорочка и темный галстук. На голове незнакомца была шляпа с широкими полями, а на руки надеты коричневые перчатки из тонкой мягкой кожи.
– Меня зовут Иван Иванович. Фамилия – Багаев, – представился мужчина, на вид которому было лет тридцать, а то и меньше. – А вы, я знаю, Монахов Иннокентий Всеволодович. Тысяча девятьсот сорок шестого года рождения. Из Ленинграда. Уроженец города Легница Польской Народной Республики…
Тот, кто назвался Иваном Ивановичем, без запинки рассказал Кешке всю его биографию. Не забыл упомянуть даже о мельчайших подробностях уголовного дела и материалов суда, по которым тот был и определен для отбытия наказания в колонию. Впрочем, Иннокентия удивила не осведомленность гостя: тот здорово смахивал на мента и вполне мог ознакомиться с личным делом осужденного Монахова. Резануло слух обращение, на «вы». Очень уж как-то приторно-интеллигентно и вовсе не к месту. Лагерный лазарет не лучшее место для светских любезностей.
– Вы больны? – участливо поинтересовался Иван Иванович.
– А вы – доктор? – кисло усмехнулся в ответ Кешка.
– Не угадали, – проговорил Багаев. – Так что же с вами произошло? По какой причине вы здесь оказались, в лазарете?
– Печальный результат неудавшегося побега, знаете ли, – произнес Кешка. – Если позволите, я закурю. – Поддержав дежурно-вежливый тон человека в пальто и шляпе, он достал из тумбочки «Казбек».
– Я вам «Беломор» предложу. Ленинградский. Не откажетесь? – улыбнулся Багаев, вытягивая из кармана коробку.
Монахов принял папиросу из его рук и закурил.
– А вы неплохо устроились! – заглянул Иван Иванович в тумбочку. – Что, в лагере нынче такие пайки?
– Добрые люди помогают, – ответил Монахов, насторожившись.
– О доброте людской я и собираюсь с вами поговорить, Иннокентий Всеволодович, – вновь растянул рот в улыбке Багаев.
«Что за сучья вежливость?!» – недоумевал про себя Кешка.
– Лично я, – продолжил Багаев, – желаю вам только добра. Потому и решился на столь необычную встречу. Согласитесь, вы не ожидали меня здесь увидеть среди ночи.
– Я вообще никого не ожидал сейчас здесь увидеть.
– И тем не менее я здесь.
– Меня расстреляют? – неожиданно для самого себя задал вопрос Кешка. Он на самом деле подумал, что этот человек пришел для того, что бы известить его о предстоящем приговоре, хотя и несколько странным образом.
– А вы так спокойно спрашиваете, словно давно готовы к этому или знаете, что такое расстрел, – сказал Багаев. – Хотите, я вам расскажу, что это такое?
Монахова начал раздражать этот слащавый франт при галстуке и в шляпе. Но он ничего не ответил. Лишь натянул одеяло под самый подбородок.
– Выездная Судебная коллегия за полчаса примет решение о применении по отношению к вам исключительной меры наказания. А затем вы будете метаться в холодной камере смертников, биться головой о стену и кричать во все горло, чтобы вас простили и помиловали. Но ни кто не услышит. В один пасмурный день откроются двери, вас выведут якобы на допрос и в длинном узком коридоре шлепнут выстрелом в затылок. Подойдет тюремный врач. Констатирует наступление смерти. И вас похоронят. Над могилой поставят лишь табличку с порядковым учетным номером. Ни имени, ни фамилии. – Багаев поднялся с табурета и размеренно заходил по палате. По мере того, как он говорил, тон его становился все более зловещим. И уже не было в голосе прежней вежливости и мягкости. Будто сама смерть разговаривала этой темной ночью с Кешкой. Ужас охватил его. А Иван Иванович продолжал: – И тело ваше будут жрать черви. Уже через три-четыре недели, при здешней сырости, от вашего тела останется только скелет. А через год могилу сровняют с землей. На том же самом месте захоронят очередного приговоренного. От вас не останется и следа. Вот что такое смертный приговор! – выкрикнул Багаев.
– Молчите! – заорал в испуге Монахов и укрылся одеялом с головой. – Уходите, прошу вас! Ну что вам от меня надо?! Что?!
Багаев подошел к кровати и сорвал с Кешки одеяло, швырнув его на пол. Монахов лежал, поджав под себя ноги и закрыв лицо ладонями. А Багаев остервенело топтал одеяло, валяющееся на полу.
– Вот! Вот! Вот что с вами сделают!!!
Обессилев, он вновь присел на табурет и закурил из той же пачки «Беломора». Выкурив папиросу в несколько затяжек, он вновь обратился к заключенному:
– А ведь это ты, мразь, убил часового и подполковника из Хабаровска! – От наносной вежливости не осталось и следа. – И ты, ты будешь за это отвечать! По всей строгости советского закона!
– Я не убивал! – глотая сопли, выдавил из себя Монахов. – Это Соленый!
– Нет никакого Соленого! Ты их убил!
– Нет!!!
– Да!!! – заорал Багаев.
У Кешки началась истерика. Его трясло как в лихорадке, из глаз катились слезы, из горла рвались нечленораздельные звуки.
Глядя на него, Багаев чуть заметно улыбнулся. Он был совершенно спокоен. Пружинисто поднялся на ноги и выглянул из палаты в коридор. Там его ждали начальник колонии и двое старшин-контролеров.
– Забирайте, – в приказном тоне сказал им Иван Иванович, кивком головы указывая на Монахова.
Старшины ворвались в палату и, подхватив Кешку за что ни попадя, поволокли из лазарета в пресс-хату. Уже через несколько минут его там молча и методично избивали металлическими прутьями и пинали ногами, пока он не потерял сознание. Затем обливали ледяной водой и снова били. Так продолжалось почти до самого утра.
– Ну вы мастер, товарищ капитан! – восхищенно произнес майор Загниборода, обращаясь к Багаеву, когда они вдвоем вернулись из лазарета в кабинет начальника колонии. – Думаете, законтачит?
– Не сомневаюсь, – уверенно ответил Иван Иванович. – Он у меня не первый. Главное, чтоб ваши соколики не перестарались. Убьют еще ненароком… И насчет моего… к-хм… мастерства. Гадость все это. И я просто вынужден этой гадостью заниматься. Тошно бывает.
– Что потом с Монаховым делать? – спросил Загниборода.
– С утра я продолжу с ним.
– Как скажете, – согласился майор, – Вам виднее. Только зачем он вам? Он ведь даже не с приблатненными! Какая польза?
– Вы меня недооцениваете! – укоризненно покачал головой Багаев. – Наша служба не даром хлеб ест. Мы из Монахова такого урку вырастим! И в правилки[19] будет допущен, и на пристяже[20] у меня прочно сядет.
– Наша колония одну особенность имеет, – несмело заговорил майор.
– Что за особенность такая? – с полуулыбкой спросил Багаев, словно знал, о чем хочет рассказать Загниборода.
– Лелик.
– А что Лелик?
– В законе он. Зону держит. Его авторитет покрепче нашего с вами будет.
– Нашли чем гордиться. Это называется бардак. Потому и Соленого проморгали. Чистить колонию пора…
– Хотел бы я знать, каким образом?
– Теперь это уже мое дело, – загадочно ответил Багаев. – Побег Соленого показал, что блатные ваши стали неуправляемы. Соленые, Лелики, Барсуки… Внесем в их состав некоторые изменения…
Деревья и кустарник стали реже, и вскоре впереди показалась бескрайняя марь – непроходимое болото. По осени здесь полным-полно морошки и голубики, а сейчас лишь перегнившая жидкая растительность. На самом краю мари уныло глядела на свет Божий единственным подслеповатым оконцем ветхая избушка. Из трубы поднимался в небо сизый дымок, явственно говоря, что обиталище не заброшено.
– Деньги – не главное.
– Ты больной, что ли?
– Эх! Если б не зона…
– Да что ты заладил?! – вскипел Соленый. – Запомни, дурак, на всю жизнь: ДЕНЬГИ – вот что главное в жизни! За деньги люди глотки друг другу грызут. Исполнитель, говоришь? Ну-ну. Поглядел бы я на тебя лет через тридцать – старого, нищего и никому не нужного.
– А сам-то ты кем через тридцать лет будешь? Ты ж из лагерей не вылезаешь! – неожиданно для самого себя осмелел Монах.
– Не подфартило пока. Но ничего! Выпадет и мне удача. Помни слово мое: козырным я стану через тридцать лет. А ты как был сявкой, так и останешься. И еще запомни. Раз в зону попал, нет тебе обратно дороги. Хлебнувший однажды лагерной баланды на свободе подолгу не задерживается. В лагерь его потянет, как в дом родной. Поглядим, что будет через годы.
– Да лучше б нам с тобой не встречаться вовсе, – ответил Кешка.
– Тихо! – вдруг оборвал его Соленый. – Слышишь?
Из-за деревьев явно послышались человеческие голоса и собачий лай. Вдобавок ко всему над их головами откуда ни возьмись завис вертолет, выкрашенный в зеленый цвет.
Оба метнулись под густые кроны деревьев. Но было поздно. Их заметили.
– Раз-раз-раз!!! Раз-два-три! – резанул воздух громкоговоритель, установленный на борту винтокрылой машины. – Солонов и Монахов!!! Вас вижу!!! Г риказываю лечь на землю!!! В противном случае открываю огонь!!!
– Погань позорная!!! – истошно заорал Соленый и сдернул с плеча автомат.
– Соленый, сдаемся! – в истерике закричал Монахов.
– Молчи, падла! – рявкнул в ответ Солонов и передернул затворную раму.
И тут они заметили, что со всех сторон к ним приближаются солдаты с оружием наперевес. Войска сжимали кольцо грамотно. Двигались рассредоточенно, пригибаясь и используя в качестве прикрытия толстые стволы деревьев. Они не шли цепью, как обычно идут в наступление. Пара-тройка совершала перебежку, в то время как другая группа держала в прицелах беглецов. К тому, же солдаты передвигались неправильным зигзагом, что не позволяло Соленому прицелиться. Овчарки прервали лай, подчиняясь командам своих проводников, и теперь лишь злобно рычали, вздыбливая на холках шерсть. Псы, как видно, были прекрасно обучены.
– Не дамся!!! – вновь заорал Соленый.
С вертолета увидели подоспевших вовремя бойцов и чуть набрали высоту.
Теперь громкоговоритель прокричал с противоположной стороны опушки, разделявшей говорящего и преступников.
– Соленый! Сдавайся! Шансов уйти у тебя нет!
Это говорил подполковник Старцев.
– Заткнись, скотина!!! – выкрикнул в ответ Солонов. – В гробу я видал твои советы! Живым не возьмешь!
– Да на хер ты мне не нужен живой! Жизнь тебе самому нужна!
– Не лепи горбатого, легавый! Мне «вышка» светит! Или ты с собой помилование принес?
– Соленый, сдадимся, а? – вновь робко предложил Монахов.
Данил Солонов ответить не успел. Внимание его привлек человек в погонах подполковника, вышедший на середину опушки.
– Соленый! Монах! – выкрикнул человек. – Выходите! Деваться вам некуда! Вы все равно сдохнете в этом лесу!
Между тем кольцо продолжало сжиматься. Только теперь солдаты двигались не перебежками. Они пытались приблизиться к беглым скрытно и неслышно.
– Монахов! – продолжал кричать подполковник. – Ты же не убийца! Выходи! Сдавайся. Я обещаю сохранить тебе жизнь! Слово коммуниста!
Дальше события развивались с молниеносной быстротой. Кешка отодвинул рукой ветку, за которой прятался.
– Стой, гад! – крикнул ему Соленый. Но команда его не возымела действия.
Монахов решительно шагнул вперед. Подполковник, стоящий посреди опушки, замер, боясь сделать лишнее движение. А Кешка шагнул еще. И еще.
И Соленый нажал на спусковой крючок. Сухим треском ударила очередь. Соленый не целился. Он просто поводил стволом из стороны в сторону.
Подполковник и Монахов упали, скошенные пулями, одновременно. И тут же солдаты, уже ни от кого не прячась, бросились туда, откуда только что прозвучали выстрелы.
Майор Загниборода подбежал сначала к Стар-цеву.
– Товарищ подполковник! Товарищ… – Он приподнял руку офицера, взяв ее за запястье, и, не нащупав пульса, отпустил. Старцев был мертв. – Я застрелю этого гада!!! – дико заорал майор и сам кинулся в чащу леса.
Монахов в это время корчился на земле от боли. Пуля лишь задела ему мягкие ткани ног, не повредив кости. Двое солдат схватили его прямо за волосы и куда-то поволокли.
– Гадина!!! – до хрипоты орал на всю тайгу Загниборода, и, казалось, найди он сейчас Соленого, разорвал бы на куски голыми руками.
Солдаты тщательно прочесывали местность. Собаки рвались с крепких брезентовых поводков. Майор Загниборода метался из одного конца оцепления в другой, подгоняя замешкавшихся матюгами. Соленого след простыл.
Но вот на одном из участков люди и животные заволновались. Майор кинулся туда в надежде, что скоро схватит рецидивиста.
– Что здесь?! – задал он вопрос лейтенанту – командиру одного из подразделений.
– Сам не пойму, – растерянно отвечал тот, глядя на розыскных овчарок, жалобно скулящих и поджимающих хвосты. – Боятся чего-то.
Загниборода, проведший в тайге не один год, знал, что такую реакцию у здоровых и сильных собак может вызвать лишь появление поблизости крупного хищника. Волка или медведя. Немецкие овчарки хороши при охоте на людей, но там, где дело касается клыкастого обитателя тайги, работает лишь восточно-сибирская лайка, любимица местных егерей и промысловиков.
Внезапно Загниборода наткнулся на волчью яму. Она осталась, по-видимому, с прошлого года, но была сработана на совесть – хорошо замаскирована еловыми лапами и достаточно глубока. Глубока настолько, что на дне ее лишь смутно угадывался силуэт обессилевшего серого зверюги, скалящегося и вяло клацающего зубами.
Волк, должно быть, успел изголодаться и вымотаться в бессмысленных попытках выбраться наверх, – Загниборода видел, что при всей его напускной ярости он больше всего на свете хочет, чтобы люди вытащили его и дали возможность уйти.
– Не повезло, – тихо произнес майор.
– Что вы говорите? – спросил лейтенант, не расслышавший его слов.
– Я говорю, за добычей волчара ходил, – пояснил Загниборода. – Где-то неподалеку у него волчица с волчатами. Это как пить дать. Да не подфартило – в яму угодил.
– Может, вытащим?
– Конечно! – воскликнул майор. – А он тут перегрызет всех к едрене фене! Ты хоть раз волка живого из ямы таскал?
– Не-а, – честно признался лейтенант.
– Оно и видно. При всем старании несколько часов убьем, чтоб повязать его. А у нас Соленый еще где-то бегает.
– Он же сдохнет здесь, – сочувственно произнес лейтенант.
– Ну ты даешь! – возмутился Загниборода. – Тут люди гибнут! Ему лишь одним сейчас помочь можно…
Майор вытянул перед собой руку с пистолетом, который с начала поиска так в кобуру и не прятал. Но затем передумал.
– А ну дай! – выхватил у одного из солдат «Калашникова».
– Не стреляйте его, товарищ майор! – жалобно, почти по-детски, попросил лейтенант.
– Да пошел ты! Слюнтяй.
Короткая автоматная очередь разрубила таежную тишину. Зверь громко взвизгнул и затих. Навсегда.
– Вперед! – скомандовал Загниборода, возвращая оружие его владельцу. – Смотреть в оба! Тут волк похлеще рыщет. Утри сопли, лейтенант!
Цепь двинулась в глубь лесной чащи. Собаки вскоре пришли в себя. А лейтенант был угрюм и подавлен. Перед его глазами еще долго стояла сцена у волчьей ямы.
– Ух! Спасибо тебе, браток! – От осыпавшейся стенки ямы отделилась человеческая тень. Это был Соленый. Он потрепал мертвого волка по загривку. – Прости. Не хотел. – И принялся выбираться наверх.
Уходя от погони, Данил Солонов совершенно случайно угодил в западню, приготовленную для хищника. И поначалу даже не понял, что произошло. Отряхнувшись от комьев земли, он с ужасом увидел перед собой оскалившуюся волчью пасть. Первым желанием было дать по зверю очередь, пока тот не вцепился ему в глотку. Но голоса солдат, звучащие сверху, заставили его притаиться. И хищник, словно приняв Соленого за своего, не кинулся в драку, а лишь злобно и затравленно рычал, роняя из пасти рыжую пену.
Соленому удалось плавно подняться на ноги и прижаться к отвесному краю ямы. На всякий случай он держал наготове автомат, направив его стволом вверх, туда, откуда с минуты на минуту могли появиться солдаты.
И они появились. Но беглого никто не приметил. Даже Загниборода. Запах волка сыграл свою роль. Овчарки были настолько перепуганы близостью хищника, что о запахе разыскиваемого человека и думать забыли. Инстинкт самосохранения оказался сильнее дрессировочных навыков.
Ободрав в кровь пальцы рук, Соленый выбрался. Осторожно лег на живот, сжимая автомат, и еще долго лежал так, без движения, прислушиваясь к удаляющимся голосам. Войска уходили. Значит, вскоре представится возможность двинуться в противоположную сторону. К Известковой, правда, не прорваться. Там теперь посты. Ну да ничего. Тайга большая. Укроет…
* * *
Медсанчасть исправительно-трудовой колонии до рези в глазах «благоухала» запахами карболки, хлора, неистребимых мышей и клопов.И все же здесь было хорошо по сравнению с теми условиями, в которых содержались зеки в общей жилой зоне. Каждый из невольных обитателей лагеря стремился попасть сюда всеми правдами и неправдами. Чтобы отоспаться и отожраться после изнурительных работ на лесоповале и пустой пайковой баланды. Каторжники глотали гвозди, пробивали себе животы электродами, надеясь заразиться, жевали дерьмо инфекционных больных, пили мочу желтушников, купленную за пять пачек черного чая. Способов улечься на больничные простыни множество.
«Мужикам» и «чертям» – простым работягам – всегда тяжелее блатных. Последние право «заболеть» покупали себе, отстегивая лагерным медикам деньги, присланные из воровского общака.
А дед Лёлик, из семидесяти пяти прожитых лет сорок проведший в тюрьмах да лагерях, безвылазно жил в лазарете, попивая коньячок и закусывая его лимончиком. Зоновской же черни приходилось гробиться в промышленной зоне до полусмерти, чтобы потом в бессознательном состоянии быть за ноги притащенными сюда.
Кешка Монахов угодил в лазарет, получив в подарок от Соленого четыре пули калибра 7, 62 миллиметра по ногам безвозмездно. Одна из них задела какой-то важный нерв. И теперь несостоявшийся беглец нежился на влажных, но почти чистых простынях в одноместной палате камерного типа. Решетки на окнах и обитая железным листом дверь были скорее символикой, так как бежать отсюда никто никогда не собирался. Лучше уж здесь, чем в отрядном бараке. И жрачка получше, и покой относительный.
Но Кешка не мог наслаждаться этим покоем в полной мере. Душу тревожила мысль: как менты повернут дело с побегом, не повесят ли на него убийство часового и подполковника? О, том, что Соленого не нашли, Монахов уже слыхал. Информация в лагере имеет свойство просачиваться даже сквозь стены. Значит, за все грехи Соленого ответчиком могут выставить его.
Настораживал тот факт, что за несколько дней пребывания в лазарете к нему ни разу не наведались менты из оперчасти колонии. И начальник не заходил. И объяснительных никто не требовал. Непорядок.
Как пить дать, подляну легаши задумали. А может, «вышка» ломится? От этой мысли все внутри холодело. Ведь могут же! Могут. Не найдут Соленого – расстреляют Монаха. Чтоб другим наука была.
– Скучаешь?
В палату вошел дед Лелик. Кряхтя и сопя, прошел к окну. Постоял там молча, глядя через зарешеченное окно на убогие лагерные строения. Пошамкал в задумчивости беззубым ртом и присел на табурет рядом.
– Эй! – крикнул, взглянув на неприкрытую входную дверь.
Тут же в проеме показалась голова солдата-краснопогонника. Боец был молодой, из недавно призванных. Он растерянно хлопал ресницами и всем своим видом показывал, что готов к труду и обороне. Солдат был приписан к лазарету в качестве фельдшера. На гражданке, наверное, окончил медицинское училище, а злодейка судьба забросила его служить в зону. Здесь же он почти официально состоял при Лелике не то адъютантом, не то денщиком.
– Давай-ка, милый, сообрази бердяево[10], – ласково, по-отечески прошамкал Лелик.
Солдатик бодро кивнул и исчез.
– Скучаешь, спрашиваю? – повторил Лелик, посмотрев на Монаха слезящимися выцветшими глазами.
Кешка лишь чуть приподнялся на кровати, не зная, как ему себя вести и что отвечать. Каждое слово авторитетного вора могло содержать подвох.
– Молчишь… Значит, боишься, – заключил старик. – Напрасно. Лелика не надо бояться. Лелик – первый человек в зоне. С Леликом дружить надо. Хочешь дружить с Леликом?
– Хочу! – с ненужным, наверное, в данной ситуации рвением ответил наконец Монах. Отказаться означало навлечь на себя дополнительные неприятности. Хотя, если быть до конца откровенным, отказываться и мысли не было. Просто очень уж неожиданно появился у него в палате старикашка, держащий в страхе и трепете всех без исключения заключенных. Лелик прочно удерживал трон положенца[11] на протяжении уже лет двадцати в любой зоне, где только ни находился.
Интонация, с которой было высказано «хочу», заставила Лелика усмехнуться. Он прищурился и еще несколько секунд пристально смотрел на Кешку, словно гипнотизируя его.
– Что, потрепали тебя, малек? – заговорил он наконец.
– Было дело, – чуть осмелел Монахов.
– Это к добру. Наука будет. Меня вон еще в двадцатых окрестили. В Питере. И жив, как видишь. Тут все от нутрей человека зависит. Ежели гнилые нутря, подлые, трусливые – лучше сразу в могилу закапываться. Ну а коли дух есть, неча пургу в сральник пускать. Оно ведь как бывает? Гладишь на человека – бармит[12] вроде правильно. А чуть придавят его – слизь наружу из нутрей прет фонтаном…
Монах Лелика и слушал, и не слушал. Он в большей степени интересовался, какого лешего этому басивале[13] от него понадобилось? Ведь неспроста же он ввалился! И солдатик уже вернулся в палату с подносом в руках. А на подносе огурчики соленые, сало с чесночком, капустка квашеная да водочка вольная «Пшеничная». Поставил солдатик поднос и шмыгнул за дверь, чтобы по первому зову Лелика вновь явиться пред светлые очи его.
– Расскажи-ка мне, милок, что да как там у вас было с Соленым?
Ах! Вот оно что! Значит, Лелик зашел, чтобы о подробностях побега разузнать. Чего ж не поведать? Тайны в этом нет никакой. Главное – не проговориться сейчас, что уговаривал Соленого вернуться в зону с повинной. Малодушие в лагере карается нещадно.
Выслушав в Деталях рассказ Монаха, Лелик достал из кармана пачку «Казбека» и закурил. После первой затяжки глубоко закашлялся, но вскоре справился с подступившим недугом и мокро сплюнул прямо на пол, в угол палаты.
– Ну пей, хлеб-соль кушай, – предложил авторитет, указывая жестом на поднос. Налил в два стакана водки и один протянул Монаху.
Выпили не чокаясь. Смачно закусили.
– Вот что я тебе скажу, – продолжил Лелик. – Среди чертей тебе больше делать нечего. Пора к людям[14] идти. Рывок[15] с Соленым тебя хорошо показал. О «вышке» небось думаешь? Не думай. Менты в любом раскладе на тебя две мокрухи не повесят. Дело нешутейное. У зоны с волей связь хорошая. Там, – Лелик махнул рукой в сторону, где должен был находиться забор с колючей проволокой, – все уже знают, что барбоса[16] и лампасника[17] замочил Соленый. А будут давить – не подписывайся. Вспоминай о том, что Соленый на воле, а тебя под расстрельную подводят. В общем, соображай, как жить дальше. Если надумаешь, скажи. Станешь человеком, я за тебя мазу держать буду[18].
Лелик не сказал больше ни слова. И не попрощался. Встал с табурета и вышел прочь, придерживая ладонью поясницу и морщась от застарелого радикулита. Оставил на тумбочке поднос с остатками водки и еды. А Монах смотрел на поднос и думал, не встанет ли ему эта жрачка поперек горла?
В тот же вечер ему поменяли простыни. Принесли свежие – чисто выстиранные, накрахмаленные и отглаженные. Монах даже представить себе не мог, что в условиях зоны возможно такое. Один из шестерок – прихлебаев блатных – занес комплект нового нательного белья и пару полотенец. Не просто чистые, а совершенно новые, ни разу не бывшие в употреблении! В тумбочке появились несколько пачек «Казбека», банки со сгущенкой-тушенкой, пачка черного чая и бутылка «Пшеничной».
Но все это лишь добавило Монаху тревоги. Не по плечу почести. Какую плату потребует Лелик за столь щедрые подношения?
До глубокой ночи Кешка ворочался с боку на бок и все никак не мог уснуть. Лишь закрывал глаза – виделись кошмары. И липкая испарина неприятно покрывала холодный лоб. Мерешилась красная неоштукатуренная кирпичная стенка, к которой его подводят для того, чтобы расстрелять. И явственно виделся черный ствол у самого лба.
Кешка настолько углубился в свои жуткие фантазии, что не заметил, как в палату, не зажигая света, вошел человек. И лишь когда тот присел на табурет, Монах с диким криком, забыв о простреленных ногах, вскочил и беспорядочно замахал руками, словно пытался отогнать от себя нежданного гостя. Но тут боль от четырех полученных ранений напомнила о себе, и он вновь повалился на койку с безудержным воем. Человек продолжал сидеть молча, пока Кешка не успокоился.
– Ты кто?! – в безотчетном ужасе спросил наконец Монах, разглядывая пришельца.
Тот был одет явно не по-лагерному. Плечи укрывало серое в черную точку пальто из драпа, из-под которого виднелись белая сорочка и темный галстук. На голове незнакомца была шляпа с широкими полями, а на руки надеты коричневые перчатки из тонкой мягкой кожи.
– Меня зовут Иван Иванович. Фамилия – Багаев, – представился мужчина, на вид которому было лет тридцать, а то и меньше. – А вы, я знаю, Монахов Иннокентий Всеволодович. Тысяча девятьсот сорок шестого года рождения. Из Ленинграда. Уроженец города Легница Польской Народной Республики…
Тот, кто назвался Иваном Ивановичем, без запинки рассказал Кешке всю его биографию. Не забыл упомянуть даже о мельчайших подробностях уголовного дела и материалов суда, по которым тот был и определен для отбытия наказания в колонию. Впрочем, Иннокентия удивила не осведомленность гостя: тот здорово смахивал на мента и вполне мог ознакомиться с личным делом осужденного Монахова. Резануло слух обращение, на «вы». Очень уж как-то приторно-интеллигентно и вовсе не к месту. Лагерный лазарет не лучшее место для светских любезностей.
– Вы больны? – участливо поинтересовался Иван Иванович.
– А вы – доктор? – кисло усмехнулся в ответ Кешка.
– Не угадали, – проговорил Багаев. – Так что же с вами произошло? По какой причине вы здесь оказались, в лазарете?
– Печальный результат неудавшегося побега, знаете ли, – произнес Кешка. – Если позволите, я закурю. – Поддержав дежурно-вежливый тон человека в пальто и шляпе, он достал из тумбочки «Казбек».
– Я вам «Беломор» предложу. Ленинградский. Не откажетесь? – улыбнулся Багаев, вытягивая из кармана коробку.
Монахов принял папиросу из его рук и закурил.
– А вы неплохо устроились! – заглянул Иван Иванович в тумбочку. – Что, в лагере нынче такие пайки?
– Добрые люди помогают, – ответил Монахов, насторожившись.
– О доброте людской я и собираюсь с вами поговорить, Иннокентий Всеволодович, – вновь растянул рот в улыбке Багаев.
«Что за сучья вежливость?!» – недоумевал про себя Кешка.
– Лично я, – продолжил Багаев, – желаю вам только добра. Потому и решился на столь необычную встречу. Согласитесь, вы не ожидали меня здесь увидеть среди ночи.
– Я вообще никого не ожидал сейчас здесь увидеть.
– И тем не менее я здесь.
– Меня расстреляют? – неожиданно для самого себя задал вопрос Кешка. Он на самом деле подумал, что этот человек пришел для того, что бы известить его о предстоящем приговоре, хотя и несколько странным образом.
– А вы так спокойно спрашиваете, словно давно готовы к этому или знаете, что такое расстрел, – сказал Багаев. – Хотите, я вам расскажу, что это такое?
Монахова начал раздражать этот слащавый франт при галстуке и в шляпе. Но он ничего не ответил. Лишь натянул одеяло под самый подбородок.
– Выездная Судебная коллегия за полчаса примет решение о применении по отношению к вам исключительной меры наказания. А затем вы будете метаться в холодной камере смертников, биться головой о стену и кричать во все горло, чтобы вас простили и помиловали. Но ни кто не услышит. В один пасмурный день откроются двери, вас выведут якобы на допрос и в длинном узком коридоре шлепнут выстрелом в затылок. Подойдет тюремный врач. Констатирует наступление смерти. И вас похоронят. Над могилой поставят лишь табличку с порядковым учетным номером. Ни имени, ни фамилии. – Багаев поднялся с табурета и размеренно заходил по палате. По мере того, как он говорил, тон его становился все более зловещим. И уже не было в голосе прежней вежливости и мягкости. Будто сама смерть разговаривала этой темной ночью с Кешкой. Ужас охватил его. А Иван Иванович продолжал: – И тело ваше будут жрать черви. Уже через три-четыре недели, при здешней сырости, от вашего тела останется только скелет. А через год могилу сровняют с землей. На том же самом месте захоронят очередного приговоренного. От вас не останется и следа. Вот что такое смертный приговор! – выкрикнул Багаев.
– Молчите! – заорал в испуге Монахов и укрылся одеялом с головой. – Уходите, прошу вас! Ну что вам от меня надо?! Что?!
Багаев подошел к кровати и сорвал с Кешки одеяло, швырнув его на пол. Монахов лежал, поджав под себя ноги и закрыв лицо ладонями. А Багаев остервенело топтал одеяло, валяющееся на полу.
– Вот! Вот! Вот что с вами сделают!!!
Обессилев, он вновь присел на табурет и закурил из той же пачки «Беломора». Выкурив папиросу в несколько затяжек, он вновь обратился к заключенному:
– А ведь это ты, мразь, убил часового и подполковника из Хабаровска! – От наносной вежливости не осталось и следа. – И ты, ты будешь за это отвечать! По всей строгости советского закона!
– Я не убивал! – глотая сопли, выдавил из себя Монахов. – Это Соленый!
– Нет никакого Соленого! Ты их убил!
– Нет!!!
– Да!!! – заорал Багаев.
У Кешки началась истерика. Его трясло как в лихорадке, из глаз катились слезы, из горла рвались нечленораздельные звуки.
Глядя на него, Багаев чуть заметно улыбнулся. Он был совершенно спокоен. Пружинисто поднялся на ноги и выглянул из палаты в коридор. Там его ждали начальник колонии и двое старшин-контролеров.
– Забирайте, – в приказном тоне сказал им Иван Иванович, кивком головы указывая на Монахова.
Старшины ворвались в палату и, подхватив Кешку за что ни попадя, поволокли из лазарета в пресс-хату. Уже через несколько минут его там молча и методично избивали металлическими прутьями и пинали ногами, пока он не потерял сознание. Затем обливали ледяной водой и снова били. Так продолжалось почти до самого утра.
– Ну вы мастер, товарищ капитан! – восхищенно произнес майор Загниборода, обращаясь к Багаеву, когда они вдвоем вернулись из лазарета в кабинет начальника колонии. – Думаете, законтачит?
– Не сомневаюсь, – уверенно ответил Иван Иванович. – Он у меня не первый. Главное, чтоб ваши соколики не перестарались. Убьют еще ненароком… И насчет моего… к-хм… мастерства. Гадость все это. И я просто вынужден этой гадостью заниматься. Тошно бывает.
– Что потом с Монаховым делать? – спросил Загниборода.
– С утра я продолжу с ним.
– Как скажете, – согласился майор, – Вам виднее. Только зачем он вам? Он ведь даже не с приблатненными! Какая польза?
– Вы меня недооцениваете! – укоризненно покачал головой Багаев. – Наша служба не даром хлеб ест. Мы из Монахова такого урку вырастим! И в правилки[19] будет допущен, и на пристяже[20] у меня прочно сядет.
– Наша колония одну особенность имеет, – несмело заговорил майор.
– Что за особенность такая? – с полуулыбкой спросил Багаев, словно знал, о чем хочет рассказать Загниборода.
– Лелик.
– А что Лелик?
– В законе он. Зону держит. Его авторитет покрепче нашего с вами будет.
– Нашли чем гордиться. Это называется бардак. Потому и Соленого проморгали. Чистить колонию пора…
– Хотел бы я знать, каким образом?
– Теперь это уже мое дело, – загадочно ответил Багаев. – Побег Соленого показал, что блатные ваши стали неуправляемы. Соленые, Лелики, Барсуки… Внесем в их состав некоторые изменения…
* * *
Соленый, отлежавшись в течение дня, всю ночь двигался по тайге в одному ему известном направлении. Уже брезжил рассвет, над сопками поднималось красное дальневосточное солнце, над деревьями и болотами поплыли клубы испарений.Деревья и кустарник стали реже, и вскоре впереди показалась бескрайняя марь – непроходимое болото. По осени здесь полным-полно морошки и голубики, а сейчас лишь перегнившая жидкая растительность. На самом краю мари уныло глядела на свет Божий единственным подслеповатым оконцем ветхая избушка. Из трубы поднимался в небо сизый дымок, явственно говоря, что обиталище не заброшено.