Виктор Дмитриевич Кудрявцев-Платонов. Сочинения

   Теэтет. Правильно.
   Чужеземец. Значит, нам надо потребовать от обеих сторон порознь объяснения, что они считают бытием.
   Теэтет. Как же мы его будем требовать?
   Чужеземец. От тех, кто полагает бытие в идеях, легче его получить, так как они более кротки, от тех же, кто насильственно все сводит к телу, труднее, да, может быть, и почти невозможно. Однако, мне кажется, с ними следует поступать так…
   Теэтет. Как?
   Чужеземец. Всего бы лучше исправить их делом, если бы только это было возможно; если же так не удастся, то мы сделаем это при помощи рассуждения, предположив у них желание отвечать нам более правильно, чем доселе. То, что признано лучшими людьми, сильнее того, что признано худшими. Впрочем, мы заботимся не о них, но ищем лишь истину.
   Теэтет. Весьма справедливо.
   Чужеземец. Предложи же тем, кто стал лучше, тебе отвечать, и истолковывай то, что ими сказано.
   Теэтет. Да будет так.
   Чужеземец. Пусть скажут, как они полагают: есть ли вообще какое-либо смертное существо?
   Теэтет. Отчего же нет?
   Чужеземец. Не признают ли они его одушевленным телом?
   Теэтет. Без сомнения.
   Чужеземец. И считают душу чем-то существующим?
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Дальше. Не говорят ли они, что одна душа – справедливая, другая – несправедливая, та – разумная, а эта – нет?
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. И не так ли они считают, что благодаря присутствию справедливости каждая душа становится такой-то, а из-за противоположных качеств – противоположною?
   Теэтет. Да, и это они подтверждают.
   Чужеземец. Но то, что может присутствовать в чем-либо или отсутствовать, непременно, скажут они, должно быть чем-то.
   Теэтет. Они так и говорят.
   Чужеземец. Когда же справедливость, разумность и любая другая добродетель, а также их противоположности существуют и существует также душа, в которой все это пребывает, то признают ли они что-либо из этого видимым и осязаемым или же все – невидимым?
   Теэтет. Пожалуй, здесь нет ничего видимого.
   Чужеземец. Что же? Неужели они утверждают, что вещи подобного рода имеют тело?
   Теэтет. Здесь они уже не решают все одинаковым образом, но им кажется, что сама душа обладает телом, в отношении же разумности и каждого из того, о чем ты спросил, они не дерзают согласиться, что это вовсе не существует, и настаивать, что все это – тела.
   Чужеземец. Нам ясно, Теэтет, что эти мужи исправились. Ведь те из них, которых породила земля, ни в чем не выказали бы робости, но всячески настаивали бы, что то, чего они не могут схватить руками, вообще есть ничто.
   Теэтет. Пожалуй, они так и думают, как ты говоришь.
   Чужеземец. Спросим, однако, их снова: если они пожелают что-либо, хоть самое малое, из существующего признать бестелесным, этого будет достаточно. Ведь они должны будут тогда назвать то, что от природы присуще как вещам бестелесным, так и имеющим тело, и глядя на что они тому и другому приписывают бытие. Быть может, они окажутся в затруднении. Однако, если что-либо подобное случится, смотри, захотят ли они признать и согласиться с выдвинутым нами положением относительно бытия – что оно таково?
   Теэтет. Но каково же? Говори, и мы это скоро увидим.
   Чужеземец. Я утверждаю теперь, что все, обладающее по своей природе способностью либо воздействовать на что-то другое, либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз, все это действительно существует. Я даю такое определение существующего: оно есть не что иное, как способность.
   Теэтет. Ввиду того что в настоящее время они не могут сказать ничего лучшего, они принимают это определение.
   Чужеземец. Прекрасно. Позже, быть может, и нам и им представится иное. Но для них пусть это останется у нас решенным.
   Теэтет. Пусть останется.
   Чужеземец. Теперь давай обратимся к другим, к друзьям идей; ты же толкуй нам и их ответы.
   Теэтет. Пусть будет так.
   Чужеземец. Вы говорите о становлении и бытии, как-то их различая. Не так ли?
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. И говорите, что к становлению мы приобщаемся телом с помощью ощущения, душою же с помощью размышления приобщаемся к подлинному бытию, о котором вы утверждаете, что оно всегда само себе тождественно, становление же всякий раз иное.
   Теэтет. Действительно, мы говорим так.
   Чужеземец. Но как нам сказать, о наилучшие из людей, чти в обоих случаях вы называете приобщением? Не то ли, о чем мы упомянули раньше?
   Теэтет. Что же?
   Чужеземец. Страдание или действие, возникающее вследствие некой силы, рождающейся от взаимной встречи вещей. Быть может, Теэтет, ты и не слышишь их ответа на это, я же, пожалуй, благодаря близости с ними слышу.
   Теэтет. Какое же, однако, приводят они объяснение?
   Чужеземец. Они не сходятся с нами в том, что недавно было сказано людям земли относительно бытия.
   Теэтет. В чем же именно?
   Чужеземец. Мы выставили как достаточное определение существующего то, что нечто обладает способностью страдать или действовать, хотя бы даже и в весьма малом.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. На это, однако, они возражают, что способность страдать или действовать принадлежит становлению, но с бытием, как они утверждают, не связана способность ни того ни другого.
   Теэтет. Разве так они говорят?
   Чужеземец. Ну а нам надо на это ответить, что мы должны яснее у них узнать, признают ли они, что душа познает, а бытие познается?
   Теэтет. Это они действительно говорят.
   Чужеземец. Что же? Считаете ли вы, что познавать или быть познаваемым – это действие или страдание или то и другое вместе? Или одно из них – страдание, а другое – действие? Или вообще ни то ни другое не причастно ни одному из двух [состояний]?
   Теэтет. Ясно, что ничто из двух ни тому ни другому не причастно, иначе они высказали бы утверждение, противоположное прежнему.
   Чужеземец. Понимаю. Если познавать значит как-то действовать, то предмету познания, напротив, необходимо страдать. Таким образом, бытие, согласно этому рассуждению, познаваемое познанием, насколько познается, настолько же находится в движении в силу своего страдания, которое, как мы говорим, не могло бы возникнуть у пребывающего в покое.
   Теэтет. Справедливо.
   Чужеземец. И ради Зевса, дадим ли мы себя легко убедить в том, что движение, жизнь, душа и разум не причастны совершенному бытию и что бытие не живет и не мыслит, но возвышенное и чистое, не имея ума, стоит неподвижно в покое?
   Теэтет. Мы допустили бы, чужеземец, поистине чудовищное утверждение!
   Чужеземец. Но должны ли мы утверждать, что оно обладает умом, жизнью же нет?
   Теэтет. Как можно?!
   Чужеземец. Но, согласившись в том, что ему присущи и то и другое, станем ли мы утверждать, что они находятся у него в душе?
   Теэтет. Но каким иным образом могло бы оно их иметь?
   Чужеземец. Так станем ли мы утверждать, что, имея ум, жизнь и душу, бытие совсем неподвижно, хотя и одушевлено?
   Теэтет. Мне все это кажется нелепым.
   Чужеземец. Потому-то и надо допустить, что движимое и движение существуют.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Итак, Теэтет, выходит, что если существующее неподвижно, то никто нигде ничего не мог бы осмыслить.
   Теэтет. Несомненно, так.
   Чужеземец. И однако же, если мы, с другой стороны, признаем все несущимся и движущимся, то этим утверждением мы исключаем тождественное из области существующего.
   Теэтет. Каким образом?
   Чужеземец. Думаешь ли ты, что без покоя могли бы существовать тождественное, само себе равное и находящееся в одном и том же отношении?
   Теэтет. Никогда.
   Чужеземец. Что же далее? Понимаешь ли ты, как без всего этого мог бы где бы то ни было существовать или возникнуть ум?
   Теэтет. Менее всего.
   Чужеземец. И действительно, надо всячески словом бороться с тем, кто, устранив знание, разум и ум, в то же время каким-то образом настойчиво что-либо утверждает.
   Теэтет. Несомненно, так.
   Чужеземец. Таким образом, философу, который все это очень высоко ценит, как кажется, необходимо вследствие этого не соглашаться с признающими одну или много идей, будто все пребывает в покое, и совершенно не слушать тех, кто, напротив, приписывает бытию всяческое движение, но надо, подражая мечте детей, чтобы все неподвижное двигалось, признать бытие и все и движущимся и покоящимся.
   Теэтет. Весьма справедливо.
   Чужеземец. Что же, однако? Не достаточно ли уже, как представляется, мы охватили в своем рассуждении бытие?
   Теэтет. Конечно.
   Чужеземец. Вот тебе и на, Теэтет! А я бы сказал, что именно теперь мы и познаем всю трудность исследования бытия.
   Теэтет. Как это? Что ты сказал?
   Чужеземец. Не замечаешь ли ты, мой милый, что мы сейчас оказались в совершенном неведении относительно бытия, а между тем нам кажется, будто мы о нем что-то говорим.
   Теэтет. Мне кажется, да. Однако я совсем не понимаю, как мы могли незаметно оказаться в таком положении.
   Чужеземец. Но посмотри внимательнее: если мы теперь со всем этим соглашаемся, как бы нам по праву не предложили тех же вопросов, с которыми мы сами обращались к тем, кто признает, будто все есть теплое и холодное.
   Теэтет. Какие же это вопросы? Напомни мне.
   Чужеземец. Охотно. И я попытаюсь это сделать, расспрашивая тебя, как тогда тех, чтобы нам вместе продвинуться вперед.
   Теэтет. Это правильно.
   Чужеземец. Ну, хорошо. Не считаешь ли ты движение и покой полностью противоположными друг другу?
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. И несомненно, ты полагаешь, что оба они и каждое из них в отдельности одинаково существуют?
   Теэтет. Конечно, я так говорю.
   Чужеземец. Не думаешь ли ты, что оба и каждое из них движутся, раз ты признаешь, что они существуют?
   Теэтет. Никоим образом.
   Чужеземец. Значит, говоря, что оба они существуют, ты этим обозначаешь, что они пребывают в покое?
   Теэтет. Каким же образом?
   Чужеземец. Допуская в душе рядом с теми двумя нечто третье, а именно бытие, которым как бы охватываются и движение и покой, не считаешь ли ты, окидывая одним взглядом их приобщение к бытию, что оба они существуют?
   Теэтет. Кажется, мы действительно предугадываем что-то третье, а именно бытие, раз мы утверждаем, что движение и покой существуют.
   Чужеземец. Таким образом, не движение и покой, вместе взятые, составляют бытие, но оно есть нечто отличное от них.
   Теэтет. Кажется, так.
   Чужеземец. Следовательно, бытие по своей природе и не стоит и не движется.
   Теэтет. По-видимому.
   Чужеземец. Куда же еще должен направить свою мысль тот, кто хочет наверняка добиться какой-то ясности относительно бытия?
   Теэтет. Куда же?
   Чужеземец. Я думаю, что с легкостью – никуда: ведь если что-либо не движется, как может оно не пребывать в покое? И напротив, как может не двигаться то, что вовсе не находится в покое? Бытие же у нас теперь оказалось вне того и другого. Разве это возможно?
   Теэтет. Менее всего возможно.
   Чужеземец. При этом по справедливости надо вспомнить о следующем…
   Теэтет. О чем?
   Чужеземец. А о том, что мы, когда нас спросили, к чему следует относить имя «небытие», полностью стали в тупик. Ты помнишь?
   Теэтет. Как не помнить?
   Чужеземец. Неужели же по отношению к бытию мы находимся теперь в меньшем затруднении?
   Теэтет. Мне по крайней мере, чужеземец, если можно так сказать, кажется, что в еще большем.
   Чужеземец. Пусть это, однако, остается здесь под сомнением. Так как и бытие и небытие одинаково связаны с нашим недоумением, то можно теперь надеяться, что насколько одно из двух окажется более или менее ясным, и другое явится в том же виде. И если мы не в силах познать ни одного из них в отдельности, то будем по крайней мере самым надлежащим образом насколько это возможно – продолжать наше исследование об обоих вместе.
   Теэтет. Прекрасно.
   Чужеземец. Давай объясним, каким образом мы всякий раз называем одно и то же многими именами?
   Теэтет. О чем ты? Приведи пример.
   Чужеземец. Говоря об одном человеке, мы относим к нему много различных наименований, приписывая ему и цвет, и очертания, и величину, и пороки, и добродетели, и всем этим, а также тысячью других вещей говорим, что он не только человек, но также и добрый и так далее, до бесконечности; таким же образом мы поступаем и с остальными вещами: полагая каждую из них единой, мы в то же время считаем ее множественной и называем многими именами.
   Теэтет. Ты говоришь правду.
   Чужеземец. Этим-то, думаю я, мы уготовили пир и юношам и недоучившимся старикам: ведь у всякого прямо под руками оказывается возражение, что невозможно-де многому быть единым, а единому – многим, и всем им действительно доставляет удовольствие не допускать, чтобы человек назывался добрым, но говорить, что доброе – добро, а человек – лишь человек. Тебе, Теэтет, я думаю, часто приходится сталкиваться с людьми, иногда даже уже пожилыми, ревностно занимающимися такими вещами: по своему скудоумию они всему этому Дивятся и считают, будто открыли здесь нечто сверхмудрое.
   Теэтет. Конечно, приходилось.
   Чужеземец. Чтобы, таким образом, наша речь была обращена ко всем, кто когда-либо хоть как-то рассуждал о бытии, пусть и этим, и всем остальным, с кем мы раньше беседовали, будут предложены вопросы о том, что должно быть выяснено.
   Теэтет. Какие же вопросы?
   Чужеземец. Ставим ли мы в связь бытие с движением и покоем или нет, а также что-либо другое с чем бы то ни было другим, или, поскольку они несмешиваемы и неспособны приобщаться друг к другу, мы их за таковые и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы все, как способное взаимодействовать, сведем к одному и тому же? Или же одно сведем, а другое нет? Как мы скажем, Теэтет, что они из всего этого предпочтут?
   Теэтет. На это я ничего не могу за них возразить.
   Чужеземец. Отчего бы тебе, отвечая на каждый вопрос в отдельности, не рассмотреть все, что из этого следует?
   Теэтет. Ты говоришь дело.
   Чужеземец. Во-первых, если хочешь, допустим, что они говорят, будто ничто не обладает никакой способностью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение и покой никак не будут причастны бытию?
   Теэтет. Конечно, нет.
   Чужеземец. Что же? Не приобщаясь к бытию, будет ли из них что-либо существовать?
   Теэтет. Не будет.
   Чужеземец. Быстро, как видно, все рухнуло из-за этого признания и у тех, кто все приводит в движение, и у тех, кто заставляет все, как единое, покоиться, и также у тех, кто связывает существующее с идеями и считает его всегда самому себе тождественным. Ведь все они присоединяют сюда бытие, говоря: одни – что [все] действительно движется, другие же – что оно действительно существует как неподвижное.
   Теэтет. Именно так.
   Чужеземец. В самом деле, и те, которые все то соединяют, то расчленяют, безразлично, соединяют ли они это в одно или разлагают это одно на бесконечное либо же конечное число начал и уже их соединяют воедино, все равно, полагают ли они, что это бывает попеременно или постоянно, в любом случае их слова ничего не значат, если не существует никакого смешения.
   Теэтет. Верно.
   Чужеземец. Далее, самыми смешными участниками рассуждения оказались бы те, кто вовсе не допускает, чтобы что-либо, приобщаясь к свойству другого, называлось другим.
   Теэтет. Как это?
   Чужеземец. Принужденные в отношении ко всему употреблять выражения «быть», «отдельно», «иное», «само по себе» и тысячи других, воздержаться от которых и не привносить их в свои речи они бессильны, они и не нуждаются в других обличителях, но постоянно бродят вокруг, таща за собою, как принято говорить, своего домашнего врага и будущего противника, подающего голос изнутри, подобно достойному удивления Евриклу.
   Теэтет. То, что ты говоришь, вполне правдоподобно и истинно.
   Чужеземец. А что, если мы у всего признаем способность к взаимодействию?
   Теэтет. Это и я в состоянии опровергнуть.
   Чужеземец. Каким образом?
   Теэтет. А так, что само движение совершенно остановилось бы, а с другой стороны, сам покой бы задвигался, если бы они пришли в соприкосновение друг с другом.
   Чужеземец. Однако высшая необходимость препятствует тому, чтобы движение покоилось, а покой двигался.
   Теэтет. Конечно.
   Чужеземец. Значит, остается лишь третье.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. И действительно, необходимо что-либо одно из всего этого: либо чтобы все было склонно к смешению, либо ничто, либо одно склонно, а другое нет.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Первые два [предположения] были найдены невозможными.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Следовательно, каждый, кто только желает верно ответить, допустит оставшееся из трех.
   Теэтет. Именно так.
   Чужеземец. Когда же одно склонно к смешению, а другое нет, то должно произойти то же самое, что и с буквами: одни из них не сочетаются друг с другом, другие же сочетаются.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Гласные преимущественно перед другими проходят через все, словно связующая нить, так что без какой-либо из них невозможно сочетать остальные буквы одну с другой.
   Теэтет. Конечно.
   Чужеземец. Всякому ли известно, какие [буквы] с какими способны сочетаться, или тому, кто намерен это делать должным образом, требуется искусство?
   Теэтет. Нужно искусство.
   Чужеземец. Какое?
   Теэтет. Грамматика.
   Чужеземец. Дальше. Не так ли обстоит дело с высокими и низкими звуками? Не есть ли владеющий искусством понимать, какие звуки сочетаются и какие нет, музыкант, а не сведущий в этом – немузыкант?
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. И по отношению к другим искусствам и неискусности мы найдем подобное же.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Что же? Так как мы согласны в том, что и роды [вещей] находятся друг с другом в подобном же сочетании, то не с помощью ли некоего знания должен отыскивать путь в своих рассуждениях тот, кто намерен правильно указать, какие роды с какими сочетаются и какие друг друга не принимают, а также, во всех ли случаях есть связь между ними, так чтобы они были способны смешиваться, и, наоборот, при разделении – всюду ли существуют разные причины разделения?
   Теэтет. Так же не нужно знания и едва ли не самого важного?
   Чужеземец. Но как, Теэтет, назовем мы теперь это знание? Или, ради Зевса, не напали ли мы незаметно для себя на науку людей свободных и не кажется ли, что, ища софиста, мы отыскали раньше философа?
   Теэтет. Что ты хочешь сказать?
   Чужеземец. Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый – неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания?
   Теэтет. Да, скажем.
   Чужеземец. Кто, таким образом, в состоянии выполнить это, тот сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отделено от другого; далее, он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга. Все это называется уметь различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать [с другим] и насколько нет.
   Теэтет. Истинно так.
   Чужеземец. Ты, думаю я, диалектику никому другому не припишешь, кроме как искренне и справедливо философствующему?
   Теэтет. Как может кто-либо приписать ее другому?
   Чужеземец. Философа мы, без сомнения, найдем и теперь и позже в подобной области, если поищем; однако и его трудно ясно распознать, хотя трудность в отношении софиста иного рода, чем эта.
   Теэтет. Почему?
   Чужеземец. Один, убегающий во тьму небытия, куда он направляется по привычке, трудноузнаваем из-за темноты места. Не так ли?
   Теэтет. По-видимому.
   Чужеземец. Философа же, который постоянно обращается разумом к идее бытия, напротив, нелегко различить из-за ослепительного блеска этой области: духовные очи большинства не в силах выдержать созерцания божественного.
   Теэтет. Видно, это верно в той же степени, что и то.
   Чужеземец. Таким образом, что касается философа, то мы его вскоре рассмотрим яснее, если будем чувствовать к тому охоту; но очевидно также, что нельзя оставлять и софиста, не рассмотрев его в достаточной степени.
   Теэтет. Ты прекрасно сказал.
   Чужеземец. Таким образом, мы согласились, что одни роды склонны взаимодействовать, другие же нет и что некоторые – лишь с немногими [видами], другие – со многими, третьи же, наконец, во всех случаях беспрепятственно взаимодействуют со всеми; теперь мы должны идти дальше в нашей беседе, так, чтобы нам коснуться не всех видов, дабы из-за множества их не прийти в смущение, но избрать лишь те, которые считаются главнейшими, и прежде всего рассмотреть, каков каждый из них, а затем, как обстоит дело с их способностью взаимодействия. И тогда, если мы и не сможем со всей ясностью постичь бытие и небытие, то, по крайней мере, не окажемся, насколько это допускает способ теперешнего исследования, несостоятельными в их объяснении, если только, говоря о небытии, что это действительно небытие, нам удастся уйти отсюда невредимыми.
   Теэтет. Конечно, надо так сделать.
   Чужеземец. Самые главные роды, которые мы теперь обследуем, это само бытие, покой и движение.
   Теэтет. Да, это самые главные.
   Чужеземец. И о двух из них мы говорим, что они друг с другом несовместимы.
   Теэтет. Несомненно.
   Чужеземец. Напротив, бытие совместимо с тем и с другим. Ведь оба они существуют.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Следовательно, всего их три.
   Теэтет. Бесспорно.
   Чужеземец. Каждый из них есть иное но отношению к остальным двум и тождественное по отношению к себе самому.
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Чем же, однако, мы теперь считаем тождественное и иное? Может быть, это какие-то два рода, отличные от тех трех, но по необходимости всегда с ними смешивающиеся? В этом случае исследование должно вестись относительно пяти существующих родов, а не трех, или же, сами того не замечая, мы называем тождественным и иным что-то одно из тех [трех]?
   Теэтет. Может быть.
   Чужеземец. Но движение и покой не есть, верно, ни иное, ни тождественное?
   Теэтет. Как так?
   Чужеземец. То, что мы высказали бы сразу и о движении и о покое, не может быть ни одним из них.
   Теэтет. Почему же?
   Чужеземец. Движение тогда остановится, а покой, напротив, будет двигаться; ведь одно из этих двух, какое бы оно ни было, вступая в область обоих, заставит иное снова превратиться в противоположное своей собственной природе, поскольку оно причастно противоположному.
   Теэтет. Именно так.
   Чужеземец. Ведь теперь оба они причастны и тождественному и иному.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Поэтому мы не должны говорить ни о движении, что оно тождественное или иное, ни о покое.
   Теэтет. Конечно, не должны.
   Чужеземец. Но не следует ли нам мыслить бытие и тождественное как нечто одно?
   Теэтет. Возможно.
   Чужеземец. Но если бытие и тождественное не означают ничего различного, то, говоря о движении и покое, что оба они существуют, мы назовем, таким образом, и то и другое, как существующее, тождественным.
   Теэтет. Но это невозможно.
   Чужеземец. Значит, невозможно, чтобы бытие и тождественное были одним.
   Теэтет. Похоже на это.
   Чужеземец. В таком случае, не допустим ли мы рядом с тремя видами четвертый: тождественное?
   Теэтет. Да, конечно.
   Чужеземец. Дальше. Не следует ли нам считать иное пятым [видом]? Или должно его и бытие мыслить как два названия для одного рода?
   Теэтет. Возможно.
   Чужеземец. Впрочем, думаю, ты согласишься, что из существующего одно считается [существующим] само по себе, другое же лишь относительно другого.
   Теэтет. Отчего же не согласиться?
   Чужеземец. Иное же всегда [существует лишь] по отношению к иному. Не так ли?
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Не совсем, если бытие и иное не вполне различаются. Если бы, однако, иное было причастно обоим видам как бытие, то одно из иного было бы иным совсем не относительно иного. Теперь же у нас попросту получилось, что то, что есть иное, есть по необходимости иное в отношении иного.
   Теэтет. Ты говоришь так, как это и обстоит на самом деле.
   Чужеземец. Следовательно, пятой среди тех видов, которые мы выбрали, надо считать природу иного.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. И мы скажем, что эта природа проходит через все остальные виды, ибо каждое одно есть иное по отношению к другому не в силу своей собственной природы, но вследствие причастности идее иного.
   Теэтет. Именно так.