Виктор Дмитриевич Кудрявцев-Платонов. Сочинения

   Чужеземец. Об этих пяти [видах], перебирая их поодиночке, мы выразились бы так…
   Теэтет. Как именно?
   Чужеземец. Во-первых, движение есть совсем иное, чем покой. Или как мы скажем?
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Таким образом, оно – не покой.
   Теэтет. Никоим образом.
   Чужеземец. Существует же оно вследствие причастности бытию?
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. И опять-таки движение есть иное. чем тождественное.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Значит, оно – нетождественное.
   Теэтет. Конечно, нет.
   Чужеземец. Однако оно было тождественным вследствие того, что все причастно тождественному.
   Теэтет. Да, и очень.
   Чужеземец. Надо согласиться, что движение есть и тождественное и нетождественное, и не огорчаться. Ведь, когда мы назвали его тождественным и нетождественным, мы выразились неодинаково: Коль скоро мы называем его тождественным, мы говорим так из-за его причастности тождественному в отношении к нему самому; если же, напротив, мы называем его нетождественным, то это происходит вследствие его взаимодействия с иным, благодаря чему, отделившись от тождественного, движение стало не этим, но иным, так что оно снова справедливо считается нетождественным.
   Теэтет. Несомненно, так.
   Чужеземец. Поэтому, если бы каким-то образом само движение приобщалось к покою, не было бы ничего странного в том, чтобы назвать его неподвижным.
   Теэтет. Вполне справедливо, если мы согласимся, что одни роды склонны смешиваться, другие же нет.
   Чужеземец. К доказательству этого положения мы пришли еще раньше теперешних доказательств, когда утверждали, что так оно по природе и есть.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Скажем, однако, снова: движение отлично от иного, равно как оно есть другое по отношению к тождественному и покою?
   Теэтет. Безусловно.
   Чужеземец. Стало быть, согласно настоящему объяснению, оно каким-то образом есть и иное и не иное.
   Теэтет. Правда.
   Чужеземец. Что же дальше? Будем ли мы утверждать, что движение иное по отношению к трем [видам], а о четвертом не скажем этого, признав в то же время, что всех видов, о которых и в пределах которых мы желаем вести исследование, пять?
   Теэтет. Как же? Ведь невозможно согласиться на меньшее число, чем то, что вышло теперь.
   Чужеземец. Итак, мы смело должны защищать положение, что движение есть иное по отношению к бытию?
   Теэтет. Да, как можно смелее.
   Чужеземец. Не ясно ли, однако, что движение на самом деле есть и небытие, и бытие, так как оно причастно бытию?
   Теэтет. Весьма ясно.
   Чужеземец. Небытие, таким образом, необходимо имеется как в движении, так и во всех родах. Ведь распространяющаяся на все природа иного, делая все иным по отношению к бытию, превращает это в небытие, и, следовательно, мы по праву можем назвать все без исключения небытием и в то же время, так как оно причастно бытию, назвать это существующим.
   Теэтет. Похоже на то.
   Чужеземец. В каждом виде поэтому есть много бытия и в то же время бесконечное количество небытия.
   Теэтет. Кажется.
   Чужеземец. Таким образом, надо сказать, что и само бытие есть иное по отношению к прочим [видам].
   Теэтет. Это необходимо.
   Чужеземец. И следовательно, во всех тех случаях, где есть другое, у нас не будет бытия. Раз оно не есть другое, оно будет единым; тем же, другим, бесконечным по числу, оно, напротив, не будет.
   Теэтет. Похоже, что так.
   Чужеземец. Не следует огорчаться этим, раз роды по своей природе взаимодействуют. Если же кто с этим не согласен, пусть тот опровергнет сначала наши предыдущие рассуждения, а затем также и последующие.
   Теэтет. Ты сказал весьма справедливо.
   Чужеземец. Посмотрим-ка вот что.
   Теэтет. Что именно?
   Чужеземец. Когда мы говорим о небытии, мы разумеем, как видно, не что-то противоположное бытию, но лишь иное.
   Теэтет. Как так?
   Чужеземец. Ведь если мы, например, называем что-либо небольшим, кажется ли тебе, что этим выражением мы скорее обозначаем малое, чем равное?
   Теэтет. А как же.
   Чужеземец. Следовательно, если бы утверждалось, что отрицание означает противоположное, мы бы с этим не согласились или согласились бы лишь настолько, чтобы «не» и «нет» означали нечто другое по отношению к рядом стоящим словам, либо, еще лучше, вещам, к которым относятся высказанные вслед за отрицанием слова.
   Теэтет. Несомненно, так.
   Чужеземец. Подумаем-ка, если и тебе угодно, о следующем.
   Теэтет. О чем же?
   Чужеземец. Природа иного кажется мне раздробленной на части подобно знанию.
   Теэтет. Каким образом?
   Чужеземец. И знание едино, но всякая часть его, относящаяся к чему-либо, обособлена и имеет какое-нибудь присущее ей имя. Поэтому-то и говорится о многих искусствах и знаниях.
   Теэтет. Конечно, так.
   Чужеземец. Поэтому и части природы иного, которая едина, испытывают то же самое.
   Теэтет. Может быть. Но каким, скажем мы, образом?
   Чужеземец. Не противоположна ли какая-либо часть иного прекрасному?
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Сочтем ли мы ее безымянной или имеющей какое-то имя?
   Теэтет. Имеющей имя; ведь то, что мы каждый раз называем некрасивым, есть иное не для чего-либо другого, а лишь для природы прекрасного.
   Чужеземец. Ну хорошо, скажи мне теперь следующее.
   Теэтет. Что же?
   Чужеземец. Не выходит ли, что некрасивое есть нечто отделенное от какого-то рода существующего и снова противопоставленное чему-либо из существующего?
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Оказывается, некрасивое есть противопоставление бытия бытию.
   Теэтет. Весьма справедливо.
   Чужеземец. Что же? Не принадлежит ли у нас, согласно этому рассуждению, красивое в большей степени к существующему, некрасивое же в меньшей?
   Теэтет. Никоим образом.
   Чужеземец. Следовательно, надо признать, что и небольшое и самое большое одинаково существуют.
   Теэтет. Одинаково.
   Чужеземец. Не должно ли и несправедливое полагать тождественным справедливому в том отношении, что одно из них существует нисколько не меньше другого?
   Теэтет. Отчего же нет?
   Чужеземец. Таким же образом будем говорить и о прочем, коль скоро природа иного оказалась принадлежащей к существующему. Если же иное существует, то не в меньшей степени нужно полагать существующими и его части.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Поэтому, как кажется, противопоставление природы части иного бытию есть, если позволено так сказать, нисколько не меньшее бытие, чем само бытие, причем оно не обозначает противоположного бытию, но лишь указывает на иное по отношению к нему.
   Теэтет. Совершенно ясно.
   Чужеземец. Как же нам его назвать?
   Теэтет. Очевидно, это то самое небытие, которое мы исследовали из-за софиста.
   Чужеземец. Может быть, как ты сказал, оно с точки зрения бытия не уступает ничему другому и должно смело теперь говорить, что небытие, бесспорно, имеет свою собственную природу, и подобно тому, как большое было большим, прекрасное – прекрасным, небольшое – небольшим и некрасивое некрасивым, так и небытие, будучи одним среди многих существующих видов, точно таким же образом было и есть небытие? Или по отношению к нему, Теэтет, мы питаем еще какое-либо сомнение?
   Теэтет. Никакого.
   Чужеземец. А знаешь ли, мы ведь совсем не послушались Парменида в том, что касалось его запрета.
   Теэтет. Как так?
   Чужеземец. Стремясь в исследовании вперед, мы доказали ему больше того, что он дозволил рассматривать.
   Теэтет. Каким образом?
   Чужеземец. А так, ведь он где-то сказал:

 
Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было;
Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль.
 

   Теэтет. Конечно, он так сказал.
   Чужеземец. А мы не только доказали, что есть несуществующее, но и выяснили, к какому виду относится небытие. Ведь, указывая на существование природы иного и на то, что она распределена по всему существующему, находящемуся во взаимосвязи, мы отважились сказать, что каждая часть природы иного, противопоставленная бытию, и есть действительно то самое небытие.
   Теэтет. И кажется мне, чужеземец, мы сказали это в высшей степени правильно.
   Чужеземец. Пусть же никто не говорит о нас, будто мы, представляя небытие противоположностью бытия, осмеливаемся утверждать, что оно существует. Ведь о том, что противоположно бытию, мы давно уже оставили мысль решить, существует ли оно или нет, обладает ли смыслом или совсем бессмысленно. Относительно же того, о чем мы теперь говорили, будто небытие существует, пусть нас либо кто-нибудь в этом разубедит, доказав, что мы говорим не дело, либо, пока он не в состоянии этого сделать, пусть говорит то же, что утверждаем и мы, а именно что роды между собой перемешиваются и что в то время, как бытие и иное пронизывают все и друг друга, само иное, как причастное бытию, существует благодаря этой причастности, хотя оно и не то, чему причастно, а иное; вследствие же того, что оно есть иное по отношению к бытию, оно – совершенно ясно – необходимо должно быть небытием. С другой стороны, бытие, как причастное иному, будет иным для остальных родов и, будучи иным для них всех, оно не будет ни каждым из них в отдельности, ни всеми ими, вместе взятыми, помимо него самого, так что снова в тысячах тысяч случаев бытие, бесспорно, не существует; и все остальное, каждое в отдельности и все в совокупности, многими способами существует, многими же – нет.
   Теэтет. Это верно.
   Чужеземец. Если, однако, кто-либо не верит этим противоречиям, то ему надо произвести исследование самому и привести нечто лучшее, чем сказанное теперь. Если же он, словно измыслив что-либо трудное, находит удовольствие в том, чтобы растягивать рассуждение то в ту, то в другую сторону, то он занялся бы делом, не стоящим большого прилежания, как подтверждает наша беседа. Ведь изобрести это и не хитро, и не трудно, а вот то – и трудно, и в такой же мере прекрасно.
   Теэтет. Что именно?
   Чужеземец. А то, что было сказано раньше: допустив все это как возможное, быть в состоянии следовать за тем, что говорится, отвечая на каждое возражение в том случае, если кто-либо станет утверждать, будто иное каким-то образом есть тождественное или тождественное есть иное в том смысле и отношении, в каких, будет он утверждать, это каждому из них подобает. Но объявлять тождественное каким-то образом иным, а иное тождественным, большое малым или подобное неподобным и находить удовольствие в том, чтобы в рассуждениях постоянно высказывать противоречия, это не истинное опровержение, здесь чувствуется новичок, который лишь недавно стал заниматься существующим.
   Теэтет. Именно так.

[Возможность лжи в речах и мнениях]

   Чужеземец. И в самом деле, дорогой мой, пытаться отделять все от всего и вообще-то не годится, и обычно это свойственно человеку необразованному и нефилософу.
   Теэтет. Почему же?
   Чужеземец. Разъединять каждое со всем остальным означает полное уничтожение всех речей, так как речь возникает у нас в результате взаимного переплетения идей.
   Теэтет. Правда.
   Чужеземец. Обрати поэтому внимание, как была полезна для нас сейчас борьба с такими людьми и как хорошо, что мы заставили их допустить смешение одного с другим.
   Теэтет. В каком отношении?
   Чужеземец. А в том, что речь для нас – это один из родов существующего: лишившись ее, мы, что особенно важно, лишались бы философии. Нам теперь же надо прийти к соглашению о том, что такое речь. Если бы она была у нас отнята или ее бы совсем не существовало, мы ничего не могли бы высказать. А ведь мы бы лишились ее, если бы признали, что нет никакого смешения между чем бы то ни было.
   Теэтет. Это справедливо. Но я не понимаю, для чего надо согласиться относительно речи.
   Чужеземец. Быть может, ты скорее бы понял, следуя вот каким путем.
   Теэтет. Каким?
   Чужеземец. Небытие явилось у нас как один из родов, рассеянный по всему существующему.
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Поэтому надо теперь рассмотреть, смешивается ли оно с мнением и речью.
   Теэтет. Как так?
   Чужеземец. Если оно с ними не смешивается, все по необходимости должно быть истинным, если же смешивается, мнение становится ложным и речь тоже, так как мнить или высказывать несуществующее – это и есть заблуждение, возникающее в мышлении и речах.
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. А если есть заблуждение, то существует и обман.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Но если существует обман, тогда все необходимо должно быть полно отображений, образов и призраков.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. О софисте мы сказали, что, хотя он и скрылся в этой области, сам он, однако, полностью отрицал существование лжи: мол, о небытии никто не мыслит и не говорит и оно никак не причастно бытию.
   Теэтет. Да, так и было.
   Чужеземец. Теперь же небытие оказалось причастным бытию, так что он, пожалуй, не станет здесь спорить. Но он легко может сказать, что одни из идей причастны небытию, другие – нет и что речь и мнение как раз относятся к непричастным. Поэтому софист снова может спорить, что вовсе нет искусства, творящего отображения и призраки, в области которого, как мы утверждаем, он пребывает, раз мнение и речь не взаимодействуют с небытием. Заблуждения вовсе не существует, раз не существует такого взаимодействия. Поэтому прежде всего надлежит точно исследовать, что такое речь, мнение и представление, дабы, когда они для нас станут ясными, мы увидели и их взаимодействие с небытием; видя это последнее, мы сможем доказать, что заблуждение существует, доказавши же это, мы свяжем с ним софиста, если, конечно, он в нем виновен, или, оставив его на свободе, станем искать его в ином роде.
   Теэтет. Вполне справедливо, чужеземец, было вначале сказано о софисте, что род этот неуловим. У него, как кажется, полно прикрытий, и, когда он какое-нибудь из них выставит, то приходится его преодолевать, прежде чем удастся добраться до самого софиста. Едва мы теперь одолели одно прикрытие – что, мол, небытия нет, как уже другое пущено в ход, и теперь надо доказать, что существует заблуждение и в речах и в мнениях, а вслед за этим, быть может, возникнет еще одно, а после еще и другое, и, кажется, никогда им не будет конца.
   Чужеземец. Не надо, Теэтет, терять мужества тому, кто может хоть понемножку пробираться вперед. Кто падает духом в таких случаях, что будет он делать в других, когда либо ни в чем не преуспеет, либо будет отброшен назад? Такой, по словам пословицы, едва ли когда возьмет город. Теперь, мой дорогой, когда с тем, о чем ты говоришь, покончено. нами должна быть взята самая высокая стена; остальное будет легче и менее значительно.
   Теэтет. Ты прекрасно сказал.
   Чужеземец. Прежде всего, как уже сказано возьмем-ка речь и мнение, дабы дать себе ясный отчет: соприкасается ли с ними небытие или и то и другое безусловно истинны и ни одно из них никогда не бывает заблуждением.
   Теэтет. Правильно.
   Чужеземец. Давай, как мы говорили об идеях и буквах, рассмотрим таким же образом и слова, так как примерно таким путем раскрывается то, что мы теперь ищем.
   Теэтет. На что же надо обратить внимание в словах?
   Чужеземец. А вот на что: все ли они сочетаются друг с другом или ни одно из них? Или некоторые склонны к этому, другие же нет?
   Теэтет. Ясно, что одни склонны, а другие нет.
   Чужеземец. Быть может, ты думаешь так: те, что, будучи произнесены одно за другим, что-то выражают, между собой сочетаются, те же, последовательность которых ничего не обозначает, не сочетаются.
   Теэтет. Как? Что ты сказал?
   Чужеземец. То, что, как я думал, ты принял и в чем со мной согласился. У нас ведь есть двоякий род выражения бытия с помощью голоса.
   Теэтэт. Как?
   Чужеземец. Один называется именем, другой – глаголом.
   Теэтет. Расскажи о каждом из них.
   Чужеземец. Обозначение действий мы называем глаголом.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Обозначение с помощью голоса, относящееся к тому, что производит действие, мы называем именем.
   Теэтет. Именно так.
   Чужеземец. Но из одних имен, последовательно произнесенных, никогда не образуется речь, так же и из глаголов, произнесенных без имен.
   Теэтет. Этого я не понял.
   Чужеземец. Очевидно, недавно согласившись со мною, ты имел в виду что-то другое; ведь я хотел только сказать, что эти слова, высказанные в таком порядке, не представляют собою речь.
   Теэтет. Как?
   Чужеземец. Возьми, например, [глаголы] «идет», «бежит», «спит» и все прочие слова, обозначающие действие: если бы кто-нибудь произнес их по порядку, то этим он вовсе не составил бы речи.
   Теэтет. Да и как он мог бы составить?
   Чужеземец. Таким же образом, если произносится «лев», «олень», «лошадь» и любые другие слова, обозначающие все, что производит действие, то и из их последовательности не возникает речь. Высказанное никак не выражает ни действия, ни его отсутствия, ни сущности существующего, ни сущности несуществующего, пока кто-либо не соединит глаголов с именами. Тогда все налажено, и первое же сочетание [имени с глаголом] становится тотчас же речью – в своем роде первою и самою маленькою из речей.
   Теэтет. Как ты это понимаешь?
   Чужеземец. Когда кто-либо произносит «человек учится», то не скажешь ли ты, что это – самая маленькая и простая речь?
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Ведь в этом случае он сообщает о существующем или происходящем, или происшедшем, или будущем и не только произносит наименования, но и достигает, чего-то, сплетая глаголы с именами. Поэтому-то мы сказали о нем, что он ведет речь, а не просто называет, и такому сочетанию дали имя речи.
   Теэтет. Верно.
   Чужеземец. Подобно тому как некоторые вещи совмещаются одна с другой, другие же нет, так же и обозначения с помощью голоса: одни не сочетаются, другие же, взаимно сочетаясь, образуют речь.
   Теэтет. Несомненно, так.
   Чужеземец. Теперь еще вот какая малость.
   Теэтет. Какая же?
   Чужеземец. Речь, когда она есть, необходимо должна быть речью о чем-либо: ведь речь ни о чем невозможна.
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Не должна ли она иметь и какое-то качество?
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Обратим-ка теперь внимание на нас самих.
   Теэтет. Действительно, это следует сделать.
   Чужеземец. Я тебе произнесу речь, соединив предмет с действием через посредство имени и глагола; ты же скажи мне, о чем будет речь.
   Теэтет. Так и будет, по мере возможности.
   Чужеземец. «Теэтет сидит». Эта речь, конечно, не длинная?
   Теэтет. Нет, напротив, в меру.
   Чужеземец. Твое дело теперь сказать, о ком она и к кому относится.
   Теэтет. Очевидно, что обо мне и ко мне.
   Чужеземец. А как вот эта?
   Теэтет. Какая?
   Чужеземец. «Теэтет, с которым я теперь беседую, летит».
   Теэтет. И относительно этой речи едва ли кто скажет иначе: она обо мне и касается меня.
   Чужеземец. Мы утверждаем, что всякая речь необходимо должна быть какого-то качества.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Какого же качества должно теперь считать каждую из этих двух?
   Теэтет. Одну истинной, другую ложной.
   Чужеземец. Из них истинная высказывает о тебе существующее, как оно есть.
   Теэтет. Конечно.
   Чужеземец. Ложная же – нечто другое, чем существующее.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Она говорит поэтому о несуществующем, как о существующем.
   Теэтет. Похоже, что так.
   Чужеземец. По крайней мере, о существующем, отличном от существующего, которое должно быть высказано о тебе. Ведь мы утверждали, что в отношении к каждому многое существует, а многое и нет.
   Теэтет. Именно так.
   Чужеземец. Вторая речь, которую я о тебе произнес, прежде всего в силу нашего определения, что такое речь, необходимо должна быть одною из самых коротких.
   Теэтет. Мы ведь недавно в этом согласились.
   Чужеземец. Затем, речью о чем-либо.
   Теэтет. Так.
   Чужеземец. Если она не о тебе, то и ни о ком другом.
   Теэтет. Как это?
   Чужеземец. Ведь, не относясь ни к чему, она и вообще не была бы речью. Мы доказали, что невозможно, чтобы речью была ни к чему не относящаяся речь.
   Теэтет. Вполне справедливо.
   Чужеземец. Если, таким образом, о тебе говорится иное как тождественное, несуществующее – как существующее, то совершенно очевидно, что подобное сочетание, возникающее из глаголов и имен, оказывается поистине и на самом деле ложною речью.
   Теэтет. Весьма верно.
   Чужеземец. Как же теперь? Не ясно ли уже, что мышление, мнение, представление, как истинные, так и ложные, все возникают у нас в душе?
   Теэтет. Каким образом?
   Чужеземец. Ты это легче увидишь, если сначала узнаешь, что они такое и чем отличаются друг от друга.
   Теэтет. Говори, говори.
   Чужеземец. Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением?
   Теэтет. Вполне так.
   Чужеземец. Поток же звуков, идущий из души через уста, назван речью.
   Теэтет. Правда.
   Чужеземец. И мы знаем, что в речах содержится следующее…
   Теэтет. Что же?
   Чужеземец. Утверждение и отрицание.
   Теэтет. Да, знаем.
   Чужеземец. Если этo происходит в душе мысленно, молчаливо, то есть ли у тебя другое какое-либо название для этого, кроме мнения?
   Теэтет. Да каким же образом?
   Чужеземец. Что же, когда подобное состояние возникает у кого-либо не само по себе, но благодаря ощущению, можно ли правильно назвать его иначе, нежели представлением?
   Теэтет. Нельзя.
   Чужеземец. Таким образом, если речь бывает истинной и ложной и среди этого мышление явилось нам как беседа души с самою собой, мнение же – как завершение мышления, а то, что мы выражаем словом «представляется», как смешение ощущения и мнения, то необходимо, чтобы и из всего этого как родственного речи кое-что также иногда было ложным.
   Теэтет. Как же иначе?
   Чужеземец. Замечаешь ли ты теперь, что ложное мнение и речь найдены нами раньше, чем мы предполагали, опасаясь, как бы, исследуя все это, не приняться за дело совершенно невыполнимое?
   Теэтет. Замечаю.
   Чужеземец. Не будем же падать духом и во всем остальном. Ввиду того что все это теперь стало нам ясным, вспомним о прежних делениях на виды.
   Теэтет. О каких?
   Чужеземец. Мы различали два вида изобразительного искусства: один творящий образы, другой – призраки.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. И мы сказали, что недоумеваем, к какому из них двух отнести софиста.
   Теэтет. Так это и было.
   Чужеземец. И пока мы так недоумевали, раз лился еще больший мрак, как только возникло рассуждение, ставящее все под сомнение, будто нет ни образов, ни отображений, ни призраков и потому никак, никогда и нигде не возникает ничего ложного.
   Теэтет. Ты говоришь верно.
   Чужеземец. Теперь, когда обнаружилось, что существует ложная речь и ложное мнение, освободилось место для подражаний существующему, а уж из этого возникает искусство обмана.
   Теэтет. Пожалуй.
   Чужеземец. И действительно, что софист принадлежит к одному из этих двух (искусств), мы уже признали раньше.
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. Попробуем-ка, снова разделяя надвое находящийся перед нами род, каждый раз держаться в пути правой части, имея в виду то, что относится к софисту, пока мы, пройдя мимо всего общего [между ним и другими видами] и оставив ему его собственную природу, не выставим ее напоказ прежде всего нам самим, а потом и тем, кто от природы близок такому методу исследования.
   Теэтет. Правильно.
   Чужеземец. Не с того ли мы начали, что различили искусства творческое и приобретающее?
   Теэтет. Да.
   Чужеземец. И не явился ли нам софист в области охоты, состязания, торговли и некоторых других видов приобретающего искусства?
   Теэтет. Конечно, так.
   Чужеземец. Теперь же, когда его захватило подражательное искусство, ясно, что сперва надо расчленить творческое искусство надвое. Ведь подражание есть какое-то творчество; мы, однако, говорим об отображениях, а не о самих вещах. Не так ли?
   Теэтет. Несомненно, так.
   Чужеземец. Пусть, следовательно, будут прежде всего две части творческого искусства.
   Теэтет. Какие?
   Чужеземец. Одна – божественная, другая – человеческая.
   Теэтет. Я пока не понял.
   Чужеземец. Творческое искусство, говорили мы, если вспомнить сказанное вначале – есть всякая способность, которая является причиной возникновения того, чего раньше не было.
   Теэтет. Да, мы это помним.
   Чужеземец. Станем ли мы утверждать относительно всех живых существ и растений, которые произрастают на земле из семян и корней, а также относительно неодушевленных тел, пребывающих в земле в текучем и нетекучем виде, станем ли мы утверждать, говорю я, что все это, ранее не существовавшее, возникает затем благодаря созидательной деятельности кого-либо иного – не бога? Или же будем говорить, руководствуясь убеждением и словами большинства…