Вилсон Фрэнсис Пол. Апостол зла

   — Мы не смогли взять у него ни капли крови, — сказал Штейн, все еще глядя в сторону.
   Рука с ледяными пальцами, медленно пощекотала Ренни вдоль позвоночника.
   — О, будь я проклят! Неужто еще один?
   — Вам и про мальчика тоже известно? — поинтересовался Штейн, взглянув теперь на него. — Кажется, всей больнице уже известно. Что за чертовщина творится, сержант? Кто-то привозит обескровленного, изувеченного мальчишку, которого не берет анестезия, ваши копы привозят этого... этого зомби, без пульса, без кровяного давления, без сердцебиения, а он сидит, стоит, ходит. Я не могу взять у него кровь — я даже проткнул бедренную артерию, или, по крайней мере, то место, где, по моему мнению, должна быть бедренная артерия. Мы ввели катетер в мочевой пузырь, чтобы взять мочу, и вытащили его сухим. Жутковато становится.
   — Может, мозг у него и поврежден, — согласился Ренни, борясь с ознобом. Для одной ночи по горлышко хватит всякого дерьма из ужасников. — А нельзя ему голову просветить рентгеном или еще чем-нибудь?
   Штейн просветлел.
   — Можно кое-что получше. Можно запустить МР и получить все, что надо.
   Штейн умчался готовить МР, что бы это ни было, а Ренни остался с неодушевленным, глазеющим в пространство Ломом.
   — Меня ты не одурачишь, парень, — прошептал он, наклоняясь к нему. — Я тебя выведу на чистую воду и позабочусь, чтоб ты расплатился за все, что сотворил с этим парнишкой.
   И чуть не отскочил назад, когда рот Лома скривился в зубастой ухмылке.
   Ренни все еще трясся, сидя рядом с кабинетом, где находился МР — магнитный резонатор. Ухмылка Лома длилась всего один миг, потом снова сменилась отсутствующим выражением, которое он сохранял всю ночь, но этого мига было вполне достаточно, чтобы убедить Ренни, что у него в руках нынче незаурядный артист.
   И это поистине замечательно. Как будто все дело и без того не перекручено, чтобы вдобавок заполучить в качестве главного подозреваемого артиста, способного впадать в транс почище Гудини.
   Штейн спустился в холл и плюхнулся на сиденье рядом с Ренни. Он принес пару рентгеновских снимков. Выглядел он неважно, но силился улыбнуться.
   — Стоите на страже? — спросил Штейн.
   — Собственно говоря, сижу.
   Ренни уселся здесь, когда Лома ввезли в кабинет, и намеревался сидеть до тех пор, пока его не вывезут. В кабинет с магнитным резонатором был только один вход, он же выход — вот этот. Он сидел здесь, чтобы лично предотвратить еще какой-нибудь трюк Лома, например, с исчезновением. Ренни следовало бы находиться внутри, прямо рядом с машиной, да только ему предложили оставить снаружи все железное. Все, что может исказить магнитное поле или еще что-нибудь в этом роде. Это значило вытащить пистолет и снять значок; ему даже велели оставить бумажник, ибо магнитные полоски на кредитке тоже могли повлиять на магнитное поле.
   Все это, на взгляд Ренни, смахивало на бред из «Звездных войн», но он собирался приближаться к Лому не иначе как вооруженным до зубов. Так что пришлось обосноваться снаружи.
   — Я вам сказал, сержант, что мистер Лом никуда не уйдет. Вообще никуда.
   — А я вам сказал, что он мне ухмыльнулся. Он водит вас за нос, док.
   — Гм-гм... Это было непроизвольное мускульное сокращение.
   Ренни приготовился посоветовать Штейну предпринять еще одно мускульное сокращение, когда в дверь высунулась голова техника, обслуживающего магнитный резонатор.
   — А! Доктор Штейн! У нас тут небольшая проблема.
   Ренни вскочил, хватаясь за пистолет 38-го калибра. «Так я и знал!»
   — Где он? Что он сделал?
   Техник был тощеньким черным парнишкой в короткой защитной форме. Он глянул на Ренни, как на идиота.
   — Кто? Пациент? Ничего он не сделал, приятель. Успокойся. Это компьютер. Выдает полное дерьмо.
   Следуя за техником в кабинет, Штейн оглянулся на Ренни через плечо.
   — Идете?
   Ренни хотел сказать, что для одной ночи ему по горлышко хватит всякого дерьма, а потом решил, что еще немножко погоды не сделает.
   — Иду, конечно. Почему бы нет?
   Он поплелся за ними к контрольной консоли с рядами мониторов. Увидел, как Штейн подался вперед и уставился на один из экранов, как лицо его вытягивается и бледнеет в тон обоям на стене перед ним, имеющим цвет яичной скорлупы.
   — Вы шутите, да? — сказал Штейн. — Это дерьмо собачье, Джордан. Если вам кажется, что это смешно...
   — В чем дело? — спросил Ренни.
   — Слушайте, старик, — отвечал техник Штейну. — Если б я мог заставить машину показать это дерьмо просто ради забавы, вы думаете, я бы здесь работал?
   — В чем, черт возьми, дело? — спросил Ренни.
   Штейн опустился в кресло перед консолью.
   — Это голова мистера Лома, — указал он на экран перед собой. — Вид сбоку. Сагиттальный разрез^[22].
   Ренни это видел. Нос был на правой половине экрана, затылок — на левой.
   — Похоже на рекламу средств от насморка, — заметил Ренни.
   Штейн засмеялся. В смехе явственно прозвучала истерическая нотка.
   — Да, носовые пазухи у него в порядке. Но кое-чего не хватает.
   — Чего?
   Штейн постучал по экрану кончиком карандаша, указывая на большую пустую полость за носом и пазухами.
   — Вот тут полагается быть мозгу.
   Холодная рука вновь прохватила Ренни по спине, на этот Раз проплясала.
   — А его нет?
   — Согласно этой картинке, нет. А также никаких признаков спинного мозга.
   — Стало быть, ваша машина порет хреновину! Он... он должен быть мертв!
   — Спасибо, что подсказали, — поблагодарил Штейн и повернулся к технику: — Просвечивайте дальше и дайте мне грудную клетку.
   Техник кивнул и нажал несколько кнопок. Скоро на экране засветился пустой круг.
   — Что за дерьмо, старик? — сказал техник Джордан. — Где его легкие? Где его чертово сердце?
   — Вот и я спросил то же самое, когда увидел вот это, — сообщил Штейн, протягивая Джордану принесенные им рентгеновские снимки. — Я пытался себя убедить, что они чересчур высоко задрали трубку, но не сумел.
   — Дерьмо! — сказал Джордан, поднося снимки к притушенной флуоресцентной лампе над головой.
   — В чем дело? — спросил Ренни, понимая, что смахивает на заезженную пластинку, но не в силах сказать ничего более. Теперь он блуждал в полном мраке.
   Джордан протянул ему снимки. Ренни не имел ни малейшего представления о том, что должен на них увидеть.
   — Что?
   — Пусто, приятель, — объяснил техник. — Грудь у этого парня абсолютно пустая.
   — Ну ладно, бросьте, — сказал Ренни. Ему становилось плоховато.
   — Он не шутит, — подтвердил Штейн. — Просто что бы послать все к чертям, Джордан, давайте посмотрим желудок.
   Джордан снова поколдовал над консолью, и экран заполнило другое изображение. Штейн взглянул на него, потом крутнулся в кресле, повернувшись к Ренни. На его физиономии блуждала безумная улыбка, а глаза начинали закатываться.
   — Он пустой! — провозгласил Штейн. — Ни мозга, ни сердца, ни легких, ни печени, ни внутренностей! Он абсолютно пустой! Ходячая оболочка! — И захохотал.
   Смех Штейна испугал Ренни не меньше, чем сказанное.
   — Эй, док, полегче!
   — Идите в задницу со своим «полегче»! Мы говорим, что у нас тут какой-то зомби! Этого быть не может! Это безумие! Это невозможно, разрази меня в душу!
   В комнате с мониторами установилась тишина, а все трое сидели и глазели друг на друга.
   — Что будем делать с этим парнем? — спросил Джордан.
   — Он подозреваемый номер один в деле об убийстве, — напомнил Ренни.
   Джордан улыбнулся.
   — Попробуй его допроси.
   — Не в таком состоянии. Кроме того, при всем этом дерьме, что тут происходит нынче ночью, ходить-то он может.
   При мысли об этом все перевернулось внутри у Ренни. Никто не должен оставаться безнаказанным, сотворив такое с ребенком.
   — Сегодня он никуда не уйдет, — пообещал Штейн. Он обратился к Джордану: — Выкатывайте его отсюда. Я заберу его обратно в приемный покой, и никто... — он покосился на Ренни, — никто никуда его больше не увезет, пока я не получу полных свидетельств о том, что здесь происходит.
   Пока Лом остается под наблюдением, Ренни нет дела до того, в каком месте его держат. А когда все это кончится, может, найдутся ответы на некоторые вопросы.
   Например: где миссис Лом?

* * *

   Ожидание убивало Билла. Ожидание и невероятная история, рассказанная хирургом о Дэнни. Нет крови? Не поддается анестезии? Находится в сознании во время операции? Все чувствует? Как это может быть?
   Он содрогнулся. Что здесь происходит? Столь чудовищное преступление не укладывается в рамки здравого смысла, но то, что сделано с Дэнни — и, очевидно, делается с ним до сих пор, — выходит даже за рамки безумия и переходит — во что? В сверхъестественное?
   Бедный Дэнни. Господи, он хочет видеть его, быть с ним, найти способ утешить его. Лишь одно не позволяло ему закатить сцену и потребовать, чтобы его пустили к мальчику как законного попечителя и защитника, — последние слова, которые сказал ему Дэнни почти исчезнувшим голоском, которые до сих пор эхом звучат у него в мозгу. И каждый слог вколачивается гвоздем в разные уголки черепа.
   «Почему вы не пришли, отец Билл? Вы же сказали, что придете, если я позвоню. Почему вы не пришли?»
   — Я пришел, Дэнни! — вслух произнес он сквозь сжимающий горло комок. — Я пришел! Только пришел слишком поздно!
   И тут зазвонил телефон. Одним звонком, который не прекращался. Он никогда раньше не слышал такого телефонного звонка. Что, так работают телефоны здесь, в больнице? Он продолжался снова и снова. Билл огляделся, надеясь, что кто-то ответит. Но он был один в комнате всю ночь.
   И тогда ему пришло в голову, что это, возможно, звонят ему. Может быть, Дэнни увезли из реанимации и хотят, чтобы он поднялся. Но разве они не связались бы сперва с копом на посту у дверей?
   Не имеет значения. Надо прекратить этот трезвон. Он пересек комнату и взял трубку.
   — Комната отдыха для врачей...
   На проводе был ребенок, маленький мальчик, голосок трепетал на какой-то нотке между визгом и всхлипываньем. Билл узнал его сразу.
   Голос Дэнни.
   — Отец, пожалуйста, придите и заберите меня! Приди-и-ите! Отец, отец, отец, я не хочу умирать. Пожалуйста, придите и заберите меня. Не позволяйте ему убивать меня. Я не хочу умирать!
   — Дэнни? — сказал Билл в трубку, а потом закричал: — Дэнни, где ты?
   Голосок зазвучал снова.
   — Отец, пожалуйста, придите и заберите меня! Приди-и-ите! Отец, отец, отец, я не хочу умирать. Пожалуйста, придите и заберите меня...
   Билл оторвал трубку от уха. Ужас от этих призывов растворился в непреодолимом, целиком охватившем его ощущении уже виденного и пережитого. И тогда он вспомнил, что это не первый такой звонок. Дэнни всхлипывал и выкрикивал те же слова прошлым вечером, когда звонил из дома Ломов. Самые последние слова перед тем, как умолк телефон. Последние слова...
   ...как раз перед тем, как Герб...
   Билл не додумал до конца этой мысли. Он швырнул трубку и рванулся к дверям в холл. Какой-то гнусный ублюдок записал разговор и прокручивает его. Он здесь, в больнице. Это может быть только один человек.
   Коп по имени Коларчик сидел снаружи. Он вскочил на ноги, когда Билл вырвался в коридор.
   — Эй, отец! Вам нельзя выходить отсюда, пока сержант не скажет!
   — Так найдите его! Мне надо увидеть Дэнни! Немедленно!
   Коп, возясь с переговорным устройством, посмотрел вдаль коридора.
   — А, вон он идет.
   Билл увидел сержанта Аугустино и еще двух мужчин, белого и черного, которые катили четвертого на носилках по коридору. Лица у них были мрачными, в глазах застыло странное выражение. Глядя, как они приближаются, Билл гадал, что случилось, почему они выглядят такими натянутыми и неестественными.
   — Сержант, мне нужно...
   И тут он увидел, кто был на носилках. Это был гнусный извращенный сукин сын, изувечивший Дэнни.
   Герб Лом.
   Ярость взорвалась в нем ледяным черным пламенем, обжигая его, пожирая его. Он полностью потерял контроль над собой, утратил всякие соображения о контроле. Билл хотел только добраться до Лома. Он прыгнул вперед.
   — Ты, ублюдок...
   Он слышал крики, крики испуга и предостережения, но они с таким же успехом могли бы нестись с Луны. Коларчик, Аугустино, двое мужчин с ним — все исчезло из поля зрения Билла. Остались только сам Билл, коридор и Лом. И Билл точно знал, что собирается сделать: сдернуть Лома с носилок, поставить его на ноги и размазать о ближайшую — стену; а когда он пробьет эту стену, он швырнет его через коридор на другую, противоположную, и будет делать это снова и снова, пока ничего не останется ни от стен, ни от Герба Лома, кто бы ни рухнул первым. В своем роде это была прекрасная мысль.
   Скрючив пальцы, он отшвырнул руки, которые пытались удержать его, и обрушился на Лома, целясь в центр блекло-зеленого больничного халата. Его кулаки ударили Лома в грудь...
   ...и не встретили сопротивления.
   С тошнотворным треском грудная клетка Лома подалась, словно мягкий пластик, и кулаки Билла погрузились в нее по запястья.
   И, милосердный Боже, там все было холодное. Значительно холодней льда... и пустота.
   Билл выдернул руки и стал пятиться, пока не наткнулся на стену, где и остановился, глядя на грудь Герба Лома, на вмятину в больничном халате, провалившуюся глубоко внутрь. Он оглянулся на сержанта Аугустино и двух мужчин с ним. Они тоже смотрели на грудь Лома.
   — Боже мой! — сказал Билл. Руки у него онемели и до сих пор ныли от холода.
   Коларчик застыл позади и, раскрыв рот и тяжело дыша, глядел на носилки.
   — Отец! Что вы сделали!
   И тут тело Лома задрожало. Сначала мелкой дрожью как будто его бил озноб. Приступы дрожи не ослабевали, они постепенно становились заметней, явственнее усиливались, пока все тело не забилось в спазмах, в тряске, в конвульсиях столь жестоких, что загрохотали носилки.
   А потом Лом стал разваливаться.
   Билл сперва обратил внимание на грудь. Вмятина на больничном халате начала расширяться, и все больше зеленой ткани проваливалось в грудную клетку, словно особняки Флориды в гигантский провал во время землетрясения. Потом остальные части тела стали проваливаться под халатом — живот, ноги, руки. Казалось, они плавятся и тают.
   Боже милостивый, они действительно плавились. Густая коричневая жидкость стала сочиться из-под халата и капать с носилок. Она испарялась в воздухе больничных коридоров. Запах стоял ужасающий.
   Отвернувшись в приступе тошноты, Билл увидел, как голова Лома тает, превращается в красновато-коричневую лужицу на подушке и стекает на пол.

Глава 18

   Три дня в аду.
   Бедный ребенок провел три дня после сочельника в нескончаемой агонии, корчась и вертясь в постели. Голосок пропал, но открытый рот, крепко зажмуренные глаза и белые перекошенные черты лица рассказывали обо всем, что он переживает.
   Ренни не в силах был слушать этот рассказ. И, хотя появлялся в больнице часто, не мог заставить себя войти в палату больше чем раз в день или остаться там больше чем на пару секунд.
   Но священник, Билл Райан, — отец Билл, как стал мысленно называть его Ренни, — пребывал возле мальчика неотлучно, сидел у постели как ангел-хранитель, держа его за руку, разговаривая, читая, произнося молитвы перед слушателем, который не слышал.
   — Они говорят, он утратил разум, — сказал отец Билл Ренни и Нику утром четвертого дня.
   Этот парень, Ник, которому шло к тридцати, невзрачный до чертиков, был каким-то ученым профессором из Колумбийского университета. Он приходил, уходил, околачивался возле священника, начиная с рождественской ночи. Ренни так понял, что этот профессор — тоже бывший сирота из Фрэнси. Приятно видеть, что ничейный ребенок вырос в ученую шишку. И, учитывая, что Фрэнси для них — общий дом, Ренни занес профессора на хороший счет.
   Все трое пили кофе в комнате ожидания для родителей в педиатрическом отделении, где Дэнни отвели одну из немногих отдельных палат. Позднее утреннее солнце лилось в широкие высокие окна, отражалось, сверкая, в остатках рождественского снега на окружающих крышах, согревало комнату, пока жара стала чуть ли не удушающей.
   — Неудивительно, — сказал Ник. — И вы тоже скоро утратите разум, если немного не отдохнете. Со мной все в порядке.
   — Он прав, отец, — сказал Ренни. — Вы катитесь к нервному срыву со скоростью девяносто миль в час. Так нельзя.
   Священник пожал плечами.
   — Я всегда могу отоспаться. Но Дэнни... кто знает, сколько ему еще осталось...
   Ренни прикинул, сколько еще осталось отцу Биллу, прежде чем он свалится. Выглядел он адски. Глаза наполовину ввалились, волосы дыбом, потому что каждую пару минут он запускает в них руки, и ему следовало бы побриться. Смахивает на запойного, удравшего из вытрезвителя.
   И Ренни чувствовал себя как запойный. Он сам мало спал. Его словно конвейер затянул с самого сочельника, что очень не нравилось Джоан. Уже то плохо, что он пропустил рождественское утро, — спасибо, у них нет детей, иначе пришлось бы испить чашу до дна, — но Ренни не пошел также и на рождественский обед у жениных родителей. Не то чтобы он не любил жениных родителей — люди они славные, — просто детектив оказался полной задницей перед собственным департаментом. Подозреваемого в покушении на убийство доставили ему в Даунстейт, а через несколько часов в руках у него осталась лишь куча вонючего дерьма.
   При воспоминании об этом у Ренни слегка свело желудок. В течение трех последних дней он без конца прокручивал в памяти сцену в коридоре, но никакие прокрутки не добавляли ни малейшего смысла и не объясняли причин происшедшего. В один момент у него был задержанный подозреваемый, а в следующий — только густая коричневая лужа. Слава Богу, что есть свидетели, иначе никто ему сроду бы не поверил. Черт побери, он сам был там и все видел и все равно сам себе не верит.
   С кем бы Ренни ни говорил, он не мог добиться объяснений. Никто из врачей со всего Медицинского центра не видел смысла ни в картинках магнитного резонатора, ни в рентгеновских снимках грудной клетки, ни в том, что в конце концов произошло с телом Лома. Собственно говоря, они вроде бы начинали крутить хвостом. Не в силах найти объяснений, намекали на то, что у очевидцев помутился рассудок. Он слышал, как одна медицинская шишка бубнила, что, мол, хорошо, но, поскольку того, что, по их словам, произошло, явно произойти не могло, значит, их воспоминания об инциденте ложны. Как можно ждать от нас рационального объяснения, если исходные данные ошибочны и анекдотичны?
   Со сто двенадцатым участком была другая история. Участок передал Ренни подозреваемого, а подозреваемого теперь нету. Кучку дерьма не выложишь перед большим жюри для вынесения приговора. Так что им требуется новый подозреваемый. Теперь шла охота за пропавшей женой. И Ренальдо Аугустино знал, что ему лучше найти ее поскорее, если он собирается еще раз показать нос в дежурке.
   Итак: дома Джоан с ним практически не разговаривает, в участке его имя у всех на устах, а Дэнни Гордон все еще в агонии здесь, в больнице.
   Ренни недоумевал, чего он держится за эту работу. Свои двадцать лет уже оттрубил. Пора завязывать.
   — Они что, заявляют, что Дэнни сошел с ума? — спросил Ренни отца Билла.
   — Не столько сошел с ума, сколько лишился каких-то разумных функций. Человеческий мозг может выдержать только определенную долю страданий, потом начинает отключаться. Врачи утверждают, что он на самом деле не осознает боли на высшем мозговом уровне.
   — Это просто счастье, — заметил Ренни. — По-моему.
   Священник искоса взглянул на него.
   — Если только они знают, о чем говорят.
   Ренни устало кивнул.
   — Я вас понял, padre.
   Похоже, никто из докторов не знал, что делать с Дэнни. Они то и дело маршировали через приемный покой туда-сюда, каждый день новыми отрядами, и толковали творящееся с парнишкой примерно с тем же успехом, как происшествие с Ломом. Сплошная болтовня, полным-полно непонятных слов, а когда дым развеется, получается, что никто ничего не знает.
   Профессор Ник безнадежно вздохнул.
   — Не правда ли, оба вы понимаете, что то, что происходит с Дэнни, невозможно. Я хочу сказать, этого не может быть. Они говорят, что вливают ему кровь и всякие жидкости и они попросту исчезают. Это решительно невозможно. Жидкость — это материя, а материя сохраняется. То, что влито как жидкость, может испариться в виде газа, но не исчезнуть. Оно где-то должно существовать!
   Отец Билл слабо улыбнулся.
   — Может быть, и существует. Но не в Дэнни.
   — Его ведь обследовали здесь раньше?
   — Полностью. Все было на сто процентов нормально.
   Покачав головой, Ник взглянул на часы и встал.
   — Мне надо бежать, — сказал он, обмениваясь рукопожатиями со священником, — но вечером могу вернуться, если вы захотите, чтобы я сменил вас возле Дэнни.
   — Спасибо, но я в полном порядке.
   Ник пожал плечами.
   — Вернусь в любом случае.
   Он помахал рукой и исчез. Ренни решил, что ему нравится Ник. Но он все еще чуточку недоумевал. Что, например, за отношения у Ника с отцом Биллом? Неженатый парень до сих пор ходит к священнику, который растил его с мальчишеских лет. Что за отношения у них были, когда Ник жил у Фрэнси, если они продолжаются все это время? Ренни помнит отца Даферти, когда сам жил у Фрэнси. Он не может вообразить, чтобы ему захотелось еженедельно навещать эту холодную рыбу, даже если бы он был жив по сей день.
   Он стряхнул с себя эти мысли. Типичные полицейские рассуждения. Так привыкаешь видеть в людях грязную изнанку, что, когда она не бросается прямо в глаза, начинаешь выискивать. Видно, что отец Билл наверняка настоящий парень, когда он не под таким жутким стрессом, такой, с которым можно завести дружбу, хоть он и священник.
   — Как насчет Сары? — спросил священник, когда Ник ушел. — Слышно что-нибудь?
   Ренни боялся этого вопроса. Отец Билл задавал его каждый день, и до нынешнего утра ответ на него был абсолютно отрицательным.
   — Да, — сказал он. — Мы кое-что получили. Я запросил подборку вырезок из газет и копию ее изображений на коллективных снимках старших курсов в ежегоднике Техасского университета в Остине. Сегодня они пришли.
   — Фотографии из ежегодников? Что они могут дать?
   — Я так всегда делаю, просто чтобы удостовериться, что тот, кого я ищу, действительно тот, кого я ищу.
   На лице священника выразилось недоумение.
   — Я не...
   Ренни вытащил из нагрудного кармана свернутые листки и разложил их.
   — Вот. Это ксероксы с ксероксов, но, я думаю, вы раз берете, что я имею в виду.
   Он наблюдал, как глаза отца Билла исследуют верхний лист, останавливаются, прищуриваются, а потом в ошеломлении лезут на лоб. Реакция Ренни была почти точно такой же. Изображенная в ежегоднике Сара Бейнбридж, которая позже вышла замуж за Герберта Лома, являла собой крупную луноликую блондинку. На втором листе была копия вырезки из газеты с объявлением о свадьбе с фотографией той же крупной блондинки в подвенечном уборе.
   Ни один снимок близко не походил на женщину на фотографии, переданной Ренни священником из заявки на усыновление, хранящейся у Святого Франциска.
   Отец Билл хлопнул по второму листу и поднял на него пораженный, одурманенный взгляд.
   — Но это не...
   — Да. Знаю.
   Священник швырнул листки и вскочил на ноги.
   — О Боже мой!
   Он отвернулся, привалился к подоконнику и молча уставился на бруклинские крыши. Ренни понял, что он потрясен до глубины души и что надо дать ему время опомниться. Наконец он повернулся.
   — Я действительно облажался, правда?
   Ренни хотел было сказать — да, правда. Но понял, что только выместит собственную злость на наиболее подходящем объекте. В качестве копа сам он нередко оказывался таким объектом для обозленных граждан и не собирался прибегать к этому недостойному приему. Да и что толку пинать хорошего человека, когда он и без того уже лежачий?
   — Вы купились. Вы сделали все, что положено, а она вас дурачила. Вы же мне говорили, что даже звонили ее старому пастору?
   Священник молча кивнул.
   — Ну вот. Откуда вам было знать, что вы толкуете о двух разных женщинах?
   Но отец Билл, похоже, не слышал. Он говорил в пространство:
   — Боже мой, это я во всем виноват. Если бы я как следует делал свое дело, Дэнни не был бы так истерзан. Он все еще жил бы себе у Фрэнси.
   — Да бросьте молоть дерьмо! Это она виновата. Винить надо только ту, которая заняла место настоящей Сары. Это она воткнула нож в Дэнни.
   — Но зачем? Зачем все эти уловки и выверты, изощренные планы и, скорее всего, убийство подлинной Сары?
   — Это нам не известно.
   Правда. Это им не известно. Но Ренни печенкой чует: настоящая Сара мертва.
   — Зачем, черт нас всех побери! Только чтобы замучить маленького мальчика? Это не имеет смысла!
   — Я давно уже перестал искать тут смысл.
   — А что насчет Герба?
   — Теперь можно проделать то же самое с Гербом, — сказал Ренни, передергиваясь и стараясь не вспоминать, как выглядел этот парень в последний раз, когда он его видел. — Только чутье мне подсказывает, что Герб тоже жертва.
   Глаза священника мрачно взглянули на Ренни.
   — Значит, нам надо искать Сару — фальшивую Сару.
   — Правильно. И мы ее найдем.