Страница:
Она выключила телевизор и взяла малыша на руки.
— Как ты смеешь! — вскричал он. — Сейчас же включи телевизор! Пусти меня!
Она держала его маленькое тельце на расстоянии, уклоняясь от мелькающих в воздухе ручек и дрыгающих ножек.
— Извини, Джимми! Ты, может быть, и не такой, как другие дети, но я все еще твоя мать. И я говорю, что тебе давно пора лечь в постельку.
Она положила его в колыбель, закрыла дверь в детскую и, возвращаясь к себе в спальню, попыталась не обращать внимания на яростный визг. Он еще совсем маленький, ручки у него слабенькие, чтобы перебраться через перекладины кроватки Благодарение Богу за эти маленькие милости. Присев на кровать, она в тысячный раз принялась разбираться в своих чувствах к сыну. Это любовь, несмотря ни на что — по крайней мере, с ее стороны. Он — дитя Джима которое она вынашивала в себе девять месяцев; за это время между ними возникла нерасторжимая связь, какими бы необычными ни были его умственные способности и поведение. А еще страх. Страх не за себя, а перед неизвестностью. Кто такой Джимми? Кэрол испытывала отчаянное желание быть ему матерью, но это оказывалось решительно невозможным. Он казался полноценно развитым взрослым в младенческом теле. Он родился с энциклопедическими познаниями о мире и об истории и жадно стремился узнать еще больше.
Вопли из детской вдруг стихли. Кэрол выглянула в коридор как раз вовремя, чтобы увидеть высокую, согбенную фигуру Ионы Стивенса, который вел Джимми к гостиной.
— Иона! — окликнула она. — Я хочу, чтобы он лег. Ему надо спать.
Еще одна стычка в постоянной борьбе между матерью и дедом. Все, что Кэрол запрещает Джимми, Иона разрешает. Он чуть не молится на ребенка.
Иона снисходительно улыбнулся.
Нет, Кэрол. Ему надо знать о мире все, что можно. Вконце концов, мир когда-нибудь будет принадлежать ему.
Джимми едва удостоил ее взглядом, проковыляв мимо. Кэрол прислонилась к стене, пытаясь сдержать слезы, а из комнаты вновь загремели телевизионные новости.
Октябрь
Ноябрь
— Как ты смеешь! — вскричал он. — Сейчас же включи телевизор! Пусти меня!
Она держала его маленькое тельце на расстоянии, уклоняясь от мелькающих в воздухе ручек и дрыгающих ножек.
— Извини, Джимми! Ты, может быть, и не такой, как другие дети, но я все еще твоя мать. И я говорю, что тебе давно пора лечь в постельку.
Она положила его в колыбель, закрыла дверь в детскую и, возвращаясь к себе в спальню, попыталась не обращать внимания на яростный визг. Он еще совсем маленький, ручки у него слабенькие, чтобы перебраться через перекладины кроватки Благодарение Богу за эти маленькие милости. Присев на кровать, она в тысячный раз принялась разбираться в своих чувствах к сыну. Это любовь, несмотря ни на что — по крайней мере, с ее стороны. Он — дитя Джима которое она вынашивала в себе девять месяцев; за это время между ними возникла нерасторжимая связь, какими бы необычными ни были его умственные способности и поведение. А еще страх. Страх не за себя, а перед неизвестностью. Кто такой Джимми? Кэрол испытывала отчаянное желание быть ему матерью, но это оказывалось решительно невозможным. Он казался полноценно развитым взрослым в младенческом теле. Он родился с энциклопедическими познаниями о мире и об истории и жадно стремился узнать еще больше.
Вопли из детской вдруг стихли. Кэрол выглянула в коридор как раз вовремя, чтобы увидеть высокую, согбенную фигуру Ионы Стивенса, который вел Джимми к гостиной.
— Иона! — окликнула она. — Я хочу, чтобы он лег. Ему надо спать.
Еще одна стычка в постоянной борьбе между матерью и дедом. Все, что Кэрол запрещает Джимми, Иона разрешает. Он чуть не молится на ребенка.
Иона снисходительно улыбнулся.
Нет, Кэрол. Ему надо знать о мире все, что можно. Вконце концов, мир когда-нибудь будет принадлежать ему.
Джимми едва удостоил ее взглядом, проковыляв мимо. Кэрол прислонилась к стене, пытаясь сдержать слезы, а из комнаты вновь загремели телевизионные новости.
Октябрь
Глава 5
Северная Каролина
— Какой замечательный фильм! — сказал Раф, когда они вышли из зала.
Лизл улыбнулась ему.
— Не могу поверить, что вы никогда не видели «Метрополис»[9].
— Никогда. Какие декорации! Сколько я потерял, игнорируя немые фильмы! Всегда избегал этой театральщины. Но отныне все будет иначе. Следующая остановка — «Кабинет доктора Калигари»[10].
Лизл рассмеялась. Она часто виделась с Рафом после вечеринки у Кола Роджерса. Ей было хорошо рядом с ним. Больше того, рядом с ним она чувствовала себя уверенно. Ни минуты скуки, никаких перерывов в беседе. Всегда находится тема для разговора — какая-то новая мысль, какая-то новая теория, — ему все интересно. Ум у него жадный неустанно впитывающий и запоминающий, всегда ишущий новых игр, новой пищи. Их разговор о крекерах в тот вечер у Кола как будто бы задал тон многим следующим беседам на протяжении нескольких последних недель. Раф видит особый смысл в каждом мельчайшем человеческом поступке. «Проявления личности» — так он их называет. Он говорит, что намеревается сделать карьеру психолога на учете, подсчете, классификации и анализе таких проявлений. Докторская диссертация станет первым шагом на этом пути.
Проходили недели, и они перешли от закусок к обедам, к долгим прогулкам в парке, к сегодняшнему специально запланированному походу в кино. Раф покуда не делал шагов к сближению, и нельзя сказать, чтобы ее это радовало. Она вовсе не так уж стремится к физической близости с ним, но ему эта мысль — Лизл абсолютно уверена — даже в голову не приходит. Она слишком стара и старомодна, чтобы привлечь такого парня. Просто из самолюбия было бы замечательно получить возможность вежливо дать ему от ворот поворот.
А даст ли она ему поворот? Сможет ли это сделать? Лизл одернула себя. Сексуальная тяга к Рафу? Абсурд. Мечты о близости с ним? Невозможно.
Во-первых, он чересчур молод. Десять лет — огромная разница в возрасте, в опыте, в зрелости....
Впрочем, он вполне зрелый. Рафаэль Лосмара — не типичный аспирант, прошедший колледж и все еще пребывающий в положении начинающего. Раф выглядит состоявшейся, законченной личностью. Господи Боже, бывают моменты, когда он кажется намного старше ее, когда она чувствует себя ребенком, притулившимся к его ноге. Он так ясно все видит. Обладает способностью проникать в суть любой вещи сквозь слои внешней шелухи.
И все-таки, даже если забыть о разделяющих их годах и признать его достаточно зрелым для серьезных отношений Лизл непременно должна задать себе самый важный вопрос: зачем?
Зачем такому богатому, блестящему, талантливому и симпатичному молодому человеку, как Раф Лосмара, который в состоянии задурить голову любой аспирантке или бесчисленным ордам половозрелых студенток, связываться с женщиной в возрасте? С занудной разведенкой, ни больше ни меньше.
Хороший вопрос. И ответить на него нелегко, ибо Раф не дурит головы ни студенткам, ни аспиранткам. Насколько известно Лизл, в данный момент она остается единственной женщиной в его жизни. Ей приходило в голову, что он, может быть, «голубой». Но он вроде бы и мужчинами тоже не интересуется.
В последнее время она отмечает мгновенные легкие прикосновения, взгляды украдкой, как бы намекающие на нечто, бурлящее под его холодной оболочкой. Или она видит в них слишком много, ищет то, что ей хочется видеть?
Как схожи друг с другом Раф и Уилл. Может быть, оба начисто лишены сексуальности? Почему бы нет? И какое это имеет значение? У них с Рафом чудесные платонические отношения, скрасившие столько дней в ее жизни. Почти точно такие же, как с Уиллом. Будем довольствоваться этим, ибо надеяться на что-то большее абсолютно нереально и совершенно безумно.
Раф взял ее руку и сжал. По руке побежали щекочущие мурашки.
— Спасибо, Лизл. Спасибо, что вы меня надоумили. — Благодарите не меня. Скажите спасибо Уиллу.
— Уиллу? — Брови Рафа нахмурились. — Ах да! Этому интеллектуалу газонокосильщику, о котором вы мне рассказывали. Поблагодарите его от меня.
— Если он здесь, сами сможете его поблагодарить.
— Мне бы хотелось с ним встретиться. Судя по вашим рассказам, он весьма интересен.
Лизл оглядела небольшую группу расходившихся зрителей и сразу заметила тонкую, как тростинка, фигуру Эверетта Сандерса, проходившего мимо. Она махнула ему, подозвала и познакомила с Рафом.
— Впечатляющий фильм, не правда ли? — сказал Раф.
— Необычайно.
— Мы собираемся заскочить к «Хайди» выпить, — сообщила Лизл. — Не хотите присоединиться?
Эв покачал головой.
— Нет. Мне надо еще поработать. Кстати о работе: я так понял, что вы собираетесь представить статью на конференции в Пало-Альто?
— Я подумала, попытка не пытка, — отозвалась она, вдруг почувствовав себя неловко. Хоть у нее было полное право представить статью, ей казалось, что она перебегает ему дорогу.
— Я убежден, что она будет блестящей, — сказал он. — Желаю удачи.
— Вы в самом деле не хотите с нами выпить? — спросил Раф.
— Решительно. Я должен идти. Доброй ночи.
— Серьезная личность, как вы считаете? — заметил Раф наблюдая за уходящим Эвом.
— Наверно, поэтому он мне нравится, — ответила Лизл. — Рядом с ним я себя чувствую извращенкой и наркоманкой.
Она продолжила поиски Уилла, но того нигде не было видно.
Странно. Он с таким энтузиазмом встретил известие о том, что университетское кинематографическое общество раздобыло полную восстановленную копию классической ленты Фрица Ланга, и все рассказывал ей о новых, недавно обнаруженных частях фильма. И сегодня днем говорил, что постарается попасть на просмотр. В его голосе прозвучал какой-то печальный оттенок, словно он знал, что такой возможности не представится. Очень жаль. Ему бы понравилось. Лизл когда-то смотрела по телевизору укороченный вариант, и он не произвел на нее особого впечатления. Но сегодня, в кинотеатре, в темноте, на большом экране, калейдоскоп образов завораживал.
Для Рафа это стало своего рода прозрением.
— Знаете, — заговорил он, повышая голос, когда они двинулись в ночь, — я все думаю, пошел бы на пользу этому фильму звук?
— Актерской игре, безусловно, пошел бы.
— Верно. Отпала бы необходимость во всех этих гримасах и экзальтированных жестах. Но отсутствие звука заставило режиссера максимально использовать визуальные средства. Это все, чем он располагал. Он не мог ничего сказать и был вынужден изображать. Вот моя новая теория в области кино критики: если можно закрыть глаза и продолжать следить за сюжетом, Лучше сэкономить пленку для других целей и передавать пьесу по радио. А если можно заткнуть уши и следить за развитием событий одними глазами, есть все основания утверждать, что перед вами чертовски хороший фильм.
Шагавшая впереди пара явно слышала это, ибо мужчина оглянулся и принялся опровергать теорию Рафа, перечисляя ленты, завоевавшие приз Академии киноискусства. Лизл узнала его, он был с факультета социологии. Вмешались еще несколько возвращавшихся с сеанса зрителей, и через пару минут Лизл оказалась в центре дружеских, но горячих дебатов, в окружении целой толпы, продвигавшейся по восточному кампусу. Вся компания ввалилась к «Хайди», оккупировала самый большой стол и принялась заказывать одну за другой новые порции выпивки, обсуждая теорию Рафа и собственно «Метрополис».
— Визуально ошеломляет, да, — говорил Виктор Пелхэм с социологического факультета, — но вся эта классовая борьба и политика решительно устарела.
— Перепевы Герберта Уэллса, — подхватил кандидат в доктора по языку и литературе. — Ленивые богачи, резвящиеся наверху, и угнетенные рабочие, изнывающие от труда внизу — это элои и морлоки из «Машины времени».
— Меня не интересует, кого он перепевает, — заметил Пелхэм, — социалиста вроде Уэллса или хоть самого Марк-все это дерьмо насчет классовой борьбы давно вышло из моды. Просто стыдно. Только фильм портит.
— Возможно, не так уж и вышло из моды, как вам кажется, — возразил Раф.
— Правильно! — засмеялся Пелхэм. — Кто тут истинный сверхчеловек", попрошу встать.
— Я говорю не о такой ерунде, как «сверхчеловек» или «недочеловек», — мягко пояснил Раф. — Я говорю о Высших и Низших, или, для ясности и простоты, о Потребителях и Творцах.
За столом воцарилось молчание.
— Вот где реальный водораздел, — продолжал Раф. — Есть те, кто предлагает новое, изобретает, модифицирует и совершенствует. И есть другие, которые ничего не вносят но пользуются всеми благами этих новшеств, изобретений, модификаций и усовершенствований.
— Выходит, еще один вариант элоев и морлоков, — подсказал кто-то. — Творцы наверху, Потребители внизу.
— Нет, — сказал Раф. — Это означало бы, что массы Потребителей — рабы всесильных господ Творцов, но так не получается. В действительности Творцы — рабы масс, обеспечивающие их высочайшими достижениями искусства и современной науки. Расхожее представление Уэллса об элите элоев, которая обязана своим комфортабельным образом жизни труду огромных масс морлоков, устарело. Массы Потребителей обязаны своим здоровьем, сытым брюхом и благами цивилизации усилиям крошечной доли Творцов, затесавшихся между ними.
— Я не понимаю, — признался кто-то. Раф улыбнулся.
— Это концепция не простая. И четких границ тут нет. И разделительная линия совсем не так очевидно соответствует материальному положению. Творцам часто выпадает награда и слава за их труды, но на протяжении всей истории бесчисленные Творцы проводили жизнь в безвестности и страшной бедности. Посмотрите на Эдгара По, на Ван Гога вспомните физиков и математиков, труды которых изучал Эйнштейн, основывая на них теорию относительности. Кто помнит их имена?
Никто не ответил. Лизл оглядела стол. Все глаза были устремлены на Рафа всех загипнотизировал его голос. — А подавляющее большинство благополучнейших среди нас — всего-навсего обожравшиеся Потребители. Самый наглядный пример — те, кто попросту унаследовал свое богатство. Есть и другие, кто вроде бы «зарабатывает» состояние, но столь же никчемные. Возьмите типов с Уолл-Стрит — биржевых брокеров или скупщиков ценных бумаг. Они проводят жизнь, покупая и продавая участие в прибылях или бумаги концернов, производящих реальный товар, присваивают комиссионные, обращают в наличность, но сами ничего не производят. Вообще ничего.
— Ничего, кроме денег! — напомнил Пелхэм, вызвав не сколько глухих смешков.
— Вот именно! — подтвердил Раф. — Ничего, кроме денег. Целая жизнь — шесть, семь, восемь десятков лет, — и что останется после них, кроме крупного счета в банке? Какой след оставят они на земле после того, как их накопления приберут к рукам жирненькие маленькие Потребители-наследники? Что засвидетельствует, что они прошагали по ней?
— Боюсь, что немногое, — согласилась женщина средних лет с рыжими волосами. Лизл узнала преподавательницу с философского факультета, но не могла вспомнить, как ее
— Если позволите, я процитирую Камю: «Я иногда думаю, что скажут о нас будущие историки. Для современного человека хватит одной фразы: он имел внебрачные связи и читал газеты».
— А я, если позволите, повторю Присциллу Муллен, — сказал Раф. — «Говорите за себя, Альберт».
Среди общего смеха снова заговорил Пелхэм:
— Вы это серьезно или просто пытаетесь раскачать лодку, как со своей киношной теорией по поводу звука и образа?
— Я абсолютно серьезен и в том, и в другом. Пелхэм смотрел на него, словно ждал, что Раф улыбнется или рассмеется, обратив все в шутку. «Долгонько придется ему ждать», — подумала Лизл.
— Ладно, — сказал наконец Пелхэм. — Если все это так, почему бы Творцам не завладеть миром?
— Потому что они не знают, кто они такие. И потому что долгий опыт научил многих из них не обнаруживать себя.
— Еще раз почему, ради всего святого? — воскликнула Лизл.
Глаза Рафа пристально смотрели на нее.
— Потому что они уже потерпели или пострадали от масс Потребителей, которые пытаются уничтожить всякий намек на превосходство других, которые делают все возможное, чтобы задуть самую слабую искорку оригинальности, где бы она ни мелькнула. Даже в их собственных детях.
Лизл показалось, что в тайных глубинах ее собственного прошлого глухо ударил колокол в тон словам Рафа. Это неприятно взволновало ее.
— Я потребил слишком много напитков, чтоб сотворить в ответ что-нибудь умное, — заявил кто-то на дальнем конце стола и обратился к своей соседке: — Пойдем потанцуем?
Они направились на крошечную танцплощадку и принялись медленно покачиваться под мелодию из музыкального автомата. Несколько человек последовали за ними, остальные стали прощаться и расходиться.
Лизл с Рафом остались за столом одни.
Лизл оглядела слабо освещенную таверну, стены, увешанные свидетельствами достопамятных событий в истории университета, своих коллег, танцующих на площадке. Вновь устремив взгляд на Рафа, она обнаружила, что он пристально смотрит на нее из-за краешка бокала. Глаза его блестели в неоновом свете. Под испытующим взором она почувствовала себя неуютно.
— Хотите потанцевать?
Лизл секундочку поколебалась. Она очень редко отваживалась потанцевать — вечно считала себя неуклюжей — и никогда не имела особой возможности научиться. Но два с половиной бокала вина, циркулирующих в кровеносной системе, несколько ослабили сдерживающие центры, и она была слишком заинтригована, чтобы сказать «нет».
— Я... м-м-м... конечно.
Он вывел ее из-за стола, обнял, прижал и умело повел по маленькой площадке. Они плыли, кружились как единое целое. Легкие пожатия и движения его левой руки, сжимавшей ее правую руку, или правой, лежащей у Лизл на спине, безошибочно подсказывали следующий шаг. Впервые в жизни она чувствовала себя грациозной.
— Где вы научились так танцевать? — поинтересовалась — Я думала, это давно забытое искусство. Он пожал плечами.
— Родители заставляли меня брать уроки бальных танцев, когда я был маленьким мальчиком. Выходило довольно легко. Я был самым лучшим в классе.
— А скромности вы где учились?
— Я постоянно проваливался на экзаменах, — рассмеялся он.
Освоившись с ощущением плавного скольжения по полу она начала ощущать еще кое-что — тело Рафа совсем рядом, совсем близко.
В глубине ее существа зашевелились прежние чувства. Сначала она даже не поняла, что именно она чувствует. Прошло столько времени с тех пор, как она вообще что-то чувствовала. После всех номеров, которые проделывал с ней Брайан в последние дни их супружеской жизни, и мерзости развода, Лизл попросту отключилась. Не желала иметь никаких дел с другими мужчинами, женщины тем более не интересовали ее в этом плане, так что она впала в некую сексуальную кому.
Что же теперь происходит? Что она чувствует? Нельзя отрицать, как приятно, когда кто-то держит тебя в объятиях. Она удивлялась тем ощущениям, что пробуждались и оживали после многолетнего сна. Соприкосновение с другим человеком. Она забыла, что это такое. Она думала, что ей это больше не нужно. Может быть, ошибалась.
Лизл прогнала эти мысли, но держалась поближе к Рафу. Контакт был необычайно радостным и волнующим. Он прижал ее к себе покрепче. Она осознала, что грудь ее касается его грудной клетки, что тела их сливаются.
Тепло. Очень тепло там, где они сливаются. И тепло это ширилось. Она поняла, что ее тело само прижимается к нему крепче, словно обладает собственной волей. Ну если не волей, то, определенно, собственными желаниями.
Оно хочет его.
Раф отстранился от Лизл и взглянул на нее.
— Пойдем ко мне, — прошептал он.
У нее пересохло во рту.
— Почему к тебе?
— Это ближе.
Логика этого простейшего соображения поразила ее своей абсолютной непререкаемостью. Лизл кивнула.
Новостройка в Парквью, где был особняк Рафа, располагалась недалеко от таверны. Они шли быстро, молча. Лизл боялась заговорить, боялась нарушить настроение и омрачить охватывающее ее удивительное волнение. Ни за что на свете она не могла бы и не хотела остановиться сейчас и задуматься. Никаких здравых соображений, никаких холодных и трезвых фактов, никакой стыдливости, никаких тревог, сомнений, догадок и подозрений. Ничего подобного. Слишком чудесно это волнение. Она так давно не переживала ничего подобного. Как девчонка. Она не желает, чтобы оно исчезло. И не позволит ему исчезнуть. Будет купаться в нем, подчиняться ему, куда бы оно ее ни завело, хоть раз в жизни совершит что-то безумное и бездумное.
Только надо спешить, пока не задумалась и не передумала.
Быстрый шаг перешел в бег трусцой, затем в галоп. К дверям дома Рафа оба примчались запыхавшись, почти выбившись из сил. Лизл прислонилась к перилам, пока он возился с ключами. Потом дверь отворилась. Они нырнули в нее, захлопнули за собой и мгновенно оказались в объятиях друг Фуга. Губы Рафа нашли ее губы. Лизл обвивала его руками, его пальцы легко скользнули по ее щекам, пробежали по волосам, по плечам, замерли на верхней пуговице блузки. Он расстегнул ее и перешел ко второй.
Лизл на мгновение бросилась в панику. Слишком быстро! Все происходит чересчур быстро! Тут язык его коснулся ее губ, и все опасения улетучились.
Расстегнув блузку, он спустил ее с плеч Лизл, провел руками по спине, нащупал застежку лифчика. Когда лифчик упал, он оторвал от ее рта губы, провел ими по шее к груди, щекоча мягкими усиками. Поймал сосок, лизнул, прильнул к нему, и она застонала и прислонилась к двери.
— О Господи, как хорошо!
Раф ничего не ответил. Руки его двигались непрестанно. Язык и губы ласкали грудь, пальцы бегали по спине, по животу, забрались за пояс, расстегнули пуговицы на брюках, стянули слаксы и трусики, спустив их до колен.
И сам Раф стал опускаться, проводя языком между грудями, к животу и пупку, сделав вокруг него кружочек, ниже, ниже. Его губы скользнули по кустику волос, язык поискал пульсирующее средоточие всех ее желаний и ощущений, но не коснулся его. Лизл раздвинула ноги. Она чувствовала себя распутницей, она чувствовала себя великолепно. Она запустила пальцы в шелковистые черные волны волос у него на макушке и крепче прижала к себе его голову. Вот теперь очень близко почти нашел. Раф обхватил ее правую ногу сзади за ягодицу, приподнял ее и закинул себе на плечо. Нога на его плече казалась толстенной и тяжеленной. Лизл порадовалась, что свет не зажжен, ей хотелось быть изящной и стройной, хотелось...
— А-а-а-ах!
Нашел! Огненная слепящая волна наслаждения пронизала ноги и тело. Она дрожала от удовольствия, не желая, чтобы оно прекращалось, не желая, чтобы оно когда-нибудь прекращалось. «Слишком быстро! — снова подумала она, а дыхание ее с шумом вырывалось сквозь стиснутые зубы все чаще и чаще. — Все происходит чересчур быстро!» Но ночь только начиналась.
Мальчик в пять лет
12 февраля 1974
— Ты совершенно не думаешь о моих деньгах, — сказал однажды за завтраком Джимми.
— О твоих деньгах? — переспросила Кэрол. — Не знала, что у тебя они есть.
Они с Джимми пришли к некоторому равновесию. Она все больше привыкала к его почти нечеловечески быстрому развитию и примирялась с ним. Насколько можно было примириться с ребенком ростом в сорок дюймов, мозг которого, казалось, впитал вековую мудрость. Через пять лет ежедневного общения с ним сфера чувств оказалась закрытой; вопросы, которые она задавала, так долго оставались без ответа, что разум ее перестал их задавать. Он бывал властным, нетерпимым, непостижимым, порой невыносимым, но мог быть очаровательным, когда хотел. В эти моменты она почти любила его.
— Наследство. Имущество стоимостью в восемь миллионов долларов, которое мой отец унаследовал от доктора Хенли.
— Так, значит, Джим теперь твой отец? Я думала, он просто «сосуд скудельный».
— Чем бы он ни был. Факт остается фактом: то, что по праву принадлежит мне от рождения, стоит где-то, покрываясь плесенью, без движения, тогда как все эти пять лет должно было расти в цене. Я хочу, чтоб ты немедленно это исправила
— Вот как, в самом деле?
Он был в невыносимом расположении духа, но Кэрол тем не менее находила его забавным. Несмотря ни на что он все еще остается ее сыном. И сыном Джима.
— Я хочу, чтобы ты вернулась в Нью-Йорк и начала обращать дом и все прочее — и все прочее — в наличные. Потом укажу, куда вложить капитал.
Кэрол улыбнулась.
— Как мило с твоей стороны. Прямо Бернард Барух с «Улицы Сезам»[11].
Его темные глаза вспыхнули.
— Не шути со мной, я знаю, что делаю.
Кэрол понимала, что ее колкости не имеют под собой никаких оснований. Но вполне понятны, если учесть, что мать с сыном продолжают борьбу за власть.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Только есть одна вещь, — продолжал он, и голос его смягчился и зазвучал почти нерешительно. — Когда приедешь в Нью-Йорк...
— Я не сказала, что поеду.
— Поедешь. Это и твои деньги тоже.
— Знаю. Но мы не можем терять проценты по закладным и дивиденды, которые уже имеем. Зачем рисковать?
Он удостоил ее одной из своих крайне редких улыбок.
— Затем, что мне интересно посмотреть, как быстро я их смогу увеличить. — Улыбка исчезла. — Когда приедешь в Нью-Йорк... будь осторожна.
— Разумеется, я...
— Нет. Я хочу сказать, будь начеку. Остерегайся каждого, кто спросит о твоем ребенке. Отвечай, что у тебя был выкидыш. Никто не должен знать о моем существовании, особенно...
Что-то было в глазах Джимми. Что-то, чего Кэрол никогда раньше не видела.
— Особенно кто?
Тон Джимми стал серьезным и мрачным.
— Остерегайся рыжего человека лет тридцати с лишним.
— По-моему, в Манхэттене таких полным-полно.
— Таких, как он, нет. Кожа оливковая, глаза голубые. Он только один такой. Он меня ищет. Если такой человек появится возле тебя, или попытается заговорить с тобой, или ты просто увидишь кого-то, похожего на него, немедленно звони мне.
Кэрол поняла, что Джимми боится.
— Звонить тебе? Зачем? Что ты сможешь сделать?
Он отвернулся и посмотрел в окно.
— Спрятаться.
— Какой замечательный фильм! — сказал Раф, когда они вышли из зала.
Лизл улыбнулась ему.
— Не могу поверить, что вы никогда не видели «Метрополис»[9].
— Никогда. Какие декорации! Сколько я потерял, игнорируя немые фильмы! Всегда избегал этой театральщины. Но отныне все будет иначе. Следующая остановка — «Кабинет доктора Калигари»[10].
Лизл рассмеялась. Она часто виделась с Рафом после вечеринки у Кола Роджерса. Ей было хорошо рядом с ним. Больше того, рядом с ним она чувствовала себя уверенно. Ни минуты скуки, никаких перерывов в беседе. Всегда находится тема для разговора — какая-то новая мысль, какая-то новая теория, — ему все интересно. Ум у него жадный неустанно впитывающий и запоминающий, всегда ишущий новых игр, новой пищи. Их разговор о крекерах в тот вечер у Кола как будто бы задал тон многим следующим беседам на протяжении нескольких последних недель. Раф видит особый смысл в каждом мельчайшем человеческом поступке. «Проявления личности» — так он их называет. Он говорит, что намеревается сделать карьеру психолога на учете, подсчете, классификации и анализе таких проявлений. Докторская диссертация станет первым шагом на этом пути.
Проходили недели, и они перешли от закусок к обедам, к долгим прогулкам в парке, к сегодняшнему специально запланированному походу в кино. Раф покуда не делал шагов к сближению, и нельзя сказать, чтобы ее это радовало. Она вовсе не так уж стремится к физической близости с ним, но ему эта мысль — Лизл абсолютно уверена — даже в голову не приходит. Она слишком стара и старомодна, чтобы привлечь такого парня. Просто из самолюбия было бы замечательно получить возможность вежливо дать ему от ворот поворот.
А даст ли она ему поворот? Сможет ли это сделать? Лизл одернула себя. Сексуальная тяга к Рафу? Абсурд. Мечты о близости с ним? Невозможно.
Во-первых, он чересчур молод. Десять лет — огромная разница в возрасте, в опыте, в зрелости....
Впрочем, он вполне зрелый. Рафаэль Лосмара — не типичный аспирант, прошедший колледж и все еще пребывающий в положении начинающего. Раф выглядит состоявшейся, законченной личностью. Господи Боже, бывают моменты, когда он кажется намного старше ее, когда она чувствует себя ребенком, притулившимся к его ноге. Он так ясно все видит. Обладает способностью проникать в суть любой вещи сквозь слои внешней шелухи.
И все-таки, даже если забыть о разделяющих их годах и признать его достаточно зрелым для серьезных отношений Лизл непременно должна задать себе самый важный вопрос: зачем?
Зачем такому богатому, блестящему, талантливому и симпатичному молодому человеку, как Раф Лосмара, который в состоянии задурить голову любой аспирантке или бесчисленным ордам половозрелых студенток, связываться с женщиной в возрасте? С занудной разведенкой, ни больше ни меньше.
Хороший вопрос. И ответить на него нелегко, ибо Раф не дурит головы ни студенткам, ни аспиранткам. Насколько известно Лизл, в данный момент она остается единственной женщиной в его жизни. Ей приходило в голову, что он, может быть, «голубой». Но он вроде бы и мужчинами тоже не интересуется.
В последнее время она отмечает мгновенные легкие прикосновения, взгляды украдкой, как бы намекающие на нечто, бурлящее под его холодной оболочкой. Или она видит в них слишком много, ищет то, что ей хочется видеть?
Как схожи друг с другом Раф и Уилл. Может быть, оба начисто лишены сексуальности? Почему бы нет? И какое это имеет значение? У них с Рафом чудесные платонические отношения, скрасившие столько дней в ее жизни. Почти точно такие же, как с Уиллом. Будем довольствоваться этим, ибо надеяться на что-то большее абсолютно нереально и совершенно безумно.
Раф взял ее руку и сжал. По руке побежали щекочущие мурашки.
— Спасибо, Лизл. Спасибо, что вы меня надоумили. — Благодарите не меня. Скажите спасибо Уиллу.
— Уиллу? — Брови Рафа нахмурились. — Ах да! Этому интеллектуалу газонокосильщику, о котором вы мне рассказывали. Поблагодарите его от меня.
— Если он здесь, сами сможете его поблагодарить.
— Мне бы хотелось с ним встретиться. Судя по вашим рассказам, он весьма интересен.
Лизл оглядела небольшую группу расходившихся зрителей и сразу заметила тонкую, как тростинка, фигуру Эверетта Сандерса, проходившего мимо. Она махнула ему, подозвала и познакомила с Рафом.
— Впечатляющий фильм, не правда ли? — сказал Раф.
— Необычайно.
— Мы собираемся заскочить к «Хайди» выпить, — сообщила Лизл. — Не хотите присоединиться?
Эв покачал головой.
— Нет. Мне надо еще поработать. Кстати о работе: я так понял, что вы собираетесь представить статью на конференции в Пало-Альто?
— Я подумала, попытка не пытка, — отозвалась она, вдруг почувствовав себя неловко. Хоть у нее было полное право представить статью, ей казалось, что она перебегает ему дорогу.
— Я убежден, что она будет блестящей, — сказал он. — Желаю удачи.
— Вы в самом деле не хотите с нами выпить? — спросил Раф.
— Решительно. Я должен идти. Доброй ночи.
— Серьезная личность, как вы считаете? — заметил Раф наблюдая за уходящим Эвом.
— Наверно, поэтому он мне нравится, — ответила Лизл. — Рядом с ним я себя чувствую извращенкой и наркоманкой.
Она продолжила поиски Уилла, но того нигде не было видно.
Странно. Он с таким энтузиазмом встретил известие о том, что университетское кинематографическое общество раздобыло полную восстановленную копию классической ленты Фрица Ланга, и все рассказывал ей о новых, недавно обнаруженных частях фильма. И сегодня днем говорил, что постарается попасть на просмотр. В его голосе прозвучал какой-то печальный оттенок, словно он знал, что такой возможности не представится. Очень жаль. Ему бы понравилось. Лизл когда-то смотрела по телевизору укороченный вариант, и он не произвел на нее особого впечатления. Но сегодня, в кинотеатре, в темноте, на большом экране, калейдоскоп образов завораживал.
Для Рафа это стало своего рода прозрением.
— Знаете, — заговорил он, повышая голос, когда они двинулись в ночь, — я все думаю, пошел бы на пользу этому фильму звук?
— Актерской игре, безусловно, пошел бы.
— Верно. Отпала бы необходимость во всех этих гримасах и экзальтированных жестах. Но отсутствие звука заставило режиссера максимально использовать визуальные средства. Это все, чем он располагал. Он не мог ничего сказать и был вынужден изображать. Вот моя новая теория в области кино критики: если можно закрыть глаза и продолжать следить за сюжетом, Лучше сэкономить пленку для других целей и передавать пьесу по радио. А если можно заткнуть уши и следить за развитием событий одними глазами, есть все основания утверждать, что перед вами чертовски хороший фильм.
Шагавшая впереди пара явно слышала это, ибо мужчина оглянулся и принялся опровергать теорию Рафа, перечисляя ленты, завоевавшие приз Академии киноискусства. Лизл узнала его, он был с факультета социологии. Вмешались еще несколько возвращавшихся с сеанса зрителей, и через пару минут Лизл оказалась в центре дружеских, но горячих дебатов, в окружении целой толпы, продвигавшейся по восточному кампусу. Вся компания ввалилась к «Хайди», оккупировала самый большой стол и принялась заказывать одну за другой новые порции выпивки, обсуждая теорию Рафа и собственно «Метрополис».
— Визуально ошеломляет, да, — говорил Виктор Пелхэм с социологического факультета, — но вся эта классовая борьба и политика решительно устарела.
— Перепевы Герберта Уэллса, — подхватил кандидат в доктора по языку и литературе. — Ленивые богачи, резвящиеся наверху, и угнетенные рабочие, изнывающие от труда внизу — это элои и морлоки из «Машины времени».
— Меня не интересует, кого он перепевает, — заметил Пелхэм, — социалиста вроде Уэллса или хоть самого Марк-все это дерьмо насчет классовой борьбы давно вышло из моды. Просто стыдно. Только фильм портит.
— Возможно, не так уж и вышло из моды, как вам кажется, — возразил Раф.
— Правильно! — засмеялся Пелхэм. — Кто тут истинный сверхчеловек", попрошу встать.
— Я говорю не о такой ерунде, как «сверхчеловек» или «недочеловек», — мягко пояснил Раф. — Я говорю о Высших и Низших, или, для ясности и простоты, о Потребителях и Творцах.
За столом воцарилось молчание.
— Вот где реальный водораздел, — продолжал Раф. — Есть те, кто предлагает новое, изобретает, модифицирует и совершенствует. И есть другие, которые ничего не вносят но пользуются всеми благами этих новшеств, изобретений, модификаций и усовершенствований.
— Выходит, еще один вариант элоев и морлоков, — подсказал кто-то. — Творцы наверху, Потребители внизу.
— Нет, — сказал Раф. — Это означало бы, что массы Потребителей — рабы всесильных господ Творцов, но так не получается. В действительности Творцы — рабы масс, обеспечивающие их высочайшими достижениями искусства и современной науки. Расхожее представление Уэллса об элите элоев, которая обязана своим комфортабельным образом жизни труду огромных масс морлоков, устарело. Массы Потребителей обязаны своим здоровьем, сытым брюхом и благами цивилизации усилиям крошечной доли Творцов, затесавшихся между ними.
— Я не понимаю, — признался кто-то. Раф улыбнулся.
— Это концепция не простая. И четких границ тут нет. И разделительная линия совсем не так очевидно соответствует материальному положению. Творцам часто выпадает награда и слава за их труды, но на протяжении всей истории бесчисленные Творцы проводили жизнь в безвестности и страшной бедности. Посмотрите на Эдгара По, на Ван Гога вспомните физиков и математиков, труды которых изучал Эйнштейн, основывая на них теорию относительности. Кто помнит их имена?
Никто не ответил. Лизл оглядела стол. Все глаза были устремлены на Рафа всех загипнотизировал его голос. — А подавляющее большинство благополучнейших среди нас — всего-навсего обожравшиеся Потребители. Самый наглядный пример — те, кто попросту унаследовал свое богатство. Есть и другие, кто вроде бы «зарабатывает» состояние, но столь же никчемные. Возьмите типов с Уолл-Стрит — биржевых брокеров или скупщиков ценных бумаг. Они проводят жизнь, покупая и продавая участие в прибылях или бумаги концернов, производящих реальный товар, присваивают комиссионные, обращают в наличность, но сами ничего не производят. Вообще ничего.
— Ничего, кроме денег! — напомнил Пелхэм, вызвав не сколько глухих смешков.
— Вот именно! — подтвердил Раф. — Ничего, кроме денег. Целая жизнь — шесть, семь, восемь десятков лет, — и что останется после них, кроме крупного счета в банке? Какой след оставят они на земле после того, как их накопления приберут к рукам жирненькие маленькие Потребители-наследники? Что засвидетельствует, что они прошагали по ней?
— Боюсь, что немногое, — согласилась женщина средних лет с рыжими волосами. Лизл узнала преподавательницу с философского факультета, но не могла вспомнить, как ее
— Если позволите, я процитирую Камю: «Я иногда думаю, что скажут о нас будущие историки. Для современного человека хватит одной фразы: он имел внебрачные связи и читал газеты».
— А я, если позволите, повторю Присциллу Муллен, — сказал Раф. — «Говорите за себя, Альберт».
Среди общего смеха снова заговорил Пелхэм:
— Вы это серьезно или просто пытаетесь раскачать лодку, как со своей киношной теорией по поводу звука и образа?
— Я абсолютно серьезен и в том, и в другом. Пелхэм смотрел на него, словно ждал, что Раф улыбнется или рассмеется, обратив все в шутку. «Долгонько придется ему ждать», — подумала Лизл.
— Ладно, — сказал наконец Пелхэм. — Если все это так, почему бы Творцам не завладеть миром?
— Потому что они не знают, кто они такие. И потому что долгий опыт научил многих из них не обнаруживать себя.
— Еще раз почему, ради всего святого? — воскликнула Лизл.
Глаза Рафа пристально смотрели на нее.
— Потому что они уже потерпели или пострадали от масс Потребителей, которые пытаются уничтожить всякий намек на превосходство других, которые делают все возможное, чтобы задуть самую слабую искорку оригинальности, где бы она ни мелькнула. Даже в их собственных детях.
Лизл показалось, что в тайных глубинах ее собственного прошлого глухо ударил колокол в тон словам Рафа. Это неприятно взволновало ее.
— Я потребил слишком много напитков, чтоб сотворить в ответ что-нибудь умное, — заявил кто-то на дальнем конце стола и обратился к своей соседке: — Пойдем потанцуем?
Они направились на крошечную танцплощадку и принялись медленно покачиваться под мелодию из музыкального автомата. Несколько человек последовали за ними, остальные стали прощаться и расходиться.
Лизл с Рафом остались за столом одни.
Лизл оглядела слабо освещенную таверну, стены, увешанные свидетельствами достопамятных событий в истории университета, своих коллег, танцующих на площадке. Вновь устремив взгляд на Рафа, она обнаружила, что он пристально смотрит на нее из-за краешка бокала. Глаза его блестели в неоновом свете. Под испытующим взором она почувствовала себя неуютно.
— Хотите потанцевать?
Лизл секундочку поколебалась. Она очень редко отваживалась потанцевать — вечно считала себя неуклюжей — и никогда не имела особой возможности научиться. Но два с половиной бокала вина, циркулирующих в кровеносной системе, несколько ослабили сдерживающие центры, и она была слишком заинтригована, чтобы сказать «нет».
— Я... м-м-м... конечно.
Он вывел ее из-за стола, обнял, прижал и умело повел по маленькой площадке. Они плыли, кружились как единое целое. Легкие пожатия и движения его левой руки, сжимавшей ее правую руку, или правой, лежащей у Лизл на спине, безошибочно подсказывали следующий шаг. Впервые в жизни она чувствовала себя грациозной.
— Где вы научились так танцевать? — поинтересовалась — Я думала, это давно забытое искусство. Он пожал плечами.
— Родители заставляли меня брать уроки бальных танцев, когда я был маленьким мальчиком. Выходило довольно легко. Я был самым лучшим в классе.
— А скромности вы где учились?
— Я постоянно проваливался на экзаменах, — рассмеялся он.
Освоившись с ощущением плавного скольжения по полу она начала ощущать еще кое-что — тело Рафа совсем рядом, совсем близко.
В глубине ее существа зашевелились прежние чувства. Сначала она даже не поняла, что именно она чувствует. Прошло столько времени с тех пор, как она вообще что-то чувствовала. После всех номеров, которые проделывал с ней Брайан в последние дни их супружеской жизни, и мерзости развода, Лизл попросту отключилась. Не желала иметь никаких дел с другими мужчинами, женщины тем более не интересовали ее в этом плане, так что она впала в некую сексуальную кому.
Что же теперь происходит? Что она чувствует? Нельзя отрицать, как приятно, когда кто-то держит тебя в объятиях. Она удивлялась тем ощущениям, что пробуждались и оживали после многолетнего сна. Соприкосновение с другим человеком. Она забыла, что это такое. Она думала, что ей это больше не нужно. Может быть, ошибалась.
Лизл прогнала эти мысли, но держалась поближе к Рафу. Контакт был необычайно радостным и волнующим. Он прижал ее к себе покрепче. Она осознала, что грудь ее касается его грудной клетки, что тела их сливаются.
Тепло. Очень тепло там, где они сливаются. И тепло это ширилось. Она поняла, что ее тело само прижимается к нему крепче, словно обладает собственной волей. Ну если не волей, то, определенно, собственными желаниями.
Оно хочет его.
Раф отстранился от Лизл и взглянул на нее.
— Пойдем ко мне, — прошептал он.
У нее пересохло во рту.
— Почему к тебе?
— Это ближе.
Логика этого простейшего соображения поразила ее своей абсолютной непререкаемостью. Лизл кивнула.
Новостройка в Парквью, где был особняк Рафа, располагалась недалеко от таверны. Они шли быстро, молча. Лизл боялась заговорить, боялась нарушить настроение и омрачить охватывающее ее удивительное волнение. Ни за что на свете она не могла бы и не хотела остановиться сейчас и задуматься. Никаких здравых соображений, никаких холодных и трезвых фактов, никакой стыдливости, никаких тревог, сомнений, догадок и подозрений. Ничего подобного. Слишком чудесно это волнение. Она так давно не переживала ничего подобного. Как девчонка. Она не желает, чтобы оно исчезло. И не позволит ему исчезнуть. Будет купаться в нем, подчиняться ему, куда бы оно ее ни завело, хоть раз в жизни совершит что-то безумное и бездумное.
Только надо спешить, пока не задумалась и не передумала.
Быстрый шаг перешел в бег трусцой, затем в галоп. К дверям дома Рафа оба примчались запыхавшись, почти выбившись из сил. Лизл прислонилась к перилам, пока он возился с ключами. Потом дверь отворилась. Они нырнули в нее, захлопнули за собой и мгновенно оказались в объятиях друг Фуга. Губы Рафа нашли ее губы. Лизл обвивала его руками, его пальцы легко скользнули по ее щекам, пробежали по волосам, по плечам, замерли на верхней пуговице блузки. Он расстегнул ее и перешел ко второй.
Лизл на мгновение бросилась в панику. Слишком быстро! Все происходит чересчур быстро! Тут язык его коснулся ее губ, и все опасения улетучились.
Расстегнув блузку, он спустил ее с плеч Лизл, провел руками по спине, нащупал застежку лифчика. Когда лифчик упал, он оторвал от ее рта губы, провел ими по шее к груди, щекоча мягкими усиками. Поймал сосок, лизнул, прильнул к нему, и она застонала и прислонилась к двери.
— О Господи, как хорошо!
Раф ничего не ответил. Руки его двигались непрестанно. Язык и губы ласкали грудь, пальцы бегали по спине, по животу, забрались за пояс, расстегнули пуговицы на брюках, стянули слаксы и трусики, спустив их до колен.
И сам Раф стал опускаться, проводя языком между грудями, к животу и пупку, сделав вокруг него кружочек, ниже, ниже. Его губы скользнули по кустику волос, язык поискал пульсирующее средоточие всех ее желаний и ощущений, но не коснулся его. Лизл раздвинула ноги. Она чувствовала себя распутницей, она чувствовала себя великолепно. Она запустила пальцы в шелковистые черные волны волос у него на макушке и крепче прижала к себе его голову. Вот теперь очень близко почти нашел. Раф обхватил ее правую ногу сзади за ягодицу, приподнял ее и закинул себе на плечо. Нога на его плече казалась толстенной и тяжеленной. Лизл порадовалась, что свет не зажжен, ей хотелось быть изящной и стройной, хотелось...
— А-а-а-ах!
Нашел! Огненная слепящая волна наслаждения пронизала ноги и тело. Она дрожала от удовольствия, не желая, чтобы оно прекращалось, не желая, чтобы оно когда-нибудь прекращалось. «Слишком быстро! — снова подумала она, а дыхание ее с шумом вырывалось сквозь стиснутые зубы все чаще и чаще. — Все происходит чересчур быстро!» Но ночь только начиналась.
Мальчик в пять лет
12 февраля 1974
— Ты совершенно не думаешь о моих деньгах, — сказал однажды за завтраком Джимми.
— О твоих деньгах? — переспросила Кэрол. — Не знала, что у тебя они есть.
Они с Джимми пришли к некоторому равновесию. Она все больше привыкала к его почти нечеловечески быстрому развитию и примирялась с ним. Насколько можно было примириться с ребенком ростом в сорок дюймов, мозг которого, казалось, впитал вековую мудрость. Через пять лет ежедневного общения с ним сфера чувств оказалась закрытой; вопросы, которые она задавала, так долго оставались без ответа, что разум ее перестал их задавать. Он бывал властным, нетерпимым, непостижимым, порой невыносимым, но мог быть очаровательным, когда хотел. В эти моменты она почти любила его.
— Наследство. Имущество стоимостью в восемь миллионов долларов, которое мой отец унаследовал от доктора Хенли.
— Так, значит, Джим теперь твой отец? Я думала, он просто «сосуд скудельный».
— Чем бы он ни был. Факт остается фактом: то, что по праву принадлежит мне от рождения, стоит где-то, покрываясь плесенью, без движения, тогда как все эти пять лет должно было расти в цене. Я хочу, чтоб ты немедленно это исправила
— Вот как, в самом деле?
Он был в невыносимом расположении духа, но Кэрол тем не менее находила его забавным. Несмотря ни на что он все еще остается ее сыном. И сыном Джима.
— Я хочу, чтобы ты вернулась в Нью-Йорк и начала обращать дом и все прочее — и все прочее — в наличные. Потом укажу, куда вложить капитал.
Кэрол улыбнулась.
— Как мило с твоей стороны. Прямо Бернард Барух с «Улицы Сезам»[11].
Его темные глаза вспыхнули.
— Не шути со мной, я знаю, что делаю.
Кэрол понимала, что ее колкости не имеют под собой никаких оснований. Но вполне понятны, если учесть, что мать с сыном продолжают борьбу за власть.
— Нисколько не сомневаюсь.
— Только есть одна вещь, — продолжал он, и голос его смягчился и зазвучал почти нерешительно. — Когда приедешь в Нью-Йорк...
— Я не сказала, что поеду.
— Поедешь. Это и твои деньги тоже.
— Знаю. Но мы не можем терять проценты по закладным и дивиденды, которые уже имеем. Зачем рисковать?
Он удостоил ее одной из своих крайне редких улыбок.
— Затем, что мне интересно посмотреть, как быстро я их смогу увеличить. — Улыбка исчезла. — Когда приедешь в Нью-Йорк... будь осторожна.
— Разумеется, я...
— Нет. Я хочу сказать, будь начеку. Остерегайся каждого, кто спросит о твоем ребенке. Отвечай, что у тебя был выкидыш. Никто не должен знать о моем существовании, особенно...
Что-то было в глазах Джимми. Что-то, чего Кэрол никогда раньше не видела.
— Особенно кто?
Тон Джимми стал серьезным и мрачным.
— Остерегайся рыжего человека лет тридцати с лишним.
— По-моему, в Манхэттене таких полным-полно.
— Таких, как он, нет. Кожа оливковая, глаза голубые. Он только один такой. Он меня ищет. Если такой человек появится возле тебя, или попытается заговорить с тобой, или ты просто увидишь кого-то, похожего на него, немедленно звони мне.
Кэрол поняла, что Джимми боится.
— Звонить тебе? Зачем? Что ты сможешь сделать?
Он отвернулся и посмотрел в окно.
— Спрятаться.
Ноябрь
Глава 6
Лизл бросила взгляд на настольные часы, закончив последнюю проверку расчетов. Полдень. Идеально уложилась в срок, И проголодалась. Натянула жакет, прихватила подушку, выскочила в коридор.
Эл Торрес, коллега-профессор, проходил мимо, поднимался по лестнице, поеживаясь в легком спортивном костюме.
— Собрались в кафе, Лизл?
— Нет, Эл, сегодня у меня завтрак с собой в пакете.
— Опять?
— Я на диете. Все рухнет, если я попаду в эту грязную обжираловку.
Он засмеялся.
— Похоже, вы по-настоящему взялись за дело. И у вас здорово получается. Умная девочка!
Лизл собралась упрекнуть его за «умную девочку» — помилуй Бог, ей тридцать два года, — но сообразила, что он сказал это без всякой задней мысли. У него две дочки, и он, должно быть, просто привык произносить эту фразу.
Эл Торрес, коллега-профессор, проходил мимо, поднимался по лестнице, поеживаясь в легком спортивном костюме.
— Собрались в кафе, Лизл?
— Нет, Эл, сегодня у меня завтрак с собой в пакете.
— Опять?
— Я на диете. Все рухнет, если я попаду в эту грязную обжираловку.
Он засмеялся.
— Похоже, вы по-настоящему взялись за дело. И у вас здорово получается. Умная девочка!
Лизл собралась упрекнуть его за «умную девочку» — помилуй Бог, ей тридцать два года, — но сообразила, что он сказал это без всякой задней мысли. У него две дочки, и он, должно быть, просто привык произносить эту фразу.