Страница:
– Ему все это не очень нравится, но он мирится. Когда-нибудь я тебе расскажу почему, – сказала как-то Вирджиния.
Днем он подчеркнуто старался не появляться в их конторе и по большей части где-то отсутствовал; он был членом правления нескольких компаний и производил впечатление постоянно занятого человека. Вечерами же заезжал за Вирджинией, чтобы, как он выражался, «забрать ее домой»; это была какая-то шутка, от которой он всегда получал большее удовольствие, чем его жена. Энджи не могла понять, нравился ли ей Александр: он казался ей каким-то постоянно внутренне напряженным, а очень часто словно преисполненным некоей непонятной угрозы, готовым взорваться неизвестно из-за чего. Но внешне он был потрясающе красив; увидев его в самый первый раз, Энджи в полном смысле слова ощутила, что у нее слабеют колени. Как-то она задержалась на работе почти до половины седьмого вечера, подбирая цветовую гамму для очередного клиента, она услышала чьи-то шаги, но даже не повернула голову, подумав, что это дворецкий, который часто приносил вниз поднос с напитками для Вирджинии.
– Боже мой, – раздался чей-то голос, – какая преданность делу!
Она подняла взгляд и увидела прямо перед собой пару таких ярко-голубых, таких удивленных и так внимательно и изучающе разглядывающих ее глаз, что перед ними мгновенно поблекло и растаяло даже воспоминание о горячих черных глазах М. Визерли.
– Ой! – воскликнула она. – Лорд Кейтерхэм!.. Наверное, – добавила она, с каждым мгновением все сильнее ощущая, что, должно быть, выглядит довольно глупо.
– Вы совершенно правы. А вы, как я предполагаю, мисс Бербэнк? Я столько о вас всего слышал, в том числе и о том, какие перемены вы внесли в рабочий распорядок моей жены, но даже и не предполагал, что вы так красочно выглядите. Весьма рад познакомиться. Добрый вечер!
Он протянул руку; Энджи вскочила со своего места и поспешно схватила ее. Рука была очень твердая, но довольно холодная; у Энджи возникло странное побуждение взять ее в обе ладони и согреть.
– А что, супруга моя здесь? В святая святых?
– Простите? Ой, да! Да, здесь. Работает над заказом, с которым мы опаздываем. Я уверена, она вам обрадуется.
– Не сомневаюсь, – ответил он, и она снова почувствовала себя дурой и рассердилась на себя за то, что сказала такую глупость.
– Я прямо из Хартеста, – продолжал Александр.
– О да. Прекрасный дом, – сказала Энджи.
– А вы знаете о Хартесте? – Он был явно польщен.
– Немного. Что это здание восемнадцатого века, что оно построено… э-э-э… Адамом, и что оно считается очень красивым.
– Оно не только считается, оно и на самом деле очень красиво. Надо вам как-нибудь приехать и посмотреть. Вам понравится. – «Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем я и вправду получу такое приглашение», – подумала Энджи; она была уверена, что это произойдет еще очень и очень не скоро. – Ну а теперь простите, но я вынужден оторвать жену от ее крайне важной работы; иначе если мы не поторопимся, то опоздаем на один весьма нудный ужин.
– Да, конечно. Проходите, пожалуйста.
Энджи в очередной раз почувствовала себя глупо: получилось так, словно она ведет себя с ним как хозяйка в его собственном доме; она встала и посмотрела ему вслед; и, когда он уже вошел в кабинет Вирджинии и закрывал за собой дверь, услышала его слова: «Дорогая! Какое у тебя там сидит милое создание! И презабавное!» – и почувствовала себя еще более глупо. Хорошо было бы, подумала она, оказаться с графом чуть более на равных. Но тут же одернула себя. Ей еще очень далеко до того, когда нечто подобное может стать возможным.
В предрождественскую неделю, в среду Александр снова объявился в их конторе: им с Вирджинией предстояло идти на какой-то благотворительный бал. Облаченный в смокинг, он нетерпеливо вышагивал взад-вперед по гостиной; Энджи, уже собравшаяся уходить, как раз направлялась к двери и, увидев сзади его напряженную спину, вдруг почувствовала смущение и постаралась проскользнуть мимо него незамеченной. К тому же она еще и торопилась: М. Визерли пригласил ее на ужин перед своим отъездом в Нью-Йорк на Рождество. Как объяснил ей М. Визерли, после рождественских праздников ему предстояло заняться в Нью-Йорке каким-то делом, которое в его отсутствие оказалось совершенно заброшенным; и он обещал Соне, своей нью-йоркской подружке, провести Рождество с ней. «Хотя, должен честно признаться, Анджела, я бы предпочел остаться здесь, с тобой». Он не стал дальше распространяться на эту тему, а Энджи и не пыталась вытянуть из него больше. Она любила его и доверяла ему и не хотела, чтобы в их взаимоотношениях возникали какие-нибудь сложности. Чем больше у него будет всяких Сонь и Марианн (так звали его парижскую любовницу), тем, считала она, лучше.
– Энджи! – Александр повернулся ей навстречу с самой широкой и доброжелательной улыбкой, на какую был способен. «Ишь, тренируется перед Рождеством, как он будет улыбаться на праздники своим арендаторам», – непочтительно подумала Энджи. – Вы что это, пытаетесь ускользнуть так, чтобы я вас не заметил? Позвольте мне пожелать вам счастливого Рождества. И давайте выпьем по бокалу шампанского. Тем более что моя жена соберется еще явно не скоро.
Энджи улыбнулась ему и вошла в гостиную. На черной мраморной каминной доске стояли бутылка шампанского и два бокала; один из них был уже наполнен. Александр протянул ей другой:
– Надеялся выпить с женой, но она этого не заслуживает. А вы, судя по всему, что я о вас слышу, очень даже заслуживаете. – Он налил бокал почти до краев и улыбнулся ей. – С Рождеством, милочка!
Это «милочка» заставило Энджи почувствовать себя униженной, как будто ее поставили на одну доску с его арендаторами или даже еще ниже, но она все-таки взяла бокал, отпила немного и улыбнулась ему в ответ:
– Спасибо, лорд Кейтерхэм. И вас тоже.
– Нет, пожалуйста, зовите меня просто Александр. Терпеть не могу эти формальности, и к тому же я знаю, что вы с Вирджинией – большие друзья.
Она слегка удивленно посмотрела на него. Удивило ее то, что Вирджиния, выходит, считала ее своей подругой, а еще больше то, что ему было об этом известно.
– Да, – ответила она, – мы, кажется, отлично ладим друг с другом.
– Я очень рад, – кивнул он, – ей нужна подруга. У нее их не так много.
– Вот как? Но ведь она… вы с ней постоянно ходите на всякие приемы, обеды и все такое.
– Да-да, конечно, но я имею в виду не светское общение. Я говорю о друге. Ей нравится одна из наших соседок там, за городом, некая миссис Данбар; но, кроме как с этой соседкой, у нее ни с кем не сложились особенно близкие отношения. После Америки ей оказалось очень трудно прижиться здесь, войти в новую жизнь; гораздо труднее, чем я ожидал. – В голосе его послышалось какое-то отчаяние, легкий надрыв; Энджи внимательно посмотрела на него, перевела взгляд на бутылку и поняла, что он уже успел выпить несколько бокалов.
– Ну что ж, это всегда нелегко, – осторожно заметила она. – Уехать от своей семьи, от всего остального…
– Да, да, от семьи, – подхватил он. – Она очень скучает по своим. Особенно по брату. По Малышу. Вы о нем никогда не слышали? Странные прозвища придумывают эти американцы. Малыш! В нем шесть футов четыре дюйма росту, и он здоров как бык. Представляете себе такого малыша?
– Мне она кажется вполне счастливой, – сказала Энджи, пытаясь как-то уйти от этой темы: ей совершенно не хотелось обсуждать ни Вирджинию, ни ее семью, ни даже ее национальность. – И дела у нее идут так успешно. Я уверена, что для нее это много значит.
Она чувствовала, что попала в крайне глупое положение: в ее-то шестнадцать лет обсуждать проблемы душевного равновесия своей работодательницы с ее мужем!
Александр взглянул на нее, и глаза его вдруг погрустнели.
– Да, – проговорил он, – да, это много значит. Вы правы. Этот успех дал ей больше, чем смог дать я или любой из нас, он для нее даже больше значит, чем Шарлотта. О Вирджиния, дорогая, ты прекрасно выглядишь! Я тут пока поболтал с Энджи и отдал ей твой бокал: ты так долго не спускалась. Может быть, мы прямо пойдем, а то ведь мы и так опаздываем, а?
– Нет-нет, я тоже хочу выпить, – быстро произнесла Вирджиния, – ты же знаешь, Александр, мне перед такими выходами всегда надо набраться немного храбрости. Самую малость, это быстро. Давай мне твой бокал, вот и все. Как доехал, как Шарлотта?
– Доехал ужасно, такое впечатление, что все, кто живет в прилегающих к шоссе районах, выехали на него одновременно. С Шарлоттой все в порядке. Я ей сказал, что еду к тебе. Она ждет не дождется, когда ты к ней приедешь.
В голосе его чувствовалось какое-то раздражение; так вот в чем дело, подумала Энджи; ну что ж, ничего удивительного.
– И я тоже. – Вирджиния вдруг почему-то с гораздо большей решимостью потянулась к бокалу. – А теперь, Александр, поехали. – Выглядела она на этот раз просто потрясающе; даже Энджи, уже привыкшая к ее красоте, была поражена; на Вирджинии было белое креповое платье с длинными и широкими свободными рукавами, приспущенное на одном плече, на шее – стоячий воротничок из жемчуга; темные волосы собраны в высокую, греческого стиля прическу; а над большими золотистыми глазами наклеены искусственные ресницы. Она улыбнулась Энджи:
– Хорошего тебе вечера, Энджи. Увидимся утром.
– Спасибо, – ответила Энджи. – До свидания. До свидания, лорд Кейтерхэм.
– Александр. Я же вас просил. До свидания, милочка. И с Рождеством вас, на случай, если больше до праздника не увидимся. Вы его где встречаете – со своими?
– Да, наверное.
– Это хорошо.
«Вы себе и представить не можете, – подумала Энджи, – какое у меня будет Рождество; и ничего-то хорошего в нем не будет, а совсем даже наоборот».
Она действительно встречала Рождество со своими домашними; действуя в порыве чистого великодушия, она отправилась домой к старикам Виксам (Джонни и Ди вместе с отцом Ди ушли в «Марбеллу»). В универмаге «Маркс и Спенсер» Энджи купила свитер из овечьей шерсти для миссис Викс и красивый шарф для мистера Викса, по паре новых домашних тапочек – ему из красивой шотландки, ей – розовые, пушистые; потом она зашла в «Фортнам и Мэйсон» и купила там две бутылки вина, бутылку шампанского, бутылку портвейна специально для миссис Викс, а также засахаренные фрукты, коробку шоколадных конфет и огромный пакет с набором разных орехов; после этого она зашла еще в продуктовый отдел «Хэрродса» и приобрела там рождественский пудинг с приложенным к нему пакетиком шестипенсовых монеток. И только когда все покупки были уже сделаны, она вдруг осознала, что пошла во все эти магазины автоматически, даже не подумав; и мысль об этом доставила ей почти иррациональное удовольствие. Значит, ее социальное образование продвигается вполне успешно и она явно на пути к шикарной жизни.
Миссис Викс приготовила каплуна, и всякий раз, когда разговор за столом стихал – а это случалось довольно-таки часто, – Энджи восхищалась, что каплун получился вкусный и сочный. Пудинг оказался превосходным, каждый из них загадал на своей монетке желание, а миссис Викс крепко налегала на портвейн. Шампанское вызвало у стариков возгласы восторга, оба они наперебой говорили, что Энджи слишком роскошествует и что кто бы мог подумать, что в их доме когда-нибудь появится шампанское, однако само оно ни ему, ни ей не понравилось, и в результате всю бутылку пришлось выпить Энджи; она это и сделала в полночь, когда вручала им подарки. Миссис Викс расспрашивала ее о том, как встречают Рождество граф и леди Кейтерхэм, а потом заявила, что они трое никогда еще так не сидели и не ужинали так шикарно, и Энджи согласилась, что да, действительно никогда. Миссис Викс подарила ей нейлоновую косынку, а мистер Викс всунул в ладонь грязную смятую пятифунтовую бумажку и сказал, что пусть она сама купит себе то, что ей хочется.
После Рождества они еще сильнее сблизились с Вирджинией. Между ними двумя установилась на первый взгляд странная, но тем не менее вполне реальная связь. Ее первоосновой была работа, и их разговоры начинались обычно с обсуждения глупости одной клиентки, которой непременно хотелось иметь в кухне шелковые занавески, или ужасающего вкуса другой, которая собиралась закрыть превосходнейший, медового цвета паркет ковровым покрытием с глубоким, по щиколотку, ворсом, или же с того, что не стоит пока приобретать для третьей клиентки пятьдесят ярдов шелка, потому что она еще обязательно передумает в тот самый момент, как этот шелк доставят в их контору; а затем эти разговоры легко и естественно переходили на философские, общежитейские темы, переливаясь потом во взаимные признания относительно того, что у кого из них было в прошлом. Вечерами Вирджиния часто оставалась одна; два или три раза в неделю она ночевала в Лондоне, и если Александр был не с ней, если он находился в Хартесте или же сам уезжал в какую-либо деловую поездку, Вирджиния приглашала Энджи наверх, немного посидеть, поболтать и выпить. Вирджиния всегда получала особенное удовольствие от того, что она называла первым стаканчиком за день; она постоянно следила за часами, говоря Энджи, что никогда не позволяет себе ничего раньше половины седьмого вечера; но как только наступало это время, немедленно, минута в минуту, откупоривала бутылку белого вина и выпивала сразу же не меньше двух больших бокалов, которые держала внизу, в офисе. Энджи, которой было безразлично, пить или нет, обычно составляла компанию Вирджинии и обратила внимание, что та очень быстро расслабляется после первого же бокала.
– Скажите, – осторожно спросила Энджи в один из таких вечеров после того, как на ее глазах были довольно быстро опорожнены три бокала, – скажите, а что ваш муж… ой, то есть лорд Кейтерхэм… думает о том, что вы здесь работаете? Мне кажется, он бы предпочел, чтобы вы постоянно были вместе с ним в Хартесте, чтобы вы были там доброй женой и матерью, принимали бы гостей, ездили верхом, занимались псовой охотой с гончими, ну и все такое…
– Видишь ли, – вздохнула Вирджиния, – конечно, ему это не очень нравится. Но он с этим мирится. Я ведь тебе говорила.
– Правда? – небрежно переспросила Энджи. Тема была очень деликатная, и незачем было оставлять у Вирджинии впечатление, будто ее, Энджи, эта тема особенно интересует.
– Да. Он, в общем-то, вынужден мириться.
– Почему?
– Понимаешь, после того как у меня родилась Шарлотта, я впала в очень сильную депрессию. Это было ужасно. У меня до сих пор случаются из-за этого кошмары по ночам. Это называется «послеродовая депрессия»; мистер Данвуди – он был моим акушером – говорил, что это вполне естественно, особенно если первые роды были трудными. А они были очень трудными. Боже мой, такими трудными! Мне казалось, что им и конца не будет. – Она замолчала, взглянула на Энджи, потом слегка неуверенно улыбнулась. – Меня всегда пугала перспектива родов. С тех самых пор, как я прочла «Унесенные ветром». Мне обещали, абсолютно твердо обещали, что все будет в порядке, что мне дадут, если надо будет, это чудесное новое лекарство, оно называется петидин, что вообще роды в наше время происходят легко и я совсем ничего не почувствую. Я всему этому верила, а верить не надо было. Я все чувствовала, и еще как! Никогда не соглашайся принимать петидин, Энджи: единственный его эффект заключается в том, что ты как будто перестаешь себя контролировать, а в результате боль становится только хуже. О господи, это было просто ужасно! И должна признаться, вела я себя не очень хорошо. – Она снова улыбнулась слабой улыбкой. – Я себе все время напоминала, что английской графине не пристало вести себя подобным образом, так орать и вопить, но я просто ничего не могла с собой поделать. А потом наконец она, то есть Шарлотта, родилась, и мне сказали, что у меня девочка, а я никак не могла поверить. Единственное, что помогло мне продержаться все эти долгие кошмарные часы, была мысль о том, что скоро все кончится и мне никогда уже не придется проходить через это снова. А тут оказалось, что ребенок – девочка и все придется начинать сначала.
– Почему? – спросила Энджи.
– Как «почему»? Чтобы у Александра был наследник, разумеется, – голос Вирджинии звучал как-то странно-цинично, почти горько. – Я для этого здесь и нужна. Затем и претерпела все это. И вдруг оказывается, что наследника-то и нет. Некому унаследовать Хартест, некому унаследовать титул. Поэтому, когда мне сказали, что родилась девочка, я впала в полнейшее, крайнее отчаяние; я не хотела брать ее на руки, не хотела ничего делать. Помню, я говорила мистеру Данвуди, что мой муж так рассердится, что и слушать ничего не захочет, а тот убеждал меня, что это все чепуха, что муж будет доволен, и когда Александр вошел ко мне, я стала перед ним извиняться, а он сказал именно то, о чем говорил акушер: что все это чепуха, что он очень рад, что ему всегда нравились девочки; но я-то понимала, что даже если это и правда, ему все равно нужен мальчик. Ну, так или иначе, но это состояние растянулось у меня на долгие, долгие недели: какая-то ужасающая, тупая, ноющая тоска и одновременно злость, раздражение; мистер Данвуди сказал, что все должно пройти через день-два и я буду в полном порядке, но ничего не проходило. Я думала, что никогда уже больше не смогу вернуться в нормальное состояние. Два месяца спустя я все еще была крайне слаба и каждый день плакала, плакала по многу часов, причем всякий раз в одно и то же время, после обеда. Я ждала этого времени, плач был для меня чем-то вроде катарсиса. Спустя некоторое время я отказалась кормить Шарлотту; стыдно, конечно, я вполне могла это делать, у меня было молока хоть залейся, а она была таким красивым и хорошим ребеночком; и Няня, это нянечка Бэркуорт, она нянчила еще Александра и живет в доме давным-давно, всю жизнь, она такая душенька и живет в Хартесте, ее комнаты наверху, рядом с детскими, так вот, она полностью взяла всю заботу о Шарлотте на себя, стала кормить ее искусственным питанием. Мне от этого стало еще хуже, хотя я ведь сама отказалась ее кормить. А кроме того, так и не приехала мать Александра. Она так и не познакомилась со мной после свадьбы, я ее никогда в жизни не видела, ты можешь поверить?! Она, конечно, очень странная женщина, как Александр говорит, ведет замкнутый образ жизни, меня это всегда выводило из равновесия, но мне казалось, что уж теперь-то, когда у меня родился ребенок, она наконец-то приедет; нет, она так и не приехала. Я решила, что сама виновата, что это все из-за того, что у меня родилась девочка.
– Красивое имя – Шарлотта, – осторожно вставила Энджи.
– Да, верно? – Вирджиния снова налила себе вина. Лицо у нее было бледное, напряженное. – Я сама его выбрала и настояла, чтобы девочку назвали именно так; они хотели дать ей имя Алисия, так зовут мать Александра, но уж этого я никак не могла допустить, и это единственное, в чем я сумела проявить твердость. И теперь ее зовут Шарлотта Элизабет: Элизабет в честь моей матери, а Шарлотта – потому, что это мое любимое имя.
– А ваша мать приезжала? – спросила Энджи, испытывая некоторую неловкость. Ее приводила в известное замешательство эта внезапно открывшаяся ей возможность увидеть душевные муки и страдания своего босса, у которой, как она привыкла считать раньше, все в жизни обстоит в высшей степени безмятежно и благополучно.
– Да, приезжала и прожила с нами два месяца. – Вирджиния вдруг рассмеялась. – Мне кажется, что, вопреки всему, она никогда в жизни не чувствовала себя счастливее, чем в эти два месяца. Она жуткий, ужасный сноб, и для нее было верхом райского блаженства оказаться в родовом английском имении, ежедневно общаться с настоящим английским лордом. Пусть даже рядом собственная чокнутая дочка.
– Но вам это не помогло?
– Нет, мне ничего не помогало. Приезжал психиатр, без конца беседовал со мной. Он говорил, что я нахожусь в шоке. Может быть, и так. Мне давали какие-то лекарства, но они тоже не помогали или, во всяком случае, не очень. Я бродила по дому и по имению, как зомби, и ни с кем не разговаривала.
– Не понимаю, почему же вы оказались в шоке.
– У меня были кошмарнейшие роды, – быстро ответила Вирджиния. – Настолько ужасающие, Энджи, что я и описать тебе этого не могу.
Энджи решила поскорее свернуть эту тему. Конечно, сама она была гораздо более сильным человеком, чем Вирджиния, это уже очевидно. Тем не менее даже ей начинало казаться, что дальнейшего обсуждения она не выдержит, с нее хватит.
– И что же в результате вам помогло? Что вас вернуло к жизни? – вежливо поинтересовалась она.
– Ну, моя мать, по-видимому, очень много обсуждала все это с Александром, и они вместе предложили, что, может быть, мне стоило бы оставить на время ребенка и все остальное, уехать в Нью-Йорк и пожить там с родителями. Когда они мне это предложили, у меня было такое ощущение, словно с меня свалился тяжелый груз, словно начала понемногу отпускать какая-то страшная боль. Я едва дождалась отъезда. И хотя, когда машина тронулась, я расплакалась, очень хорошо помню, что расплакалась, я не хотела, чтобы Александр ехал в аэропорт, и расплакалась, когда прощалась с ним, но в тот самый момент, когда мы выехали на Большую аллею – ох, Энджи, тебе надо как можно скорее побывать в Хартесте, тогда все эти названия будут для тебя что-то значить, – в этот самый момент я перестала плакать, просто перестала, и все, и опять появилось такое ощущение, словно с меня свалилась еще одна тяжесть.
– А разве вам не нравится Хартест? – удивилась Энджи. – Мне казалось, вы его любите.
– Люблю. Очень люблю. Но это имение… оно и очень много отбирает у тебя… очень многого требует. Когда Александр привез меня в Хартест и я его в самый первый раз увидела, я глазам своим не поверила. Никогда не думала, что такое изумительное место, я имею в виду не только сам дом, но и озеро, и парк, и беседки, все-все, может оказаться когда-нибудь моим, стать мне домом. Я даже заплакала, когда увидела все это. Помню, Александр когда-то говорил мне, что всякий раз, когда он возвращается откуда-нибудь, при виде Хартеста у него на глаза наворачиваются слезы; вот и со мной стало происходить то же самое. Но… Хартест многого и требует. Или, во всяком случае, мне тогда так казалось. Сейчас я уже постепенно привыкаю к этому.
– И поездка в Нью-Йорк излечила вас?
– Нет, не совсем. Но я стала чувствовать себя лучше. Постепенно повидала старых друзей, понемногу стала отказываться от успокоительного. Но проблемы все равно оставались. Отец – он всегда относился ко мне очень критически – не одобрял то, что я, как он выражался, «сбежала». Он постоянно говорил, что я отлично выгляжу и что, по его мнению, я просто симулянтка. Он говорил это как бы в шутку, но в то же время и всерьез, понимаешь? Мне это было тяжело. И мама, в общем-то, тоже не понимала, что со мной происходит. Она все время суетилась, лезла со всякими пустяками, проверяла, принимаю ли я лекарства, говорила, что я слишком много пью.
– Правда? – Энджи задумчиво посмотрела на нее.
– Да. В общем, приставала с разными глупостями. Нет, настоящий толчок к исцелению мне дал Малыш. Он пригласил меня как-то на обед в устричный бар на Центральном вокзале, это великолепное место, Энджи, тебе бы оно понравилось, я его никогда не забуду, угостил меня устрицами, самыми первыми в том сезоне, и сказал, что, по его мнению, было бы здорово, если бы я опять пошла работать. Он сказал, что Мэри Роуз снова работает, что у нее все идет хорошо и что это пошло ей на пользу. Мэри Роуз, если ты не знаешь – это жена Малыша, она жуткая, как бы тебе это сказать…
– Зануда? – подсказала Энджи.
– Нечто в этом роде. Когда она рожала Фредди, это их сын, то все роды заняли у нее только три часа, всего лишь, и она мне постоянно говорила об этом, причем таким тоном, что, дескать, если бы я заранее вела себя осторожнее и лучше бы подготовилась, то и у меня все прошло бы так же. Ничего, посмотрим, как ей повезет в следующий раз.
– Будем надеяться на лучшее, – сказала Энджи. – Значит, Малыш. Господи, Вирджиния, а почему его так зовут?
– Потому что когда он был еще маленький, а его настоящее имя Фред, у нас в семье всегда самого первого сына называют Фредом, так вот, тогда его называли Фредом Маленьким или просто Малышом, а потом, уже в Гарварде, он был самым молодым игроком в футбольной команде; ну, как-то так и пошло с тех пор. Ему нравится, – не очень уверенно добавила Вирджиния.
Если Малыш действительно больше шести футов ростом и такой здоровый, как говорил Александр, подумала Энджи, то вряд ли ему это может нравиться; однако вслух она этого не сказала. Для Вирджинии Малыш явно был темой, не подлежащей критическим замечаниям.
– Так, значит, Малыш считал, что вам надо снова начать работать?
– Да. Я рассказывала ему о том, что дни в Хартесте тянутся так долго и что мне надо туда возвращаться, а я не знаю, смогу ли, потому что боюсь снова впасть в депрессию. И тогда Малыш сказал, что на работе дни покажутся намного короче. Он был, в общем-то, прав, я действительно скучала по своей прежней работе, чувствовала себя одинокой, ужасно одинокой, а те англичане, с которыми я познакомилась – соседи, старые друзья Александра, – были приятными людьми, но меня к ним как-то не тянуло. Я только подумала, что Александр будет очень против того, чтобы я работала. В общем, я ему позвонила, страшно долго с ним разговаривала и почувствовала, что эта идея ему не нравится, совсем не нравится, но он отреагировал потрясающе. Просто потрясающе. Я ему рассказала, что боюсь возвращаться назад, что хотела бы снова начать работать дизайнером, и он ответил, что конечно, если я этого действительно хочу, мы можем об этом подумать. Сказал, что его всегда тревожило, что я там одна и мне скучно; что вполне понимает, почему мне трудно подружиться с живущими там людьми; но его беспокоит, что будет с Шарлоттой. Не заброшу ли я ее окончательно. Я пообещала, что этого не произойдет и что к тому же у нее есть Няня, а он ответил, что поговорит с Няней, и в самом деле поговорил, и она, великое ей спасибо, сказала, что считает мою мысль пойти работать очень удачной. Она здесь мой самый лучший друг, Энджи; она и ты. Вот так вот все и решилось. И я вдруг почувствовала в себе смелость вернуться. Но, боюсь, Александру все-таки не нравится, что я работаю. А еще больше – что его дочь воспитывает нянька, а не мать. Поначалу мы думали, что по воскресеньям Шарлотта и Няня будут уезжать вместе со мной в Лондон, но с течением времени они все чаще и чаще предпочитали оставаться в Хартесте. Конечно, деревенский воздух для детей полезнее, верно ведь? И Александр тоже рад, что его дочь растет в доме, который он так любит. Но ему все равно не нравится, что я работаю, – хотя, с другой стороны, он очень боится и того, что может произойти, если я перестану работать. И я сама тоже этого боюсь. О господи, ты только посмотри, сколько уже времени! Энджи, извини меня, я бы отвезла тебя домой, но боюсь, я слишком много выпила. Я тебе вызову такси.
Днем он подчеркнуто старался не появляться в их конторе и по большей части где-то отсутствовал; он был членом правления нескольких компаний и производил впечатление постоянно занятого человека. Вечерами же заезжал за Вирджинией, чтобы, как он выражался, «забрать ее домой»; это была какая-то шутка, от которой он всегда получал большее удовольствие, чем его жена. Энджи не могла понять, нравился ли ей Александр: он казался ей каким-то постоянно внутренне напряженным, а очень часто словно преисполненным некоей непонятной угрозы, готовым взорваться неизвестно из-за чего. Но внешне он был потрясающе красив; увидев его в самый первый раз, Энджи в полном смысле слова ощутила, что у нее слабеют колени. Как-то она задержалась на работе почти до половины седьмого вечера, подбирая цветовую гамму для очередного клиента, она услышала чьи-то шаги, но даже не повернула голову, подумав, что это дворецкий, который часто приносил вниз поднос с напитками для Вирджинии.
– Боже мой, – раздался чей-то голос, – какая преданность делу!
Она подняла взгляд и увидела прямо перед собой пару таких ярко-голубых, таких удивленных и так внимательно и изучающе разглядывающих ее глаз, что перед ними мгновенно поблекло и растаяло даже воспоминание о горячих черных глазах М. Визерли.
– Ой! – воскликнула она. – Лорд Кейтерхэм!.. Наверное, – добавила она, с каждым мгновением все сильнее ощущая, что, должно быть, выглядит довольно глупо.
– Вы совершенно правы. А вы, как я предполагаю, мисс Бербэнк? Я столько о вас всего слышал, в том числе и о том, какие перемены вы внесли в рабочий распорядок моей жены, но даже и не предполагал, что вы так красочно выглядите. Весьма рад познакомиться. Добрый вечер!
Он протянул руку; Энджи вскочила со своего места и поспешно схватила ее. Рука была очень твердая, но довольно холодная; у Энджи возникло странное побуждение взять ее в обе ладони и согреть.
– А что, супруга моя здесь? В святая святых?
– Простите? Ой, да! Да, здесь. Работает над заказом, с которым мы опаздываем. Я уверена, она вам обрадуется.
– Не сомневаюсь, – ответил он, и она снова почувствовала себя дурой и рассердилась на себя за то, что сказала такую глупость.
– Я прямо из Хартеста, – продолжал Александр.
– О да. Прекрасный дом, – сказала Энджи.
– А вы знаете о Хартесте? – Он был явно польщен.
– Немного. Что это здание восемнадцатого века, что оно построено… э-э-э… Адамом, и что оно считается очень красивым.
– Оно не только считается, оно и на самом деле очень красиво. Надо вам как-нибудь приехать и посмотреть. Вам понравится. – «Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем я и вправду получу такое приглашение», – подумала Энджи; она была уверена, что это произойдет еще очень и очень не скоро. – Ну а теперь простите, но я вынужден оторвать жену от ее крайне важной работы; иначе если мы не поторопимся, то опоздаем на один весьма нудный ужин.
– Да, конечно. Проходите, пожалуйста.
Энджи в очередной раз почувствовала себя глупо: получилось так, словно она ведет себя с ним как хозяйка в его собственном доме; она встала и посмотрела ему вслед; и, когда он уже вошел в кабинет Вирджинии и закрывал за собой дверь, услышала его слова: «Дорогая! Какое у тебя там сидит милое создание! И презабавное!» – и почувствовала себя еще более глупо. Хорошо было бы, подумала она, оказаться с графом чуть более на равных. Но тут же одернула себя. Ей еще очень далеко до того, когда нечто подобное может стать возможным.
В предрождественскую неделю, в среду Александр снова объявился в их конторе: им с Вирджинией предстояло идти на какой-то благотворительный бал. Облаченный в смокинг, он нетерпеливо вышагивал взад-вперед по гостиной; Энджи, уже собравшаяся уходить, как раз направлялась к двери и, увидев сзади его напряженную спину, вдруг почувствовала смущение и постаралась проскользнуть мимо него незамеченной. К тому же она еще и торопилась: М. Визерли пригласил ее на ужин перед своим отъездом в Нью-Йорк на Рождество. Как объяснил ей М. Визерли, после рождественских праздников ему предстояло заняться в Нью-Йорке каким-то делом, которое в его отсутствие оказалось совершенно заброшенным; и он обещал Соне, своей нью-йоркской подружке, провести Рождество с ней. «Хотя, должен честно признаться, Анджела, я бы предпочел остаться здесь, с тобой». Он не стал дальше распространяться на эту тему, а Энджи и не пыталась вытянуть из него больше. Она любила его и доверяла ему и не хотела, чтобы в их взаимоотношениях возникали какие-нибудь сложности. Чем больше у него будет всяких Сонь и Марианн (так звали его парижскую любовницу), тем, считала она, лучше.
– Энджи! – Александр повернулся ей навстречу с самой широкой и доброжелательной улыбкой, на какую был способен. «Ишь, тренируется перед Рождеством, как он будет улыбаться на праздники своим арендаторам», – непочтительно подумала Энджи. – Вы что это, пытаетесь ускользнуть так, чтобы я вас не заметил? Позвольте мне пожелать вам счастливого Рождества. И давайте выпьем по бокалу шампанского. Тем более что моя жена соберется еще явно не скоро.
Энджи улыбнулась ему и вошла в гостиную. На черной мраморной каминной доске стояли бутылка шампанского и два бокала; один из них был уже наполнен. Александр протянул ей другой:
– Надеялся выпить с женой, но она этого не заслуживает. А вы, судя по всему, что я о вас слышу, очень даже заслуживаете. – Он налил бокал почти до краев и улыбнулся ей. – С Рождеством, милочка!
Это «милочка» заставило Энджи почувствовать себя униженной, как будто ее поставили на одну доску с его арендаторами или даже еще ниже, но она все-таки взяла бокал, отпила немного и улыбнулась ему в ответ:
– Спасибо, лорд Кейтерхэм. И вас тоже.
– Нет, пожалуйста, зовите меня просто Александр. Терпеть не могу эти формальности, и к тому же я знаю, что вы с Вирджинией – большие друзья.
Она слегка удивленно посмотрела на него. Удивило ее то, что Вирджиния, выходит, считала ее своей подругой, а еще больше то, что ему было об этом известно.
– Да, – ответила она, – мы, кажется, отлично ладим друг с другом.
– Я очень рад, – кивнул он, – ей нужна подруга. У нее их не так много.
– Вот как? Но ведь она… вы с ней постоянно ходите на всякие приемы, обеды и все такое.
– Да-да, конечно, но я имею в виду не светское общение. Я говорю о друге. Ей нравится одна из наших соседок там, за городом, некая миссис Данбар; но, кроме как с этой соседкой, у нее ни с кем не сложились особенно близкие отношения. После Америки ей оказалось очень трудно прижиться здесь, войти в новую жизнь; гораздо труднее, чем я ожидал. – В голосе его послышалось какое-то отчаяние, легкий надрыв; Энджи внимательно посмотрела на него, перевела взгляд на бутылку и поняла, что он уже успел выпить несколько бокалов.
– Ну что ж, это всегда нелегко, – осторожно заметила она. – Уехать от своей семьи, от всего остального…
– Да, да, от семьи, – подхватил он. – Она очень скучает по своим. Особенно по брату. По Малышу. Вы о нем никогда не слышали? Странные прозвища придумывают эти американцы. Малыш! В нем шесть футов четыре дюйма росту, и он здоров как бык. Представляете себе такого малыша?
– Мне она кажется вполне счастливой, – сказала Энджи, пытаясь как-то уйти от этой темы: ей совершенно не хотелось обсуждать ни Вирджинию, ни ее семью, ни даже ее национальность. – И дела у нее идут так успешно. Я уверена, что для нее это много значит.
Она чувствовала, что попала в крайне глупое положение: в ее-то шестнадцать лет обсуждать проблемы душевного равновесия своей работодательницы с ее мужем!
Александр взглянул на нее, и глаза его вдруг погрустнели.
– Да, – проговорил он, – да, это много значит. Вы правы. Этот успех дал ей больше, чем смог дать я или любой из нас, он для нее даже больше значит, чем Шарлотта. О Вирджиния, дорогая, ты прекрасно выглядишь! Я тут пока поболтал с Энджи и отдал ей твой бокал: ты так долго не спускалась. Может быть, мы прямо пойдем, а то ведь мы и так опаздываем, а?
– Нет-нет, я тоже хочу выпить, – быстро произнесла Вирджиния, – ты же знаешь, Александр, мне перед такими выходами всегда надо набраться немного храбрости. Самую малость, это быстро. Давай мне твой бокал, вот и все. Как доехал, как Шарлотта?
– Доехал ужасно, такое впечатление, что все, кто живет в прилегающих к шоссе районах, выехали на него одновременно. С Шарлоттой все в порядке. Я ей сказал, что еду к тебе. Она ждет не дождется, когда ты к ней приедешь.
В голосе его чувствовалось какое-то раздражение; так вот в чем дело, подумала Энджи; ну что ж, ничего удивительного.
– И я тоже. – Вирджиния вдруг почему-то с гораздо большей решимостью потянулась к бокалу. – А теперь, Александр, поехали. – Выглядела она на этот раз просто потрясающе; даже Энджи, уже привыкшая к ее красоте, была поражена; на Вирджинии было белое креповое платье с длинными и широкими свободными рукавами, приспущенное на одном плече, на шее – стоячий воротничок из жемчуга; темные волосы собраны в высокую, греческого стиля прическу; а над большими золотистыми глазами наклеены искусственные ресницы. Она улыбнулась Энджи:
– Хорошего тебе вечера, Энджи. Увидимся утром.
– Спасибо, – ответила Энджи. – До свидания. До свидания, лорд Кейтерхэм.
– Александр. Я же вас просил. До свидания, милочка. И с Рождеством вас, на случай, если больше до праздника не увидимся. Вы его где встречаете – со своими?
– Да, наверное.
– Это хорошо.
«Вы себе и представить не можете, – подумала Энджи, – какое у меня будет Рождество; и ничего-то хорошего в нем не будет, а совсем даже наоборот».
Она действительно встречала Рождество со своими домашними; действуя в порыве чистого великодушия, она отправилась домой к старикам Виксам (Джонни и Ди вместе с отцом Ди ушли в «Марбеллу»). В универмаге «Маркс и Спенсер» Энджи купила свитер из овечьей шерсти для миссис Викс и красивый шарф для мистера Викса, по паре новых домашних тапочек – ему из красивой шотландки, ей – розовые, пушистые; потом она зашла в «Фортнам и Мэйсон» и купила там две бутылки вина, бутылку шампанского, бутылку портвейна специально для миссис Викс, а также засахаренные фрукты, коробку шоколадных конфет и огромный пакет с набором разных орехов; после этого она зашла еще в продуктовый отдел «Хэрродса» и приобрела там рождественский пудинг с приложенным к нему пакетиком шестипенсовых монеток. И только когда все покупки были уже сделаны, она вдруг осознала, что пошла во все эти магазины автоматически, даже не подумав; и мысль об этом доставила ей почти иррациональное удовольствие. Значит, ее социальное образование продвигается вполне успешно и она явно на пути к шикарной жизни.
Миссис Викс приготовила каплуна, и всякий раз, когда разговор за столом стихал – а это случалось довольно-таки часто, – Энджи восхищалась, что каплун получился вкусный и сочный. Пудинг оказался превосходным, каждый из них загадал на своей монетке желание, а миссис Викс крепко налегала на портвейн. Шампанское вызвало у стариков возгласы восторга, оба они наперебой говорили, что Энджи слишком роскошествует и что кто бы мог подумать, что в их доме когда-нибудь появится шампанское, однако само оно ни ему, ни ей не понравилось, и в результате всю бутылку пришлось выпить Энджи; она это и сделала в полночь, когда вручала им подарки. Миссис Викс расспрашивала ее о том, как встречают Рождество граф и леди Кейтерхэм, а потом заявила, что они трое никогда еще так не сидели и не ужинали так шикарно, и Энджи согласилась, что да, действительно никогда. Миссис Викс подарила ей нейлоновую косынку, а мистер Викс всунул в ладонь грязную смятую пятифунтовую бумажку и сказал, что пусть она сама купит себе то, что ей хочется.
После Рождества они еще сильнее сблизились с Вирджинией. Между ними двумя установилась на первый взгляд странная, но тем не менее вполне реальная связь. Ее первоосновой была работа, и их разговоры начинались обычно с обсуждения глупости одной клиентки, которой непременно хотелось иметь в кухне шелковые занавески, или ужасающего вкуса другой, которая собиралась закрыть превосходнейший, медового цвета паркет ковровым покрытием с глубоким, по щиколотку, ворсом, или же с того, что не стоит пока приобретать для третьей клиентки пятьдесят ярдов шелка, потому что она еще обязательно передумает в тот самый момент, как этот шелк доставят в их контору; а затем эти разговоры легко и естественно переходили на философские, общежитейские темы, переливаясь потом во взаимные признания относительно того, что у кого из них было в прошлом. Вечерами Вирджиния часто оставалась одна; два или три раза в неделю она ночевала в Лондоне, и если Александр был не с ней, если он находился в Хартесте или же сам уезжал в какую-либо деловую поездку, Вирджиния приглашала Энджи наверх, немного посидеть, поболтать и выпить. Вирджиния всегда получала особенное удовольствие от того, что она называла первым стаканчиком за день; она постоянно следила за часами, говоря Энджи, что никогда не позволяет себе ничего раньше половины седьмого вечера; но как только наступало это время, немедленно, минута в минуту, откупоривала бутылку белого вина и выпивала сразу же не меньше двух больших бокалов, которые держала внизу, в офисе. Энджи, которой было безразлично, пить или нет, обычно составляла компанию Вирджинии и обратила внимание, что та очень быстро расслабляется после первого же бокала.
– Скажите, – осторожно спросила Энджи в один из таких вечеров после того, как на ее глазах были довольно быстро опорожнены три бокала, – скажите, а что ваш муж… ой, то есть лорд Кейтерхэм… думает о том, что вы здесь работаете? Мне кажется, он бы предпочел, чтобы вы постоянно были вместе с ним в Хартесте, чтобы вы были там доброй женой и матерью, принимали бы гостей, ездили верхом, занимались псовой охотой с гончими, ну и все такое…
– Видишь ли, – вздохнула Вирджиния, – конечно, ему это не очень нравится. Но он с этим мирится. Я ведь тебе говорила.
– Правда? – небрежно переспросила Энджи. Тема была очень деликатная, и незачем было оставлять у Вирджинии впечатление, будто ее, Энджи, эта тема особенно интересует.
– Да. Он, в общем-то, вынужден мириться.
– Почему?
– Понимаешь, после того как у меня родилась Шарлотта, я впала в очень сильную депрессию. Это было ужасно. У меня до сих пор случаются из-за этого кошмары по ночам. Это называется «послеродовая депрессия»; мистер Данвуди – он был моим акушером – говорил, что это вполне естественно, особенно если первые роды были трудными. А они были очень трудными. Боже мой, такими трудными! Мне казалось, что им и конца не будет. – Она замолчала, взглянула на Энджи, потом слегка неуверенно улыбнулась. – Меня всегда пугала перспектива родов. С тех самых пор, как я прочла «Унесенные ветром». Мне обещали, абсолютно твердо обещали, что все будет в порядке, что мне дадут, если надо будет, это чудесное новое лекарство, оно называется петидин, что вообще роды в наше время происходят легко и я совсем ничего не почувствую. Я всему этому верила, а верить не надо было. Я все чувствовала, и еще как! Никогда не соглашайся принимать петидин, Энджи: единственный его эффект заключается в том, что ты как будто перестаешь себя контролировать, а в результате боль становится только хуже. О господи, это было просто ужасно! И должна признаться, вела я себя не очень хорошо. – Она снова улыбнулась слабой улыбкой. – Я себе все время напоминала, что английской графине не пристало вести себя подобным образом, так орать и вопить, но я просто ничего не могла с собой поделать. А потом наконец она, то есть Шарлотта, родилась, и мне сказали, что у меня девочка, а я никак не могла поверить. Единственное, что помогло мне продержаться все эти долгие кошмарные часы, была мысль о том, что скоро все кончится и мне никогда уже не придется проходить через это снова. А тут оказалось, что ребенок – девочка и все придется начинать сначала.
– Почему? – спросила Энджи.
– Как «почему»? Чтобы у Александра был наследник, разумеется, – голос Вирджинии звучал как-то странно-цинично, почти горько. – Я для этого здесь и нужна. Затем и претерпела все это. И вдруг оказывается, что наследника-то и нет. Некому унаследовать Хартест, некому унаследовать титул. Поэтому, когда мне сказали, что родилась девочка, я впала в полнейшее, крайнее отчаяние; я не хотела брать ее на руки, не хотела ничего делать. Помню, я говорила мистеру Данвуди, что мой муж так рассердится, что и слушать ничего не захочет, а тот убеждал меня, что это все чепуха, что муж будет доволен, и когда Александр вошел ко мне, я стала перед ним извиняться, а он сказал именно то, о чем говорил акушер: что все это чепуха, что он очень рад, что ему всегда нравились девочки; но я-то понимала, что даже если это и правда, ему все равно нужен мальчик. Ну, так или иначе, но это состояние растянулось у меня на долгие, долгие недели: какая-то ужасающая, тупая, ноющая тоска и одновременно злость, раздражение; мистер Данвуди сказал, что все должно пройти через день-два и я буду в полном порядке, но ничего не проходило. Я думала, что никогда уже больше не смогу вернуться в нормальное состояние. Два месяца спустя я все еще была крайне слаба и каждый день плакала, плакала по многу часов, причем всякий раз в одно и то же время, после обеда. Я ждала этого времени, плач был для меня чем-то вроде катарсиса. Спустя некоторое время я отказалась кормить Шарлотту; стыдно, конечно, я вполне могла это делать, у меня было молока хоть залейся, а она была таким красивым и хорошим ребеночком; и Няня, это нянечка Бэркуорт, она нянчила еще Александра и живет в доме давным-давно, всю жизнь, она такая душенька и живет в Хартесте, ее комнаты наверху, рядом с детскими, так вот, она полностью взяла всю заботу о Шарлотте на себя, стала кормить ее искусственным питанием. Мне от этого стало еще хуже, хотя я ведь сама отказалась ее кормить. А кроме того, так и не приехала мать Александра. Она так и не познакомилась со мной после свадьбы, я ее никогда в жизни не видела, ты можешь поверить?! Она, конечно, очень странная женщина, как Александр говорит, ведет замкнутый образ жизни, меня это всегда выводило из равновесия, но мне казалось, что уж теперь-то, когда у меня родился ребенок, она наконец-то приедет; нет, она так и не приехала. Я решила, что сама виновата, что это все из-за того, что у меня родилась девочка.
– Красивое имя – Шарлотта, – осторожно вставила Энджи.
– Да, верно? – Вирджиния снова налила себе вина. Лицо у нее было бледное, напряженное. – Я сама его выбрала и настояла, чтобы девочку назвали именно так; они хотели дать ей имя Алисия, так зовут мать Александра, но уж этого я никак не могла допустить, и это единственное, в чем я сумела проявить твердость. И теперь ее зовут Шарлотта Элизабет: Элизабет в честь моей матери, а Шарлотта – потому, что это мое любимое имя.
– А ваша мать приезжала? – спросила Энджи, испытывая некоторую неловкость. Ее приводила в известное замешательство эта внезапно открывшаяся ей возможность увидеть душевные муки и страдания своего босса, у которой, как она привыкла считать раньше, все в жизни обстоит в высшей степени безмятежно и благополучно.
– Да, приезжала и прожила с нами два месяца. – Вирджиния вдруг рассмеялась. – Мне кажется, что, вопреки всему, она никогда в жизни не чувствовала себя счастливее, чем в эти два месяца. Она жуткий, ужасный сноб, и для нее было верхом райского блаженства оказаться в родовом английском имении, ежедневно общаться с настоящим английским лордом. Пусть даже рядом собственная чокнутая дочка.
– Но вам это не помогло?
– Нет, мне ничего не помогало. Приезжал психиатр, без конца беседовал со мной. Он говорил, что я нахожусь в шоке. Может быть, и так. Мне давали какие-то лекарства, но они тоже не помогали или, во всяком случае, не очень. Я бродила по дому и по имению, как зомби, и ни с кем не разговаривала.
– Не понимаю, почему же вы оказались в шоке.
– У меня были кошмарнейшие роды, – быстро ответила Вирджиния. – Настолько ужасающие, Энджи, что я и описать тебе этого не могу.
Энджи решила поскорее свернуть эту тему. Конечно, сама она была гораздо более сильным человеком, чем Вирджиния, это уже очевидно. Тем не менее даже ей начинало казаться, что дальнейшего обсуждения она не выдержит, с нее хватит.
– И что же в результате вам помогло? Что вас вернуло к жизни? – вежливо поинтересовалась она.
– Ну, моя мать, по-видимому, очень много обсуждала все это с Александром, и они вместе предложили, что, может быть, мне стоило бы оставить на время ребенка и все остальное, уехать в Нью-Йорк и пожить там с родителями. Когда они мне это предложили, у меня было такое ощущение, словно с меня свалился тяжелый груз, словно начала понемногу отпускать какая-то страшная боль. Я едва дождалась отъезда. И хотя, когда машина тронулась, я расплакалась, очень хорошо помню, что расплакалась, я не хотела, чтобы Александр ехал в аэропорт, и расплакалась, когда прощалась с ним, но в тот самый момент, когда мы выехали на Большую аллею – ох, Энджи, тебе надо как можно скорее побывать в Хартесте, тогда все эти названия будут для тебя что-то значить, – в этот самый момент я перестала плакать, просто перестала, и все, и опять появилось такое ощущение, словно с меня свалилась еще одна тяжесть.
– А разве вам не нравится Хартест? – удивилась Энджи. – Мне казалось, вы его любите.
– Люблю. Очень люблю. Но это имение… оно и очень много отбирает у тебя… очень многого требует. Когда Александр привез меня в Хартест и я его в самый первый раз увидела, я глазам своим не поверила. Никогда не думала, что такое изумительное место, я имею в виду не только сам дом, но и озеро, и парк, и беседки, все-все, может оказаться когда-нибудь моим, стать мне домом. Я даже заплакала, когда увидела все это. Помню, Александр когда-то говорил мне, что всякий раз, когда он возвращается откуда-нибудь, при виде Хартеста у него на глаза наворачиваются слезы; вот и со мной стало происходить то же самое. Но… Хартест многого и требует. Или, во всяком случае, мне тогда так казалось. Сейчас я уже постепенно привыкаю к этому.
– И поездка в Нью-Йорк излечила вас?
– Нет, не совсем. Но я стала чувствовать себя лучше. Постепенно повидала старых друзей, понемногу стала отказываться от успокоительного. Но проблемы все равно оставались. Отец – он всегда относился ко мне очень критически – не одобрял то, что я, как он выражался, «сбежала». Он постоянно говорил, что я отлично выгляжу и что, по его мнению, я просто симулянтка. Он говорил это как бы в шутку, но в то же время и всерьез, понимаешь? Мне это было тяжело. И мама, в общем-то, тоже не понимала, что со мной происходит. Она все время суетилась, лезла со всякими пустяками, проверяла, принимаю ли я лекарства, говорила, что я слишком много пью.
– Правда? – Энджи задумчиво посмотрела на нее.
– Да. В общем, приставала с разными глупостями. Нет, настоящий толчок к исцелению мне дал Малыш. Он пригласил меня как-то на обед в устричный бар на Центральном вокзале, это великолепное место, Энджи, тебе бы оно понравилось, я его никогда не забуду, угостил меня устрицами, самыми первыми в том сезоне, и сказал, что, по его мнению, было бы здорово, если бы я опять пошла работать. Он сказал, что Мэри Роуз снова работает, что у нее все идет хорошо и что это пошло ей на пользу. Мэри Роуз, если ты не знаешь – это жена Малыша, она жуткая, как бы тебе это сказать…
– Зануда? – подсказала Энджи.
– Нечто в этом роде. Когда она рожала Фредди, это их сын, то все роды заняли у нее только три часа, всего лишь, и она мне постоянно говорила об этом, причем таким тоном, что, дескать, если бы я заранее вела себя осторожнее и лучше бы подготовилась, то и у меня все прошло бы так же. Ничего, посмотрим, как ей повезет в следующий раз.
– Будем надеяться на лучшее, – сказала Энджи. – Значит, Малыш. Господи, Вирджиния, а почему его так зовут?
– Потому что когда он был еще маленький, а его настоящее имя Фред, у нас в семье всегда самого первого сына называют Фредом, так вот, тогда его называли Фредом Маленьким или просто Малышом, а потом, уже в Гарварде, он был самым молодым игроком в футбольной команде; ну, как-то так и пошло с тех пор. Ему нравится, – не очень уверенно добавила Вирджиния.
Если Малыш действительно больше шести футов ростом и такой здоровый, как говорил Александр, подумала Энджи, то вряд ли ему это может нравиться; однако вслух она этого не сказала. Для Вирджинии Малыш явно был темой, не подлежащей критическим замечаниям.
– Так, значит, Малыш считал, что вам надо снова начать работать?
– Да. Я рассказывала ему о том, что дни в Хартесте тянутся так долго и что мне надо туда возвращаться, а я не знаю, смогу ли, потому что боюсь снова впасть в депрессию. И тогда Малыш сказал, что на работе дни покажутся намного короче. Он был, в общем-то, прав, я действительно скучала по своей прежней работе, чувствовала себя одинокой, ужасно одинокой, а те англичане, с которыми я познакомилась – соседи, старые друзья Александра, – были приятными людьми, но меня к ним как-то не тянуло. Я только подумала, что Александр будет очень против того, чтобы я работала. В общем, я ему позвонила, страшно долго с ним разговаривала и почувствовала, что эта идея ему не нравится, совсем не нравится, но он отреагировал потрясающе. Просто потрясающе. Я ему рассказала, что боюсь возвращаться назад, что хотела бы снова начать работать дизайнером, и он ответил, что конечно, если я этого действительно хочу, мы можем об этом подумать. Сказал, что его всегда тревожило, что я там одна и мне скучно; что вполне понимает, почему мне трудно подружиться с живущими там людьми; но его беспокоит, что будет с Шарлоттой. Не заброшу ли я ее окончательно. Я пообещала, что этого не произойдет и что к тому же у нее есть Няня, а он ответил, что поговорит с Няней, и в самом деле поговорил, и она, великое ей спасибо, сказала, что считает мою мысль пойти работать очень удачной. Она здесь мой самый лучший друг, Энджи; она и ты. Вот так вот все и решилось. И я вдруг почувствовала в себе смелость вернуться. Но, боюсь, Александру все-таки не нравится, что я работаю. А еще больше – что его дочь воспитывает нянька, а не мать. Поначалу мы думали, что по воскресеньям Шарлотта и Няня будут уезжать вместе со мной в Лондон, но с течением времени они все чаще и чаще предпочитали оставаться в Хартесте. Конечно, деревенский воздух для детей полезнее, верно ведь? И Александр тоже рад, что его дочь растет в доме, который он так любит. Но ему все равно не нравится, что я работаю, – хотя, с другой стороны, он очень боится и того, что может произойти, если я перестану работать. И я сама тоже этого боюсь. О господи, ты только посмотри, сколько уже времени! Энджи, извини меня, я бы отвезла тебя домой, но боюсь, я слишком много выпила. Я тебе вызову такси.