Виндж Джоан. Пешка

   Я уставился в пол.
   — (Чертовская удача), — подумал я, вспомнив Зибелинга, и почувствовал, что Мертвый Глаз настойчиво ощупывает мои мысли, пытается зайти глубже, нажимает все сильнее… Я опустил еще несколько защитных барьеров, ослабил еще несколько узлов, разрешая ему просочиться в мой мозг, оглядеться там и найти ответы на его собственные вопросы, порыться в моем прошлом, как бездомный пес роется в отбросах. Мое тело — мускул за мускулом — напрягалось, каменея: я боролся с собой, стараясь держать мозг расслабленным и открытым.
   Мертвый Глаз хмыкнул и прервал контакт. Рука его отложила вязание, вытянулась… отдернулась снова и поддела нить. После чего не раздалось ни единого звука — только спицы стрекотали. Ни единого движения, ни взгляда. Ничего, кроме стены спутанной связи и безысходности.
   Я сидел, ожидая, и тяжело дышал.
   — (Черт побери!) — швырнул я наконец в его щит. — (Ты получил от меня, что хотел! А что получу я?)
   Он подпрыгнул в кресле, точно ударенный током. Посмотрел на меня. Его здоровый глаз покраснел и заблестел влагой. Он протянул ко мне руку. Я сжался, готовый отпрянуть назад. Но он только дважды похлопал меня по плечу — коротко и очень мягко и снова вернулся к своему свитеру. Я застыл в изумлении.
   — (Ты получил работу и хочешь ее закончить), — подумал он, словно я сам не сказал ему об этом раньше.
   Я кивнул.
   — (Почему ты не сделаешь ее сам?)
   Я дотронулся до своей головы.
   — (Не подключен.)
   Он снова улыбнулся той самой самодовольной улыбкой, будто ему известно нечто такое, что никому во всем универсуме неизвестно. Но задал один лишь вопрос:
   — (Почему я? Это?) — он легонько постучал себя по черепу. Он думал, что никто не знает о его Даре. Он старался, чтобы никто не знал.
   — (Нет), — я махнул рукой в сторону Мики. — (Он говорит, что ты — лучший. И единственный, кто может это сделать.)
   Мертвый Глаз опять занялся вязанием; спицы щелкали в полнейшей тишине. Мика беспокойно ерзал на диване, ему ужасно хотелось испариться отсюда.
   — (Можешь это сделать? Взломать систему?) Спокойная уверенность просочилась в мой мозг — вот и весь ответ. Мика не ошибся.
   — (Может, сделаешь?)
   — (Зачем?)
   Мое тело напряглось снова.
   — (Я же сказал, что могу заплатить…)
   — (Зачем?..) — Не зачем он должен, а зачем мне это нужно — что я хочу знать?
   Я показал ему. Он и слыхом не слыхивал про человека-бомбу. Я ждал, считая удары своего сердца, пока он поглощал образ.
   Наконец Мертвый Глаз поднял голову.
   — (Возможно, дело стоящее.)
   Я усмехнулся, расслабившись.
   — (А где твое подключение? Держишь в отдельной комнате?) — Оглядывая его берлогу, я заметил возле двери груду вязаной одежды, но никакой техники — даже для обычного телефонного звонка — я не нашел. И в его черепе не прятались биопровода. Даже если у него и было гнездо нейроподключения, я не мог его чувствовать.
   Мертвый Глаз фыркнул и захихикал. Его смех прозвучал так, словно кто-то отхаркивался.
   — (Мне это не нужно.)
   Мать твою… — Я успел заблокировать связь до того, как он услышал меня. Он был сумасшедшим, старый ублюдок.
   — Ладно, забудем… — Я начал вставать с пола.
   — (Мне это не нужно.) — Образ затопил мои мысли — четкий, густой, настойчивый.
   Я стоял и вопросительно глядел на него.
   — Это невозможно.
   — (Они хотят, чтобы именно в это мы и поверили… Они и сами верят. Я наткнулся на правду. Вероятно, наткнулись и другие.)
   — (Но ты не передал никому.)
   — (А зачем? Что это принесло бы мне, кроме неприятностей?)
   Я задумался. Да, он был прав.
   — (Почему ты рассказываешь мне?)
   — (Потому что ты понимаешь, что это значит — быть псионом и жить воровством.) — Он покосился на вязание. — (И потому что ты парень что надо. И мне, возможно, понадобится твоя помощь.)
   — (Ты имеешь в виду, что покажешь мне? Мы сделаем вместе?) — Радостное возбуждение и страх смешались внутри меня.
   — (Может быть.) — Его здоровый глаз засветился сомнением. — (Как твоя память?)
   — (Отлично.)
   — (Хорошо.)
   Он кинул вязание в ящик и поднялся.
   — (Для начала следует просветиться.) — Он прошаркал через комнату к терминалу и включил его.
   Я решил было, что мы прямо сейчас и займемся делом, но Мертвый Глаз вызвал лишь картотечные файлы.
   — Ты готов? — резким нетерпеливым голосом спросил Мика, и мы оба подпрыгнули от неожиданности.
   — Почти. — Я чуть было не забыл ответить ему вслух.
   Мертвый Глаз повернулся, протягивая мне сетку — терминал-шлем.
   — (Запомни эту информацию. Научишься разбираться в работе машинных мозгов. Это может спасти тебе жизнь. Не возвращайся, пока все хорошенько не переваришь. Тогда и увидимся.)
   Я кивнул, засовывая сетку в карман.
   — (Потом верни. У меня только одна.)
   Я кивнул опять.
   Он пошел к двери, намекая на то, что нам пора улетучиваться. Дойдя до груды вязаной одежды, он вдруг остановился и сгреб ее в охапку. Потом вышел, унося одежду в темноту.
   Он проводил нас и, когда мы очутились уже на улице, швырнул свою ношу на тротуар возле дома.
   — Он выбрасывает всю эту кучу? — удивленно вопросил Мика, словно это только лишний раз доказывало, что Мертвый Глаз выжил из ума.
   Мертвый Глаз пожал плечами.
   — (Что насчет него?) — спросил он меня, мельком взглянув на Мику.
   — (Он мой брат), — снова ответил я.
   Мертвый Глаз развернулся и, ни слова не говоря, захлопнул за собой дверь. Мика стоял и таращился на вязаную гору.
   — Она ему не нужна, — объяснил я, поскольку должен был хоть как-то объяснить. — Кто-нибудь, кому нужно, подберет.
   Облекать мысли в слова, а потом выговаривать их казалось мне теперь таким же тяжким трудом, как подниматься на крутую гору.
   Мика бросил на меня взгляд и хотел было идти дальше, но любопытство склонило чашу весов в пользу его возбуждения. Роясь в груде вязаных вещей, он откопал длинный красный шарф и обмотал им горло. Я вытащил буро-зеленый свитер, который доходил мне до щиколоток, и натянул его поверх рваной рубашки. Свитер оказался уютным, тяжелым и теплым. А воздух был промозглым и холодным. Когда мы шли по улице, Мика сказал:
   — Со дня твоего исчезновения с Синдера я в своей жизни не проводил более странных и отвратительных минут. — Он кашлянул, словно у него першило в горле: там, в доме, Мике неуютно было чувствовать себя глухим, немым и невидимым.
   — Могло быть и хуже.
   Мика покосился на меня.
   — Можно чувствовать себя так всю жизнь. — Я дотронулся до кружка за ухом.
   Мика на минуту задумался, потом спросил:
   — Как работает та штука, что ты получил от Смерта?
   — Делает свое дело. И прекрасно.
   Мика кивнул, но не улыбнулся.
   — Что твой местный ненормальный шурин? Он будет работать, в конце концов?
   — Надеюсь. — Я облегченно вздохнул: у меня гора с плеч свалилась, когда я понял, что только что сделал самую тяжелую часть работы: пронял-таки его.
   — Через пару дней я встречусь с ним снова. — Тут я замялся: — Не болтай, что он — выродок.
   — Да. А что на том терминале, который он тебе отдал?
   Я пощупал в кармане сетку.
   — Не могу тебе сказать.
   Мику разбирало любопытство, но он лишь пожал плечами:
   — Без проблем.
   Так или иначе, на этих улицах добрая половина того, что ты узнаешь, оказывается лишь мозаикой-загадкой, в которой отсутствуют кусочки.
   Мы дошли до станции туннеля, болтая о погоде.
   — Ты возвращаешься в клуб? — спросил Мика, когда мы поднялись вместе на площадку и ожидающий пассажиров транзит всосал нас и унес прочь от воспоминаний о Мертвом Глазе.
   — Не сегодня. — После всего того, что я сегодня рассказал Аргентайн, я не представлял, когда я приду к ней и что скажу, если вообще скажу что-либо.
   — А! Да, — Мика понимающе ухмыльнулся. — Я совсем запамятовал. Там, наверху, вас ждет одно горяченькое тело. — Его самодовольная улыбка стала еще шире, когда транзит фыркнул, останавливаясь у платформы следующей станции. — Меня тоже. Пока.
   Мика отсалютовал и, насвистывая, стал спускаться с платформы.

Глава 23

   — Тетушка больна, — встретил меня Джиро, когда я вошел в дом. Он сидел на ступенях лестницы, подперев кулаками подбородок. На глаза и на мысли его легла тень.
   Я застыл как вкопанный; в голове замелькали, ослепительно вспыхивая, картины: яд, биозаражение…
   — Где она? В больнице?
   Когда мы с Элнер выходили из офиса, она выглядела здоровой; правда, усталой и подавленной, но ведь это и неудивительно. Я даже видел, как она садилась в напичканный охраной личный флайер, который должен бы доставить ее прямо сюда.
   Джиро покачал головой.
   — Она в своей комнате. Думаю, спит. Придя домой, она упала в обморок или что-то в этом роде. Харон выслал наших медиков осмотреть ее. Они сказали, что обморок из-за всех этих… — Джиро замолчал. — Ну, из-за того, что случилось, то есть… ты знаешь. И потому что она пожилая. Они дали ей какое-то лекарство. Ей нужно отдохнуть.
   Я успокоился. Но лекарство навряд ли вылечит ее депрессию.
   — Спасибо, — сказал я и пошел наверх. Но, поднявшись на несколько ступеней, оглянулся:
   — Твоя мама здесь?
   Джиро, не вставая, резко обернулся.
   — А что? — спросил он чуть громче, чем всегда.
   — Да просто, — стараясь казаться равнодушным, сказал я и пошел в свою комнату. Я стоял и смотрел в окно, чувствуя, что устал. Воспаленная рука ныла. Может, завтра я подлечу ее, как советовал Аспен. Я все еще чувствовал себя странно и беспокойно при мысли, что у меня есть деньги, чтобы исправлять то, что мне не нравится. Пока я так стоял, глядя в темноту, дождь — капля за каплей — начал выстукивать свой речитатив. Дожди здесь шли только по ночам. Та Минги всегда исправляли то, что им не нравится.
   Я услышал за спиной шорох: в комнату вошел Джиро. Я словно знал, что — раньше или позже — но он придет. За его глазами сгустился сумрак, но вовсе не из-за болезни тетушки. Значит, что-то другое. Я отвернулся от окна, подошел к кровати и сел.
   — Чего тебе? — спросил я, будучи вполне уверен, что знаю ответ.
   Он открыл рот, и слова, закупоренные в нем, как в бутылке, уже приготовились выбить пробку и вырваться наружу. Но еще целую минуту Джиро не мог их выговорить.
   — Ты… Моя мама… Я имею в виду… — Он слаба взмахнул руками. — Ты… делал это с моей мамой?
   Я опустил глаза на свои ладони, лежащие на коленях.
   — Ты спрашиваешь, провел ли я с ней ночь? — Я поднял голову.
   Джиро густо покраснел. Он ожидал, что я буду все отрицать, даже если это и правда. Виноватым я не, выглядел, и вместо меня стало стыдно ему. Мальчик часто-часто заморгал, у него задрожали губы.
   — Подойди сюда, — сказал я. Джиро подошел. — Садись.
   Глядя в пол, он сел на кровать, держась на расстоянии.
   — Откуда ты узнал? — спросил я.
   — Моя мама… Я видел, как она выходила из твоей комнаты на другое утро. Слишком рано. Она меня не заметила. И она вела себя так… странно. Не как обычно. — Голос его сорвался.
   — Понимаешь, — сказал я, — в первый раз, когда я ее встретил, ты, бесенок, вел себя как сводник, толкал ее ко мне. Нет, я не говорю, что ты виноват, — поспешно прибавил я, увидев, что его глаза вспыхнули гневными огоньками. — Просто так случилось… Я только хотел спросить, почему это беспокоит тебя гораздо сильнее, чем раньше? Из-за того, кто я есть?
   Сжав челюсти, Джиро замотал головой.
   Очень осторожно я проник в его мысли, ища ответ, который Джиро не хотел говорить.
   — А! Это из-за того, что ты видел в клубе Аргентайн!
   До того вечера он был как все остальные дети: любопытство насчет секса тлело в нем, превращаясь временами в наваждение. Но потом за пять минут он узнал больше, чем когда-либо хотел узнать.
   — Думаешь, что у нас с твоей мамой все так же происходило?
   Я почувствовал, как меня сжала его боль. На этот раз Джиро кивнул, вспыхнув снова.
   — Джиро… — Я замолчал. — То, что ты видел в клубе, — не любовь. И даже не хороший секс. Больше похоже на изнасилование. — Он покосился на меня. — Это большая разница.
   — Ты собираешься жениться на моей маме?
   — Твоя мама уже замужем.
   Мальчик нахмурил брови.
   — Она может развестись. Ты ее не любишь?.. — В его мозгу, точно пузыри в бурлящем кипятке, начали с треском лопаться фантазии.
   — Не знаю. Не думаю.
   — А она тебя не любит?
   — Нет. Просто она не любит Харона. — Я почувствовал в Джиро жгучую, пробирающуюся до костей боль разочарования и никак не мог придумать, как смягчить ее. Наконец я сказал: — Думаю, она любила твоего отца. Я знаю, что она любит тебя и твою сестру. В ее жизни важнее вас ничего нет. Не вешай нос! Ты мог бы быть мной. — Но последние слова я ему не сказал. Интересно, на что это похоже — быть Та Мингом? Иметь все что захочешь… Я не мог представить. Да и родиться богатым вовсе не обязательно, но иметь кого-нибудь рядом… все те годы… хоть кого-нибудь. Я перевел взгляд на свои шрамы.
   Джиро медленно встал.
   — Моя мама велела спросить тебя, будешь ли ты… думать о ней сегодня ночью.
   — Да. Буду. Спокойной ночи, Джиро.
   Он распрямил плечи, стараясь выглядеть не как мальчишка, но как мужчина.
   — Спокойной ночи, Кот. — И он вышел.
   Я сидел на кровати и слушал дождь. Спать не хотелось, но думать о Ласуль тоже не было настроения. Я с удивлением понял, что все еще думаю об Элнер, беспокоюсь о ней. Вытянув щупальце, я стал искать ее и, наконец, нашел. Она лежала в своей кровати, мучимая, как и я, бессонницей. Прописанному доком снотворному не удавалось утихомирить ее адреналин. Но мысль Элнер жила не в завтрашнем, не в сегодняшнем и даже не во вчерашнем дне. Она застыла далеко в прошлом, затянутом, как отражение в черном зеркале, мутной белесой дымкой, где образ красочного полдня, проведенного с человеком, которого она любила, окутывал Элнер дурманом, кружил голову, оглушал тоской; где личико беззаботно смеющейся Талиты наполняло ее скорбью. Мысли Элнер застыли там, внутри ее самой, откуда она была не в силах уйти, потому что прошлое становилось слаще всего на свете, когда Элнер, слушая дождь, уплывала в потоке воспоминаний…
   Я опять встал и вышел, направляясь через темные пустые залы к ее комнате. Щель под дверью спальни золотилась тонкой полоской света. Я постучал.
   — Да?.. — услышал я дрогнувший от удивления голос, почувствовал ее удивление внутри себя.
   — Это Кот.
   На минуту за дверью наступила тишина. Потом Элнер сказала:
   — Входите.
   Дверь не была заперта. Войдя в комнату, я вдруг страшно смутился. Но, Элнер, подняв голову, улыбнулась. В ее улыбке я уловил облегчение: она как будто успокоилась и обрадовалась, что я, наконец, пришел к ней.
   Я слегка улыбнулся в ответ, соображая, как объяснить причину своего визита.
   — Я слышал от Джиро, что вы заболели, мадам. И просто хотел узнать, буду ли я вам нужен завтра утром. И… спросить, не надо ли вам чего-нибудь сейчас.
   — Да, — вдруг твердо и без всякого смущения произнесла Элнер. — Посидите со мной немного, если вам не трудно. Я нуждаюсь в живой душе сильнее, чем в чем бы то ни было. Это единственное, что никто не догадался мне предложить. Я чувствую себя ужасно одинокой и, вот, не боюсь говорить об этом вам. Думаю потому, что вы уже знаете о моем одиночестве и именно поэтому и пришли. — Внимательный взгляд Элнер заставил меня опустить глаза. — Спасибо, что навестили, — говорила Элнер, собирая разбросанные по кровати голограммы членов семьи: она попробовала составить из них себе компанию, но безуспешно.
   Я сел на самый край покрытого гобеленом кресла, оглядывая комнату и все еще боясь что-нибудь разбить или сломать. Одинокая лампочка под абажуром цветного стекла давала мягкий и теплый свет. Мебель в комнате, как и во всем доме, была старой и изящной. Я стал вглядываться в висящий на противоположной стене женский портрет, вырезанный на деревянной доске. Длинные волнистые волосы женщины перетекали в обнаженные волокна дерева. Я перевел взгляд на голограммы, которые собрала Элнер: Джиро, Талита и Кельвин Та Минг.
   — Я не думала об этом раньше, но иногда, наверное, быть телепатом — своего рода блаженство, — сказала Элнер. — Когда можешь знать, что тот, кого сейчас нет рядом, думает о тебе; знать, даже когда ты не можешь видеть и слышать его.
   — Иногда. А иногда это значит просто подглядывать в окна домов, где ты — нежеланный гость. В стране слепых. Но, как вы однажды сказали, там хорошо, где нас нет. Так я полагаю.
   И даже моя смешанная кровь — не совсем гид рана, не совсем человека — все же лучше, чем ее альтернатива… лучше, чем ничего.
   Элнер, соглашаясь, улыбнулась.
   — Да, я так считаю. Если я и одинока, то, по крайней мере, ко мне никто не лезет в душу.
   Я все еще неуверенно забрался поглубже в мягкую уютную берлогу кресла.
   — Когда я жил вместе с другими псионами, то бывало по-разному: и одиночество, и, если я того хотел, общие радости и горести. Это было… — Я посмотрел в свое собственное черное зеркало, стараясь уловить в нем хоть малую толику тех ощущений, которые приходят с обычными воспоминаниями. Но почувствовал лишь оцепенение. Наркотический сон…
   Я заставил себя вспомнить Мертвого Глаза: насколько даже с ним — таким задерганным — было легче — говорить без слов, просто знать. Как это должно было быть тогда. И сейчас. Как это было у гидранов, пока человек не положил конец всему.
   — Люди такие… — Я с трудом подбирал слова, хотя гораздо легче было бы — просто показать ей…
   — Жалкие? — вполголоса проговорила Элнер. — Так вы подумали?
   Встретив ее взгляд, я опустил глаза.
   — Но ведь вы и сами жили так большую часть своей жизни. Разве нет? — тихо спросила Элнер. — Не могли читать чужие мысли. И разве такая жизнь не углубила в вас сочувствия к человеческой природе? Сочувствия… сострадания, на которое большинство людей почти не способно?
   Я крепко зажмурился, когда внутри меня что-то вдруг оборвалось.
   — Не знаю. Знаю лишь одно: никто из вас не может понять, что это значит на само» деле — обрести то, что обрел я, — после целой жизни, проведенной в Ничто, — и потом снова все потерять. Я не представлял, что все эти годы проходило мимо меня. Но теперь знаю.
   Я понял наконец, почему для меня так важно быть телепатом: потому что Дар — единственная моя собственность за всю жизнь и по-настоящему моя.
   — Но вы возвратили его, — немного удивленно возразила Элнер.
   — Если я буду продолжать пользоваться этими наркотиками, я выжгу его. Навсегда.
   Элнер не поняла.
   — Тогда, если вы делаете это только из-за меня, немедленно прекратите.
   — Не могу.
   — Я не хочу быть…
   — Не могу.
   Элнер молча смотрела на меня. Я провел ладонями по лицу.
   — Не спрашивайте. Просто забудьте, что я сказал. — Я начал выбираться из кресла.
   — Не могу, — ответила Элнер.
   Я остановился.
   — Ну, если хотите, мы можем притвориться, что я забыла. Если это позволит вам остаться и поразвлекать одинокую старую женщину еще немного. — Элнер улыбнулась, наполовину с сожалением, наполовину с иронией. Ее пальцы чуть крепче сжали голограммы.
   Я снова сел, стараясь не показывать вида, что чувствую себя неловко. Наблюдая за ее руками, я спросил:
   — А как вышло, что у вас и вашего мужа никогда не было детей?
   Элнер перевела взгляд на снимки.
   — Мы всегда считали, что у нас море времени. — Глядя на лицо Кельвина, Элнер вдруг часто-часто заморгала. — Ну не странно ли, что любая, даже самая незначительная, вещь может разбередить память, когда ты и не ожидаешь. Песня, луч света… Иногда, когда я вспоминаю нашу с Кельвином жизнь, мне она кажется чужим воспоминанием, проникшим каким-то образом в мою голову. Кажется, что та женщина, рядом с ним, — я ее хорошо помню, — не может быть мной. Это превращает воспоминания в мучение… иногда почти невыносимое. Но все же не думать о них совсем — еще мучительнее. И самое тяжелое — то, что именно радостные воспоминания мучают меня сильнее всего.
   — Да, — прошептал я.
   — Расскажите мне о вашей семье, — попросила Элнер, пытаясь переменить тему. Ее вдруг как обухом по голове ударило: Элнер поняла, что у нее даже и мысли никогда не возникало, что у меня есть семья, и насколько же ее глухота должна казаться мне странной и оскорбительной. Элнер спросила себя, уж не боялась ли она спрашивать, зная, кто я такой. И еще ей захотелось почувствовать, что значит — быть гидраном…
   Я понял Элнер.
   — Да и рассказывать-то нечего, — пожал я плечами, отводя взгляд.
   Было время, когда я хотел разыскать маминых родственников. Но потом я убил Рубая. И после этого поиски потеряли всякий смысл, поскольку убийством я доказал, что никогда не смогу быть среди них.
   Элнер сжала губы, удерживаясь от дальнейших расспросов. Наконец она произнесла:
   — Кот, вы когда-нибудь спрашивали себя — в те моменты, когда особенно остро ощущали эту мучительную потерю… когда оказывались, словно провалившись в колодец, в вязкой темноте, что, возможно, вы чувствуете себя так не потому, что сильно отличаетесь от нас, а потому, что вы слишком человек?
   Элнер старалась дотянуться до чего-то внутри меня, даже не будучи уверенной, существует ли оно во мне или уже нет.
   От возмущения я весь рефлективно сжался, захлопнулся, как устрица.
   Но затем заставил себя снова посмотреть на Элнер, посмотреть в глаза ее реальности, вспомнить все то, что нас сближало… признать, что человек не просто слово из семи букв.
   — Зибелинг говорил… Он велел мне не притворяться тем, кем я не являюсь на самом деле. — Я посмотрел на свои руки: мне вдруг захотелось, чтобы и у меня были снимки, свои, которые я мог бы вот также рассматривать. — Не притворяться, что я — вообще не человек. Большинство выродков, которых я знаю, — обычные люди — во всем, кроме одного… Даже гидраны — из тех, кого я встречал, — больше люди, чем им самим того хотелось бы.
   — Большинство людей тоже больше люди, чем им того хочется, — тихо сказала Элнер.
   — Спасибо, — улыбнулся я, вставая.
   — За что?
   — За напоминание: если бы гидраны и люди не имели ничего общего, меня бы здесь не было.
   Элнер рассмеялась. Мне нравился ее смех.
   — У вас необычный свитер, — заметила Элнер; до этого она просто смотрела на меня, а сейчас — увидела. — Где вы его нашли?
   — Валялся на улице. Спокойной ночи, мадам.
   — Спокойной ночи, — ответила Элнер, глядя на меня с легким недоумением.
   Выйдя из спальни Элнер, я улыбнулся, подумав о том, что, по крайней мере, я оставил ей, о чем поразмышлять, кроме мебели, ночного одиночества и дождя.
   Но мне нашего разговора хватило лишь на обратный путь к моей комнате. Я вытащил из кармана терминал Мертвого Глаза и надел его; вытянувшись на постели и заложив руки за голову, я проглотил порцию информации — сколько влезло за один раз, заполнив пустоты в собственных знаниях. Когда я снял сетку, на ней еще осталась куча данных. Наконец я закрыл глаза, позволяя успокоившемуся мозгу спеть ноющему от боли телу колыбельную.
   Вдруг по какой-то необъяснимой причине я проснулся, рывком сев на постели. Пока я слушал дождь, мозг расслабился и позволил сумрачности просочиться внутрь. Прислушиваясь к стуку капель, я стал размышлять о том, как так получается, что звуки дождя наполняют меня такими же желаниями и муками, которые я видел в мозгу Элнер. Мне хватило бы и пальцев одной руки, чтобы сосчитать, когда я слушал дождь. У меня никогда — никогда в жизни — не было времени на это; почему же дождь для меня теперь нечто большее, чем просто звуки падающей воды? Я вспомнил, что я чувствовал, впервые ступив на Землю… чужой всем и вся и, несмотря на это, вернувшийся в свой дом. Вспомнил, что пыталась сегодня вечером показать мне Элнер: что у человеческой части меня есть свои желания, нужды и своя история; и я не должен стыдиться этого и, не глядя, все растаптывать. И впервые за очень долгое время я не почувствовал злости.
   Потом я вспомнил Ласуль: ока, наверное, лежит сейчас в Хароновой постели, не одна, но одинокая, и тоже слушает дождь. Она хотела, чтобы я думал о ней… Думал о ней, как и она? Вспоминает ли она меня, скучает по мне? Я знал, что, даже если и вспоминает, то мысли ее заходят не глубже, чем мой член — в ее тело. Я был телом. И она знала это.
   Я ожидал, что это меня взбесит. Но вспомнил лишь ощущение моей плоти, проникающей в ее. За всю жизнь меня много кто использовал. Почему я должен злиться на скучающую, несчастную, красивую женщину, которая и хотела-то всего лишь, чтобы какой-нибудь мальчик-игрушка затрахал ее до потери сознания… Может, не так уж и важно было, почему она хотела меня; не так уж и важно — стоило лишь подумать о той гладкой, с легким ароматом духов коже, об ее волосах, черной шелковой волной рассыпавшихся по моей груди, — и этого оказывалось достаточно, чтобы голова закружилась. Но больше этого не произойдет. Не сегодня. Особенно так, как раньше. Я приказал себе забыть о Ласуль и снова лечь спать. Я говорил себе, что я не сумасшедший. Я говорил себе, что я сошел с ума. Я уверял себя, что она использует меня… Я убеждал себя, что, если она и вправду хотела, чтобы я думал о ней этой ночью, значит, я могу быть уверен, что она никогда не забудет…
   Я выпустил свои мысли, вытягиваясь в пустоту, сплетая сеть из невидимых нитей с огоньками на концах. Я нарисовал в уме Хрустальный дворец — он был не настолько далеко, чтобы я не смог дотянуться туда, проникнуть в него и найти между темными немыми сознаниями знакомую звездочку.