Страница:
Поэт Вениамин Шнырин поднялся на мусорный бак и медленно, нараспев начал читать текст. Руки его были не только скрещены на груди, но еще ладонями обхватывали плечи:
Я гляжу на огни небоскребов.
Мысли пулей свистят у висков:
Я уйду без венка и без гроба,
Без прически уйду и носков.
Воздух свалки грохнул аплодисментами: бомжи не щадили натруженных, опухших от водянки ладоней. Крики «браво», «бис» неслись в задернутое тучами небо, словно желая обратить на себя внимание Всевышнего. А Филипп Васильевич удалялся прочь быстрым, размашистым шагом, опираясь на свой новенький посох. На входе в метро два ражих милиционера настороженно окинули с ног до головы ладно одетого старика и не осмелились проверить документы. Мог, конечно, смутить запах. Но обоняние стражей порядка, по всей видимости, было изрядно подорвано ситуациями на службе. Посему дед Филя, ничтоже сумняшеся, пробил подаренный Шнырей билет и впервые в жизни оказался на ступенях эскалатора.
ГЛАВА 25
ГЛАВА 26
Я гляжу на огни небоскребов.
Мысли пулей свистят у висков:
Я уйду без венка и без гроба,
Без прически уйду и носков.
Воздух свалки грохнул аплодисментами: бомжи не щадили натруженных, опухших от водянки ладоней. Крики «браво», «бис» неслись в задернутое тучами небо, словно желая обратить на себя внимание Всевышнего. А Филипп Васильевич удалялся прочь быстрым, размашистым шагом, опираясь на свой новенький посох. На входе в метро два ражих милиционера настороженно окинули с ног до головы ладно одетого старика и не осмелились проверить документы. Мог, конечно, смутить запах. Но обоняние стражей порядка, по всей видимости, было изрядно подорвано ситуациями на службе. Посему дед Филя, ничтоже сумняшеся, пробил подаренный Шнырей билет и впервые в жизни оказался на ступенях эскалатора.
ГЛАВА 25
…а Мустафа убежал. Убежал в тот момент, когда один из охранников вышел из машины, чтобы проводить Зульфию и Садыкова-старшего в общежитие. Второй, развалясь в кресле, явно демонстрировал свое неуважение к пленнику. И Мустафа ударил. Ударил, как учили: ногтем большого пальца в глаз. Не зря отращивал. Бычара от резкой, а самое главное, нежданной боли глухо вскрикнул, дернувшись, ударился височной частью о дверь. Воспользовавшись этим мгновением, бывший налетчик рванул ручку и выкатился на чуть заснеженный асфальт. Ноги необычайно легко понесли гибкое, молодое тело сначала вдоль здания, затем налево: во дворы. Такого попробуй догнать. У кого-то от впрыснутого адреналина мышцы немеют, а у этого все наоборот, даже легкие увеличились в объеме. Мустафа бежал, петляя между деревьев и гаражей, ныряя через кусты, делая неожиданные повороты. Главное, не оглядываться. Не останавливаться до тех пор, пока не почувствуешь, что силы на исходе. Преследователь может быть очень хитрым. Сколько раз он попадался на том, что оглянувшись и не обнаружив хвоста погони, сбавлял скорость. Вот тут-то и накрывали цепкие руки врага, который, преследуя, умело хоронился за домами или деревьями. Мустафа хорошо выучил эти уроки. Поэтому сейчас бежал, не жалея колотящегося в груди сердца. Когда пульсирующие удары подкатились к горлу, он вскарабкался на крышу гаража и распластался, готовый слиться с ребристой поверхностью. Минуты через три он опасливо приподнял голову и огляделся: во дворе на лавках сидели старики, негромко обсуждая новости, прогуливалась дама, попыхивая папироской, выгуливал лохматого четвероногого друга молодой человек. Двое быков в дорогих серых костюмах мелькнули в арке, вертя по сторонам круглыми головами. Мустафа бросил голову на скрещенные руки и замер. Позиция была выбрана достаточно хорошо: при нападении – сверху легче отбиваться, а если надо бежать, то, перепрыгивая с крыши на крышу, можно привлечь внимание жителей двора, что не очень на руку преследователям.
– А ну, срыгнул отсюда! – голос прогудел совсем рядом. Мустафа сразу даже не понял, откуда. – Плохо слышишь, жертва пьяного аборта? Я тебе говорю. Але, на крыше! – В проеме между гаражей, задрав голову, стоял бородатый человек. Бывший налетчик невольно передернул плечами. И было от чего. Дубленый тулуп на человеке топорщился разноцветными клоками, лицо почти до самых глаз покрыто колтунами грязной растительности, ушанка на голове – с одним ухом, ощеренный рот сверкал единственным верхним зубом, точнее желтой коронкой. Но самое неприятное – это вонь, исходившая от него за несколько метров.
Мустафа двумя пальцами передавил ноздри:
– Сэйчас слэзаю уже, только нэ ори, пажалуйста!
– А я и не ору. Если заору: поздно метаться будет. Чего тебя туда закинуло? Спать не даешь честным гражданам.
– Гдэ спать нэ даиешь? На улица что ли? – Мустафа, свесив половину тела, спрыгнул. Под ногами оказался картон из-под магазинных коробок. В изголовье импровизированного ложа – пакет, набитый разными помоечными ценностями.
– Где ты тут улицу видишь, аначибел нерусский? – и добавил, проведя глазами по линии взгляда Мустафы: – На чужое добро не засматривайся. Если жрать хочешь, так и скажи: жрать хочу. Я для себя пакет собирал. Для себя одного. Могу поделиться, конечно. Потом отработаешь. Даже скажу, где.
– Спасыба, отэц, канэчна, но твой еда нэ по мнэ нэмного. А жрать хочется.
– Если ты цивильный, иди в магазин, затоваривайся, или в ресторацию. А мне не мешай.
– Я цывылный, но денег нэт. В поездэ другой такой, как ты, русскиий старык все забрал и отдал бэдным. А мэня ни с чем э оставил, понимаешь, да. Куда мнэ идты – нычего нэ знаю в этом Москва. Найду: зарэжу. Клянусь аллахом, зарэжу до смэрти прямо.
– Ладно, давай знакомиться. Я – Фикса.
– А мой имя – Мустафа. Я с юга прыэхал. Даже нэ сам прыэхал: прывезлы. Если бы нэ прывэзли, никогда бы в этот поганый Масква нэ прыэхал. Заломаль рука и прывэзлы.
– На судьбу не ропщи, товарищ Мустафа. – Фикса неожиданно сменил лексику и заговорил вполне нормальной человеческой речью: – Здесь все не от хорошей жизни маются. В бомжи, парень, просто так редко попадают. Я вот, например, доктор, врач-психиатр. Белая кость медицины, а вон где оказался. Впрочем, со своими бывшими пациентами и оказался: их – из больниц по домам – содержать, видите ли, сложно, и таких, как я – тоже, зачем нужны врачи, когда больных нет. Психи родственникам, понятное дело, не очень-то нужны – вот и пополнили ряды бездомных мы с ними. Это мой район, я здесь хозяин, отец, товарищ и врач.
– Но вэдь я же нэ псих. Значит, за своего нэ прызнает мэня твой братва.
– Признает. Они ведь как дети – своих и чужих не существует, тем более по национальному признаку. Так что не волнуйся. Самое главное, не предавай. Они, конечно, по большей части отходчивые и быстро все забывают, но поверь мне, камнем голову проломить все же иногда могут.
– Я тэбя понял. Ты вначалэ, мнэ казалось, вонял сыльно, а тэпэрь уже не очень сыльно. Даже нэмного на сердце хорошо от такой вони.
– Ничего, скоро, очень скоро привыкнешь. И едой со свалки брезговать не будешь и носить чьи-то вещи, хоть даже нательные, сможешь.
– Да, я уже прывыкать почти начал. Дай мнэ нэмного хлэба, Фикса-джан.
– Держи. А это кто еще? – Фикса показал пальцем в сторону приближающегося старика в широкополой шляпе: – Ишь как топает! Прямо как у себя дома.
– Так это он, – кусок плесневелого хлеба застрял в глотке у Мустафы, – тот старык, каторый отнял мой честный зарплата.
– Вот и режь его. Ты же хотел поквитаться.
– Хотэл, канэчна, но он сильный, как шайтан. Я имэл ввиду нэ рэзать, а стрэлять, канэчна. Эх, жаль, вай-вай, нэт пыстолэт. Ты его сюда нэ зови. Не дай Бог, придет, ничего харошего не увыдишь, Фикса-джан. Пусть идет сэбэ мимо. Скажи, хлеба лишнэго нэт и нэ будэт. А то все сьест в одно горло. Я выдэл как он ест: нэ ест, а жрет за семерых. Все в округа сьест и тэбэ нэчего ест будэт. Гони его, гони, Фикса-джан.
– Да что-то не похож он на Гаргантюа. Ты часом не гонишь, а, Мустафа? По прикиду вижу, что наш человек, вот только откуда и кто таков?
– Да, нэ гоню я, Фикса-джан, правда гаварю.
– А чего я первому встречному верить должен! Вижу тебя впервые, а ты уже в секретари лезешь. Эй, на ходулях, – крикнул он Кондакову, – ты без спроса мой воздух портишь. Хоть подойди – скажи, кто таков, откуда.
Филипп Васильевич подошел, звякая об асфальт посохом. Сдвинул двумя пальцами шляпу на затылок, представился:
– Дед Филя. Для интеллигентных – Филипп Васильевич.
– Здесь интеллигентов нету, только бывшие, – говоря это, Фикса не видел, как Мустафа ветром шарахнулся за угол гаража. – По каким делам в наши края? Прибарахлился на вокзале?
– Ищу улицу Яблочкова, если быть точнее, – студенческое общежитие.
– Ну, тогда ты уже пришел. Как жить-бывать смыслишь? Сам по себе или в общине? Если сам по себе, то на нашу сечку не рассчитывай, на наши огороды не заглядывайся. Если с нами, то вступительный взнос – три белой и поляна жратвы на одиннадцать персон.
– Я, конечно, поделюсь всем, что имею, но жить буду один: дело у меня сугубо личное. Постараюсь вообще не долго ваше небо коптить.
– Это очень хорошо, что добрым людям помочь готов и на место бугра не метишь. Что от нас требуется? – Фикса посмотрел за плечо Кондакову и рыжие, опаленные свалками, брови полезли вверх. Филипп Васильевич поймал этот взгляд и наотмашь рубанул по воздуху посохом назад, не поворачивая головы. Удар пришелся чуть ниже плеча. Мустафа взвизгнул и сморщился от боли: правая рука повисла плетью. Развернувшись, бывший разведчик вытянул своим оружием нападавшего по ляжке. Мустафа еще раз взвизгнул, присел и упал на четвереньки, спиной к старику. Тот взял палку в обе руки по краям и, заведя за подбородок налетчику, несильно надавил, одновременно стискивая коленями ребра.
– Все, сдаюсь, нэ убиваль, пажалуйста. Служить буду, земля жрать буду, клянусь семьей, всэм клянусь, только нэ убивай, кто мой сэмья кормить тагда начнет.
– Ладно, в последний раз тебе жизнь дарю, но учти: еще раз и…
– Тагда можешь мой печень вырвать и жрать мэня заставлять мой пэчень. Как собак служить начну, только нэ убивай! – хрипел Мустафа пережатым горлом.
– Отпусти его, Филипп Васильевич. Парню явно несладко приходится. Я час назад видел, как он от двух бычар улепетывал. Находчивый, конечно, и ловкий, как белка. Одного не рассчитал: Фикса – не бык. У них на Востоке стариков уважать учить-то учат, но опасаться старческой силы они не умеют. Так что отпусти ты его. Пусть лучше нам обед приготовит.
В ответ на это предложение рука Кондакова щукой нырнула за пазуху и извлекла небольшой мешочек. Подарок таежного старца Филипп Васильевич хранил бережно, попусту не расходовал: так только старики умеют. Хранил долгие годы в лачуге под камнем. Брал золотой песок экономной щепотью только в случае крайней нужды.
– Есть тут у меня кое-что, – сказал Кондаков очень просто, без чувства собственной значимости: – Песочку старец в тайге отсыпал.
Фикса подскочил, как ужаленный:
– Да иди ты. Что, правда, золотой что ли?
– Он самый. Но зариться никому не советую. Сейчас вот к метро схожу – там я видел золото деляги принимают – поменяю немного на деньги, а остальное спрячу. При себе носить не буду, чтобы в грех, значит, вас не вводить. Соблазн, ведь дело такое, сильный и то не всегда устоять сможет.
– Дэд Фыля-джан, вазмы мэня в слугу, вэрным псом стэрэчь буду, любому глотка порву на клочья. Мнэ бы домой вэрнуться. Отработаю, шакалом буду. Вазмы, дэд Фыля, очень тэбя прошу.
– Сам управлюсь. Столько лет без сторожей обходился и сейчас обойдусь.
С этими словами Филипп Васильевич ослабил тиски коленей на ребрах Мустафы и зашагал, гремя посохом, к метро. Фикса смотрел, раскрыв рот, поблескивая коронкой вслед уходящему старику: такое на своей бомжатской практике он видел впервые. Чтоб вот так запросто с мешочком золотого песка расхаживать, кантоваться с отбросами, не снимать дорогих гостиниц – такого в понимании нормального человека не могло быть. А Фикса считал себя более чем нормальным. С расхожим представлением, что душевнобольной и врач недалеко друг от друга ушли, он был не согласен, кроме того, считал это опасной и глупой шуткой. В голове у бомжатского бугра мелькнула мысль: старик явно конспирируется. Где легче всего спрятаться? Ну конечно, среди бродяг. Ловок и хитер, ай, молодца! Фикса с трудом сомкнул челюсти, гулко сглотнув.
Примерно часа через полтора вернулся Кондаков, неся два огромных пакета с едой и выпивкой для общины:
– Гулять так гулять. Проставляюсь за себя и за того парня, – он кивнул на Мустафу, который сверлил пакеты голодными глазами.
– Пойду позову своих. Вы только с ними, прошу, поаккуратнее, пожалуйста. Люди очень впечатлительные, легкоранимые.
– Как бы оны нас нэ параныл: псыхи савсэм, дажэ балница нэ дэржит такых свырэпых. Скажи им Фикса-джан, чтобы оружие нэ брали хотя бы.
– Ну, за вас бояться нечего. Вы можете и без общины вполне прожить, а они не могут. Еще раз прошу, не обидьте ненароком, следите за каждым словом и даже за каждым жестом.
– Харащо, харащо, зови свой абщина, но чтобы губу нэ очэнь раскатывалы на еду, пусть свой побольша нэсут.
– Ты чего растренькался, суслик пустынный? – вскинулся Кондаков.
– Так, я твой замэстытэль, в натура, ылы нэ твой? Ты с хозяцством адын нэ управился. Савсэм нэ управился, – Мустафа кивнул на выпуклость под плащом, где покоился заветный мешочек.
– Тебя бить, что ли, чтоб ты понимал, что тебе говорят? Сказано – обойдусь. А сейчас помолчи, дай с мыслями собраться.
Минул еще час с небольшим. На округу начинали ложиться чернильно-лиловые сумерки, обволакивая очертания зданий, скрадывая абрисы деревьев. Фонари во дворе брызнули белым, режущим глаз светом. Между гаражей стало темно, как в мышиной норе. Первым пришел Фикса, за ним, один за другим, стали вырисовываться силуэты членов общины. Запалили костерок. Фикса поставил в проем со стороны двора фанеру, чтобы из окон не были видны пляшущие языки пламени. К Филиппу Васильевичу подсела женщина неопределенного возраста и представилась Лилией Ивановной, библиотекарем:
– Вон того, в белом шарфике, зовут Максимом. Он служил в разведке у самого президента. Хотите, он вам расскажет?
– Может, пусть поест сначала.
– Ничего, ему не мешает. Максим расскажи нам про то, как шпионшу вычислил и привел к Владимиру Владимировичу.
– Да чего, собственно, рассказывать. Вы все знаете.
– Нет, Макс, давай про шпионшу, – выкрикнул кто-то из темноты.
– Давай, Макс, а потом мы по очереди расскажем, – поддержали, загудели наперебой члены общины.
– Ну, работал я тогда шефом тайной разведки при президенте. Вызывает меня как-то раз патрон, а именно Владимир Владимирович, и говорит: «Что-то информация, дорогой Максим Леонидович, утекать на глазах стала: только я очередную речь заготовлю, напишу в своем кабинете на бумаге, а ее через час уже по радио "Голос Америки" крутят, при этом искажая мысли мои в свою пользу. Разберитесь, пожалуйста». Заданьице очень непростое, сами понимаете, но выполнять нужно – долг превыше всего. Несколько суток не спал я и не ел: все вычислял, через кого же утечка происходит. Всех сотрудников аппарата лично проверил, некоторых даже на полиграфе допросил: не могу найти концы и все тут. Спас, как всегда случай: сидим мы раз вечером с женой президента, Людмилой, пьем чай в его кабинете – он в тот момент куда-то по делам отошел – говорим о том, о сем, о дочках, о погоде – о чем еще с приятной женщиной говорить можно. Вдруг вижу: в окне блеснуло что-то. Поначалу подумал, что прицел оптический, потому сгреб Людмилу на пол и прикрыл всем своим телом. Стрельбы не последовало. Я тут же отдаю приказ, чтобы элитный спецназ готовился к захвату верхнего этажа ГУМА.
– Точно. ГУМ же напротив, – сипанул кто-то из темноты. – Ты, Макс, голова. Моментально догадался.
– Я вам что, байки чесать буду. Я опытный контрразведчик – это моя работа, без всякого, заметьте, пафоса.
– Давайте дальше, Максим Леонидович, – дрожащим от волнения голосом выдохнула Лилия Ивановна. – Сколько раз слушаю, столько дух захватывает – вот она правда жизни. Никаких сериалов не надо. Народ наш выдумками пичкают, а реалии жизни стороной проходят.
Кондаков изо всех сил старался держаться, прижимая подбородок к груди и уперев взгляд в землю. Мустафа крутил головой, поблескивая в темноте сливовыми глазищами, не зная смеяться или делать умный вид. Подумав, решил остановиться на последнем.
– При полной боевой выкладке рванулись мы к зданию, – продолжал Максим Леонидович, – оцепили. Снайперов я лично по позициям расставил, а сам с пистолетом рванулся прямо в логово врага, готовый в любой момент по рации вызвать огонь всего стрелкового оружия. Добежал до нужной двери, а там два быка-охранника. Одного я быстро ударом внешней стороны стопы в горло отправил отдохнуть. Со вторым пришлось повозиться, бился он отчаянно, техника рукопашной доведена до высшей ступени профессионализма. Я ему – «двойку», а он меня – «волчком» – на спину. Хорошо, все-таки, Макарыч меня натаскивал, тренер мой бывший, вот была школа, так школа, не то, что сейчас. Взял я, лежа на спине, шею врага ногами в ножницы, и даванул с поворотом корпуса. Хрустнули кости под литым затылком у соперника моего, и осел он тут же, уронив нижнюю челюсть, отмаялся, одним словом. А я – дальше. Дверь ногой вышиб и в кабинет влетел. И что вижу: стоит возле окна женщина фигуры необычайной, в бордовом костюмчике, икры литые, словом – ангел. И смотрит этот ангел в мощный бинокль, направляя свой взгляд аккурат на кабинет президента. «Руки вверх!» – говорю я ей так спокойно: – «Извольте под арест». А она как обожжет меня своими зелеными глазами. Вылитая Клеопатра, царица египетская. У меня даже ком в горле камнем заходил: любовь с первого взгляда. Женщина моей мечты. Вот ведь, судьба-злодейка поместила нас по разные стороны баррикады. В какой-то момент я даже пулю себе в висок послать захотел, но долг есть долг. Да она и сама ко мне явно неравнодушной оказалась. Глаза завлажнели, рот чуть приоткрылся, явно для поцелуя двух сердец, изношенных на службе плаща и кинжала. «Ведите, – говорит, – ваша взяла. Вы настоящий и мужественный. Повезло тому, кому вы служите. Сдаюсь более сильному!» И замолчала, склонив голову. Мне в тот момент провалиться захотелось. Собрался я, крепя сердце, и отбросил с души накатившую волну лирики. Взял под арест ее и повел в спецмашину. Как только кавалькада отчалила в сторону Лубянки, я прямиком в Кремль. В дверях бросил Людмиле, мол, Людочка, приготовь-ка нам чаю, разговор у нас с твоим мужем серьезный будет. Она меня уважала очень: кинулась выполнять. А я тем временем говорю Владимиру Владимировичу – он, как раз только что вернулся – Володя, мол, надо отпускать шпионшу. Я тебе верой и правдой служил, пойди и ты мне навстречу. А он, как зашумит, как засверкает глазами, дескать, с ума сошел, государственного преступника – да на волю. И слышать не хочу. Тогда я кулаком по столу грох – увольняй, подаю в отставку. А он мне: – Что значит в отставку? А я: – То и значит. Судьбу свою встретил… Понял он, что уперся его ветеран контрразведки, и говорит: – Выпустить я ее не выпущу, зато тебя в шею. Президента на бабу променял, подлец! Но просто так ты не исчезнешь: слишком много информации в твоей голове. Ее для начала удалить надо в спецлаборатории, а уж потом катись на все четыре стороны… Вот таким образом я и оказался на улице, но ни о чем не жалею, так как встретил очень хороших людей.
Все одиннадцать членов общины одновременно шумно выдохнули.
– Макс, а ты фотокарточку-то деда покажи новеньким: пусть дух у них захватит.
Максим Леонидович благоговейно запустил руку за отворот телогрейки и выудил фото. Кондаков взглянул и чуть было не поперхнулся от такого поворота: на карточке в немецкой форме штандартенфюрера был известный актер Вячеслав Тихонов.
– Во видали: дед-то у него сам Штирлиц, – бухнул низкий мужской голос из темноты.
– Давайте – за деда. – Максим Леонидович плеснул по пластиковым стаканам водки: – Было мне у кого учиться. Под счастливой звездой родился я все же, грех на судьбу-то роптать.
– Ой-ой, мне капельку совсем, – зажурчала слюнявым ртом Лилия Ивановна, поправляя копну спутанных седых волос и уже обращаясь к соседу: – Вот ведь как в жизни бывает, Филипп Васильевич, встретишь свою любовь, а она трагической окажется. Вы истинный герой, Максим Леонидович, мы все восхищаемся вами. Во имя самого святого вы оказались на кресте, на задворках жизни. Каким бы ни был Иисус из Назарета, вы ни в чем не уступаете, а, может, и превосходите его. За вас, наша звезда! Горите, как можно дольше во мраке потребительской и эгоистичной жизни, даря надежду на спасение тем, кто еще имеет в затаенных уголках души божественный свет и огонь. Я пью до дна!
Община разом опрокинула стаканы, словно махнув лоскутами белого флага, и выдохнула аппетитно и смачно. Захрустели маринованные огурчики, замелькали кружочки колбасы в отсветах костра. Грязные руки мужчин и женщин сновали над разложенной едой, иногда отпихивая друг друга, иногда царапаясь. Минут десять ели сосредоточенно и молча. В темноте раздавалось только чавканье и приступы икоты. Первым заговорил бугор Фикса:
– Предлагаю поставить на голосование: быть или не быть в нашей общине деду Филиппу и Мустафе Узбекскому.
– Быть! – разом вздрогнула община.
– Живите! – по-хозяйски повел ладонью Фикса.
– Ну, мы тогда пойдем устраиваться, – сказал, вставая, Филипп Васильевич.
– А еще рассказы послушать? – донеслось из ночного мрака.
– Не сегодня. Люди с дороги, а вы – рассказы послушать, – заступился Фикса, и налил себе еще полстакана.
– Всэм спакойнай ночи ы прыатных снов.
– Какой вежливый. Спасибо, Мустафа. И тебе того же, – ответил бугор.
Кондаков и Мустафа обогнули дом и вышли к теплотрассе. Крыльцо студенческого общежития горело яичным желтком в беззвездной, пасмурной ночи. Филипп Васильевич разорвал картонную коробку и сделал подстилку себе и Мустафе.
– Ми так и будэм здэсь, как сабак бэздомный жить?
– Хочешь, иди к тем, кто тебя сюда на дорогой машине доставил.
– Нэ, я что пахож на тэх Штирлиц ыз абщина Фиксы.
– Неплохой ты парень, Мустафа. Жаль, что крутнуло тебя на обочину.
– Сам знаю, но выход у мэня навэрно нэ был. А к ным ыдты апасна, очэнь апасна. Я адын раз нечаянна падслушал, как Хал гаварыл аднаму чэловэку про этого Саида Шухратовича. Там дэла очэнь темный: аны этых студэнтаф патом прадают. Нэт, нэ так. Нэ самых прадают, а ых почка, пэчэнь, ну как эта?
– Ты хочешь сказать, что они возят втемную доноров для продажи органов?
– Вот имэнна. Так и хачу гаварыть. Аны бы ы мэня туда прадалы: на органы.
Словно чья-то стальная рука стиснула в груди у Кондакова сердце. В глазах поплыли маленькие желтые кружочки крылец. Он с трудом навел фокус, пытаясь не подать вида, и бросил, отворачиваясь от Мустафы:
– Пора спать, Мустафа-джан.
– Нэ, я караулыть буду.
– Золото я уже спрятал. Его на мне нет. Так что спи спокойно.
– Как так нэт? Кагда успэл шайтан праклятый.
– А ты думал, я буду ждать, когда ты у меня на билет экспроприируешь, пока сплю. Если останется, дам, конечно. Спокойной ночи.
– Спаконай, спаконай, – чуть не взвыл Мустафа на задернутое тучами небо.
– А ну, срыгнул отсюда! – голос прогудел совсем рядом. Мустафа сразу даже не понял, откуда. – Плохо слышишь, жертва пьяного аборта? Я тебе говорю. Але, на крыше! – В проеме между гаражей, задрав голову, стоял бородатый человек. Бывший налетчик невольно передернул плечами. И было от чего. Дубленый тулуп на человеке топорщился разноцветными клоками, лицо почти до самых глаз покрыто колтунами грязной растительности, ушанка на голове – с одним ухом, ощеренный рот сверкал единственным верхним зубом, точнее желтой коронкой. Но самое неприятное – это вонь, исходившая от него за несколько метров.
Мустафа двумя пальцами передавил ноздри:
– Сэйчас слэзаю уже, только нэ ори, пажалуйста!
– А я и не ору. Если заору: поздно метаться будет. Чего тебя туда закинуло? Спать не даешь честным гражданам.
– Гдэ спать нэ даиешь? На улица что ли? – Мустафа, свесив половину тела, спрыгнул. Под ногами оказался картон из-под магазинных коробок. В изголовье импровизированного ложа – пакет, набитый разными помоечными ценностями.
– Где ты тут улицу видишь, аначибел нерусский? – и добавил, проведя глазами по линии взгляда Мустафы: – На чужое добро не засматривайся. Если жрать хочешь, так и скажи: жрать хочу. Я для себя пакет собирал. Для себя одного. Могу поделиться, конечно. Потом отработаешь. Даже скажу, где.
– Спасыба, отэц, канэчна, но твой еда нэ по мнэ нэмного. А жрать хочется.
– Если ты цивильный, иди в магазин, затоваривайся, или в ресторацию. А мне не мешай.
– Я цывылный, но денег нэт. В поездэ другой такой, как ты, русскиий старык все забрал и отдал бэдным. А мэня ни с чем э оставил, понимаешь, да. Куда мнэ идты – нычего нэ знаю в этом Москва. Найду: зарэжу. Клянусь аллахом, зарэжу до смэрти прямо.
– Ладно, давай знакомиться. Я – Фикса.
– А мой имя – Мустафа. Я с юга прыэхал. Даже нэ сам прыэхал: прывезлы. Если бы нэ прывэзли, никогда бы в этот поганый Масква нэ прыэхал. Заломаль рука и прывэзлы.
– На судьбу не ропщи, товарищ Мустафа. – Фикса неожиданно сменил лексику и заговорил вполне нормальной человеческой речью: – Здесь все не от хорошей жизни маются. В бомжи, парень, просто так редко попадают. Я вот, например, доктор, врач-психиатр. Белая кость медицины, а вон где оказался. Впрочем, со своими бывшими пациентами и оказался: их – из больниц по домам – содержать, видите ли, сложно, и таких, как я – тоже, зачем нужны врачи, когда больных нет. Психи родственникам, понятное дело, не очень-то нужны – вот и пополнили ряды бездомных мы с ними. Это мой район, я здесь хозяин, отец, товарищ и врач.
– Но вэдь я же нэ псих. Значит, за своего нэ прызнает мэня твой братва.
– Признает. Они ведь как дети – своих и чужих не существует, тем более по национальному признаку. Так что не волнуйся. Самое главное, не предавай. Они, конечно, по большей части отходчивые и быстро все забывают, но поверь мне, камнем голову проломить все же иногда могут.
– Я тэбя понял. Ты вначалэ, мнэ казалось, вонял сыльно, а тэпэрь уже не очень сыльно. Даже нэмного на сердце хорошо от такой вони.
– Ничего, скоро, очень скоро привыкнешь. И едой со свалки брезговать не будешь и носить чьи-то вещи, хоть даже нательные, сможешь.
– Да, я уже прывыкать почти начал. Дай мнэ нэмного хлэба, Фикса-джан.
– Держи. А это кто еще? – Фикса показал пальцем в сторону приближающегося старика в широкополой шляпе: – Ишь как топает! Прямо как у себя дома.
– Так это он, – кусок плесневелого хлеба застрял в глотке у Мустафы, – тот старык, каторый отнял мой честный зарплата.
– Вот и режь его. Ты же хотел поквитаться.
– Хотэл, канэчна, но он сильный, как шайтан. Я имэл ввиду нэ рэзать, а стрэлять, канэчна. Эх, жаль, вай-вай, нэт пыстолэт. Ты его сюда нэ зови. Не дай Бог, придет, ничего харошего не увыдишь, Фикса-джан. Пусть идет сэбэ мимо. Скажи, хлеба лишнэго нэт и нэ будэт. А то все сьест в одно горло. Я выдэл как он ест: нэ ест, а жрет за семерых. Все в округа сьест и тэбэ нэчего ест будэт. Гони его, гони, Фикса-джан.
– Да что-то не похож он на Гаргантюа. Ты часом не гонишь, а, Мустафа? По прикиду вижу, что наш человек, вот только откуда и кто таков?
– Да, нэ гоню я, Фикса-джан, правда гаварю.
– А чего я первому встречному верить должен! Вижу тебя впервые, а ты уже в секретари лезешь. Эй, на ходулях, – крикнул он Кондакову, – ты без спроса мой воздух портишь. Хоть подойди – скажи, кто таков, откуда.
Филипп Васильевич подошел, звякая об асфальт посохом. Сдвинул двумя пальцами шляпу на затылок, представился:
– Дед Филя. Для интеллигентных – Филипп Васильевич.
– Здесь интеллигентов нету, только бывшие, – говоря это, Фикса не видел, как Мустафа ветром шарахнулся за угол гаража. – По каким делам в наши края? Прибарахлился на вокзале?
– Ищу улицу Яблочкова, если быть точнее, – студенческое общежитие.
– Ну, тогда ты уже пришел. Как жить-бывать смыслишь? Сам по себе или в общине? Если сам по себе, то на нашу сечку не рассчитывай, на наши огороды не заглядывайся. Если с нами, то вступительный взнос – три белой и поляна жратвы на одиннадцать персон.
– Я, конечно, поделюсь всем, что имею, но жить буду один: дело у меня сугубо личное. Постараюсь вообще не долго ваше небо коптить.
– Это очень хорошо, что добрым людям помочь готов и на место бугра не метишь. Что от нас требуется? – Фикса посмотрел за плечо Кондакову и рыжие, опаленные свалками, брови полезли вверх. Филипп Васильевич поймал этот взгляд и наотмашь рубанул по воздуху посохом назад, не поворачивая головы. Удар пришелся чуть ниже плеча. Мустафа взвизгнул и сморщился от боли: правая рука повисла плетью. Развернувшись, бывший разведчик вытянул своим оружием нападавшего по ляжке. Мустафа еще раз взвизгнул, присел и упал на четвереньки, спиной к старику. Тот взял палку в обе руки по краям и, заведя за подбородок налетчику, несильно надавил, одновременно стискивая коленями ребра.
– Все, сдаюсь, нэ убиваль, пажалуйста. Служить буду, земля жрать буду, клянусь семьей, всэм клянусь, только нэ убивай, кто мой сэмья кормить тагда начнет.
– Ладно, в последний раз тебе жизнь дарю, но учти: еще раз и…
– Тагда можешь мой печень вырвать и жрать мэня заставлять мой пэчень. Как собак служить начну, только нэ убивай! – хрипел Мустафа пережатым горлом.
– Отпусти его, Филипп Васильевич. Парню явно несладко приходится. Я час назад видел, как он от двух бычар улепетывал. Находчивый, конечно, и ловкий, как белка. Одного не рассчитал: Фикса – не бык. У них на Востоке стариков уважать учить-то учат, но опасаться старческой силы они не умеют. Так что отпусти ты его. Пусть лучше нам обед приготовит.
В ответ на это предложение рука Кондакова щукой нырнула за пазуху и извлекла небольшой мешочек. Подарок таежного старца Филипп Васильевич хранил бережно, попусту не расходовал: так только старики умеют. Хранил долгие годы в лачуге под камнем. Брал золотой песок экономной щепотью только в случае крайней нужды.
– Есть тут у меня кое-что, – сказал Кондаков очень просто, без чувства собственной значимости: – Песочку старец в тайге отсыпал.
Фикса подскочил, как ужаленный:
– Да иди ты. Что, правда, золотой что ли?
– Он самый. Но зариться никому не советую. Сейчас вот к метро схожу – там я видел золото деляги принимают – поменяю немного на деньги, а остальное спрячу. При себе носить не буду, чтобы в грех, значит, вас не вводить. Соблазн, ведь дело такое, сильный и то не всегда устоять сможет.
– Дэд Фыля-джан, вазмы мэня в слугу, вэрным псом стэрэчь буду, любому глотка порву на клочья. Мнэ бы домой вэрнуться. Отработаю, шакалом буду. Вазмы, дэд Фыля, очень тэбя прошу.
– Сам управлюсь. Столько лет без сторожей обходился и сейчас обойдусь.
С этими словами Филипп Васильевич ослабил тиски коленей на ребрах Мустафы и зашагал, гремя посохом, к метро. Фикса смотрел, раскрыв рот, поблескивая коронкой вслед уходящему старику: такое на своей бомжатской практике он видел впервые. Чтоб вот так запросто с мешочком золотого песка расхаживать, кантоваться с отбросами, не снимать дорогих гостиниц – такого в понимании нормального человека не могло быть. А Фикса считал себя более чем нормальным. С расхожим представлением, что душевнобольной и врач недалеко друг от друга ушли, он был не согласен, кроме того, считал это опасной и глупой шуткой. В голове у бомжатского бугра мелькнула мысль: старик явно конспирируется. Где легче всего спрятаться? Ну конечно, среди бродяг. Ловок и хитер, ай, молодца! Фикса с трудом сомкнул челюсти, гулко сглотнув.
Примерно часа через полтора вернулся Кондаков, неся два огромных пакета с едой и выпивкой для общины:
– Гулять так гулять. Проставляюсь за себя и за того парня, – он кивнул на Мустафу, который сверлил пакеты голодными глазами.
– Пойду позову своих. Вы только с ними, прошу, поаккуратнее, пожалуйста. Люди очень впечатлительные, легкоранимые.
– Как бы оны нас нэ параныл: псыхи савсэм, дажэ балница нэ дэржит такых свырэпых. Скажи им Фикса-джан, чтобы оружие нэ брали хотя бы.
– Ну, за вас бояться нечего. Вы можете и без общины вполне прожить, а они не могут. Еще раз прошу, не обидьте ненароком, следите за каждым словом и даже за каждым жестом.
– Харащо, харащо, зови свой абщина, но чтобы губу нэ очэнь раскатывалы на еду, пусть свой побольша нэсут.
– Ты чего растренькался, суслик пустынный? – вскинулся Кондаков.
– Так, я твой замэстытэль, в натура, ылы нэ твой? Ты с хозяцством адын нэ управился. Савсэм нэ управился, – Мустафа кивнул на выпуклость под плащом, где покоился заветный мешочек.
– Тебя бить, что ли, чтоб ты понимал, что тебе говорят? Сказано – обойдусь. А сейчас помолчи, дай с мыслями собраться.
Минул еще час с небольшим. На округу начинали ложиться чернильно-лиловые сумерки, обволакивая очертания зданий, скрадывая абрисы деревьев. Фонари во дворе брызнули белым, режущим глаз светом. Между гаражей стало темно, как в мышиной норе. Первым пришел Фикса, за ним, один за другим, стали вырисовываться силуэты членов общины. Запалили костерок. Фикса поставил в проем со стороны двора фанеру, чтобы из окон не были видны пляшущие языки пламени. К Филиппу Васильевичу подсела женщина неопределенного возраста и представилась Лилией Ивановной, библиотекарем:
– Вон того, в белом шарфике, зовут Максимом. Он служил в разведке у самого президента. Хотите, он вам расскажет?
– Может, пусть поест сначала.
– Ничего, ему не мешает. Максим расскажи нам про то, как шпионшу вычислил и привел к Владимиру Владимировичу.
– Да чего, собственно, рассказывать. Вы все знаете.
– Нет, Макс, давай про шпионшу, – выкрикнул кто-то из темноты.
– Давай, Макс, а потом мы по очереди расскажем, – поддержали, загудели наперебой члены общины.
– Ну, работал я тогда шефом тайной разведки при президенте. Вызывает меня как-то раз патрон, а именно Владимир Владимирович, и говорит: «Что-то информация, дорогой Максим Леонидович, утекать на глазах стала: только я очередную речь заготовлю, напишу в своем кабинете на бумаге, а ее через час уже по радио "Голос Америки" крутят, при этом искажая мысли мои в свою пользу. Разберитесь, пожалуйста». Заданьице очень непростое, сами понимаете, но выполнять нужно – долг превыше всего. Несколько суток не спал я и не ел: все вычислял, через кого же утечка происходит. Всех сотрудников аппарата лично проверил, некоторых даже на полиграфе допросил: не могу найти концы и все тут. Спас, как всегда случай: сидим мы раз вечером с женой президента, Людмилой, пьем чай в его кабинете – он в тот момент куда-то по делам отошел – говорим о том, о сем, о дочках, о погоде – о чем еще с приятной женщиной говорить можно. Вдруг вижу: в окне блеснуло что-то. Поначалу подумал, что прицел оптический, потому сгреб Людмилу на пол и прикрыл всем своим телом. Стрельбы не последовало. Я тут же отдаю приказ, чтобы элитный спецназ готовился к захвату верхнего этажа ГУМА.
– Точно. ГУМ же напротив, – сипанул кто-то из темноты. – Ты, Макс, голова. Моментально догадался.
– Я вам что, байки чесать буду. Я опытный контрразведчик – это моя работа, без всякого, заметьте, пафоса.
– Давайте дальше, Максим Леонидович, – дрожащим от волнения голосом выдохнула Лилия Ивановна. – Сколько раз слушаю, столько дух захватывает – вот она правда жизни. Никаких сериалов не надо. Народ наш выдумками пичкают, а реалии жизни стороной проходят.
Кондаков изо всех сил старался держаться, прижимая подбородок к груди и уперев взгляд в землю. Мустафа крутил головой, поблескивая в темноте сливовыми глазищами, не зная смеяться или делать умный вид. Подумав, решил остановиться на последнем.
– При полной боевой выкладке рванулись мы к зданию, – продолжал Максим Леонидович, – оцепили. Снайперов я лично по позициям расставил, а сам с пистолетом рванулся прямо в логово врага, готовый в любой момент по рации вызвать огонь всего стрелкового оружия. Добежал до нужной двери, а там два быка-охранника. Одного я быстро ударом внешней стороны стопы в горло отправил отдохнуть. Со вторым пришлось повозиться, бился он отчаянно, техника рукопашной доведена до высшей ступени профессионализма. Я ему – «двойку», а он меня – «волчком» – на спину. Хорошо, все-таки, Макарыч меня натаскивал, тренер мой бывший, вот была школа, так школа, не то, что сейчас. Взял я, лежа на спине, шею врага ногами в ножницы, и даванул с поворотом корпуса. Хрустнули кости под литым затылком у соперника моего, и осел он тут же, уронив нижнюю челюсть, отмаялся, одним словом. А я – дальше. Дверь ногой вышиб и в кабинет влетел. И что вижу: стоит возле окна женщина фигуры необычайной, в бордовом костюмчике, икры литые, словом – ангел. И смотрит этот ангел в мощный бинокль, направляя свой взгляд аккурат на кабинет президента. «Руки вверх!» – говорю я ей так спокойно: – «Извольте под арест». А она как обожжет меня своими зелеными глазами. Вылитая Клеопатра, царица египетская. У меня даже ком в горле камнем заходил: любовь с первого взгляда. Женщина моей мечты. Вот ведь, судьба-злодейка поместила нас по разные стороны баррикады. В какой-то момент я даже пулю себе в висок послать захотел, но долг есть долг. Да она и сама ко мне явно неравнодушной оказалась. Глаза завлажнели, рот чуть приоткрылся, явно для поцелуя двух сердец, изношенных на службе плаща и кинжала. «Ведите, – говорит, – ваша взяла. Вы настоящий и мужественный. Повезло тому, кому вы служите. Сдаюсь более сильному!» И замолчала, склонив голову. Мне в тот момент провалиться захотелось. Собрался я, крепя сердце, и отбросил с души накатившую волну лирики. Взял под арест ее и повел в спецмашину. Как только кавалькада отчалила в сторону Лубянки, я прямиком в Кремль. В дверях бросил Людмиле, мол, Людочка, приготовь-ка нам чаю, разговор у нас с твоим мужем серьезный будет. Она меня уважала очень: кинулась выполнять. А я тем временем говорю Владимиру Владимировичу – он, как раз только что вернулся – Володя, мол, надо отпускать шпионшу. Я тебе верой и правдой служил, пойди и ты мне навстречу. А он, как зашумит, как засверкает глазами, дескать, с ума сошел, государственного преступника – да на волю. И слышать не хочу. Тогда я кулаком по столу грох – увольняй, подаю в отставку. А он мне: – Что значит в отставку? А я: – То и значит. Судьбу свою встретил… Понял он, что уперся его ветеран контрразведки, и говорит: – Выпустить я ее не выпущу, зато тебя в шею. Президента на бабу променял, подлец! Но просто так ты не исчезнешь: слишком много информации в твоей голове. Ее для начала удалить надо в спецлаборатории, а уж потом катись на все четыре стороны… Вот таким образом я и оказался на улице, но ни о чем не жалею, так как встретил очень хороших людей.
Все одиннадцать членов общины одновременно шумно выдохнули.
– Макс, а ты фотокарточку-то деда покажи новеньким: пусть дух у них захватит.
Максим Леонидович благоговейно запустил руку за отворот телогрейки и выудил фото. Кондаков взглянул и чуть было не поперхнулся от такого поворота: на карточке в немецкой форме штандартенфюрера был известный актер Вячеслав Тихонов.
– Во видали: дед-то у него сам Штирлиц, – бухнул низкий мужской голос из темноты.
– Давайте – за деда. – Максим Леонидович плеснул по пластиковым стаканам водки: – Было мне у кого учиться. Под счастливой звездой родился я все же, грех на судьбу-то роптать.
– Ой-ой, мне капельку совсем, – зажурчала слюнявым ртом Лилия Ивановна, поправляя копну спутанных седых волос и уже обращаясь к соседу: – Вот ведь как в жизни бывает, Филипп Васильевич, встретишь свою любовь, а она трагической окажется. Вы истинный герой, Максим Леонидович, мы все восхищаемся вами. Во имя самого святого вы оказались на кресте, на задворках жизни. Каким бы ни был Иисус из Назарета, вы ни в чем не уступаете, а, может, и превосходите его. За вас, наша звезда! Горите, как можно дольше во мраке потребительской и эгоистичной жизни, даря надежду на спасение тем, кто еще имеет в затаенных уголках души божественный свет и огонь. Я пью до дна!
Община разом опрокинула стаканы, словно махнув лоскутами белого флага, и выдохнула аппетитно и смачно. Захрустели маринованные огурчики, замелькали кружочки колбасы в отсветах костра. Грязные руки мужчин и женщин сновали над разложенной едой, иногда отпихивая друг друга, иногда царапаясь. Минут десять ели сосредоточенно и молча. В темноте раздавалось только чавканье и приступы икоты. Первым заговорил бугор Фикса:
– Предлагаю поставить на голосование: быть или не быть в нашей общине деду Филиппу и Мустафе Узбекскому.
– Быть! – разом вздрогнула община.
– Живите! – по-хозяйски повел ладонью Фикса.
– Ну, мы тогда пойдем устраиваться, – сказал, вставая, Филипп Васильевич.
– А еще рассказы послушать? – донеслось из ночного мрака.
– Не сегодня. Люди с дороги, а вы – рассказы послушать, – заступился Фикса, и налил себе еще полстакана.
– Всэм спакойнай ночи ы прыатных снов.
– Какой вежливый. Спасибо, Мустафа. И тебе того же, – ответил бугор.
Кондаков и Мустафа обогнули дом и вышли к теплотрассе. Крыльцо студенческого общежития горело яичным желтком в беззвездной, пасмурной ночи. Филипп Васильевич разорвал картонную коробку и сделал подстилку себе и Мустафе.
– Ми так и будэм здэсь, как сабак бэздомный жить?
– Хочешь, иди к тем, кто тебя сюда на дорогой машине доставил.
– Нэ, я что пахож на тэх Штирлиц ыз абщина Фиксы.
– Неплохой ты парень, Мустафа. Жаль, что крутнуло тебя на обочину.
– Сам знаю, но выход у мэня навэрно нэ был. А к ным ыдты апасна, очэнь апасна. Я адын раз нечаянна падслушал, как Хал гаварыл аднаму чэловэку про этого Саида Шухратовича. Там дэла очэнь темный: аны этых студэнтаф патом прадают. Нэт, нэ так. Нэ самых прадают, а ых почка, пэчэнь, ну как эта?
– Ты хочешь сказать, что они возят втемную доноров для продажи органов?
– Вот имэнна. Так и хачу гаварыть. Аны бы ы мэня туда прадалы: на органы.
Словно чья-то стальная рука стиснула в груди у Кондакова сердце. В глазах поплыли маленькие желтые кружочки крылец. Он с трудом навел фокус, пытаясь не подать вида, и бросил, отворачиваясь от Мустафы:
– Пора спать, Мустафа-джан.
– Нэ, я караулыть буду.
– Золото я уже спрятал. Его на мне нет. Так что спи спокойно.
– Как так нэт? Кагда успэл шайтан праклятый.
– А ты думал, я буду ждать, когда ты у меня на билет экспроприируешь, пока сплю. Если останется, дам, конечно. Спокойной ночи.
– Спаконай, спаконай, – чуть не взвыл Мустафа на задернутое тучами небо.
ГЛАВА 26
Грудастые тучи толпились над столицей, напоминая чем-то сборище лохматых бездомных собак. Бальзамов шел по вечерним, сверкающим неоновыми огнями улицам, отрешенно глядя себе под ноги. Смерть Белоцерковского стала неожиданным, ошеломляющим ударом. Точный выстрел в голову из снайперской винтовки унес человека, ставшего ему очень близким, человека, за чьей спиной спокойно и уверенно дышалось. Не зря сказано, что большое видится на расстоянии. Как только Марата Гавриловича не стало, Бальзамов ощутил, насколько он одинок! Более близкого человека, чем Белоцерковский, у него в Москве не было и не будет.
…Неужели не понимал старый морпех, что вся эта игра в казаки-разбойники когда-нибудь плохо кончится? Или недооценил силы противника? Вот так вот, просто, без лишних математических выкладок, его взяли и убрали выстрелом из дома напротив. И никто никого искать не будет. Что дальше? Что мне-то делать? Бежать? Так ведь верно Марат Гаврилович сказал, что всю жизнь не побегаешь. Зачем я нужен этому гребаному Саиду? Почему он меня не трогает? Что за планы у него насчет меня? А самое главное, куда податься в такой ситуации? Продолжать жить в общаге? Пока тяжко…
Ноги сами несли его по Тверскому бульвару в сторону Садового кольца. Мысль работала в одном направлении, а тело подчинялось внутреннему инстинкту. Иногда выныривая на какое-то мгновенье из своих свинцовых дум, он с завистью смотрел на молодежь, пьющую баночное пиво, влюбляющуюся, просто гуляющую весело и беззаботно. Через два поворота налево показалась вывеска: «Дупло кукушки». Вячеслав тряхнул шевелюрой, сбрасывая снег, и толкнул дверь.
Нутро заведения, отделанного деревом, встретило гостя мягким приглушенным светом и клубами сизого табачного дыма. Бальзамов спустился вниз по короткой лестнице, на ходу снимая отяжелевшую от воды куртку. Он сразу проследовал в зал, где уже шел концерт. Выбрал столик, заказал подскочившему официанту стакан томатного сока и закурил. Идти в вип-зал, где вокруг столика наверняка грудились ожидавшие своего выступления барды, не хотелось совсем.
– Вяч, ты как сегодня? – Игнат Глухаренко, как всегда, вырос, словно из-под земли, подсаживаясь за столик.
– Я сегодня пас. Просто послушаю. Если хочешь, куплю билет.
– Ты о чем, старик? Отдыхай: нет, так нет. Неплохой концерт намечается. – Арт-директор «Дупла» так же неожиданно и бесшумно испарился.
На сцене, изображая саму невинность, пела белобрысая, короткостриженная бардэсса с украинской фамилией, то и дело бросая томные взгляды в сторону сидящего за первым столиком мужчины. Не нужно было обладать выдающимся умом, чтобы понять, что мужчине отводилась роль спонсора в непростой карьерной схеме исполнительницы. Тонкий ценитель женского творчества сидел в профиль к Бальзамову: верхняя губа сильно выдавалась вперед, подбородок почти отсутствовал, из выпуклой черной родинки на виске топорщилось несколько волосков. И Вячеславу сделалось муторно от всего этого. Песня была насквозь фальшива, как и сама певица, как и все это кафе. Сделав несколько глотков сока, он окинул глазами зал. И к немалому своему изумлению увидел через три столика от себя обнимающуюся парочку: Маришку и ее депутата, Вадима Красносельцева. Они, конечно же, увидели его гораздо раньше, Вячеслав это понял и кивнул, не вставая с места. Грудь словно валуном придавило: неподвижные глаза Вадима сверлили из-за маришкиного плеча глубоко и навязчиво. Бальзамову стало еще более неуютно и одиноко. Захотелось выйти на свежий воздух, надраться до чертей прямо на улице и уехать, сбежать из этого столичного ада. А белобрысая бардэсса тем временем предлагала немногочисленной публике петь вместе с ней незамысловатый припев, хлопая в ладоши у себя над головой и одаривая зал натянутой, лягушачьей улыбкой. Больше всех старался спонсор, перекрикивая вялый хор нестройных голосов, не отличаясь при этом музыкальным слухом и даже чувством ритма. Вячеславу невольно вспомнился Эдик Телятьев с песенкой: «Эх, ма, чемодан, чемодан – два уха. С батареей танцевать можно и без слуха».
…Неужели не понимал старый морпех, что вся эта игра в казаки-разбойники когда-нибудь плохо кончится? Или недооценил силы противника? Вот так вот, просто, без лишних математических выкладок, его взяли и убрали выстрелом из дома напротив. И никто никого искать не будет. Что дальше? Что мне-то делать? Бежать? Так ведь верно Марат Гаврилович сказал, что всю жизнь не побегаешь. Зачем я нужен этому гребаному Саиду? Почему он меня не трогает? Что за планы у него насчет меня? А самое главное, куда податься в такой ситуации? Продолжать жить в общаге? Пока тяжко…
Ноги сами несли его по Тверскому бульвару в сторону Садового кольца. Мысль работала в одном направлении, а тело подчинялось внутреннему инстинкту. Иногда выныривая на какое-то мгновенье из своих свинцовых дум, он с завистью смотрел на молодежь, пьющую баночное пиво, влюбляющуюся, просто гуляющую весело и беззаботно. Через два поворота налево показалась вывеска: «Дупло кукушки». Вячеслав тряхнул шевелюрой, сбрасывая снег, и толкнул дверь.
Нутро заведения, отделанного деревом, встретило гостя мягким приглушенным светом и клубами сизого табачного дыма. Бальзамов спустился вниз по короткой лестнице, на ходу снимая отяжелевшую от воды куртку. Он сразу проследовал в зал, где уже шел концерт. Выбрал столик, заказал подскочившему официанту стакан томатного сока и закурил. Идти в вип-зал, где вокруг столика наверняка грудились ожидавшие своего выступления барды, не хотелось совсем.
– Вяч, ты как сегодня? – Игнат Глухаренко, как всегда, вырос, словно из-под земли, подсаживаясь за столик.
– Я сегодня пас. Просто послушаю. Если хочешь, куплю билет.
– Ты о чем, старик? Отдыхай: нет, так нет. Неплохой концерт намечается. – Арт-директор «Дупла» так же неожиданно и бесшумно испарился.
На сцене, изображая саму невинность, пела белобрысая, короткостриженная бардэсса с украинской фамилией, то и дело бросая томные взгляды в сторону сидящего за первым столиком мужчины. Не нужно было обладать выдающимся умом, чтобы понять, что мужчине отводилась роль спонсора в непростой карьерной схеме исполнительницы. Тонкий ценитель женского творчества сидел в профиль к Бальзамову: верхняя губа сильно выдавалась вперед, подбородок почти отсутствовал, из выпуклой черной родинки на виске топорщилось несколько волосков. И Вячеславу сделалось муторно от всего этого. Песня была насквозь фальшива, как и сама певица, как и все это кафе. Сделав несколько глотков сока, он окинул глазами зал. И к немалому своему изумлению увидел через три столика от себя обнимающуюся парочку: Маришку и ее депутата, Вадима Красносельцева. Они, конечно же, увидели его гораздо раньше, Вячеслав это понял и кивнул, не вставая с места. Грудь словно валуном придавило: неподвижные глаза Вадима сверлили из-за маришкиного плеча глубоко и навязчиво. Бальзамову стало еще более неуютно и одиноко. Захотелось выйти на свежий воздух, надраться до чертей прямо на улице и уехать, сбежать из этого столичного ада. А белобрысая бардэсса тем временем предлагала немногочисленной публике петь вместе с ней незамысловатый припев, хлопая в ладоши у себя над головой и одаривая зал натянутой, лягушачьей улыбкой. Больше всех старался спонсор, перекрикивая вялый хор нестройных голосов, не отличаясь при этом музыкальным слухом и даже чувством ритма. Вячеславу невольно вспомнился Эдик Телятьев с песенкой: «Эх, ма, чемодан, чемодан – два уха. С батареей танцевать можно и без слуха».