Страница:
Ах, греки, греки! Ведь это вы придумали две тысячи лет назад двухгодичный призыв для восемнадцатилетних граждан. Во всем мире тогда существовали наемные войска. Действительно, человек должен сам решить: брать ему в руки оружие или, к примеру, резец каменщика. Как же, позвольте вас спросить, на родине демократии возникла мысль об обязательной службе. К чему это привело? К тому, что вас сначала македонцы при Херонее отметелили, затем римляне сделали своей провинцией. А, вы опять о несчастных персах! Ну, врезали вы им пару раз, зато они потом тоже не слабо погуляли. Хотя, если честно, вы молодцы. Трудно представить, что кто-то мог бы отказаться научиться метанию копья с использованием кожаного ремня. Благодаря этому усовершенствованию снаряд приобретал вращение и пробивал насквозь не только доспехи, но и щиты, обитые бронзой. Занятия панкратионом, т. е. разновидностью рукопашного боя, делали воина закаленным, терпеливым к боли – это, пожалуй, похлеще подготовки современных десантников. Бег в полном вооружении, бег на длинные дистанции, прыжки с гантелями и многое, многое другое – да, вы могли вылепить из мальчика атлета, хотел он того или нет. При этом не забывали о философии. Кажется, Эпикур сказал, что космос – это бессознательная материя, а наше сознание – лишь временная парадоксальная эманация вышеупомянутой материи. К сожалению, вы не могли представить богов, существующих вне пространства и времени. Поэтому они, ваши боги, не смогли покорить мир и сейчас выглядят всего лишь детскими игрушками, не хорошими и не плохими, а такими, какими вы их себе воображали, в отличие от Бога христианского, сделавшего мир единым. Тем не менее, вы пришли к самой главной мысли – всемогущий рок существует. Чем еще занимались эфебы? Музыкой, ибо над ней господствует математика. Изучение музыки с помощью чисел. Запросто исчислить одну двенадцатую тона нетрудно было для даже самого ленивого эфеба. Вот это армия!
А ведь наверняка современные вооруженные силы задумывались не как место ссылки для ни в чем не повинных юнцов, а с чистой душой и вполне разумными помыслами. Где-то, кто-то сказал, что служить должны избранные, воинская повинность – акт наивысшего доверия общества. Тогда почему нужно пройти через тупое и жестокое унижение? Разве трудно разделить армию на интеллектуальные слои. К примеру, ребят из вузов и техникумов содержать отдельно от закончивших ПТУ. А уж о бывших зеках, вообще, говорить не приходится, если они уж так необходимы, хотя на этот счет одолевают сомнения, то поместить в отдельные, изолированные части, не унижая при этом. Хотя зачем нужны в армии люди, смутно понимающие кого и от чего они должны защищать, воспринимающие службу как очередное наказание. Говорят, что тем, кто служит первые полгода, все время «бьют в душу», вминая кулаком оловянную пуговицу в грудь. Нужно успевать менять пуговицы. Если пуговица не вмята, значит не бит, значит, служба медом кажется, если вмята, то можно придраться. Почему одет не по уставу? Еще – самые грязные и тяжелые работы, но это полбеды. Страшнее, говорят, когда деды салаг пивом угощают. Что это значит? Да лупят по почкам. Так же неприятно посвящение в черпаки. Черпак – солдат, отслуживший половину срока, самый злой во всей армии, потому что много отслужил, и еще много осталось. Чтобы стал полноценным черпаком, этому бедолаге оттягивают двенадцать раз пряжкой по голому заду. Ничего, тебе тоже это испытание пройти придется. Где вы, милые, добрые греки? Пусть современные идеологи ругают вас за повышенное внимание к физиологии. Но вы знали, насколько бесценно человеческое тело, догадывались о тонком устройстве организма, больше всего берегли здоровье.
Под утро наш герой едва передвигал ноги. Залечь на лавочке под солнцем ему было не суждено. Плотная серая хмарь задернула небо. Погода выдалась пасмурная и промозглая. Пришлось устроиться в зале ожидания на какой-то маленькой станции. Не успела голова коснуться сумки, как сон заключил его в свои незримые объятья.
Через несколько часов, продрав глаза, Вячеслав увидел перед собой полную, старую цыганку в цветастой юбке и с паутиной седины, выбивающейся из-под платка на лицо.
– Мой золотой, давай погадаю. Всю правду скажу.
– Нет, спасибо. Не надо.
– Старая Аида денег не берет, так гадает. Одного тебя приметила. Сразу видно, человек хороший, умный, сердечный. Далеко ли путь держишь?
– Далеко. Гадать не надо.
– Ай, жгучая мука гложет сердце моего золотого. Любовь шальная, может статься, безответная.
– Ну, это мы еще посмотрим.
– Посмотри, посмотри, мой золотой, мне денег не надо. – Цыганка ловким движением вырвала волос из головы Бальзамова: Вот волос русый, благородный, хороших кровей. Видать, прадед твой носил золотые погоны. Только вялый волос у тебя, совсем плохой, того и гляди, усохнет душа. Мне денег не надо, мой золотой, принцу моему хочу помочь. Первый раз вижу живого принца, королевича. Вот сейчас заверну волос в бумажку, пошепчу и приставлю обратно. Глядишь, возлюбленная твоя затоскует по тебе страшно. Одного тебя хотеть начнет и днем и ночью. Есть бумажка-то? Есть, вон гляжу, рубль истлевший – в кошелечке. Дай-ко, дай-ко, оберну, свет мой ясный, ненаглядный.
Бальзамов нехотя вынул из бумажника бумажный рубль и протянул:
– А ты откуда про любовь знаешь?
– Старая Аида много чего знает. И мать по тебе скучает, ждет, не дождется. Верно, я говорю?
– Верно.
– Сейчас мы твой волос завернем и к головушке приставим. Наполовину белым стал волос, наполовину красным. Ой, жжет руку цыганке, раскалился-то как. Дай еще бумажку. Все верну, не бойся, мой серебряный, яхонтовый мой.
Бальзамов, словно загипнотизированный, вынул еще три рубля одной купюрой и уставился на руку гадалки.
– Да не смотри ты так. Сейчас я тебе все отдам. Дай посмотреть, что у тебя в кошелечке? Ой, не богато будет. Вот, держу в руке твой волос обернутый. Сейчас руку на голову твою положу, а ты мне еще бумажку в другую руку дай, чтобы черти отвлеклись и не помешали благо сотворить. Пока они на левую глядят, я правой волос приживлю. Все равно какую бумажку давай.
Аида, не дожидаясь, сама вытащила купюру, та оказалась десятирублевкой. Смяла в горсти. Что-то забубнила и, резко встав, дунула вначале в левый кулак, потом – в правый. Разжала пальцы – ладони были пусты.
Вячеслав несколько секунд окаменело смотрел в спину удаляющейся цыганке. Стряхнув оцепенение, вскочил:
– Отдай мои деньги, сволочь! – сдавленный голос отказывался кричать. Вырвался непонятный, полузвериный хрип: – Отдай, догоню – задушу.
Из-за стены, сдвинув брови, вышел милиционер.
– В чем дело, молодой человек?
– Меня обокрали. Держите ее. Уйдет ведь.
– Да кого? – милиционер обернулся. Но в зале ожидания уже никого не было. Бальзамов рванулся и в этом рывке ощутил глупое отчаяние. Слезы обиды так не душили уже много, много лет.
– Вы что, не понимаете? Меня обокрали.
– Что у вас вытащили?
– Да не вытащили, а выманили.
– То есть вы отдали сами!
Вячеславу вдруг захотелось врезать этому человеку в форме между двух косматых бровей. Он понял, что тот, просто-напросто, тянет время. Обхватив голову руками, обманутый безвольно опустился на лавку и заплакал.
– Вот что, молодой человек, вам куда ехать?
– В Москву.
– Ну, до Москвы рукой подать. Электрички ходят часто. Я вас посажу.
– Лучше бы вы ее посадили. Неужели вам никого не жаль.
– Я же говорю, что отправлю вас, не волнуйтесь.
– Спасибо. Я пешком. – Он вдруг вспомнил лицо матери, отдавшей ему деньги с мизерной получки, сестренку, которая с куклой на руках вышла проводить. Кажется, он ей что-то пообещал привезти из игрушек. Дом, где он не просто любил каждую складку на обоях, а каждый запах, каждую щель, каждую неровность на обшарпанной мебели. Захотелось вернуться немедленно, упасть в ноги и никогда, никогда больше не заставлять страдать любимых людей.
Прошло часа полтора. Бальзамов, перекинув сумку через плечо, встал и вышел на перрон. Посмотрел в сторону дома, пнул рельсу и решительно зашагал туда, где через сутки должна раскрыть ладони многочисленных огней столица… Разве могу я теперь вернуться. Теперь, когда в карманах почти пусто, когда путь не пройден, лишь бездарно потеряны деньги. Что я скажу, мол, влюблен, но до любимой не дошел, потому что развлекался гаданием с одной толстой старой цыганкой. Тебе отдали последние деньги, поверив, что они тебе жизненно необходимы, а ты!..
ГЛАВА 15
ГЛАВА 16
А ведь наверняка современные вооруженные силы задумывались не как место ссылки для ни в чем не повинных юнцов, а с чистой душой и вполне разумными помыслами. Где-то, кто-то сказал, что служить должны избранные, воинская повинность – акт наивысшего доверия общества. Тогда почему нужно пройти через тупое и жестокое унижение? Разве трудно разделить армию на интеллектуальные слои. К примеру, ребят из вузов и техникумов содержать отдельно от закончивших ПТУ. А уж о бывших зеках, вообще, говорить не приходится, если они уж так необходимы, хотя на этот счет одолевают сомнения, то поместить в отдельные, изолированные части, не унижая при этом. Хотя зачем нужны в армии люди, смутно понимающие кого и от чего они должны защищать, воспринимающие службу как очередное наказание. Говорят, что тем, кто служит первые полгода, все время «бьют в душу», вминая кулаком оловянную пуговицу в грудь. Нужно успевать менять пуговицы. Если пуговица не вмята, значит не бит, значит, служба медом кажется, если вмята, то можно придраться. Почему одет не по уставу? Еще – самые грязные и тяжелые работы, но это полбеды. Страшнее, говорят, когда деды салаг пивом угощают. Что это значит? Да лупят по почкам. Так же неприятно посвящение в черпаки. Черпак – солдат, отслуживший половину срока, самый злой во всей армии, потому что много отслужил, и еще много осталось. Чтобы стал полноценным черпаком, этому бедолаге оттягивают двенадцать раз пряжкой по голому заду. Ничего, тебе тоже это испытание пройти придется. Где вы, милые, добрые греки? Пусть современные идеологи ругают вас за повышенное внимание к физиологии. Но вы знали, насколько бесценно человеческое тело, догадывались о тонком устройстве организма, больше всего берегли здоровье.
Под утро наш герой едва передвигал ноги. Залечь на лавочке под солнцем ему было не суждено. Плотная серая хмарь задернула небо. Погода выдалась пасмурная и промозглая. Пришлось устроиться в зале ожидания на какой-то маленькой станции. Не успела голова коснуться сумки, как сон заключил его в свои незримые объятья.
Через несколько часов, продрав глаза, Вячеслав увидел перед собой полную, старую цыганку в цветастой юбке и с паутиной седины, выбивающейся из-под платка на лицо.
– Мой золотой, давай погадаю. Всю правду скажу.
– Нет, спасибо. Не надо.
– Старая Аида денег не берет, так гадает. Одного тебя приметила. Сразу видно, человек хороший, умный, сердечный. Далеко ли путь держишь?
– Далеко. Гадать не надо.
– Ай, жгучая мука гложет сердце моего золотого. Любовь шальная, может статься, безответная.
– Ну, это мы еще посмотрим.
– Посмотри, посмотри, мой золотой, мне денег не надо. – Цыганка ловким движением вырвала волос из головы Бальзамова: Вот волос русый, благородный, хороших кровей. Видать, прадед твой носил золотые погоны. Только вялый волос у тебя, совсем плохой, того и гляди, усохнет душа. Мне денег не надо, мой золотой, принцу моему хочу помочь. Первый раз вижу живого принца, королевича. Вот сейчас заверну волос в бумажку, пошепчу и приставлю обратно. Глядишь, возлюбленная твоя затоскует по тебе страшно. Одного тебя хотеть начнет и днем и ночью. Есть бумажка-то? Есть, вон гляжу, рубль истлевший – в кошелечке. Дай-ко, дай-ко, оберну, свет мой ясный, ненаглядный.
Бальзамов нехотя вынул из бумажника бумажный рубль и протянул:
– А ты откуда про любовь знаешь?
– Старая Аида много чего знает. И мать по тебе скучает, ждет, не дождется. Верно, я говорю?
– Верно.
– Сейчас мы твой волос завернем и к головушке приставим. Наполовину белым стал волос, наполовину красным. Ой, жжет руку цыганке, раскалился-то как. Дай еще бумажку. Все верну, не бойся, мой серебряный, яхонтовый мой.
Бальзамов, словно загипнотизированный, вынул еще три рубля одной купюрой и уставился на руку гадалки.
– Да не смотри ты так. Сейчас я тебе все отдам. Дай посмотреть, что у тебя в кошелечке? Ой, не богато будет. Вот, держу в руке твой волос обернутый. Сейчас руку на голову твою положу, а ты мне еще бумажку в другую руку дай, чтобы черти отвлеклись и не помешали благо сотворить. Пока они на левую глядят, я правой волос приживлю. Все равно какую бумажку давай.
Аида, не дожидаясь, сама вытащила купюру, та оказалась десятирублевкой. Смяла в горсти. Что-то забубнила и, резко встав, дунула вначале в левый кулак, потом – в правый. Разжала пальцы – ладони были пусты.
Вячеслав несколько секунд окаменело смотрел в спину удаляющейся цыганке. Стряхнув оцепенение, вскочил:
– Отдай мои деньги, сволочь! – сдавленный голос отказывался кричать. Вырвался непонятный, полузвериный хрип: – Отдай, догоню – задушу.
Из-за стены, сдвинув брови, вышел милиционер.
– В чем дело, молодой человек?
– Меня обокрали. Держите ее. Уйдет ведь.
– Да кого? – милиционер обернулся. Но в зале ожидания уже никого не было. Бальзамов рванулся и в этом рывке ощутил глупое отчаяние. Слезы обиды так не душили уже много, много лет.
– Вы что, не понимаете? Меня обокрали.
– Что у вас вытащили?
– Да не вытащили, а выманили.
– То есть вы отдали сами!
Вячеславу вдруг захотелось врезать этому человеку в форме между двух косматых бровей. Он понял, что тот, просто-напросто, тянет время. Обхватив голову руками, обманутый безвольно опустился на лавку и заплакал.
– Вот что, молодой человек, вам куда ехать?
– В Москву.
– Ну, до Москвы рукой подать. Электрички ходят часто. Я вас посажу.
– Лучше бы вы ее посадили. Неужели вам никого не жаль.
– Я же говорю, что отправлю вас, не волнуйтесь.
– Спасибо. Я пешком. – Он вдруг вспомнил лицо матери, отдавшей ему деньги с мизерной получки, сестренку, которая с куклой на руках вышла проводить. Кажется, он ей что-то пообещал привезти из игрушек. Дом, где он не просто любил каждую складку на обоях, а каждый запах, каждую щель, каждую неровность на обшарпанной мебели. Захотелось вернуться немедленно, упасть в ноги и никогда, никогда больше не заставлять страдать любимых людей.
Прошло часа полтора. Бальзамов, перекинув сумку через плечо, встал и вышел на перрон. Посмотрел в сторону дома, пнул рельсу и решительно зашагал туда, где через сутки должна раскрыть ладони многочисленных огней столица… Разве могу я теперь вернуться. Теперь, когда в карманах почти пусто, когда путь не пройден, лишь бездарно потеряны деньги. Что я скажу, мол, влюблен, но до любимой не дошел, потому что развлекался гаданием с одной толстой старой цыганкой. Тебе отдали последние деньги, поверив, что они тебе жизненно необходимы, а ты!..
ГЛАВА 15
Он не шел, а рвался вдоль железной дороги, напоминая своими движениями щуку, плывущую против течения. Ко всем неприятностям этого дня добавился снег, который закручивался ветром в спирали, налетал и бил в лицо, смешиваясь с непрошеными слезами. Чтобы преодолеть сопротивление снега, путнику приходилось, втянув голову в плечи, наклонять вперед туловище. Отчего долговязая, скрюченная фигура казалась еще более жалкой и одинокой. Но дорога лечит. Эти золотые слова должны быть высечены в сознании каждого мужчины. Через час наш герой размышлял о тонкостях военной тактики древних монголов. То ли это была подсознательная психологическая защита от свалившихся неприятностей, основанная на любви к военной истории, то ли все те же думы о скором призыве, трансформированные в исторические сюжеты. Во всяком случае, представление о войсках современных он имел куда более смутное, чем о существовавших много веков назад. Итак, в гонке вооружений на рубеже двенадцатого – тринадцатого веков победили жители степей. Потому что великий Тэмуджин, прозванный потом Чингис-ханом, объединив монгольские племена и завоевав Китай, взял на вооружение все лучшее из китайской инженерии. В основном, конечно, метательные орудия и осадные устройства. При этом имелась удивительно маневренная и легкая конница, тактико-старатегические действия которой оттачивались многими поколениями предков. Вслед за Китайской империей с полуторамиллионным войском пало Самаркандское шахство. И пошло, поехало. Стоп, стоп, господин Бальзамов, вы забыли, зачем вы идете. Какие монголы. Сосредоточьтесь на своей любви, в противном случае вместо признаний девушка услышит о том, как заряжался китайский арбалет. Что значит, черт с ней! Что с того, что каждый двухсотый человек на земле имеет ген потрясателя вселенной? Живите своей жизнью. Добивайтесь своей цели.
Вы еще любите или уже нет? Темнело. Наступала вторая ночь пути. Вячеслав снова решил идти до рассвета. Когда ты невидим и сам ни на что не отвлекаешься, идти намного легче и быстрее. Иногда он поднимал голову к небу и видел в густеющей черноте лицо Ирины, словно выписанное серебряной краской. Оно казалось ему чужим и холодным. Кстати, а что осталось в бумажнике? Он, наконец, решился заглянуть в отделение, предназначенное для купюр. Ба. Старая Аида все таки пожалела скитальца. Не до конца ее жадность обуяла. Вполне хватит на обратную дорогу и даже на несколько пирожков. Жизнь налаживается. Какая отвратительная погода. Берегите уши, молодой человек. Здоровье в армии пригодится. Некоторые историки считают, что Советский Союз, в своих нынешних границах, это в прошлом империя Чингис-хана, правда, без Китая и Индии. Кстати, что Китай, что Индия почти никогда не ощущали присутствия завоевателей. То же самое можно сказать о Древней Руси. Может поэтому степняки были обречены. Или по другим причинам? Ему почему-то вдруг вспомнился июль десятилетней давности. Счастливая пора каникул. Бабушкина усадьба. Стояли дождливые погоды. По неизвестным, во всяком случае, для него, причинам река, протекавшая сквозь деревню, вышла из берегов, помутнела и понеслась вспять. В коричневых потоках мелькали поднятые со дна топляки, обломки досок, щепа, куски коры, сельскохозяйственная утварь, неизвестно как попавшая в воду. Страшные, зияющие воронки заставляли трепетать воображение. Два бона, на которых обычно полоскали белье, сорвало с тросов и унесло. Свайный мост покосился и, жалобно скрипя, шатался, грозясь вот-вот совсем рухнуть. Другой мост, висячий, оставался последней связующей нитью с другим берегом. Прикрепленный концами к могучим столбам, далеко отстоящим от края воды, этот мост являлся хоть и хлипким с виду, но все же недосягаемым объектом для стихии. Вот на него-то и вбежал раздетый до трусов, десятилетний Вячеслав Бальзамов. Перелез через перила и замер, оглядев собравшихся от мала до велика жителей. По обоим берегам прошел гул людских голосов. Потом повисла глухая, ватная тишина. Словно в замедленном кино, стоя на узком уступе качающегося моста, он видел, как, расталкивая толпу, спотыкаясь, бежала бабушка, что-то крича и размахивая руками. Переведя взгляд с нее на плывущие облака, он раскинул руки и прыгнул. Вода оказалась удивительно теплой, не такой, как обычно. По бедру угрожающе скользнуло бревно. Затем какая-то сила потянула ко дну. Он знал, что если это воронка, то сопротивляться не следует. Нужно спокойно, экономя воздух в легких, подчиниться, уходя в глубину солдатиком. Но, как только ноги коснутся дна, резко оттолкнуться, чуть забирая в сторону, и уж тогда грести, не жалея сил. Лишь бы повезло – не ударило топляком по голове. Через полминуты десятилетний подросток вынырнул, шумно отдуваясь и, бешено ударяя по воде, поплыл к берегу.
Так, что там у нас с монголами? Куда я иду? Зачем? Если душа действительно находится в груди, то она давно уже похожа на продутый ветром парус, который желает только одного – отдыха и покоя. Нет ни страсти, ни желаний, одна сплошная усталость и одиночество. Сейчас бы наесться до отвала маминых пельменей и зарыться с головой под одеяло. В тепло, хочется в тепло. Хочется заснуть под негромкую болтовню кукол, которые, все, как одна, разговаривают голосом сестренки. Под настойчивую трескотню швейной машинки. Под работу старенького черно-белого телевизора.
– Эй, далеко ли идешь, пацан? – Из темноты смотрело худое лицо, покрытое крепкой щетиной.
– Иду туда, не знаю куда. Ищу то, не знаю что. А ты кто?
– Я Серега. Помочь можешь, братишка?
– Ну, чем смогу. – Вячеслав внутренне напрягся. Уж больно много неприятностей на одном коротком пути выпало на его долю.
– Да, бутылку открыть. Галька-ведьма, нарочно ведь, подсунула с деревянной пробкой.
– У меня штопора нет.
– Зато у меня есть. Помоги, черт бы тебя задрал!
Бальзамов сошел с полотна и сделал несколько шагов вниз по насыпи. Под ракитовым кустом на скамейке сидел человек, держа «бомбу», так называли бутылку емкостью 0,8 литра, между коленями. Своей худобой человек мог запросто поспорить с нашим героем. Ежик на голове белел густо посыпанным мелом. Брезентовая куртка горбом топорщилась на спине и бесформенно висела на плечах. Даже в потемках было видно, что штаны заскорузли от грязи. Ноги были одеты в резиновые тапки из наспех обрезанных резиновых сапог. Глаза выглядели двумя слабыми, мерцающими точками. Еще одна деталь заставила Вячеслава похолодеть: у человека отсутствовали кисти рук. Рукава куртки заканчивались пустотой.
– Давай свою бутылку. Открою. – Через несколько секунд легкий хлопок пробки сообщил, что джинн выпущен из бутылки и можно загадывать желания.
– Посиди со мной. Выпей на дорожку.
– Да я не пью.
– Врешь. Если куришь, значит и пьешь. И баб имеешь. А я вот только пью и то с посторонней помощью. Прикурить тоже сам не могу, потому и бросил. О бабах говорить не буду: я у них жалость вызываю, поэтому иногда дают. Что еще узнать хочешь?
– Я и так ничего не спрашивал.
– Врешь, спрашивал! По глазам вижу. – Человек зажал бутылку между культями и, запрокинув голову, начал пить, хрипя, булькая, проливая на грудь бордовую влагу: – Держи. Не обижайся за то, что я такой нервный.
– Нет, не обижаюсь. Я в полном порядке.
– Вот и не обижайся. Я ведь не всегда безруким был. Да пей ты.
– Нелегко тебе, наверно.
– Говоришь одно, а думаешь другое. А думаешь, как спросить, где, мол, руки потерял. Правильно я говорю?
– Правильно.
– Далеко отсюда. В Кандагаре. Я минером служил в армии. Про Афган-то, небось, слышал?
– Еще бы.
– Не слезливься. Мне от мужиков жалость не нужна. Говори по-нормальному, как пацан с пацаном. Ты вот зачем ночью шаришься?
– В Москву иду.
– А чего, доехать нельзя что ли?
– Да, хотел понять себя. Любимая девчонка замуж выходит. Когда идешь, все в мыслях и в сердце на свои места становится.
– В общем, определиться хочешь: любишь и ей желаешь счастья или ревнуешь и мечтаешь убить. Правильно я говорю?
– Ну, где-то так.
– Тогда тебе нужно начинать с того, кого ты больше любишь: себя или ее. У меня тоже любимая была. Она – хорошая. Увидела меня, инвалида вернувшегося, и заплакала. Захоти я тогда, пошла бы за меня замуж, не раздумывая. А я сказал, чтоб проваливала, что все время от нее избавиться хотел. Специально, конечно, как ты понимаешь, от чувства вины освобождал.
– И ушла?
– Не ушла, а выгнал. Каждую ночь снится, как я вот этими, т. е. оставленными за несколько тысяч километров отсюда руками, на гитаре ей играю. Так-то, братишка.
– Она в своих снах слышит.
– Лучше бы не слышала. К чему ей это! Жизнь надо строить.
– Это не от нее зависит. Думать можно одно, а жить совсем другим.
– Жинка погорюет, выйдет за другого. Правильно я говорю?
– И да, и нет.
– Слушай, братишка, а забирай мою гитару. На кой она теперь мне! Здесь недалеко. Вон, видишь, деревня на пригорке тремя огнями светится. Тот, что по центру, это мой.
– Да я ведь играть не умею.
– А ты учись. Пой, живи, радуйся, дурашка, девкам нравься.
– Какое там, пой, живи, радуйся. Через месяц в армию.
– Тем более. В армии любят тех, кто песни поет. Забирай и не раздумывай.
Под вечер следующего дня худой, страшно изможденный человек со спортивной сумкой через плечо и гитарой в руке стоял напротив двери домодедовской квартиры, абсолютно не понимая, зачем он здесь и почему. Грязные патлы волос, сбитые в колтуны, безвольно падали на плечи. Джинсы на коленях колдобились пузырями. Куртка на локтях темнела коричнево-зеленой грязью. Лицо, да какое это лицо. Мало того, что – кожа да кости, так еще и фиолетовые круги под глазами. В довершение – жуткая небритость и растрескавшиеся губы. Рука с грязными ногтями потянулась, было, к звонку, но, остановившись на полпути, упала вниз… Все. Все, что я хотел сказать, я сказал сам себе по дороге. Добавить нечего… Он помедлил еще пару секунд и, решительно развернувшись на пятках изодранных кроссовок, зашагал прочь.
Вы еще любите или уже нет? Темнело. Наступала вторая ночь пути. Вячеслав снова решил идти до рассвета. Когда ты невидим и сам ни на что не отвлекаешься, идти намного легче и быстрее. Иногда он поднимал голову к небу и видел в густеющей черноте лицо Ирины, словно выписанное серебряной краской. Оно казалось ему чужим и холодным. Кстати, а что осталось в бумажнике? Он, наконец, решился заглянуть в отделение, предназначенное для купюр. Ба. Старая Аида все таки пожалела скитальца. Не до конца ее жадность обуяла. Вполне хватит на обратную дорогу и даже на несколько пирожков. Жизнь налаживается. Какая отвратительная погода. Берегите уши, молодой человек. Здоровье в армии пригодится. Некоторые историки считают, что Советский Союз, в своих нынешних границах, это в прошлом империя Чингис-хана, правда, без Китая и Индии. Кстати, что Китай, что Индия почти никогда не ощущали присутствия завоевателей. То же самое можно сказать о Древней Руси. Может поэтому степняки были обречены. Или по другим причинам? Ему почему-то вдруг вспомнился июль десятилетней давности. Счастливая пора каникул. Бабушкина усадьба. Стояли дождливые погоды. По неизвестным, во всяком случае, для него, причинам река, протекавшая сквозь деревню, вышла из берегов, помутнела и понеслась вспять. В коричневых потоках мелькали поднятые со дна топляки, обломки досок, щепа, куски коры, сельскохозяйственная утварь, неизвестно как попавшая в воду. Страшные, зияющие воронки заставляли трепетать воображение. Два бона, на которых обычно полоскали белье, сорвало с тросов и унесло. Свайный мост покосился и, жалобно скрипя, шатался, грозясь вот-вот совсем рухнуть. Другой мост, висячий, оставался последней связующей нитью с другим берегом. Прикрепленный концами к могучим столбам, далеко отстоящим от края воды, этот мост являлся хоть и хлипким с виду, но все же недосягаемым объектом для стихии. Вот на него-то и вбежал раздетый до трусов, десятилетний Вячеслав Бальзамов. Перелез через перила и замер, оглядев собравшихся от мала до велика жителей. По обоим берегам прошел гул людских голосов. Потом повисла глухая, ватная тишина. Словно в замедленном кино, стоя на узком уступе качающегося моста, он видел, как, расталкивая толпу, спотыкаясь, бежала бабушка, что-то крича и размахивая руками. Переведя взгляд с нее на плывущие облака, он раскинул руки и прыгнул. Вода оказалась удивительно теплой, не такой, как обычно. По бедру угрожающе скользнуло бревно. Затем какая-то сила потянула ко дну. Он знал, что если это воронка, то сопротивляться не следует. Нужно спокойно, экономя воздух в легких, подчиниться, уходя в глубину солдатиком. Но, как только ноги коснутся дна, резко оттолкнуться, чуть забирая в сторону, и уж тогда грести, не жалея сил. Лишь бы повезло – не ударило топляком по голове. Через полминуты десятилетний подросток вынырнул, шумно отдуваясь и, бешено ударяя по воде, поплыл к берегу.
Так, что там у нас с монголами? Куда я иду? Зачем? Если душа действительно находится в груди, то она давно уже похожа на продутый ветром парус, который желает только одного – отдыха и покоя. Нет ни страсти, ни желаний, одна сплошная усталость и одиночество. Сейчас бы наесться до отвала маминых пельменей и зарыться с головой под одеяло. В тепло, хочется в тепло. Хочется заснуть под негромкую болтовню кукол, которые, все, как одна, разговаривают голосом сестренки. Под настойчивую трескотню швейной машинки. Под работу старенького черно-белого телевизора.
– Эй, далеко ли идешь, пацан? – Из темноты смотрело худое лицо, покрытое крепкой щетиной.
– Иду туда, не знаю куда. Ищу то, не знаю что. А ты кто?
– Я Серега. Помочь можешь, братишка?
– Ну, чем смогу. – Вячеслав внутренне напрягся. Уж больно много неприятностей на одном коротком пути выпало на его долю.
– Да, бутылку открыть. Галька-ведьма, нарочно ведь, подсунула с деревянной пробкой.
– У меня штопора нет.
– Зато у меня есть. Помоги, черт бы тебя задрал!
Бальзамов сошел с полотна и сделал несколько шагов вниз по насыпи. Под ракитовым кустом на скамейке сидел человек, держа «бомбу», так называли бутылку емкостью 0,8 литра, между коленями. Своей худобой человек мог запросто поспорить с нашим героем. Ежик на голове белел густо посыпанным мелом. Брезентовая куртка горбом топорщилась на спине и бесформенно висела на плечах. Даже в потемках было видно, что штаны заскорузли от грязи. Ноги были одеты в резиновые тапки из наспех обрезанных резиновых сапог. Глаза выглядели двумя слабыми, мерцающими точками. Еще одна деталь заставила Вячеслава похолодеть: у человека отсутствовали кисти рук. Рукава куртки заканчивались пустотой.
– Давай свою бутылку. Открою. – Через несколько секунд легкий хлопок пробки сообщил, что джинн выпущен из бутылки и можно загадывать желания.
– Посиди со мной. Выпей на дорожку.
– Да я не пью.
– Врешь. Если куришь, значит и пьешь. И баб имеешь. А я вот только пью и то с посторонней помощью. Прикурить тоже сам не могу, потому и бросил. О бабах говорить не буду: я у них жалость вызываю, поэтому иногда дают. Что еще узнать хочешь?
– Я и так ничего не спрашивал.
– Врешь, спрашивал! По глазам вижу. – Человек зажал бутылку между культями и, запрокинув голову, начал пить, хрипя, булькая, проливая на грудь бордовую влагу: – Держи. Не обижайся за то, что я такой нервный.
– Нет, не обижаюсь. Я в полном порядке.
– Вот и не обижайся. Я ведь не всегда безруким был. Да пей ты.
– Нелегко тебе, наверно.
– Говоришь одно, а думаешь другое. А думаешь, как спросить, где, мол, руки потерял. Правильно я говорю?
– Правильно.
– Далеко отсюда. В Кандагаре. Я минером служил в армии. Про Афган-то, небось, слышал?
– Еще бы.
– Не слезливься. Мне от мужиков жалость не нужна. Говори по-нормальному, как пацан с пацаном. Ты вот зачем ночью шаришься?
– В Москву иду.
– А чего, доехать нельзя что ли?
– Да, хотел понять себя. Любимая девчонка замуж выходит. Когда идешь, все в мыслях и в сердце на свои места становится.
– В общем, определиться хочешь: любишь и ей желаешь счастья или ревнуешь и мечтаешь убить. Правильно я говорю?
– Ну, где-то так.
– Тогда тебе нужно начинать с того, кого ты больше любишь: себя или ее. У меня тоже любимая была. Она – хорошая. Увидела меня, инвалида вернувшегося, и заплакала. Захоти я тогда, пошла бы за меня замуж, не раздумывая. А я сказал, чтоб проваливала, что все время от нее избавиться хотел. Специально, конечно, как ты понимаешь, от чувства вины освобождал.
– И ушла?
– Не ушла, а выгнал. Каждую ночь снится, как я вот этими, т. е. оставленными за несколько тысяч километров отсюда руками, на гитаре ей играю. Так-то, братишка.
– Она в своих снах слышит.
– Лучше бы не слышала. К чему ей это! Жизнь надо строить.
– Это не от нее зависит. Думать можно одно, а жить совсем другим.
– Жинка погорюет, выйдет за другого. Правильно я говорю?
– И да, и нет.
– Слушай, братишка, а забирай мою гитару. На кой она теперь мне! Здесь недалеко. Вон, видишь, деревня на пригорке тремя огнями светится. Тот, что по центру, это мой.
– Да я ведь играть не умею.
– А ты учись. Пой, живи, радуйся, дурашка, девкам нравься.
– Какое там, пой, живи, радуйся. Через месяц в армию.
– Тем более. В армии любят тех, кто песни поет. Забирай и не раздумывай.
Под вечер следующего дня худой, страшно изможденный человек со спортивной сумкой через плечо и гитарой в руке стоял напротив двери домодедовской квартиры, абсолютно не понимая, зачем он здесь и почему. Грязные патлы волос, сбитые в колтуны, безвольно падали на плечи. Джинсы на коленях колдобились пузырями. Куртка на локтях темнела коричнево-зеленой грязью. Лицо, да какое это лицо. Мало того, что – кожа да кости, так еще и фиолетовые круги под глазами. В довершение – жуткая небритость и растрескавшиеся губы. Рука с грязными ногтями потянулась, было, к звонку, но, остановившись на полпути, упала вниз… Все. Все, что я хотел сказать, я сказал сам себе по дороге. Добавить нечего… Он помедлил еще пару секунд и, решительно развернувшись на пятках изодранных кроссовок, зашагал прочь.
ГЛАВА 16
– Дея, пора домой, красивая собачка. Что не хочешь? А надо, я говорю. Все. Утро приятных воспоминаний закончено.
Бальзамов взял под мышку свое лохматое сокровище, которое, суча лапами и жалобно скуля, явно отказывалось возвращаться в духоту четырех стен. Проходя мимо покрытого каплями влаги, словно гусиной кожей, джипа оба непроизвольно бросили взгляд на тонированные окна. Оттуда из мрачных недр железной красавицы-тюрьмы на них смотрел печальный Джин, ротвейлер с душой бабочки и мозгами убийцы. Пришлось перед самым подъездом перешагнуть через спящего в обнимку с лыжной палкой, как с посохом, бомжа.
…Неужели всему конец. Если глубокие старики вынуждены спать в осенних лужах, а мы вот так запросто через них перешагиваем, то к чему и куда катится Россия. Для кого мы сочиняем стихи и прозу, если читателя нет. Его не то что никто не воспитывает, его истребляют, эдак незаметно, исподволь, извращая систему ценностей. Уже все громче звучат голоса, что, дескать, Дантес был благородным, воспитанным человеком. А вот Пушкин, сволочь такая, развратник, картежник, матерщинник, дуэлянт. Туда ему и дорога. То же самое о Лермонтове. А уж, что говорить о русских государях и государынях. Один телевизионный историк, с явными психическими отклонениями, непререкаемо дает понять, что у всех российских правителей, начиная, как минимум, с Рюрика, руки по локоть в крови. Общий смысл его выступлений таков, что Россия-матушка хорошо никогда не жила и жить не будет до тех пор, пока хозяева здесь русские, а не, к примеру, дяди в высоких, черных цилиндрах и полосатых портах. А всеми любимый сатирик еще в советские времена остроумно клеймил рабоче-крестьянских ванек, и переполненные залы ржали, как лошади, над собой. Вот и доржались. Пророчество сбылось. Возразить сатирику, земля ему пухом, нечего. Действительно, мы стали последними чмошниками в глазах всего мира. Все великие писатели, мыслители, музыканты скорее исключение, подтверждающее правило. Напрасно старый профессор-словесник на волнах низкорейтинговой радиопередачи объясняет, что такое его величество русское, художественное слово и чем оно отличается от нерусского. Простота в изложении, прозрачность формы, уход от пестроты и вычурности, глубина содержания. А противостоит ей напыщенная многозначительность вкупе с умозрительной метафорикой. Извечная борьба носителей смысла с шифровальщиками пустот. Все эти рассуждения вызывают снисходительную улыбку победителей-русофобов. Бесполезно, профессор, вы разве не слышите, как вам советуют заткнуться и докоптить свой век без лишних неприятностей. Да успокойтесь вы. Ну, прикрываются они русской классикой. А чем им еще свой срам прикрывать? Ничуточки не кощунствую. Даже белогвардейские романсы запели, мол, тоскуем по загубленной культуре. Ушла, ушла русскость в подполье, живет теперь в параллельном мире, никому не мешает и ей никто лишнюю копейку не дает. Так и загнется потихоньку. А кое– кто скажет, что не прошла естественный отбор. Не смогла интегрироваться в мировое пространство, как многие прочие локальные культурки исчезающих народов. Ах, как жаль, господа, как жаль!
Бальзамов поднялся на седьмой этаж и направился по тусклому коридору к своей родной 719-ой. Навстречу ковыляющей походкой шел великий сын степных племен Джучи, вернувшийся с принудительного лечения.
– Добрый день, Джучи-ака. Как твое драгоценное здоровье?
– Спасибо, брат. Намного лучше. После нескольких часов под капельницей почувствовал себя человеком.
– Хочу заметить, что кожа на твоем лице приобрела бледный, благородный оттенок. Теперь тебе трудно будет утаить свое высокое происхождение.
– Ты только Хубилаю об этом не скажи. Взовьется, как подрезанный.
– Странные и очень нелепые споры в стане потомков потрясателя вселенной.
– Да ну его. Считает, что выше по крови может быть только Будда и то с большой натяжкой. Очень тщеславный и славолюбивый наш Хубилай.
Джучи хотел, было, двинуться дальше своей дорогой, но Вячеслав придержал:
– Послушай, Джучи. Ты помнишь, где купил водку с изображением Бахуса.
– Да ты что, Вяч. Конечно, не помню. Разве все упомнишь по такой жизни. Знаешь, сколько я до этого выпил? Стыдно вслух сказать. Теперь вот решил устроить большую стирку. Совсем в дерьме погряз. Ну, я пойду?
– Иди, Джучи, иди. Но если вдруг на драгоценное сознание снизойдет благодать смиренного Будды, дай знать, пожалуйста.
– Всенепременно, мой лучезарный брат.
Бальзамов смотрел вслед удаляющемуся монголу, чья фигура напоминала усталого, старого медведя, которому жизнь опротивела до последнего края. Поневоле вспомнились рассказы матери о деде Иване, его родном деде, Бальзамове Иване Константиновиче, который до Великой Отечественной очень часто охотился на медведей. Успел убить аж шестнадцать. В тайгу ходил, имея не только ружье, но и топор. Пулей убить матерого зверя очень трудно, легко раненный он почти всегда уходил. Ищи ветра в бескрайней тайге. А вот если серьезно зацепило, тогда берегись. Разорвет в клочья. Единственный недостаток у медведя – это слабое зрение. Задача деда Ивана, впрочем, тогда еще не деда, ведь на фронт ушел – тридцати лет не исполнилось, была ранить, причем очень крепко, чтобы зверь, обезумев, бросился на врага. Охотник стоял за деревом и ждал, когда зверь по запаху найдет его. Остальное дело сноровки: вынырнуть из засады и нанести точный удар по голове. Силы Ивану Константиновичу было не занимать, поэтому медвежьи черепа раскалывались, словно сухие чурки. Лишь однажды не повезло. То был настоящий хозяин северного леса. Раненный под сердце, бурый исполин рванулся в свою последнюю атаку, желая забрать в царство теней своего обидчика и там продолжить нескончаемый бой. Ствол трехсотлетней сосны надежно скрывал деда Ивана. Нужно было лишь, улучив момент, скользнуть из-за укрытия и нанести точный удар. Ревя от боли, медведь бежал, плеская передними лапами, ища подслеповатыми глазами охотника. Из угла полуоткрытой пасти свисала тягучая нить слюны. Десять шагов, пять, три, два, один. Пора. Иван Константинович сделал шаг и замахнулся. Эх. Лезвие топора вонзилось в предательский, низкорастущий над головой сук и увязло. Времени, чтобы выдернуть не было. В это время косолапый встал на задние ноги и навис двухметровой тушей над человеком.
Пришлось резко нырять в сторону и, перекатившись на спине, бежать. Бежать под обрыв к реке, чертя зигзаги, рассчитывая на то, что раненный зверь начнет слабеть, терять энергию. Он чувствовал на спине жар могучего дыхания. Несколько раз длинные когти полосовали то крепкую брезентовую куртку, кирзовый сапог. Но, слава Богу, обошлось без ранений. Скоро река. Хотя, что толку. Если у преследователя достаточно сил, он без труда махнет в воду и поплывет. Может быть, чуть медленнее, чем человек. Ружье осталось прислоненным к сосне. А ведь вполне можно было успеть перезарядить, выбравшись на противоположном берегу и встречать во всеоружии. Крутой, градусов семьдесят, обрыв начинался сразу после плотного, низкорослого ельника. Толчок и несколько метров отчаянного полета. Охотник, едва успев коснуться зыбкой песчаной поверхности, ухватился за мускулистый сосновый сук и бросил тело вправо. В мгновение ока бурый хозяин тайги, бросившись следом, пронесся мимо и врезался с размаху всей тушей в воду. Тут же, встав на задние лапы и, задрав морду, стал принюхиваться, определяя местоположение противника. Иван Константинович, рванув из-за голенища нож, прыгнул прямо на спину зверю. Лезвие глухо вошло по самую рукоять под левую лопатку. Потом еще и еще. Пока жертва не захрипела и не задергалась в предсмертной агонии.
Бальзамов взял под мышку свое лохматое сокровище, которое, суча лапами и жалобно скуля, явно отказывалось возвращаться в духоту четырех стен. Проходя мимо покрытого каплями влаги, словно гусиной кожей, джипа оба непроизвольно бросили взгляд на тонированные окна. Оттуда из мрачных недр железной красавицы-тюрьмы на них смотрел печальный Джин, ротвейлер с душой бабочки и мозгами убийцы. Пришлось перед самым подъездом перешагнуть через спящего в обнимку с лыжной палкой, как с посохом, бомжа.
…Неужели всему конец. Если глубокие старики вынуждены спать в осенних лужах, а мы вот так запросто через них перешагиваем, то к чему и куда катится Россия. Для кого мы сочиняем стихи и прозу, если читателя нет. Его не то что никто не воспитывает, его истребляют, эдак незаметно, исподволь, извращая систему ценностей. Уже все громче звучат голоса, что, дескать, Дантес был благородным, воспитанным человеком. А вот Пушкин, сволочь такая, развратник, картежник, матерщинник, дуэлянт. Туда ему и дорога. То же самое о Лермонтове. А уж, что говорить о русских государях и государынях. Один телевизионный историк, с явными психическими отклонениями, непререкаемо дает понять, что у всех российских правителей, начиная, как минимум, с Рюрика, руки по локоть в крови. Общий смысл его выступлений таков, что Россия-матушка хорошо никогда не жила и жить не будет до тех пор, пока хозяева здесь русские, а не, к примеру, дяди в высоких, черных цилиндрах и полосатых портах. А всеми любимый сатирик еще в советские времена остроумно клеймил рабоче-крестьянских ванек, и переполненные залы ржали, как лошади, над собой. Вот и доржались. Пророчество сбылось. Возразить сатирику, земля ему пухом, нечего. Действительно, мы стали последними чмошниками в глазах всего мира. Все великие писатели, мыслители, музыканты скорее исключение, подтверждающее правило. Напрасно старый профессор-словесник на волнах низкорейтинговой радиопередачи объясняет, что такое его величество русское, художественное слово и чем оно отличается от нерусского. Простота в изложении, прозрачность формы, уход от пестроты и вычурности, глубина содержания. А противостоит ей напыщенная многозначительность вкупе с умозрительной метафорикой. Извечная борьба носителей смысла с шифровальщиками пустот. Все эти рассуждения вызывают снисходительную улыбку победителей-русофобов. Бесполезно, профессор, вы разве не слышите, как вам советуют заткнуться и докоптить свой век без лишних неприятностей. Да успокойтесь вы. Ну, прикрываются они русской классикой. А чем им еще свой срам прикрывать? Ничуточки не кощунствую. Даже белогвардейские романсы запели, мол, тоскуем по загубленной культуре. Ушла, ушла русскость в подполье, живет теперь в параллельном мире, никому не мешает и ей никто лишнюю копейку не дает. Так и загнется потихоньку. А кое– кто скажет, что не прошла естественный отбор. Не смогла интегрироваться в мировое пространство, как многие прочие локальные культурки исчезающих народов. Ах, как жаль, господа, как жаль!
Бальзамов поднялся на седьмой этаж и направился по тусклому коридору к своей родной 719-ой. Навстречу ковыляющей походкой шел великий сын степных племен Джучи, вернувшийся с принудительного лечения.
– Добрый день, Джучи-ака. Как твое драгоценное здоровье?
– Спасибо, брат. Намного лучше. После нескольких часов под капельницей почувствовал себя человеком.
– Хочу заметить, что кожа на твоем лице приобрела бледный, благородный оттенок. Теперь тебе трудно будет утаить свое высокое происхождение.
– Ты только Хубилаю об этом не скажи. Взовьется, как подрезанный.
– Странные и очень нелепые споры в стане потомков потрясателя вселенной.
– Да ну его. Считает, что выше по крови может быть только Будда и то с большой натяжкой. Очень тщеславный и славолюбивый наш Хубилай.
Джучи хотел, было, двинуться дальше своей дорогой, но Вячеслав придержал:
– Послушай, Джучи. Ты помнишь, где купил водку с изображением Бахуса.
– Да ты что, Вяч. Конечно, не помню. Разве все упомнишь по такой жизни. Знаешь, сколько я до этого выпил? Стыдно вслух сказать. Теперь вот решил устроить большую стирку. Совсем в дерьме погряз. Ну, я пойду?
– Иди, Джучи, иди. Но если вдруг на драгоценное сознание снизойдет благодать смиренного Будды, дай знать, пожалуйста.
– Всенепременно, мой лучезарный брат.
Бальзамов смотрел вслед удаляющемуся монголу, чья фигура напоминала усталого, старого медведя, которому жизнь опротивела до последнего края. Поневоле вспомнились рассказы матери о деде Иване, его родном деде, Бальзамове Иване Константиновиче, который до Великой Отечественной очень часто охотился на медведей. Успел убить аж шестнадцать. В тайгу ходил, имея не только ружье, но и топор. Пулей убить матерого зверя очень трудно, легко раненный он почти всегда уходил. Ищи ветра в бескрайней тайге. А вот если серьезно зацепило, тогда берегись. Разорвет в клочья. Единственный недостаток у медведя – это слабое зрение. Задача деда Ивана, впрочем, тогда еще не деда, ведь на фронт ушел – тридцати лет не исполнилось, была ранить, причем очень крепко, чтобы зверь, обезумев, бросился на врага. Охотник стоял за деревом и ждал, когда зверь по запаху найдет его. Остальное дело сноровки: вынырнуть из засады и нанести точный удар по голове. Силы Ивану Константиновичу было не занимать, поэтому медвежьи черепа раскалывались, словно сухие чурки. Лишь однажды не повезло. То был настоящий хозяин северного леса. Раненный под сердце, бурый исполин рванулся в свою последнюю атаку, желая забрать в царство теней своего обидчика и там продолжить нескончаемый бой. Ствол трехсотлетней сосны надежно скрывал деда Ивана. Нужно было лишь, улучив момент, скользнуть из-за укрытия и нанести точный удар. Ревя от боли, медведь бежал, плеская передними лапами, ища подслеповатыми глазами охотника. Из угла полуоткрытой пасти свисала тягучая нить слюны. Десять шагов, пять, три, два, один. Пора. Иван Константинович сделал шаг и замахнулся. Эх. Лезвие топора вонзилось в предательский, низкорастущий над головой сук и увязло. Времени, чтобы выдернуть не было. В это время косолапый встал на задние ноги и навис двухметровой тушей над человеком.
Пришлось резко нырять в сторону и, перекатившись на спине, бежать. Бежать под обрыв к реке, чертя зигзаги, рассчитывая на то, что раненный зверь начнет слабеть, терять энергию. Он чувствовал на спине жар могучего дыхания. Несколько раз длинные когти полосовали то крепкую брезентовую куртку, кирзовый сапог. Но, слава Богу, обошлось без ранений. Скоро река. Хотя, что толку. Если у преследователя достаточно сил, он без труда махнет в воду и поплывет. Может быть, чуть медленнее, чем человек. Ружье осталось прислоненным к сосне. А ведь вполне можно было успеть перезарядить, выбравшись на противоположном берегу и встречать во всеоружии. Крутой, градусов семьдесят, обрыв начинался сразу после плотного, низкорослого ельника. Толчок и несколько метров отчаянного полета. Охотник, едва успев коснуться зыбкой песчаной поверхности, ухватился за мускулистый сосновый сук и бросил тело вправо. В мгновение ока бурый хозяин тайги, бросившись следом, пронесся мимо и врезался с размаху всей тушей в воду. Тут же, встав на задние лапы и, задрав морду, стал принюхиваться, определяя местоположение противника. Иван Константинович, рванув из-за голенища нож, прыгнул прямо на спину зверю. Лезвие глухо вошло по самую рукоять под левую лопатку. Потом еще и еще. Пока жертва не захрипела и не задергалась в предсмертной агонии.