Страница:
Нелидов поехал в Константинополь, горя желанием осуществить свою заветную идею - захвата Константинополя, во всяком случае Босфора, а сигнал его к отправление десанта считался на столько близким, что я сделал распоряжение, чтобы Плеске ночью постоянно имел дежурного чиновника, дабы в случае, если получится телеграмма из Лондона о закупке хлеба, чтобы она ему немедленно была передана, дабы ни в какой степени не замедлилось отправление судов из Одессы и Севастополя с войсками.
Управляющий министерством иностранных дел Шишкин составил журнал этого совещания, причем в журнал совещания все соображения, приведенные к этому заключению, были изложены, как единогласные.
Получив проект журнала, я написал Шишкину письмо, что никак не могу подписать этого журнала, так как нахожу, что там предполагаются такие меры, которые приведут Poccию к большим бедствиям, а потому прошу его испросить разрешения Государя: или поместить мое особое мнение в журнале, или же, хотя бы кратко сказать, что я со всеми этими соображениями и заключениями совсем не согласен, так как я не желаю принять перед историй ответственность за эту затею.
Шишкин был поставлен в затруднение, но, тем не менее, написал о моем письме Государю Императору. Государь Император был так милостив, что разрешил изменить журнал и написать там о том, что я со всеми этими соображениями не согласен.
Это было высказано в самом начал журнале в такой форме, что "по мнению статс-секретаря Витте занятие Верхнего Босфора без соглашения с великими державами по настоящему времени и при {92} настоящих условиях крайне рискованно, а потому может иметь гибельное последствие."
Журнал этот был утвержден Его Императорским Величеством 27-го ноября 1896 года, причем Его Императорское Величество на журнале, кроме того, сделал заметку, вполне укрепляющую решение большинства членов совещания, а следовательно, и вполне не разделяющую моих возражений.
Я, конечно, ожидал, что все это дело кончится большими бедствиями, а потому не мог тогда же не высказать моих сомнений и тревог двум лицам, которые были весьма близки к Его Величеству, и к словам которых Его Величество не мог выказывать никакого раздражения, а именно, дядя Его Величества Великому Князю Владимиру Александровичу и обер-прокурору Святейшего Синода, бывшему преподавателю Государя Императора, Константину Петровичу Победоносцеву. Они мне на мои сомнения и на мои тревоги ничего не высказали.
Но Победоносцев, прочитав копию журнала, которую я ему дал, ознакомившись с моим особым мнением, 28-го ноября написал мне: "Спешу возвратить и поблагодарить за присылку. Iacta est alea Помилуй нас Бог!"
Тем не менее, под влиянием этих лиц, или же под влиянием той силы, которая руководит всем миром, и которую мы называем Богом, Его Императорское Величество изменил свое решение и, как только Нелидов доехал до Константинополя, он получил указания, которые воспрепятствовали ему совершить ту затею, которую он задумал.
Но Государь Император был несколько дней после заседания, по-видимому, мною недоволен. Как раз 27-го или 28-го ноября в Царскосельском дворце было заседание Сибирского Комитета. В этом заседании рассматривался проект концессии, данной китайским правительством на сооружение Восточно-Китайской дороги (см. выше, стр. 46, сл.) мною и Ли-Хун-Чаном.
В виду моего представления, Его Величеству благоугодно было сказать несколько весьма сочувственных слов по поводу смерти князя Лобанова-Ростовского.
Я этим словам глубоко сочувствовал, не только потому, что они исходили от моего Государя, но из памяти к {93} князю Лобанову-Ростовскому, при котором, конечно, такой записки, какая была подана Нелидовым и какую мы рассматривали по поводу занятия Босфора, Нелидов подать не решился бы.
Но, говоря о князе Лобанове-Ростовском, Его Императорскому Величеству благоугодно было приписать всю заслугу получения этой концессии на Восточно-Китайскую дорогу исключительно одному князю Лобанову-Ростовскому и это было сделано в такой форме, что всем присутствующим в комитете, которые все-таки по слухам отлично знали, что все это дело было сделано мною, стало ясно, что Его Императорское Величество чем-то мною недоволен.
Если действительно Государь Император был мною недоволен по поводу этого инцидента, то, вероятно, главным образом недоволен резкостью моих действий и мнений, в чем я признаю себя весьма виновным перед Государем Императором; но, к сожалению, я не мог себя переделать - я был всегда таков, остаюсь таковым и ныне. Но, тем не менее, это не повлияло на отношение ко мне Государя в области финансовой, так это уже видно из того, что не далее, чем через l1/2 месяца, - о чем я уже рассказывал ранее, - Государь Император встал исключительно на мою сторону в вопрос о введении денежной реформы в России и благодаря только этому, денежная реформа была спасена и осуществлена.
Вся эта история с предположением о захвате Босфора была, как я говорил, в конце 1896 года.
В том же 1896 году в декабре месяце произошли следующие, довольно важные события, а именно: 6 декабря был уволен от должности по прошению главноначальствующий на Кавказе генерал от кавалерии Шереметев по болезни; увольнение это произошло действительно по болезни.
Шереметев был кавказцем и его на Кавказе очень любили; он отлично знал Кавказ; Шереметев представлял собою человека слабого, очень милого, культурного и человека - без всякого темперамента; тем не менее на Кавказе его очень любили и уважали точно также, как его не могли не уважать все лица, его знавшие.
Вместо Шереметева 12 декабря был назначен князь Григорий Голицын, член Государственного Совета, тот Голицын, которого мы в обществе называли "Гри-Гри". Это был очень порядочный, {94} воспитанный, весьма честный человек, но, как говорится, "с зайчиком". И этот "зайчик", который так свойственен русским деятелям известного закала, который так рельефно выражается ныне у крайне правых и националистов, в нем еще осложнялся тем, что мать кн. Голицына была полька; он был воспитан своею матерью, а потому у него известного рода сумасбродство было соединено с мягкостью обращения, умением мягко стлать, - что свойственно натуре поляка. В конце концов кн. Голицын был человек весьма воспитанный, образованный, но крайне ограниченный, особенно для государственного деятеля.
Двойственность его характера делала то, что он не мог приобрести друзей в обществе и в толпе людей непосредственного характера, людей, которые действуют, как им Бог на душу положил - без различных политических уверток.
Я помню кн. Голицына, когда он недалеко от Тифлиса (в Белом Ключе) командовал грузинским полком, - в то время я еще был мальчиком.
Хотя кн. Голицын был весьма корректным полковым командиром, но он не пробыл долго на Кавказе, потому что не мог внушить к себе в общества кавказских прямодушных людей симпатии. Он был чересчур в своих действиях и мнениях тонок и дипломатичен для людей такого непосредственного характера, а поэтому и не оставил по себе в Тифлисе и вообще на Кавказе симпатичную память.
Кажется, чтобы избавить Кавказ от кн. Голицына, он и получил место командира финляндского полка в Петербурге. Всю свою последующую карьеру он делал в Петербурге. Последняя должность, которую он занимал - был пост атамана Оренбургского казачьего округа, оттуда он был сделан членом военного совета, а потом и членом Государственного Совета. Ему очень протежировал Великий Князь Михаил Николаевич по причине - мне неизвестной. Кн. Голицын всю свою карьеру (в том числе и назначение его на Кавказ) совершил по протекции сказанного Великого Князя. В то время Великий Князь Михаил Николаевич не мог не иметь влияния на Государя Императора, потому что он сам был довольно долгое время наместником кавказским и, конечно, именно благодаря влиянию Великого Князя, кн. Голицын получил после уволенного по болезни Шереметева - место главноуправляющего на Кавказе.
Как я уже говорил, кн. Голицын не мог быть симпатичен Кавказу; кроме того, кн. Голицын, как человек довольно тонкий (не по корпуленции, а по духу) чувствовал уже в воздухе нечто {95} такое, что привлекало симпатии Его Величества на сторону национальных идей, но, конечно, национальных идей в их возвышенном смысле, идей, которые разделяют все pyccкие люди, но не "истинно" pyccкие люди, а простое "русские" люди, - а не тех национальных стремлений характера более или мене физиологического, которым заражены теперешние, так называемые "националисты", которых, между прочим, так поощрял покойный Столыпин.
Поэтому кн. Голицын, управляя Кавказом такими приемами и такими принципами, которые до того времени были чужды Кавказу, весьма сильно возбудил кавказское туземное население против России и в значительной степени способствовал тому проявлению сепаратических идей, которые одно время захватили умы кавказцев в годы общей смуты в России, т.е. в 1904, 1905 и 1906 гг.
Управление кн. Голицыным Кавказом ничем не ознаменовалось, кроме того, что он возбудил весь Кавказ и против себя и косвенно - против русского правительства. В конце концов, на него было сделано покушение, он был ранен и затем покинул Кавказ. Но это произошло после нескольких лет его управления, когда он уже в значительной степени дезорганизовал тот особого рода дух, которым держался Кавказ.
Все его предшественники, начиная со знаменитого светлейшего князя Воронцова - наместника кавказского, назначенного еще Императором Николаем I, держались того принципа, что туземцы, в особенности христианского вероисповедания и те, которые добровольно предались скипетру России - должны пользоваться полным равноправием. Поэтому Кавказ был завоеван, как оружием русских, т. е. лиц, пришедших из России, так и оружием туземцев Кавказа. На протяжении 60-ти летней войны Кавказа мы видим, что в этих войнах всюду и везде отличались тамошние туземцы и не только в низших рядах милиции, но и на самых высших постах. Они дали в русских войсках целую плеяду героев, героев, достигших самых высших чинов и знаков отличий. Таких имен можно насчитать десятками и десятками, как напр., князья Орбелиани, князья Бебутовы, князь Амелахвари, князья Чевчевадзе, князья Аргутинские и проч. и проч. Поэтому, все правители Кавказа всегда относились к этим туземцам с полным благорасположением и старались ни в чем не нарушать их прав.
Многие из народностей Кавказа представляют собой людей чрезвычайно непосредственных, задушевных, которые за сердечное к ним отношение отвечают полною сердечностью. {96} Только такою политикою, какой придерживались правители Кавказа (до кн. Голицына) мы завоевали весь этот край и прочно спаяли его с Российской Империей.
Князь Голицын был первый правитель, который начал проводить на Кавказ узко-национальную точку зрения "гостинного ряда". Если бы при этом кн. Голицын отличался каким-нибудь талантом, был бы способен на какую бы то ни было преобразовательную деятельность, то неприятное для кавказцев направление его деятельности было бы уравновешено другими достоинствами его управления: его твердостью, авторитетностью, в особенности авторитетностью в военном деле; если бы кн. Голицын представлял собою такую характерную личность, какою был, наприм., генерал Гурко, проводивший в Царстве Польском также чисто русские начала, пред которым, тем не менее, поляки преклонялись. Но в том то и дело, что кн. Голицын ничего на своем активе не имел, он не имел ни военного таланта, ни особой военной доблести (я этим не хочу сказать, что кн. Голицын не был храбрым), ни административного таланта, ни административной опытности; наконец, он не обладал и прямотою характера, и не мог ею обладать по тому смешению крови, которое в нем находилось. В конце концов кн. Голицын был черным вороном на Кавказе. и покинул Кавказ всеми нелюбимый, в том числе и русскими.
Если я так, может быть "жестоко" выражаюсь о кн. Голицын, то потому, что я сам кавказец, я родился на Кавказе, мне этот край близок; я помню все традиции Кавказа, и поэтому я не могу относиться равнодушно к тому, что делал кн. Голицын на Кавказе, как не могут к этому относиться равнодушно вообще все кавказцы всех национальностей, а в том числе и русской.
В конце 1896 года варшавский генерал-губернатор, заменивший генерал-фельдмаршала Гурко, граф Шувалов заболел, с ним случился удар, а потому он оставил пост варшавского генерал-губернатора.
Он был очень недолго в Царстве Польском и ничем - ни хорошим, ни дурным себя не проявил. Но, как человек, он пользовался вообще большими симпатиями; в Царстве Польском он пользовался симпатиями в особенности среди офицеров, с которыми он любил часто проводить время и пиршествовать.
Вместо него генерал-губернатором был назначен светлейший князь Имеретинский, член Государственного Совета, прекрасный, милый человек. {97} Хотя он - князь Имеретинский, но родился не на Кавказе, а поэтому и был совсем чужд Кавказу.
После того, как граф Тотлебен заменил Великого Князя Николая Николаевича, как главнокомандующий войсками в Турции, кн. Имеретинский был у гр. Тотлебена начальником штаба при взятии Плевны и был хорошим военным начальником.
Вообще кн. Имеретинский был очень острого ума, способный, талантливый и культурный человек.
Я был очень рад назначению кн. Имеретинского, так как очень с ним сблизился, будучи министром финансов, ибо кн. Имеретинский был членом Государственного Совета по департаменту экономии, т.е. именно по тому департаменту, с которым министр финансов имеет постоянные отношения.
Ранее, чем сделаться членом Государственного Совета, после турецкой войны, кн. Имеретинский был сделан начальником военно-судного управления. По моему мнению, он установил весьма правильные отношения в Царстве Польском к полякам и при его управлении было полное вероятие, что установятся взаимное согласие и доверие между русскими и благоразумными поляками. Он шел по этому пути, несмотря на многие, творимые ему в Петербурге, препятствия.
Князь Имеретинский был женат на очень богатой и почтенной женщине, которая его обожала, а именно на графине Мордвиновой.
Графиня Мордвинова была очень богата, а потому и князь Имеретинский располагал достаточными средствами для того, чтобы жить весьма широко в Царстве Польском.
У кн. Имеретинского был один серьезный недостаток, - это его пристрастие к женскому полу; недостаток этот отчасти и был причиной и его внезапной кончины, которая была оплакиваема многими, в том числе его прекрасней супругой и его многочисленными друзьями.
В то время, когда главноначальствующим на Кавказе было назначено лицо, которое начало проводить там, так называемую, ультра-национальную политику, или как, по моему мнению, ее правильнее назвать: "национальную политику гостинного ряда", - в Царство Польское, наоборот, было назначено лицо, которое на флаге своем имело лозунг политики культурной и примирительной.
В это же время произошло увольнение финляндского генерал-губернатора графа Гейдена, который представлял собою человека {98} весьма почтенного (он был ранее начальником главного штаба при военном министре графе Милютине). Проводя в Финляндии русскую точку зрения, граф Гейден, тем не менее делал это с большим тактом, не нарушая финляндской конституции, или во всяком случат тех порядков, которые получили право гражданства в царствование наших Императоров, начиная с Александра Благословенного.
Увольнение графа Гейдена последовало отчасти по его нездоровью, но, главным образом, потому, что в Петербурге начали проявляться тенденции русифицирования Финляндии и притом такими приемами, которые, по мнению графа Гейдена, не соответствовали ни положению дела, ни достоинству великой Российской Империи.
{99}
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НАЗНАЧЕНИЕ ГР. МУРАВЬЕВА МИНИСТРОМ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ. ОТСТАВКА
ВОРОНЦОВА-ДАШКОВА
Назначение графа Муравьева, 1-го января 1897 г. управляющим министерством иностранных дел, а затем 13-го апреля того же года министром иностранных дел, перед прибытием в Петербург австрийского императора Франца-Иосифа, - было роковым. Оно привело к самым ужасным последствиям, которые перевернули историю России, навлекли на нее громадные бедствия.
Граф Муравьев был назначен на пост министра иностранных дел с поста посланника в Копенгагене; он и был назначен министром иностранных дел именно потому, что он занимал пост посланника в Копенгагене. Посланник в Копенгагене естественно становился приближенным к Императорской фамилии, которая как во времена Императора Александра III, так и впоследствии посещала Копенгаген, вследствие близких родственных отношений с Датским королевским домом, и естественно сталкивалась с русским посланником; причем pyccкие посланники в Копенгагене имели весьма узкое поприще для проявления своих дипломатических способностей, но имели и имеют очень обширное поприще для проявления своих способностей царедворцев.
Так как молодой Император никого из дипломатов не знал, то весьма естественно, что его выбор остановился на графе Муравьеве, с которым он, бывая в Дании, встречался. Наконец, графа Муравьева хорошо знала Императрица мать, которая постоянно бывала и бывает в Дании. - Этим объясняется его назначение.
В то время, как это назначение состоялось, я графа Муравьева совсем не знал, но как то раз я спросил мнение о нем бывшего {100} посла в Берлине графа Павла Андреевича Шувалова, так как при нем одно время гр. Муравьев был советником посольства.
Гр. П. А. Шувалов отозвался о способностях гр. Муравьева крайне скептически, сказавши:
- Все, что я могу сказать вам про гр. Муравьева, это то, что он жуир.
Граф Муравьев был, как и князь Лобанов, светский человек и светский забавник, но совершенно другого типа, нежели князь Лобанов-Ростовский.
Насколько князь Лобанов-Ростовский был в обществе изящен в своих словах и рассказах и интересен для культурного общества, настолько граф Муравьев, хотя и был забавен, но забавен плоскими рассказами и манерами. Насколько князь Лобанов-Ростовский был литературно-культурный человек, настолько граф Муравьев был человек литературно мало образованный, если не сказать - во многих отношениях просто невежественный.
Кроме того, гр. Муравьев имел слабость хорошо пообедать и во время обеда порядочно выпить. Поэтому, после обеда гр. Муравьев весьма неохотно занимался делами и вообще, обыкновенно, ими не занимался. Относительно занятий он был очень скуп и посвящал им очень мало времени.
При таких качествах, гр. Муравьев выбрал себе товарищем графа Владимира Николаевича Ламсдорфа, который был советником по министерству иностранных дел, человека в высокой степени рабочего. Гр. Ламсдорф всю свою карьеру сделал в министерстве иностранных дел в Петербурге. Он был прекрасный человек, отличного сердца, друг своих друзей, человек в высокой степени образованный, несмотря на то, что он кончил только Пажеский корпус (следовательно, он сам себя образовал), человек очень скромный.
Гр. Ламсдорф вечно работал и вследствие этого, как только он поступил в министерство иностранных дел, он всегда был одним из ближайших сотрудников министров, сначала в качестве секретаря, а потом в качестве управляющего различными отделами министерства и, наконец, в качестве советника.
Гр. Ламсдорф начал свою карьеру еще при светлейшем князе Горчакове; затем был секретарем и ближайшим человеком к министру иностранных дел Гирсу; далее он был советником министерства и ближайшим сотрудником князя Лобанова-Ростовского. {101} Гр. Ламсдорф был ходячим архивом министерства иностранных дел по всем секретным делам этого министерства.
Как товарищ министра иностранных дел это был неоценимый клад, а потому, естественно, что гр. Муравьев, который весьма мало знал и понимал общемировую дипломатию, был весьма в этом малосведущ, и вообще мало образован, к тому же он не любил заниматься - взял себе в товарищи графа Ламсдорфа, - сам же граф Муравьев больше занимался жуирством, нежели делом. Тем не менее он почему то нравился, как Императору, так и молодой Императрице. Граф Муравьев хвастался тем, что его часто, даже почти всегда Император после доклада приглашает завтракать и рассказывал своим коллегам, в том числе и мне, о том, как он забавляет молодую Императрицу своими рассказами.
6-го мая того же года последовало увольнение графа Воронцова-Дашкова с поста министра Двора.
Это увольнение для всех, понимавших психологию дворцовых сфер, не было неожиданным. Граф Воронцов-Дашков знал молодого Императора с его колыбели, он был одним из самых приближенных лиц к его Августейшему отцу и был почти во все время царствования Императора Александра III министром Двора, а потому, естественно, он должен был производить на молодого Императора некоторое гнетущее влияние.
Эта психология отношений совершенно понятна, тем более, что министры Августейшего батюшки молодого Императора, вероятно, также не вполне свыклись с новым своим положением и не могли, по крайней мере сразу, стать на ту точку зрения, что тот молодой царевич, которого они знали еще мальчиком или юношей - волею Всевышнего сделался неограниченным Монархом величайшей Империи, а потому они (это касается и меня, я должен в этом признаться) часто говорили с молодым Императором не так, как они должны были бы говорить с самодержавным Государем великой Империи.
Это, конечно, более чувствительно должно было проявляться в отношениях молодого Императора к престарелому министру Двора покойного его отца, ибо министр Двора имеет постоянное отношение к Императору и не только к Императору, но и к Императрице.
Вероятно, проскакивающий иногда в речах гр. Воронцова-Дашкова несколько менторский тон шокировал молодого Императора и его Августейшую супругу. Но главное, что явилось причиной {102} несоответствующих отношений между Государем Императором и гр. Воронцовым-Дашковым, конечно, заключалось в той несчастной истории, которая произошла во время коронования Императора на "Ходынке". После этой катастрофы между Великим Князем Сергеем Александровичем и гр. Воронцовым-Дашковым сразу создались враждебные отношения.
Вообще гр. Воронцов-Дашков в отношении всех Великих Князей держался в высокой степени самостоятельно, к чему он был приучен покойным Императором Александром III, а потому он, если можно так выразиться, и не спускал Великому Князю Сергею Александровичу.
С другой стороны, Великий Князь Сергей Александрович был человек самолюбивый и имел значительное влияние на молодого Императора не только как дядя, но и как муж сестры Императрицы.
Вот эти отношения и послужили главным образом причиною того, что гр. Воронцов-Дашков, согласно желанию Императора, должен был покинуть пост министра Двора.
Тогда я жил на Елагином и хотя всегда я был в самых лучших отношениях с гр. Воронцовым-Дашковым, но именно в то время я имел с ним некоторое разногласие по вопросу о порядке испрошения кредитов по министерству Двора.
Сперва гр. Воронцов-Дашков в этом вопросе восстал весьма резко против моей точки зрения, а потом сразу уступил, видя, что Его Императорское Величество в этом вопросе встал на мою точку зрения.
Я помню, что в тот день, когда Государь сказал гр. Воронцову-Дашкову о том, что он его освобождает с поста министра Двора, граф приехал ко мне на Елагинский остров и был весьма расстроен; гр. Воронцов-Дашков жаловался на то, что он сам несколько недель тому назад просил Государя освободить его с поста министра двора, что Его Величество тогда на это не согласился, а что сегодня сам Государь в конце доклада сказал ему, что вот вы мне несколько раз выражали желание уйти с поста министра Двора, так я вас сегодня освобождаю".
Граф Воронцов-Дашков подробно мне все это рассказывал, так как он думал, что я говорил что-нибудь Государю относительно моих разногласий с ним по кредитам министерства и жаловался на него.
На это я сказал гр. Воронцову-Дашкову, что действительно Его Величество по этому предмету со мною говорил, но я никогда жалоб {103} никаких на него не высказывал и что вообще я так с детства близко знаю гр. Воронцова, что почел бы для себя в высокой степени некорректным действовать против графа, которого я искренно уважаю и почитаю, не сказав ему раньше откровенно, что я намерен делать.
Вместо гр. Воронцова, министром Двора был назначен его товарищ барон Фредерикс, (который состоит министром Двора и до настоящего времени) прекраснейший, благороднейший и честнейший человек, - но и только. Впрочем, этого вообще, а в особенности по нынешним временам, очень много. Можно сказать, что барон Фредерикс, по нынешним временам, по своей честности и благородству - рыцарь. Но, конечно, ни по своим знаниям, ни по своим способностям, ни по своему уму он не может иметь решительно никакого влияния на Государя Императора и не может служить ему ни в какой степени советчиком по государственным делам и даже по непосредственному управлению министерством Двора.
По характеру Государя Императора такой министр Двора представляет собою тип человека наиболее для Императора подходящего.
Вскоре по вступлении на пост министра Двора барона Фредерикса я получил от него Высочайшее повеление, формулированное по пунктам, которым определялся порядок испрошения кредитов по министерству Двора и именно так, как то проектировал министр Двора гр. Воронцов-Дашков, а следовательно, уже из этого видно, что я в моем разногласии с министром гр. Воронцовым-Дашковым относительно способа испрошения кредитов министерством Двора не произвел на Государя Императора никакого неблагоприятного для гр. Воронцова-Дашкова влияния. * По закону смета министерства Двора должна была рассматриваться в государственном совете на общем основании, на практике расходы эти регулировались соглашением министра двора и финансов и затем государственный совет принимал цифру, сообщенную министром финансов.
Управляющий министерством иностранных дел Шишкин составил журнал этого совещания, причем в журнал совещания все соображения, приведенные к этому заключению, были изложены, как единогласные.
Получив проект журнала, я написал Шишкину письмо, что никак не могу подписать этого журнала, так как нахожу, что там предполагаются такие меры, которые приведут Poccию к большим бедствиям, а потому прошу его испросить разрешения Государя: или поместить мое особое мнение в журнале, или же, хотя бы кратко сказать, что я со всеми этими соображениями и заключениями совсем не согласен, так как я не желаю принять перед историй ответственность за эту затею.
Шишкин был поставлен в затруднение, но, тем не менее, написал о моем письме Государю Императору. Государь Император был так милостив, что разрешил изменить журнал и написать там о том, что я со всеми этими соображениями не согласен.
Это было высказано в самом начал журнале в такой форме, что "по мнению статс-секретаря Витте занятие Верхнего Босфора без соглашения с великими державами по настоящему времени и при {92} настоящих условиях крайне рискованно, а потому может иметь гибельное последствие."
Журнал этот был утвержден Его Императорским Величеством 27-го ноября 1896 года, причем Его Императорское Величество на журнале, кроме того, сделал заметку, вполне укрепляющую решение большинства членов совещания, а следовательно, и вполне не разделяющую моих возражений.
Я, конечно, ожидал, что все это дело кончится большими бедствиями, а потому не мог тогда же не высказать моих сомнений и тревог двум лицам, которые были весьма близки к Его Величеству, и к словам которых Его Величество не мог выказывать никакого раздражения, а именно, дядя Его Величества Великому Князю Владимиру Александровичу и обер-прокурору Святейшего Синода, бывшему преподавателю Государя Императора, Константину Петровичу Победоносцеву. Они мне на мои сомнения и на мои тревоги ничего не высказали.
Но Победоносцев, прочитав копию журнала, которую я ему дал, ознакомившись с моим особым мнением, 28-го ноября написал мне: "Спешу возвратить и поблагодарить за присылку. Iacta est alea Помилуй нас Бог!"
Тем не менее, под влиянием этих лиц, или же под влиянием той силы, которая руководит всем миром, и которую мы называем Богом, Его Императорское Величество изменил свое решение и, как только Нелидов доехал до Константинополя, он получил указания, которые воспрепятствовали ему совершить ту затею, которую он задумал.
Но Государь Император был несколько дней после заседания, по-видимому, мною недоволен. Как раз 27-го или 28-го ноября в Царскосельском дворце было заседание Сибирского Комитета. В этом заседании рассматривался проект концессии, данной китайским правительством на сооружение Восточно-Китайской дороги (см. выше, стр. 46, сл.) мною и Ли-Хун-Чаном.
В виду моего представления, Его Величеству благоугодно было сказать несколько весьма сочувственных слов по поводу смерти князя Лобанова-Ростовского.
Я этим словам глубоко сочувствовал, не только потому, что они исходили от моего Государя, но из памяти к {93} князю Лобанову-Ростовскому, при котором, конечно, такой записки, какая была подана Нелидовым и какую мы рассматривали по поводу занятия Босфора, Нелидов подать не решился бы.
Но, говоря о князе Лобанове-Ростовском, Его Императорскому Величеству благоугодно было приписать всю заслугу получения этой концессии на Восточно-Китайскую дорогу исключительно одному князю Лобанову-Ростовскому и это было сделано в такой форме, что всем присутствующим в комитете, которые все-таки по слухам отлично знали, что все это дело было сделано мною, стало ясно, что Его Императорское Величество чем-то мною недоволен.
Если действительно Государь Император был мною недоволен по поводу этого инцидента, то, вероятно, главным образом недоволен резкостью моих действий и мнений, в чем я признаю себя весьма виновным перед Государем Императором; но, к сожалению, я не мог себя переделать - я был всегда таков, остаюсь таковым и ныне. Но, тем не менее, это не повлияло на отношение ко мне Государя в области финансовой, так это уже видно из того, что не далее, чем через l1/2 месяца, - о чем я уже рассказывал ранее, - Государь Император встал исключительно на мою сторону в вопрос о введении денежной реформы в России и благодаря только этому, денежная реформа была спасена и осуществлена.
Вся эта история с предположением о захвате Босфора была, как я говорил, в конце 1896 года.
В том же 1896 году в декабре месяце произошли следующие, довольно важные события, а именно: 6 декабря был уволен от должности по прошению главноначальствующий на Кавказе генерал от кавалерии Шереметев по болезни; увольнение это произошло действительно по болезни.
Шереметев был кавказцем и его на Кавказе очень любили; он отлично знал Кавказ; Шереметев представлял собою человека слабого, очень милого, культурного и человека - без всякого темперамента; тем не менее на Кавказе его очень любили и уважали точно также, как его не могли не уважать все лица, его знавшие.
Вместо Шереметева 12 декабря был назначен князь Григорий Голицын, член Государственного Совета, тот Голицын, которого мы в обществе называли "Гри-Гри". Это был очень порядочный, {94} воспитанный, весьма честный человек, но, как говорится, "с зайчиком". И этот "зайчик", который так свойственен русским деятелям известного закала, который так рельефно выражается ныне у крайне правых и националистов, в нем еще осложнялся тем, что мать кн. Голицына была полька; он был воспитан своею матерью, а потому у него известного рода сумасбродство было соединено с мягкостью обращения, умением мягко стлать, - что свойственно натуре поляка. В конце концов кн. Голицын был человек весьма воспитанный, образованный, но крайне ограниченный, особенно для государственного деятеля.
Двойственность его характера делала то, что он не мог приобрести друзей в обществе и в толпе людей непосредственного характера, людей, которые действуют, как им Бог на душу положил - без различных политических уверток.
Я помню кн. Голицына, когда он недалеко от Тифлиса (в Белом Ключе) командовал грузинским полком, - в то время я еще был мальчиком.
Хотя кн. Голицын был весьма корректным полковым командиром, но он не пробыл долго на Кавказе, потому что не мог внушить к себе в общества кавказских прямодушных людей симпатии. Он был чересчур в своих действиях и мнениях тонок и дипломатичен для людей такого непосредственного характера, а поэтому и не оставил по себе в Тифлисе и вообще на Кавказе симпатичную память.
Кажется, чтобы избавить Кавказ от кн. Голицына, он и получил место командира финляндского полка в Петербурге. Всю свою последующую карьеру он делал в Петербурге. Последняя должность, которую он занимал - был пост атамана Оренбургского казачьего округа, оттуда он был сделан членом военного совета, а потом и членом Государственного Совета. Ему очень протежировал Великий Князь Михаил Николаевич по причине - мне неизвестной. Кн. Голицын всю свою карьеру (в том числе и назначение его на Кавказ) совершил по протекции сказанного Великого Князя. В то время Великий Князь Михаил Николаевич не мог не иметь влияния на Государя Императора, потому что он сам был довольно долгое время наместником кавказским и, конечно, именно благодаря влиянию Великого Князя, кн. Голицын получил после уволенного по болезни Шереметева - место главноуправляющего на Кавказе.
Как я уже говорил, кн. Голицын не мог быть симпатичен Кавказу; кроме того, кн. Голицын, как человек довольно тонкий (не по корпуленции, а по духу) чувствовал уже в воздухе нечто {95} такое, что привлекало симпатии Его Величества на сторону национальных идей, но, конечно, национальных идей в их возвышенном смысле, идей, которые разделяют все pyccкие люди, но не "истинно" pyccкие люди, а простое "русские" люди, - а не тех национальных стремлений характера более или мене физиологического, которым заражены теперешние, так называемые "националисты", которых, между прочим, так поощрял покойный Столыпин.
Поэтому кн. Голицын, управляя Кавказом такими приемами и такими принципами, которые до того времени были чужды Кавказу, весьма сильно возбудил кавказское туземное население против России и в значительной степени способствовал тому проявлению сепаратических идей, которые одно время захватили умы кавказцев в годы общей смуты в России, т.е. в 1904, 1905 и 1906 гг.
Управление кн. Голицыным Кавказом ничем не ознаменовалось, кроме того, что он возбудил весь Кавказ и против себя и косвенно - против русского правительства. В конце концов, на него было сделано покушение, он был ранен и затем покинул Кавказ. Но это произошло после нескольких лет его управления, когда он уже в значительной степени дезорганизовал тот особого рода дух, которым держался Кавказ.
Все его предшественники, начиная со знаменитого светлейшего князя Воронцова - наместника кавказского, назначенного еще Императором Николаем I, держались того принципа, что туземцы, в особенности христианского вероисповедания и те, которые добровольно предались скипетру России - должны пользоваться полным равноправием. Поэтому Кавказ был завоеван, как оружием русских, т. е. лиц, пришедших из России, так и оружием туземцев Кавказа. На протяжении 60-ти летней войны Кавказа мы видим, что в этих войнах всюду и везде отличались тамошние туземцы и не только в низших рядах милиции, но и на самых высших постах. Они дали в русских войсках целую плеяду героев, героев, достигших самых высших чинов и знаков отличий. Таких имен можно насчитать десятками и десятками, как напр., князья Орбелиани, князья Бебутовы, князь Амелахвари, князья Чевчевадзе, князья Аргутинские и проч. и проч. Поэтому, все правители Кавказа всегда относились к этим туземцам с полным благорасположением и старались ни в чем не нарушать их прав.
Многие из народностей Кавказа представляют собой людей чрезвычайно непосредственных, задушевных, которые за сердечное к ним отношение отвечают полною сердечностью. {96} Только такою политикою, какой придерживались правители Кавказа (до кн. Голицына) мы завоевали весь этот край и прочно спаяли его с Российской Империей.
Князь Голицын был первый правитель, который начал проводить на Кавказ узко-национальную точку зрения "гостинного ряда". Если бы при этом кн. Голицын отличался каким-нибудь талантом, был бы способен на какую бы то ни было преобразовательную деятельность, то неприятное для кавказцев направление его деятельности было бы уравновешено другими достоинствами его управления: его твердостью, авторитетностью, в особенности авторитетностью в военном деле; если бы кн. Голицын представлял собою такую характерную личность, какою был, наприм., генерал Гурко, проводивший в Царстве Польском также чисто русские начала, пред которым, тем не менее, поляки преклонялись. Но в том то и дело, что кн. Голицын ничего на своем активе не имел, он не имел ни военного таланта, ни особой военной доблести (я этим не хочу сказать, что кн. Голицын не был храбрым), ни административного таланта, ни административной опытности; наконец, он не обладал и прямотою характера, и не мог ею обладать по тому смешению крови, которое в нем находилось. В конце концов кн. Голицын был черным вороном на Кавказе. и покинул Кавказ всеми нелюбимый, в том числе и русскими.
Если я так, может быть "жестоко" выражаюсь о кн. Голицын, то потому, что я сам кавказец, я родился на Кавказе, мне этот край близок; я помню все традиции Кавказа, и поэтому я не могу относиться равнодушно к тому, что делал кн. Голицын на Кавказе, как не могут к этому относиться равнодушно вообще все кавказцы всех национальностей, а в том числе и русской.
В конце 1896 года варшавский генерал-губернатор, заменивший генерал-фельдмаршала Гурко, граф Шувалов заболел, с ним случился удар, а потому он оставил пост варшавского генерал-губернатора.
Он был очень недолго в Царстве Польском и ничем - ни хорошим, ни дурным себя не проявил. Но, как человек, он пользовался вообще большими симпатиями; в Царстве Польском он пользовался симпатиями в особенности среди офицеров, с которыми он любил часто проводить время и пиршествовать.
Вместо него генерал-губернатором был назначен светлейший князь Имеретинский, член Государственного Совета, прекрасный, милый человек. {97} Хотя он - князь Имеретинский, но родился не на Кавказе, а поэтому и был совсем чужд Кавказу.
После того, как граф Тотлебен заменил Великого Князя Николая Николаевича, как главнокомандующий войсками в Турции, кн. Имеретинский был у гр. Тотлебена начальником штаба при взятии Плевны и был хорошим военным начальником.
Вообще кн. Имеретинский был очень острого ума, способный, талантливый и культурный человек.
Я был очень рад назначению кн. Имеретинского, так как очень с ним сблизился, будучи министром финансов, ибо кн. Имеретинский был членом Государственного Совета по департаменту экономии, т.е. именно по тому департаменту, с которым министр финансов имеет постоянные отношения.
Ранее, чем сделаться членом Государственного Совета, после турецкой войны, кн. Имеретинский был сделан начальником военно-судного управления. По моему мнению, он установил весьма правильные отношения в Царстве Польском к полякам и при его управлении было полное вероятие, что установятся взаимное согласие и доверие между русскими и благоразумными поляками. Он шел по этому пути, несмотря на многие, творимые ему в Петербурге, препятствия.
Князь Имеретинский был женат на очень богатой и почтенной женщине, которая его обожала, а именно на графине Мордвиновой.
Графиня Мордвинова была очень богата, а потому и князь Имеретинский располагал достаточными средствами для того, чтобы жить весьма широко в Царстве Польском.
У кн. Имеретинского был один серьезный недостаток, - это его пристрастие к женскому полу; недостаток этот отчасти и был причиной и его внезапной кончины, которая была оплакиваема многими, в том числе его прекрасней супругой и его многочисленными друзьями.
В то время, когда главноначальствующим на Кавказе было назначено лицо, которое начало проводить там, так называемую, ультра-национальную политику, или как, по моему мнению, ее правильнее назвать: "национальную политику гостинного ряда", - в Царство Польское, наоборот, было назначено лицо, которое на флаге своем имело лозунг политики культурной и примирительной.
В это же время произошло увольнение финляндского генерал-губернатора графа Гейдена, который представлял собою человека {98} весьма почтенного (он был ранее начальником главного штаба при военном министре графе Милютине). Проводя в Финляндии русскую точку зрения, граф Гейден, тем не менее делал это с большим тактом, не нарушая финляндской конституции, или во всяком случат тех порядков, которые получили право гражданства в царствование наших Императоров, начиная с Александра Благословенного.
Увольнение графа Гейдена последовало отчасти по его нездоровью, но, главным образом, потому, что в Петербурге начали проявляться тенденции русифицирования Финляндии и притом такими приемами, которые, по мнению графа Гейдена, не соответствовали ни положению дела, ни достоинству великой Российской Империи.
{99}
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
НАЗНАЧЕНИЕ ГР. МУРАВЬЕВА МИНИСТРОМ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ. ОТСТАВКА
ВОРОНЦОВА-ДАШКОВА
Назначение графа Муравьева, 1-го января 1897 г. управляющим министерством иностранных дел, а затем 13-го апреля того же года министром иностранных дел, перед прибытием в Петербург австрийского императора Франца-Иосифа, - было роковым. Оно привело к самым ужасным последствиям, которые перевернули историю России, навлекли на нее громадные бедствия.
Граф Муравьев был назначен на пост министра иностранных дел с поста посланника в Копенгагене; он и был назначен министром иностранных дел именно потому, что он занимал пост посланника в Копенгагене. Посланник в Копенгагене естественно становился приближенным к Императорской фамилии, которая как во времена Императора Александра III, так и впоследствии посещала Копенгаген, вследствие близких родственных отношений с Датским королевским домом, и естественно сталкивалась с русским посланником; причем pyccкие посланники в Копенгагене имели весьма узкое поприще для проявления своих дипломатических способностей, но имели и имеют очень обширное поприще для проявления своих способностей царедворцев.
Так как молодой Император никого из дипломатов не знал, то весьма естественно, что его выбор остановился на графе Муравьеве, с которым он, бывая в Дании, встречался. Наконец, графа Муравьева хорошо знала Императрица мать, которая постоянно бывала и бывает в Дании. - Этим объясняется его назначение.
В то время, как это назначение состоялось, я графа Муравьева совсем не знал, но как то раз я спросил мнение о нем бывшего {100} посла в Берлине графа Павла Андреевича Шувалова, так как при нем одно время гр. Муравьев был советником посольства.
Гр. П. А. Шувалов отозвался о способностях гр. Муравьева крайне скептически, сказавши:
- Все, что я могу сказать вам про гр. Муравьева, это то, что он жуир.
Граф Муравьев был, как и князь Лобанов, светский человек и светский забавник, но совершенно другого типа, нежели князь Лобанов-Ростовский.
Насколько князь Лобанов-Ростовский был в обществе изящен в своих словах и рассказах и интересен для культурного общества, настолько граф Муравьев, хотя и был забавен, но забавен плоскими рассказами и манерами. Насколько князь Лобанов-Ростовский был литературно-культурный человек, настолько граф Муравьев был человек литературно мало образованный, если не сказать - во многих отношениях просто невежественный.
Кроме того, гр. Муравьев имел слабость хорошо пообедать и во время обеда порядочно выпить. Поэтому, после обеда гр. Муравьев весьма неохотно занимался делами и вообще, обыкновенно, ими не занимался. Относительно занятий он был очень скуп и посвящал им очень мало времени.
При таких качествах, гр. Муравьев выбрал себе товарищем графа Владимира Николаевича Ламсдорфа, который был советником по министерству иностранных дел, человека в высокой степени рабочего. Гр. Ламсдорф всю свою карьеру сделал в министерстве иностранных дел в Петербурге. Он был прекрасный человек, отличного сердца, друг своих друзей, человек в высокой степени образованный, несмотря на то, что он кончил только Пажеский корпус (следовательно, он сам себя образовал), человек очень скромный.
Гр. Ламсдорф вечно работал и вследствие этого, как только он поступил в министерство иностранных дел, он всегда был одним из ближайших сотрудников министров, сначала в качестве секретаря, а потом в качестве управляющего различными отделами министерства и, наконец, в качестве советника.
Гр. Ламсдорф начал свою карьеру еще при светлейшем князе Горчакове; затем был секретарем и ближайшим человеком к министру иностранных дел Гирсу; далее он был советником министерства и ближайшим сотрудником князя Лобанова-Ростовского. {101} Гр. Ламсдорф был ходячим архивом министерства иностранных дел по всем секретным делам этого министерства.
Как товарищ министра иностранных дел это был неоценимый клад, а потому, естественно, что гр. Муравьев, который весьма мало знал и понимал общемировую дипломатию, был весьма в этом малосведущ, и вообще мало образован, к тому же он не любил заниматься - взял себе в товарищи графа Ламсдорфа, - сам же граф Муравьев больше занимался жуирством, нежели делом. Тем не менее он почему то нравился, как Императору, так и молодой Императрице. Граф Муравьев хвастался тем, что его часто, даже почти всегда Император после доклада приглашает завтракать и рассказывал своим коллегам, в том числе и мне, о том, как он забавляет молодую Императрицу своими рассказами.
6-го мая того же года последовало увольнение графа Воронцова-Дашкова с поста министра Двора.
Это увольнение для всех, понимавших психологию дворцовых сфер, не было неожиданным. Граф Воронцов-Дашков знал молодого Императора с его колыбели, он был одним из самых приближенных лиц к его Августейшему отцу и был почти во все время царствования Императора Александра III министром Двора, а потому, естественно, он должен был производить на молодого Императора некоторое гнетущее влияние.
Эта психология отношений совершенно понятна, тем более, что министры Августейшего батюшки молодого Императора, вероятно, также не вполне свыклись с новым своим положением и не могли, по крайней мере сразу, стать на ту точку зрения, что тот молодой царевич, которого они знали еще мальчиком или юношей - волею Всевышнего сделался неограниченным Монархом величайшей Империи, а потому они (это касается и меня, я должен в этом признаться) часто говорили с молодым Императором не так, как они должны были бы говорить с самодержавным Государем великой Империи.
Это, конечно, более чувствительно должно было проявляться в отношениях молодого Императора к престарелому министру Двора покойного его отца, ибо министр Двора имеет постоянное отношение к Императору и не только к Императору, но и к Императрице.
Вероятно, проскакивающий иногда в речах гр. Воронцова-Дашкова несколько менторский тон шокировал молодого Императора и его Августейшую супругу. Но главное, что явилось причиной {102} несоответствующих отношений между Государем Императором и гр. Воронцовым-Дашковым, конечно, заключалось в той несчастной истории, которая произошла во время коронования Императора на "Ходынке". После этой катастрофы между Великим Князем Сергеем Александровичем и гр. Воронцовым-Дашковым сразу создались враждебные отношения.
Вообще гр. Воронцов-Дашков в отношении всех Великих Князей держался в высокой степени самостоятельно, к чему он был приучен покойным Императором Александром III, а потому он, если можно так выразиться, и не спускал Великому Князю Сергею Александровичу.
С другой стороны, Великий Князь Сергей Александрович был человек самолюбивый и имел значительное влияние на молодого Императора не только как дядя, но и как муж сестры Императрицы.
Вот эти отношения и послужили главным образом причиною того, что гр. Воронцов-Дашков, согласно желанию Императора, должен был покинуть пост министра Двора.
Тогда я жил на Елагином и хотя всегда я был в самых лучших отношениях с гр. Воронцовым-Дашковым, но именно в то время я имел с ним некоторое разногласие по вопросу о порядке испрошения кредитов по министерству Двора.
Сперва гр. Воронцов-Дашков в этом вопросе восстал весьма резко против моей точки зрения, а потом сразу уступил, видя, что Его Императорское Величество в этом вопросе встал на мою точку зрения.
Я помню, что в тот день, когда Государь сказал гр. Воронцову-Дашкову о том, что он его освобождает с поста министра Двора, граф приехал ко мне на Елагинский остров и был весьма расстроен; гр. Воронцов-Дашков жаловался на то, что он сам несколько недель тому назад просил Государя освободить его с поста министра двора, что Его Величество тогда на это не согласился, а что сегодня сам Государь в конце доклада сказал ему, что вот вы мне несколько раз выражали желание уйти с поста министра Двора, так я вас сегодня освобождаю".
Граф Воронцов-Дашков подробно мне все это рассказывал, так как он думал, что я говорил что-нибудь Государю относительно моих разногласий с ним по кредитам министерства и жаловался на него.
На это я сказал гр. Воронцову-Дашкову, что действительно Его Величество по этому предмету со мною говорил, но я никогда жалоб {103} никаких на него не высказывал и что вообще я так с детства близко знаю гр. Воронцова, что почел бы для себя в высокой степени некорректным действовать против графа, которого я искренно уважаю и почитаю, не сказав ему раньше откровенно, что я намерен делать.
Вместо гр. Воронцова, министром Двора был назначен его товарищ барон Фредерикс, (который состоит министром Двора и до настоящего времени) прекраснейший, благороднейший и честнейший человек, - но и только. Впрочем, этого вообще, а в особенности по нынешним временам, очень много. Можно сказать, что барон Фредерикс, по нынешним временам, по своей честности и благородству - рыцарь. Но, конечно, ни по своим знаниям, ни по своим способностям, ни по своему уму он не может иметь решительно никакого влияния на Государя Императора и не может служить ему ни в какой степени советчиком по государственным делам и даже по непосредственному управлению министерством Двора.
По характеру Государя Императора такой министр Двора представляет собою тип человека наиболее для Императора подходящего.
Вскоре по вступлении на пост министра Двора барона Фредерикса я получил от него Высочайшее повеление, формулированное по пунктам, которым определялся порядок испрошения кредитов по министерству Двора и именно так, как то проектировал министр Двора гр. Воронцов-Дашков, а следовательно, уже из этого видно, что я в моем разногласии с министром гр. Воронцовым-Дашковым относительно способа испрошения кредитов министерством Двора не произвел на Государя Императора никакого неблагоприятного для гр. Воронцова-Дашкова влияния. * По закону смета министерства Двора должна была рассматриваться в государственном совете на общем основании, на практике расходы эти регулировались соглашением министра двора и финансов и затем государственный совет принимал цифру, сообщенную министром финансов.