Страница:
Особенно ярым противником евреев был Великий Князь Сергей Александрович. Он вообще был ультраретроград, крайне {190} ограниченный и узкий человек, но он несомненно был человеком честным, мужественным и прямым. Он сам управлять московским генерал-губернаторством не мог, за него всегда управляли его подчиненные, которые входили в его фавор, ему потакая, и затем держали его вполне в руках.
Последние годы его управления таким подчиненным был обер-полицеймейстер, прославившийся генерал Трепов. Он своею политикою довел Москву до состояния вполне революционного. Москва - сердце России, оплот русской государственности, обратилась в центр российской революции. Известный адмирал Дубасов, человек прямой, честный, мужественный, бывший генерал-губернатором в Москве после 17-го октября, во время моего министерства, мне несколько раз говорил после московского восстания, что В. К. Сергей и Трепов в сущности революционировали всю Москву и довели ее до такого состояния.
Меры, принятые Великим Князем относительно евреев в Москве, не только не прошли через государственный совет, но даже не могли пройти через комитет министров. Некоторые прошли через особые совещания, а другие прямо по всеподданнейшим докладам министра внутренних дел, так как министр внутренних дел, вынужденный Великим Князем провести ту или другую меру, сомневался даже получить на нее согласие в совещании из подлежащих министров. Если бы после Александра II продолжали вести политику относительно евреев в духе Его царствования, т. е. постепенно уничтожали исключительные законы относительно евреев, то еврейского вопроса в том положении, в котором он находится в России ныне, не было бы. Евреи бы не стали одним из злых факторов нашей проклятой революции, еврейский вопрос существовал бы в том виде, в котором он существует в тех странах, где имеется изрядное количество евреев. Для того, чтобы этот вопрос был окончательно предан забвению, конечно, нужно десятки и, вероятнее, сотни лет. Расовые особенности евреев могут изгладиться только постепенно и медленно. После же Александра II вместо того, чтобы вести политику относительно евреев в смысле постепенного уничтожения специальных еврейских законов, начали принимать ряд самых резких законодательных стеснений.
Так как вся груда еврейских законов представляет смесь неопределенностей с возможностью широкого толкования в ту или другую сторону, то на этой почве создалась целая куча всяких произвольных и противоречивых толкований. В результате явился источник самого разнообразного взяточничества. Ни {191} с кого администрация не берет столько взяток, сколько она пользуется с евреев. В некоторых местностях прямо создана особая система взяточнического налога на жидов. Само собою разумеется, что при таком положении вещей вся тяжесть антиеврейского режима легла на беднейший класс, ибо чем еврей более богат, тем он легче откупается, а богатые евреи иногда не только не чувствуют тяжесть стеснений, а напротив, в известной мере, главенствуют, они имеют влияние на высших чинов местной администрации. В начале 80-х годов сенат боролся с таким положением вещей, стараясь не допускать произвольных толкований законов и стеснений евреев, но затем со стороны министров внутренних дел последовали всякие наветы на некоторых сенаторов, как противодействующих администрации. Начали обходить таких сенаторов наградами, переводить их из одних департаментов в другие, даже были случаи увольнения наиболее строптивых, наконец, начали назначать новых послушных сенаторов. В результате и сенат начал давать по еврейским законам такие толкования, которые по правде никоим образом из законов не следовали.
Все это способствовало крайнему революционированию еврейских масс и в особенности молодежи. Этому содействовали также и русские школы. Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет 30 тому назад, явились люди, жертвующие своею жизнью для революции, сделавшиеся бомбистами, убийцами, разбойниками ... Конечно, далеко не все евреи сделались революционерами, но несомненно, что ни одна национальность не дала в России такой процент революционеров, как еврейская. Громадное количество евреев пристало к самым крайним партиям. Ожидая от освободительного движения облегчения своей участи, почти вся еврейская интеллигенция, кончившая высшие учебные заведения, пристала к "партии народной свободы", которая сулила им немедленное равноправие. Партия эта в громадной степени обязана своему влиянию еврейству, которое питало ее как своим интеллектуальным трудом, так и материально. Я неоднократно предупреждал глав русского и иностранного еврейства, что они стали на весьма рискованный и некорректный путь, что следуя этому пути они еще более обострят еврейский вопрос в России, что они должны добиваться облегчений корректными путями, что они должны явить пример верноподданности, что облегчений они могут добиться только через царя, что их лозунг должен быть не стремление ко всяким свободам, а только "мы просим лишь одного, чтобы для нас не создавалось исключений". Но в пылу освободительных {192} и революционных стремлений и доверившись вожакам партии "народной свободы", т. е. кадетов, на мои советы не обращалось никакого внимания. Как это я им советую благоразумие и корректность, когда они находятся у порога тризны равноправия!...
В результате, конечно, явилась сильнейшая реакция, многие сочувствовавшие евреям или индифферентные к ним, стали антисемитами и весьма резкими. В России никогда не было столько врагов евреев, как ныне, никогда еврейский вопрос не стоял так неблагоприятно для евреев. Такое положение очень тягостно для них и крайне неблагоприятно для России, т. е. для ее успокоения. Я убежден в том, что покуда еврейский вопрос не получит правильного, неозлобленного, гуманного и государственного течения, Россия окончательно не успокоится; но вместе с тем весьма опасаюсь, чтобы сразу данное равноправие евреям не наделало много новых смут и опять не обострило дело. Подобные, как и всякие политические вопросы, касающиеся масс, затрагивающее, так сказать, исторические предрассудки, в некоторой степени, основанные на расовых особенностях, тем более несимпатичных особенностях, могут решаться только постепенно, исподволь; - всякие быстрые, резкие решения расстраивают равновесие, лучше временное равновесие, хотя бы оно было искусственное, кособокое.
Государство есть живой организм, а потому нужно быть очень осторожным в резких операциях. С государственной точки зрения граф Н. П. Игнатьев (официальный автор антиеврейского закона 1882 г.) и И. Н. Дурново наделали много вреда своей глупой политикой в еврейском вопросе. Такой ультраконсерватор, но умный человек, как граф Толстой, бывший министр внутренних дел при Александре III, не допустил бы этих ошибок. Он не успел исправить ошибки Игнатьева, но при нем еврейский вопрос успокоился. После его смерти Дурново взял прежний курс Игнатьева, хотя лично был в самых дружеских отношениях с некоторыми еврейскими крезами и не из материальных расчетов, ибо он денежно был человек честный. Он просто был крайне недалек и угодлив. Такой курс был в дворцовой камарилье и он угодничал. Душою же и сочинителем всех антиеврейских проектов и административных мер был Плеве, как при графе Игнатьеве, так и при Дурново. Лично, как это было ясно из многочисленных разговоров с Плеве по еврейскому вопросу, он против евреев ничего не имел, он был настолько умен, что понимал, что политика эта неправильна, но она {193} нравилась В. Кн. Сергею Александровичу, по-видимому, и Его Величеству, а потому Плеве старался во всю.
Еврейский вопрос сопровождался погромами. Они были особенно сильны при графе Игнатьеве. Граф Толстой, вступивший вместо Игнатьева, сразу их прекратил. Затем, когда министром внутренних дел стал Плеве, то он, ища психологического перелома в революционном настроении масс во время Японской войны, искал его в еврейских погромах, а потому при нем разразились еврейские погромы, из которых был особенно безобразен дикий и жестокий погром в Кишиневе.
Граф Мусин-Пушкин, генерал-адъютант закала Императора Николая I, бывший тогда командующим войсками Одесского округа, рассказывал, что немедленно после погрома он приехал в Кишинев, чтобы расследовать действия войск. Описывая все ужасы, которые творили с беззащитными евреями, он удостоверял, что все произошло от того, что войска совершенно бездействовали, а бездействовали они от того, что им не давали приказания действовать со стороны гражданского начальства, как того требует закон. Он возмущался всей этой ужасной историей и говорил, что этим путем развращают войска.
Пушкин не любил евреев, но он был честный человек. Еврейский погром в Кишиневе, устроенный попустительством Плеве, свел евреев с ума и толкнул их окончательно в революцию. Ужасная, но еще более идиотская политика!...
Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционерного противодействия. После того, как еврейский погром в Кишиневе возбудил общественное мнение всего цивилизованного мира, Плеве входил с еврейскими вожаками в Париже, а равно и с русскими раввинами в такие разговоры "заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и начну отменять стеснительные против евреев меры". Ему отвечали: "мы не в силах, ибо большая часть - молодежь, озверевшая от голода, и мы ее не держим в руках, но думаем и даже уверены, что, если вы начнете проводить облегчительные относительно еврейства меры, то они успокоятся". Он начал проводить такие меры перед его убийством (например: объявлением многих местечек на западе, как места, допустимые для еврейского жительства)...
Вообще мне приходилось расходиться со взглядами Плеве и по большинству других вопросов. Поэтому он, конечно, не скупился {194} представить Государю всякие самые нелепые обо мне сведения, доходящие до того, как это выяснилось после его смерти из архивов департамента полиции, что я чуть ли не революционер, конспирирующий на священную для всякого честного русского жизнь Государя Императора. Плеве знал, что я не дам хода его полицейским вожделениям, крайне революционировавшим Россию, а потому, чтобы сохранить пост министра внутренних дел, он во чтобы то ни стало решил меня устранить. Может быть, отчасти это побудило его стать во главе политической затеи Безобразова, приведшей к войне с Японией, в уверенности, что я скорее уйду, нежели сдамся на эту пагубнейшую авантюру.*
Министр внутренних дел Плеве старался всячески аппланировать сильно развившееся революционное настроение, но так как он был лишь умный, культурный и бессовестный полицейский, то конечно, он и не мог придумывать никаких мер для устранения этого общественного возмущения, кроме мер полицейских, мер силы или мер полицейской хитрости. Чтобы сдержать рабочее движение, он начал усиленно проводить зубатовщину.
Такими же полицейскими путями он думал устранить беспорядки в учебных заведениях и в обществе, причем во все время его управления он иначе не выезжал и не выходил, как окруженный полицейскими; так, когда он ездил в карете, то всегда вокруг кареты ездило несколько агентов на велосипедах, и это делалось так неискусно, что его переезды обращали на себя всеобщее внимание.
Хотя Плеве происходил от поляков и он переменил свою фамилию еще будучи молодым человеком, но, как всегда бывает с ренегатами, он начал проявлять особенно неприязненное чувство ко всему, что не есть православное. Я не думаю, чтобы он верил более в Бога, нежели в чорта, но тем не менее, он, чтобы понравиться наверху, а также Московскому генерал-губернатору Великому Князю Сергею Александровичу проявлял свою особую набожность; так: как только он сделался министром внутренних дел, он отправился в Москву на поклонение в Сергиевско-Троицкую Лавру.
* Идея зубатовщины столь же проста, как и наивна. Рабочие уходят в руки революционеров, т. е. всяких социалистических и анархических организаций, потому что революционеры держат их сторону, {195} проповедуют им теории, сулящие им всякие блага. Как же бороться с этим? Очень просто. Нужно делать то же, что делают революционеры, т. е. нужно устраивать всякие полицейско-рабочие организации, защищать, или главным образом кричать о защите интересов рабочих, устраивать всякие общества, сборища, лекции, проповеди, кассы и пр. Революционеры идут против современной организаций общества, но что особенно соблазнительно рабочим - против капитала. Нам же какое дело до капиталистов, до промышленности, основанной на современной организаций общества; нам нужно лишь спокойствие, т. е. сохранение полицейско-государственного режима, дающего внешнее спокойствие. Конечно, Зубатовы, Треповы и пр. не могли разобраться, в чем заключается дело анархического социализма. Они полагали, что теми же средствами можно достигать диаметрально противоположные цели. Затеи Зубатова, который, в сущности говоря, держал в руках и Великого Князя Сергея Александровича и Трепова, производили в Москве большие сенсации. Фабричная инспекция с ними боролась. Я поддерживал инспекцию, но ничего существенного к уничтожению этих затей сделать не мог. Великий Князь делал все, что хотел, ничем не стесняясь. Министр внутренних дел Горемыкин, ничтожный чиновник, конечно, всячески угождал Великому Князю.
Когда министром внутренних дел стал Сипягин, он начал бороться с "зубатовщиной", но все, что мог достигнуть - это локализировать "зубатовщину" в Москве; с Великим Князем он тоже бороться не мог. Когда Сипягина убили и на его место был назначен Плеве, я при первом же моем с ним свидании, обратил его внимание на эту опасность. Он мне сказал, что едет в Москву являться к Великому Князю и надеется все устроить; о затее Зубатова высказался, как о вредном и глупом эксперименте.
Но после, вдруг Зубатов очутился главным деятелем в департаменте полиции и начал организовывать охранные отделения, которые все находились в его ведении. Таким образом в его руки поступила вся секретная часть департамента полиции. Насколько Плеве ценил Зубатова, видно из того, что еще месяца за три до оставления мною поста министра финансов, я как то спросил Плеве, что он думает делать летом, - он мне ответил, что поедет на некоторое время в деревню. Я ему сказал, как же вы это сделаете, когда мне говорили, что Лопухин едет по делам за границу. На это он мне ответил, что в сущности теперь вся полицейская часть, т.е. полицейское спокойствие государства в руках Зубатова, на которого можно положиться. {196} Зубатов, зная, что я против его рабочих организаций, никогда ко мне не являлся и я его никогда не видел. Вдруг в начал июля (1903 г.) месяца за полтора до моего ухода с поста министра финансов мне докладывают, что меня желает видеть Зубатов. Я его принял. Он мне начал подробно рассказывать о состоянии России по его секретным сведениям охранных отделений. Он мне докладывал, что в сущности вся Россия бурлит, что удержать революцию полицейскими мерами невозможно, что политика Плеве заключается в том, чтобы вгонять болезнь внутрь и что это ни к чему не приведете кроме самого дурного исхода. Он прибавил, что Плеве убьют и что он его уже несколько раз спасал.
Выслушав его подробный рассказ, я его спросил, для чего вы мне все это рассказываете, вы должны все это говорить Плеве, на что он мне ответил, что Плеве все это он говорил, но что Плеве, взявши чисто полицейский курс, от него отойти не хочет или не может. В заключение я ему сказал, что по настоящему я должен бы был поехать к Плеве и передать ему все, что вы мне рассказывали, но я, не желая вам вредить, этого не сделаю и буду считать, что между нами никакого разговора не было, но советую вам все, что вы мне сказали, внушить Плеве.*
Затем, мне сделалось известным, что Зубатов отправился к князю Мещерскому и тоже самое говорил князю Мещерскому, причем сказал, что он был у меня, говорил все это и просил моего вмешательства, чтобы я уговорил Плеве перестать его мракобесную политику и что я от этого отказался. Тогда князь Мещерский поехал к Плеве и все ему рассказал, причем сказал, что Зубатов был у меня. Это было достаточным поводом для того, чтобы Зубатова не только устранить от его места, но даже сослать в город Владимир.
* Через несколько недель разразилась общая забастовка в черноморских портах относительно морских перевозок (Рабочие организации по системе Зубатова были в Одессе организованы агентом Департамента полиции "доктором философии" Шаевичем.). Великий Князь Александр Михайлович, который был начальником главного управления мореплавания (характерно было также создание этого своего рода министерства для большого интригана и нехорошего человека Александра Михайловича), потребовал объяснений от портовых управлений и к удивлению своему получил ответ, что эта забастовка устроена по приказу из Петербурга правительственными агентами, а потому они удивляются сделанному им запросу. В это время я уже {197} получил донесение местной фабричной инспекции, из которого было видно, что все это устроено зубатовскими организациями. Плеве вынужден был своих же агентов (в том числе главного еврейку из Минска) арестовать и выслать с юга.
Великий Князь Александр Михайлович, полагая, что портовые управления указывают, как на организаторов стачки, на фабричную инспекцию, приехал ко мне для объяснений. Я ему передал все донесения фабричных инспекторов и весь материал по "Зубатовщине".
Тогда же я подробно докладывал Его Величеству о всей этой истории, напомнив Государю всю "зубатовщину", и указывал на весь вред этой затеи. Это было за несколько недель до моего ухода с поста министра финансов.
Его Величество меня спокойно выслушал, но не сказал ни одного слова. Великому же Князю сказал, что Он думает, что я неправ, так как Плеве и Великий Князь Сергей Александрович вполне доверяют Зубатову. Когда через несколько недель я был уволен, то на следующий день я был у Великого Князя Александра Михайловича, который меня поздравил телеграммой с высоким назначением на пост председателя комитета министров. Великий Князь мне сказал:
"Вчера вечером Государь изволил сказать - а знаешь, Витте прав, оказалось, что Зубатов устроил всю эту забастовку и делал все рабочие организации; он (Витте) не прав только в том направлении, что говорит, что Плеве обо всем этом знает. Плеве ничего не знал, только теперь все открыл и представил мне об увольнении Зубатова".
Для меня было совершенно очевидно, что все это повышенное революционное настроение России кончится или катастрофой или большим переворотом, что и случилось 17 октября 1905 года, и что меры принимаемые Плеве, приведут к тому, что он будет убит, ибо если есть тысячи и тысячи людей, которые решаются пожертвовать собою для того, чтобы убить того или другого сановника, то можно избегать этой катастрофы месяцы, наконец год, но, в конце концов, человек этот будет непременно убит и я помню, за несколько месяцев до его убиения, как то раз я к нему заехал, для того, чтобы с ним объясниться по поводу одного из его заявлений, сделанных в Государственном Совете, что будто бы я принципиально буду всегда идти против всякой его меры. Плеве думал, что я хочу занять {198} его место, вследствие сего я хотел его убедить, чтобы он оставил эти опасения. *
*Я ему старался объяснить, что, если ему иногда возражаю, то потому, что мои воззрения расходятся с его воззрениями по большинству государственных вопросов и что в моем положении добиваться поста министра внутренних дел значит быть глупым, а этого, по крайней мере, до настоящего времени мне никто не приписывал. Затем я старался убедить его, что принятый им курс политики кончится дурно и для него и для государства.*
Что при той политике, какую он ведет, он в самом непродолжительном времени будет устранен от всякой деятельности, потому что он неизбежно погибнет от руки какого-нибудь фанатика. Он такое мое предсказание выслушал, был им очень подавлен, но ничего на это не ответил. * Конечно, этот разговор на него мало подействовал. Нужно сказать, что петербургский режим создал массу людей, которые занимаются тем, что травят друг друга ложью и клеветою, ища для себя через это мимолетной выгоды. Многие личности (в том числе и Государь) легко поддаются на эти наветы.
Плеве так долго добивался поста министра, что, добившись своей цели, он готов был задушить всякого, кого он мог подозревать в способствовании его уходу с министерского места.*
В июле месяце я поехал в Германию заключать с канцлером Бюловым новый торговый договор. 16-го июля я был в Берлине и шел по главной улице и, проходя мимо нашего посольства, узнал, что вчера, т.е. 15 июля, был убит Плеве Сазоновым.
Когда я приехал в Петербург, то я узнал о следующих подробностях убийства Плеве: он ехал к Государю Императору на Балтийский вокзал с докладом, по обыкновению в карете, окруженной велосипедистами охранниками. Сазонов бросил под карету бомбу. Плеве был убит, кучер сильно ранен. Портфель Плеве остался невредимым. Затем портфель этот со всеподданнейшими докладами был осмотрен его товарищем Петром Николаевичем Дурново, причем в портфеле было найдено письмо, будто бы агента тайной полиции, какой то еврейки одного из городов Германии, если я не ошибаюсь Кисингена, в котором эта еврейка сообщала секретной полиции, что, будто бы, готовится какое то революционное выступление против Его Величества, связанное с приготовлением бомбы, которая {199} должна быть направлена в Его Величество и что будто бы я принимаю в этом деле живое участие.
Как потом я выяснил, это письмо было ей продиктовано. Очевидно план Плеве был таков, чтобы получать такие письма от агентов его, в которых бы сообщалось о том, что я принимаю участие в революционных выступлениях и, в частности, в покушении на жизнь моего Государя Императора Николая, с тем, чтобы Плеве мог невинным образом подносить эти письма Государю, под тем предлогом, что он не может их скрыть от Государя, причем, конечно, он сказал бы, что хотя он не может скрыть, но сам то он сообщаемому не верит, думает, что это ложь; но тем не менее представление этих писем имело определенную цель как можно более вооружить чувство Государя Императора против меня.
{200}
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ПЕРЕГОВОРЫ С МАРКИЗОМ ИТО. МОЯ ПОЕЗДКА НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. ОБРАЗОВАНИЕ ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ ТОРГОВОГО
МОРЕПЛАВАНИЯ И ПОРТОВ
Около 15-го ноября 1901 г. прибыл в Петербург замечательный и даже великий государственный деятель Японии маркиз Ито. Целью приезда маркиза Ито было установить, наконец, соглашение между Россией и Японией, которое предотвратило бы ту несчастную войну, которая затем случилась. Базисом этого соглашения было следующее начало. Россия должна окончательно уступить Корею полному влиянию Японии. Япония примиряется с фактом захвата Квантунской области и сооружения восточной ветви Китайской дороги к Порт-Артуру, но с тем, чтобы мы вывели из Манджурии наши войска, оставив лишь охранную стражу железной дороги, и затем ввели бы в Манджурии политику открытых дверей. В этом, собственно, заключалась сущность его предложений, которые были оформлены особым проектом, излагающим то же самое, но в иной дипломатической форме.
Ито был встречен в Петербурге весьма холодно. Он представлялся Его Величеству, был у министра иностранных дел, но никаких особых знаков внимания или радушия ему оказано не было. Со мною он вел насколько раз продолжительные беседы, так как знал, что я являлся ярым сторонником соглашения с Японией, предвидя, что если мы не заключим такого соглашения, то произойдут на Дальнем Востоке катастрофы, результаты которых предвидеть нельзя. {201} Так как одновременно японский посланник в Англии вел с Англией переговоры, то Ито спешил со своими переговорами c Россией дабы предотвратить соглашение Японии с Англией и во всяком случае дать этому соглашению другое направление. К сожалению, мы медлили. На проект соглашения, представленный Ито, мы никакого определенного ответа не дали. Министр иностранных дел запросил по этому предмету отзывы подлежащих министров, т.е. морского, военного и мое мнение и я выразил мнение о желательности скоре покончить дело с Японией, но другие министры делали различные возражения. Наконец предложение Ито не встретило сочувствия наверху. В конце концов, вместо его предложения, мы составили свое предложение, в котором на самые существенные вещи, которые желала Япония, не соглашались. Проэкт этого соглашения мы послали вслед за Ито в Берлин, но затем на этот проект нам никакого ответа Ито не дал, да и не мог дать, потому что, видя какую встречу его мирные предложения получили в Петербурге, он уже не препятствовал соглашению Японии с Англией, по которому Англия являлась защитником Японии в дальнейших с нами распрях, которые привели к печальной для нас войне с японцами.
Последние годы его управления таким подчиненным был обер-полицеймейстер, прославившийся генерал Трепов. Он своею политикою довел Москву до состояния вполне революционного. Москва - сердце России, оплот русской государственности, обратилась в центр российской революции. Известный адмирал Дубасов, человек прямой, честный, мужественный, бывший генерал-губернатором в Москве после 17-го октября, во время моего министерства, мне несколько раз говорил после московского восстания, что В. К. Сергей и Трепов в сущности революционировали всю Москву и довели ее до такого состояния.
Меры, принятые Великим Князем относительно евреев в Москве, не только не прошли через государственный совет, но даже не могли пройти через комитет министров. Некоторые прошли через особые совещания, а другие прямо по всеподданнейшим докладам министра внутренних дел, так как министр внутренних дел, вынужденный Великим Князем провести ту или другую меру, сомневался даже получить на нее согласие в совещании из подлежащих министров. Если бы после Александра II продолжали вести политику относительно евреев в духе Его царствования, т. е. постепенно уничтожали исключительные законы относительно евреев, то еврейского вопроса в том положении, в котором он находится в России ныне, не было бы. Евреи бы не стали одним из злых факторов нашей проклятой революции, еврейский вопрос существовал бы в том виде, в котором он существует в тех странах, где имеется изрядное количество евреев. Для того, чтобы этот вопрос был окончательно предан забвению, конечно, нужно десятки и, вероятнее, сотни лет. Расовые особенности евреев могут изгладиться только постепенно и медленно. После же Александра II вместо того, чтобы вести политику относительно евреев в смысле постепенного уничтожения специальных еврейских законов, начали принимать ряд самых резких законодательных стеснений.
Так как вся груда еврейских законов представляет смесь неопределенностей с возможностью широкого толкования в ту или другую сторону, то на этой почве создалась целая куча всяких произвольных и противоречивых толкований. В результате явился источник самого разнообразного взяточничества. Ни {191} с кого администрация не берет столько взяток, сколько она пользуется с евреев. В некоторых местностях прямо создана особая система взяточнического налога на жидов. Само собою разумеется, что при таком положении вещей вся тяжесть антиеврейского режима легла на беднейший класс, ибо чем еврей более богат, тем он легче откупается, а богатые евреи иногда не только не чувствуют тяжесть стеснений, а напротив, в известной мере, главенствуют, они имеют влияние на высших чинов местной администрации. В начале 80-х годов сенат боролся с таким положением вещей, стараясь не допускать произвольных толкований законов и стеснений евреев, но затем со стороны министров внутренних дел последовали всякие наветы на некоторых сенаторов, как противодействующих администрации. Начали обходить таких сенаторов наградами, переводить их из одних департаментов в другие, даже были случаи увольнения наиболее строптивых, наконец, начали назначать новых послушных сенаторов. В результате и сенат начал давать по еврейским законам такие толкования, которые по правде никоим образом из законов не следовали.
Все это способствовало крайнему революционированию еврейских масс и в особенности молодежи. Этому содействовали также и русские школы. Из феноменально трусливых людей, которыми были почти все евреи лет 30 тому назад, явились люди, жертвующие своею жизнью для революции, сделавшиеся бомбистами, убийцами, разбойниками ... Конечно, далеко не все евреи сделались революционерами, но несомненно, что ни одна национальность не дала в России такой процент революционеров, как еврейская. Громадное количество евреев пристало к самым крайним партиям. Ожидая от освободительного движения облегчения своей участи, почти вся еврейская интеллигенция, кончившая высшие учебные заведения, пристала к "партии народной свободы", которая сулила им немедленное равноправие. Партия эта в громадной степени обязана своему влиянию еврейству, которое питало ее как своим интеллектуальным трудом, так и материально. Я неоднократно предупреждал глав русского и иностранного еврейства, что они стали на весьма рискованный и некорректный путь, что следуя этому пути они еще более обострят еврейский вопрос в России, что они должны добиваться облегчений корректными путями, что они должны явить пример верноподданности, что облегчений они могут добиться только через царя, что их лозунг должен быть не стремление ко всяким свободам, а только "мы просим лишь одного, чтобы для нас не создавалось исключений". Но в пылу освободительных {192} и революционных стремлений и доверившись вожакам партии "народной свободы", т. е. кадетов, на мои советы не обращалось никакого внимания. Как это я им советую благоразумие и корректность, когда они находятся у порога тризны равноправия!...
В результате, конечно, явилась сильнейшая реакция, многие сочувствовавшие евреям или индифферентные к ним, стали антисемитами и весьма резкими. В России никогда не было столько врагов евреев, как ныне, никогда еврейский вопрос не стоял так неблагоприятно для евреев. Такое положение очень тягостно для них и крайне неблагоприятно для России, т. е. для ее успокоения. Я убежден в том, что покуда еврейский вопрос не получит правильного, неозлобленного, гуманного и государственного течения, Россия окончательно не успокоится; но вместе с тем весьма опасаюсь, чтобы сразу данное равноправие евреям не наделало много новых смут и опять не обострило дело. Подобные, как и всякие политические вопросы, касающиеся масс, затрагивающее, так сказать, исторические предрассудки, в некоторой степени, основанные на расовых особенностях, тем более несимпатичных особенностях, могут решаться только постепенно, исподволь; - всякие быстрые, резкие решения расстраивают равновесие, лучше временное равновесие, хотя бы оно было искусственное, кособокое.
Государство есть живой организм, а потому нужно быть очень осторожным в резких операциях. С государственной точки зрения граф Н. П. Игнатьев (официальный автор антиеврейского закона 1882 г.) и И. Н. Дурново наделали много вреда своей глупой политикой в еврейском вопросе. Такой ультраконсерватор, но умный человек, как граф Толстой, бывший министр внутренних дел при Александре III, не допустил бы этих ошибок. Он не успел исправить ошибки Игнатьева, но при нем еврейский вопрос успокоился. После его смерти Дурново взял прежний курс Игнатьева, хотя лично был в самых дружеских отношениях с некоторыми еврейскими крезами и не из материальных расчетов, ибо он денежно был человек честный. Он просто был крайне недалек и угодлив. Такой курс был в дворцовой камарилье и он угодничал. Душою же и сочинителем всех антиеврейских проектов и административных мер был Плеве, как при графе Игнатьеве, так и при Дурново. Лично, как это было ясно из многочисленных разговоров с Плеве по еврейскому вопросу, он против евреев ничего не имел, он был настолько умен, что понимал, что политика эта неправильна, но она {193} нравилась В. Кн. Сергею Александровичу, по-видимому, и Его Величеству, а потому Плеве старался во всю.
Еврейский вопрос сопровождался погромами. Они были особенно сильны при графе Игнатьеве. Граф Толстой, вступивший вместо Игнатьева, сразу их прекратил. Затем, когда министром внутренних дел стал Плеве, то он, ища психологического перелома в революционном настроении масс во время Японской войны, искал его в еврейских погромах, а потому при нем разразились еврейские погромы, из которых был особенно безобразен дикий и жестокий погром в Кишиневе.
Граф Мусин-Пушкин, генерал-адъютант закала Императора Николая I, бывший тогда командующим войсками Одесского округа, рассказывал, что немедленно после погрома он приехал в Кишинев, чтобы расследовать действия войск. Описывая все ужасы, которые творили с беззащитными евреями, он удостоверял, что все произошло от того, что войска совершенно бездействовали, а бездействовали они от того, что им не давали приказания действовать со стороны гражданского начальства, как того требует закон. Он возмущался всей этой ужасной историей и говорил, что этим путем развращают войска.
Пушкин не любил евреев, но он был честный человек. Еврейский погром в Кишиневе, устроенный попустительством Плеве, свел евреев с ума и толкнул их окончательно в революцию. Ужасная, но еще более идиотская политика!...
Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционерного противодействия. После того, как еврейский погром в Кишиневе возбудил общественное мнение всего цивилизованного мира, Плеве входил с еврейскими вожаками в Париже, а равно и с русскими раввинами в такие разговоры "заставьте ваших прекратить революцию, я прекращу погромы и начну отменять стеснительные против евреев меры". Ему отвечали: "мы не в силах, ибо большая часть - молодежь, озверевшая от голода, и мы ее не держим в руках, но думаем и даже уверены, что, если вы начнете проводить облегчительные относительно еврейства меры, то они успокоятся". Он начал проводить такие меры перед его убийством (например: объявлением многих местечек на западе, как места, допустимые для еврейского жительства)...
Вообще мне приходилось расходиться со взглядами Плеве и по большинству других вопросов. Поэтому он, конечно, не скупился {194} представить Государю всякие самые нелепые обо мне сведения, доходящие до того, как это выяснилось после его смерти из архивов департамента полиции, что я чуть ли не революционер, конспирирующий на священную для всякого честного русского жизнь Государя Императора. Плеве знал, что я не дам хода его полицейским вожделениям, крайне революционировавшим Россию, а потому, чтобы сохранить пост министра внутренних дел, он во чтобы то ни стало решил меня устранить. Может быть, отчасти это побудило его стать во главе политической затеи Безобразова, приведшей к войне с Японией, в уверенности, что я скорее уйду, нежели сдамся на эту пагубнейшую авантюру.*
Министр внутренних дел Плеве старался всячески аппланировать сильно развившееся революционное настроение, но так как он был лишь умный, культурный и бессовестный полицейский, то конечно, он и не мог придумывать никаких мер для устранения этого общественного возмущения, кроме мер полицейских, мер силы или мер полицейской хитрости. Чтобы сдержать рабочее движение, он начал усиленно проводить зубатовщину.
Такими же полицейскими путями он думал устранить беспорядки в учебных заведениях и в обществе, причем во все время его управления он иначе не выезжал и не выходил, как окруженный полицейскими; так, когда он ездил в карете, то всегда вокруг кареты ездило несколько агентов на велосипедах, и это делалось так неискусно, что его переезды обращали на себя всеобщее внимание.
Хотя Плеве происходил от поляков и он переменил свою фамилию еще будучи молодым человеком, но, как всегда бывает с ренегатами, он начал проявлять особенно неприязненное чувство ко всему, что не есть православное. Я не думаю, чтобы он верил более в Бога, нежели в чорта, но тем не менее, он, чтобы понравиться наверху, а также Московскому генерал-губернатору Великому Князю Сергею Александровичу проявлял свою особую набожность; так: как только он сделался министром внутренних дел, он отправился в Москву на поклонение в Сергиевско-Троицкую Лавру.
* Идея зубатовщины столь же проста, как и наивна. Рабочие уходят в руки революционеров, т. е. всяких социалистических и анархических организаций, потому что революционеры держат их сторону, {195} проповедуют им теории, сулящие им всякие блага. Как же бороться с этим? Очень просто. Нужно делать то же, что делают революционеры, т. е. нужно устраивать всякие полицейско-рабочие организации, защищать, или главным образом кричать о защите интересов рабочих, устраивать всякие общества, сборища, лекции, проповеди, кассы и пр. Революционеры идут против современной организаций общества, но что особенно соблазнительно рабочим - против капитала. Нам же какое дело до капиталистов, до промышленности, основанной на современной организаций общества; нам нужно лишь спокойствие, т. е. сохранение полицейско-государственного режима, дающего внешнее спокойствие. Конечно, Зубатовы, Треповы и пр. не могли разобраться, в чем заключается дело анархического социализма. Они полагали, что теми же средствами можно достигать диаметрально противоположные цели. Затеи Зубатова, который, в сущности говоря, держал в руках и Великого Князя Сергея Александровича и Трепова, производили в Москве большие сенсации. Фабричная инспекция с ними боролась. Я поддерживал инспекцию, но ничего существенного к уничтожению этих затей сделать не мог. Великий Князь делал все, что хотел, ничем не стесняясь. Министр внутренних дел Горемыкин, ничтожный чиновник, конечно, всячески угождал Великому Князю.
Когда министром внутренних дел стал Сипягин, он начал бороться с "зубатовщиной", но все, что мог достигнуть - это локализировать "зубатовщину" в Москве; с Великим Князем он тоже бороться не мог. Когда Сипягина убили и на его место был назначен Плеве, я при первом же моем с ним свидании, обратил его внимание на эту опасность. Он мне сказал, что едет в Москву являться к Великому Князю и надеется все устроить; о затее Зубатова высказался, как о вредном и глупом эксперименте.
Но после, вдруг Зубатов очутился главным деятелем в департаменте полиции и начал организовывать охранные отделения, которые все находились в его ведении. Таким образом в его руки поступила вся секретная часть департамента полиции. Насколько Плеве ценил Зубатова, видно из того, что еще месяца за три до оставления мною поста министра финансов, я как то спросил Плеве, что он думает делать летом, - он мне ответил, что поедет на некоторое время в деревню. Я ему сказал, как же вы это сделаете, когда мне говорили, что Лопухин едет по делам за границу. На это он мне ответил, что в сущности теперь вся полицейская часть, т.е. полицейское спокойствие государства в руках Зубатова, на которого можно положиться. {196} Зубатов, зная, что я против его рабочих организаций, никогда ко мне не являлся и я его никогда не видел. Вдруг в начал июля (1903 г.) месяца за полтора до моего ухода с поста министра финансов мне докладывают, что меня желает видеть Зубатов. Я его принял. Он мне начал подробно рассказывать о состоянии России по его секретным сведениям охранных отделений. Он мне докладывал, что в сущности вся Россия бурлит, что удержать революцию полицейскими мерами невозможно, что политика Плеве заключается в том, чтобы вгонять болезнь внутрь и что это ни к чему не приведете кроме самого дурного исхода. Он прибавил, что Плеве убьют и что он его уже несколько раз спасал.
Выслушав его подробный рассказ, я его спросил, для чего вы мне все это рассказываете, вы должны все это говорить Плеве, на что он мне ответил, что Плеве все это он говорил, но что Плеве, взявши чисто полицейский курс, от него отойти не хочет или не может. В заключение я ему сказал, что по настоящему я должен бы был поехать к Плеве и передать ему все, что вы мне рассказывали, но я, не желая вам вредить, этого не сделаю и буду считать, что между нами никакого разговора не было, но советую вам все, что вы мне сказали, внушить Плеве.*
Затем, мне сделалось известным, что Зубатов отправился к князю Мещерскому и тоже самое говорил князю Мещерскому, причем сказал, что он был у меня, говорил все это и просил моего вмешательства, чтобы я уговорил Плеве перестать его мракобесную политику и что я от этого отказался. Тогда князь Мещерский поехал к Плеве и все ему рассказал, причем сказал, что Зубатов был у меня. Это было достаточным поводом для того, чтобы Зубатова не только устранить от его места, но даже сослать в город Владимир.
* Через несколько недель разразилась общая забастовка в черноморских портах относительно морских перевозок (Рабочие организации по системе Зубатова были в Одессе организованы агентом Департамента полиции "доктором философии" Шаевичем.). Великий Князь Александр Михайлович, который был начальником главного управления мореплавания (характерно было также создание этого своего рода министерства для большого интригана и нехорошего человека Александра Михайловича), потребовал объяснений от портовых управлений и к удивлению своему получил ответ, что эта забастовка устроена по приказу из Петербурга правительственными агентами, а потому они удивляются сделанному им запросу. В это время я уже {197} получил донесение местной фабричной инспекции, из которого было видно, что все это устроено зубатовскими организациями. Плеве вынужден был своих же агентов (в том числе главного еврейку из Минска) арестовать и выслать с юга.
Великий Князь Александр Михайлович, полагая, что портовые управления указывают, как на организаторов стачки, на фабричную инспекцию, приехал ко мне для объяснений. Я ему передал все донесения фабричных инспекторов и весь материал по "Зубатовщине".
Тогда же я подробно докладывал Его Величеству о всей этой истории, напомнив Государю всю "зубатовщину", и указывал на весь вред этой затеи. Это было за несколько недель до моего ухода с поста министра финансов.
Его Величество меня спокойно выслушал, но не сказал ни одного слова. Великому же Князю сказал, что Он думает, что я неправ, так как Плеве и Великий Князь Сергей Александрович вполне доверяют Зубатову. Когда через несколько недель я был уволен, то на следующий день я был у Великого Князя Александра Михайловича, который меня поздравил телеграммой с высоким назначением на пост председателя комитета министров. Великий Князь мне сказал:
"Вчера вечером Государь изволил сказать - а знаешь, Витте прав, оказалось, что Зубатов устроил всю эту забастовку и делал все рабочие организации; он (Витте) не прав только в том направлении, что говорит, что Плеве обо всем этом знает. Плеве ничего не знал, только теперь все открыл и представил мне об увольнении Зубатова".
Для меня было совершенно очевидно, что все это повышенное революционное настроение России кончится или катастрофой или большим переворотом, что и случилось 17 октября 1905 года, и что меры принимаемые Плеве, приведут к тому, что он будет убит, ибо если есть тысячи и тысячи людей, которые решаются пожертвовать собою для того, чтобы убить того или другого сановника, то можно избегать этой катастрофы месяцы, наконец год, но, в конце концов, человек этот будет непременно убит и я помню, за несколько месяцев до его убиения, как то раз я к нему заехал, для того, чтобы с ним объясниться по поводу одного из его заявлений, сделанных в Государственном Совете, что будто бы я принципиально буду всегда идти против всякой его меры. Плеве думал, что я хочу занять {198} его место, вследствие сего я хотел его убедить, чтобы он оставил эти опасения. *
*Я ему старался объяснить, что, если ему иногда возражаю, то потому, что мои воззрения расходятся с его воззрениями по большинству государственных вопросов и что в моем положении добиваться поста министра внутренних дел значит быть глупым, а этого, по крайней мере, до настоящего времени мне никто не приписывал. Затем я старался убедить его, что принятый им курс политики кончится дурно и для него и для государства.*
Что при той политике, какую он ведет, он в самом непродолжительном времени будет устранен от всякой деятельности, потому что он неизбежно погибнет от руки какого-нибудь фанатика. Он такое мое предсказание выслушал, был им очень подавлен, но ничего на это не ответил. * Конечно, этот разговор на него мало подействовал. Нужно сказать, что петербургский режим создал массу людей, которые занимаются тем, что травят друг друга ложью и клеветою, ища для себя через это мимолетной выгоды. Многие личности (в том числе и Государь) легко поддаются на эти наветы.
Плеве так долго добивался поста министра, что, добившись своей цели, он готов был задушить всякого, кого он мог подозревать в способствовании его уходу с министерского места.*
В июле месяце я поехал в Германию заключать с канцлером Бюловым новый торговый договор. 16-го июля я был в Берлине и шел по главной улице и, проходя мимо нашего посольства, узнал, что вчера, т.е. 15 июля, был убит Плеве Сазоновым.
Когда я приехал в Петербург, то я узнал о следующих подробностях убийства Плеве: он ехал к Государю Императору на Балтийский вокзал с докладом, по обыкновению в карете, окруженной велосипедистами охранниками. Сазонов бросил под карету бомбу. Плеве был убит, кучер сильно ранен. Портфель Плеве остался невредимым. Затем портфель этот со всеподданнейшими докладами был осмотрен его товарищем Петром Николаевичем Дурново, причем в портфеле было найдено письмо, будто бы агента тайной полиции, какой то еврейки одного из городов Германии, если я не ошибаюсь Кисингена, в котором эта еврейка сообщала секретной полиции, что, будто бы, готовится какое то революционное выступление против Его Величества, связанное с приготовлением бомбы, которая {199} должна быть направлена в Его Величество и что будто бы я принимаю в этом деле живое участие.
Как потом я выяснил, это письмо было ей продиктовано. Очевидно план Плеве был таков, чтобы получать такие письма от агентов его, в которых бы сообщалось о том, что я принимаю участие в революционных выступлениях и, в частности, в покушении на жизнь моего Государя Императора Николая, с тем, чтобы Плеве мог невинным образом подносить эти письма Государю, под тем предлогом, что он не может их скрыть от Государя, причем, конечно, он сказал бы, что хотя он не может скрыть, но сам то он сообщаемому не верит, думает, что это ложь; но тем не менее представление этих писем имело определенную цель как можно более вооружить чувство Государя Императора против меня.
{200}
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ПЕРЕГОВОРЫ С МАРКИЗОМ ИТО. МОЯ ПОЕЗДКА НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК. ОБРАЗОВАНИЕ ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ ТОРГОВОГО
МОРЕПЛАВАНИЯ И ПОРТОВ
Около 15-го ноября 1901 г. прибыл в Петербург замечательный и даже великий государственный деятель Японии маркиз Ито. Целью приезда маркиза Ито было установить, наконец, соглашение между Россией и Японией, которое предотвратило бы ту несчастную войну, которая затем случилась. Базисом этого соглашения было следующее начало. Россия должна окончательно уступить Корею полному влиянию Японии. Япония примиряется с фактом захвата Квантунской области и сооружения восточной ветви Китайской дороги к Порт-Артуру, но с тем, чтобы мы вывели из Манджурии наши войска, оставив лишь охранную стражу железной дороги, и затем ввели бы в Манджурии политику открытых дверей. В этом, собственно, заключалась сущность его предложений, которые были оформлены особым проектом, излагающим то же самое, но в иной дипломатической форме.
Ито был встречен в Петербурге весьма холодно. Он представлялся Его Величеству, был у министра иностранных дел, но никаких особых знаков внимания или радушия ему оказано не было. Со мною он вел насколько раз продолжительные беседы, так как знал, что я являлся ярым сторонником соглашения с Японией, предвидя, что если мы не заключим такого соглашения, то произойдут на Дальнем Востоке катастрофы, результаты которых предвидеть нельзя. {201} Так как одновременно японский посланник в Англии вел с Англией переговоры, то Ито спешил со своими переговорами c Россией дабы предотвратить соглашение Японии с Англией и во всяком случае дать этому соглашению другое направление. К сожалению, мы медлили. На проект соглашения, представленный Ито, мы никакого определенного ответа не дали. Министр иностранных дел запросил по этому предмету отзывы подлежащих министров, т.е. морского, военного и мое мнение и я выразил мнение о желательности скоре покончить дело с Японией, но другие министры делали различные возражения. Наконец предложение Ито не встретило сочувствия наверху. В конце концов, вместо его предложения, мы составили свое предложение, в котором на самые существенные вещи, которые желала Япония, не соглашались. Проэкт этого соглашения мы послали вслед за Ито в Берлин, но затем на этот проект нам никакого ответа Ито не дал, да и не мог дать, потому что, видя какую встречу его мирные предложения получили в Петербурге, он уже не препятствовал соглашению Японии с Англией, по которому Англия являлась защитником Японии в дальнейших с нами распрях, которые привели к печальной для нас войне с японцами.