Страница:
Великий князь Андрей Владимирович уже в 1902 году начал несколько уклоняться от правильной нормальной жизни, особенно присущей столь высоким лицам, каковы Великие Князья, поведением и действиями которых интересуется все общество и преимущественно та часть общества, которая склонна к всевозможным пересудам.
Мне как то раз пришлось говорить с Великим Князем Михаилом Александровичем, который был очень дружен с Андреем Владимировичем, что вот Андрей Владимирович начинает несколько пошаливать, и я боюсь, чтобы это не кончилось дурно.
Вел я этот разговор главным образом с целью предостеречь Великого Князя Михаила Александровича от подобных увлечений. На это я получил от Великого Князя ответ:
- Я решительно не понимаю, Сергей Юльевич, каким образом человек, который сознает, что то или другое дурно, что этого не следует делать может это делать? Я по крайней мере уверен, что, если я убежден, что что-нибудь дурно, то никакие силы не в состоянии меня заставить совершить это дурное.
Теперь Великому Князю Михаилу Александровичу 33 года. Последнее время говорят, что он будто бы запутался в каком то романе; {178} впрочем, мне этому не хочется верить. Но, если бы даже случилось такое несчастное обстоятельство, то я должен сказать, что в этом во многом виновато его воспитание. Его ведь воспитывали совершенно как молодую девицу и тогда, когда ему уже минуло 29 лет.
Затем, он несколько лет тому назад увлекся своей двоюродной сестрой принцессой Кобургской, дочерью Великой Княгини Марии Александровны и хотел на ней жениться. На это не последовало согласия, потому что она его двоюродная сестра.
Теперь на этой принцессе женился испанский принц.
Я сожалел тогда о том, что Великому Князю Михаилу Александровичу не было дозволено на ней жениться, хотя и находил это решение совершенно правильным.
Очень жалко, что впоследствии такое принципиальное решение, касающееся бракосочетаний Великих Князей, а в особенности тех из них, которые более или менее близки к трону - было нарушено.
Так, Великому Князю Кириллу Владимировичу было разрешено жениться тоже на своей двоюродной сестре, на сестре той самой принцессы, на которой не разрешили жениться Великому Князю Михаилу Александровичу, да еще на сестре разведенной и, кроме того, мужем которой был великий герцог Дармштадский, брат Государыни Императрицы.
Точно также было разрешено Великому Князю Николаю Николаевичу жениться на сестре жены его брата Петра Николаевича, также разведенной с принцем Лейхтенбергским, двоюродным братом Великого Князя Николая Николаевича. Может быть от того, что в 1900 году я начал читать лекции Великому Князю Михаилу Александровичу, и может быть потому, что Великий Князь отзывался обо мне чрезвычайно симпатично, явились какие-нибудь неправильные, скажу больше, бесчестные предположения относительно мотивов моего мнения о престолонаследии, которое я должен был высказать в Ялте.
Хотя я Великого Князя Михаила Александровича почитаю и сердечно люблю, но эти мои чувства к нему не могут идти в сравнение с теми чувствами, которые я питал к Николаю Александровичу и которые я поныне питаю к моему Государю Николаю II. {179}
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
УБИЙСТВО П. Н. БОГОЛЕПОВА И
Д. С. СИПЯГИНА
14 февраля 1901 года последовало покушение на министра народного просвещения Боголепова. Покушение это произошло таким образом:
Во время приема явился к Боголепову бывший студент Московского университета Карпович и выстрелил ему в шею.
Это было первое анархическое покушение; оно было как бы предвестником всех тех событий, которые мы переживали с 1901 по 1905 годы и которые, в другой форме, мы переживаем и ныне, но уже по причинам иного порядка, не потому, чтобы России не было дано того, чего она желала. В конце концов Его Величеству благоугодно было 17-го октября 1905 года дать России то, о чем лучшие ее люди мечтали, начиная с царствования Императора Александра Благословенного.
Но нынешнее положение дела происходит от других причин, а именно от того, что Столыпин по соображениям личным, не будучи в состоянии уничтожить 17 октября 1905 года, - постепенно его коверкал и коверкал в направлении политического распутства.
Боголепов был весьма порядочный, корректный и честный человек, но он держался крайне реакционных взглядов. Его реакционные меры несомненно возбудили университет, - хотя я не могу не признать, что все таки Боголепов действовал закономерно, и что его режим в 1901 году, хотя и был реакционный, но закономерный и благородный.
Вообще, когда сравнишь тот режим, который был в 1901 году с тем, который ныне водворил министр народного просвещения Кассо, то приходится дивиться тому, каким образом {180} такой режим, режим полнейшего произвола и усмотрения, мыслим после 17-го октября 1905 года.
Это удивление может быть умалено сознанием, что, в сущности говоря, Кассо - есть продукт общей распутной политики, внедренной Столыпиным, которая и породила Кассо.
Как только Боголепов был ранен, я поехал к нему и застал там его жену, весьма почтенную женщину (урожденную княжну Ливен), также его товарища Зверева (ныне члена Государственного Совета), человека мелкого, но не дурного и крайнего реакционера. Вообще Зверев человек без всяких талантов и очень слабой учености.
Я настоял на том, чтобы из Берлина немедленно был выписан знаменитый хирург Бергман.
Боголепову пуля прострелила шею.
Бергман приехал; осмотрел Боголепова, а потом был у меня и дал мне весьма успокоительные сведения. Но, к несчастью, предсказания Бергмана не сбылись и через несколько дней после отъезда Бергмана Боголепов 2-го марта 1901 года скончался.
Вместо Боголепова министром народного просвещения был назначен бывший военный министр генерал-адъютант Ванновский вероятно потому, что, с одной стороны, он по своей службе был известен за человека крайне консервативных воззрений, а с другой - потому, что ему было поручено расследование студенческих беспорядков, бывших во время министерства Горемыкина, - о чем я говорил ранее.
2-го апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел, благороднейший дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин. Он был убит в вестибюле подъезда в комитете министров. Было заседание комитета министров. Члены комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от Великого Князя Сергея Александровича из Москвы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет, в него последовало несколько выстрелов, т. е. этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал, но {181} был в сознании. Его перевезли в Максимилиановскую лечебницу, находящуюся невдалеке от помещения комитета министров, т. е. Мариинского Дворца. Когда последовали выстрелы, то все члены комитета спустились по лестнице вниз в вестибюль. Министр Ванновский, посмотрев на этого офицера, сказал: это не офицер, это человек, наряженный офицером; офицер так одеваться не может, это не военный. Когда я спустился, этого офицера раздевали в соседней комнате. Он был высокого роста, блондин. Он сознался сейчас же, что он не военный, а анархист, что фамилия его Балмашов, что он бывший студент. Я все время не отходил от Сипягина и на моих глазах, через несколько часов после покушения, он умер, что возбудило во мне искреннее, сердечное сожаление.
Как я уже имел случай говорить, это был прекраснейший и благороднейший человек. Он знал, что находится в большой опасности. Перед самой смертью, за несколько дней, я с ним вел беседу в присутствии его жены и говорил ему о том, что в некоторых случаях, по моему мнению, он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества и слои благонамеренные и, во всяком случае, умеренные, на что он мне сказал: может быть, ты прав, но иначе поступить я не могу, наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще боле строгим.
Явился вопросы кого же назначить министром внутренних дел.
Еще за несколько недель до убийства Сипягина мы обедали у князя Мещерского, редактора пресловутого "Гражданина". Сипягин был в некотором родстве с Мещерским и он имел ту неосторожность, что ввел Мещерского в фавор к Его Императорскому Величеству, после того, как Его Императорское Величество со дня вступления на престол и слышать не хотел о Мещерском, отзываясь о нем весьма резко. Так как князь Мещерский человек весьма вкрадчивый и угодливый, то, если можно так выразиться, он влез в уголок души Государя Императора.
Во время обеда у Мещерского, а за обедом были только я, Сипягин и Мещерский, Сипягин заговорил, что его положение такое трудное, что он иногда подумывает о том, чтобы просить Государя Императора, чтобы его отпустить. Тогда возбудился вопрос, кто же мог бы его заменить, причем было названо имя Плеве. Сипягин {182} сказал, что это будет величайшее несчастье, если будет назначен Плеве, так как он был прежде отрицательного мнения о Плеве и бывши министром внутренних дел и познакомившись с деятельностью Плеве, когда он служил в министерстве внутренних дел, убедился, что это такой человек, который сделавшись министром будет преследовать только свои личные цели и принесет Россия величайшие несчастия. Со всеми этими рассуждениями Сипягина вполне согласился князь Мещерский; тем не менее, как только Сипягин умер, Мещерский виделся с Плеве и написал Его Величеству письмо о том, что единственный возможный кандидат на пост министра внутренних дел есть Плеве. Действительно, через два дня после смерти Сипягина Плеве был назначен.
* Вспоминая о Сипягине, чтобы обрисовать характер Государя, приведу следующий факт. Сипягин, став главноуправляющим комиссией прошений, а затем министром внутренних дел, вел ежедневно свой краткий дневник. Когда его убили, первым вошел в его кабинет его товарищ П. Н. Дурново, но он бумаг не трогал. Затем было поручено Его Величеством дворцовому коменданту генерал-адъютанту Гессе и Дурново разобрать бумаги покойного Сипягина. Бумаги ими были разобраны, все обыкновенные министерские были переданы по назначению, а личные официальные переданы Гессе, частные же жене Сипягина.
Александра Павловна Сипягина знала, что ее муж писал дневники, причем первая тетрадь обнимала время, когда ее муж был главноуправляющим комиссией прошений, а вторая - его министерство. Она спросила Дурново, где дневники мужа. Он ответил, что их взял Гессе. Весь этот и дальнейший рассказ я знаю от А. П. Сипягиной и Шереметьева, мужа ее сестры.
Через несколько дней А. П. Сипягина ездила благодарить Государя и Государыню за внимание, причем Государь сказал А. П. Сипягиной, что Ему переданы дневники ее мужа и что разрешит ли она на некоторое время задержать их, потому что Он, Государь, интересуется их прочесть. Конечно, Сипягина согласилась.
Прошло много месяцев, а Сипягина все не получала обратно записок мужа. Тогда она обратилась к своему племяннику графу Шереметьеву, флигель-адъютанту, бывшему другу детства Государя, прося при одном из дежурств напомнить Государю о записках мужа ее. {183} Через некоторое время А. П. Сипягина представлялась Государыне и когда она собиралась удалиться, Государыня попросила ее обождать, сказав, что ее желает видеть Государь. Через несколько минут появился Государь, и, вручив ей пакет, сказал, что Он с благодарностью возвращает мемуары ее покойного мужа, прибавив, что мемуары очень интересны.
Возвратившись домой, А. П. Сипягина увидала, что ей возвращены лишь мемуары за время, когда Сипягин был главноуправляющим комиссией прошений. В виду этого она просила старика графа Шереметьева разъяснить это недоразумение.
Граф Шереметьев обратился к Гессе, который ему довольно неделикатно ответил: чего они там носятся с записками Сипягина. После такого ответа граф Шереметьев прервал разговор.
Через несколько дней Государь был в Москве, говел и затем провел там первые дни великого праздника. Во время одного царского обеда граф Шереметьев сидел рядом с Гессе и не говорил с ним. Тогда Гессе сам с ним заговорил и сказал: "Что касается мемуаров Сипягина, то могу вас уверить, что я передал Государю все, что получил".
По возвращении Государя в Петербург он позвал к себе графа Шереметьева и сказал ему, что Ему, Государю, известно, что одна тетрадь мемуаров Сипягина пропала и что, как он, Шереметьев, думает, как это могло случиться. Граф Шереметьев сказал, что он спрашивал Дурново, который удостоверил, что было две тетради мемуаров, которые он вручил Гессе, и что он уверен, что Дурново говорит правду, так как ему не было никакого интереса присваивать вторую тетрадку; да, наконец, Гессе сам не отрицает, что он получил две тетрадки.
Тогда Ею Величество заметил, что Гессе не был в ладах с Сипягиным и что, может быть, в мемуарах Сипягин что-нибудь написал о Гессе, а потому Гессе их уничтожил, чтобы Он, Государь, это не прочел. Затем граф Шереметьев мне сказал:
- А я знаю достоверно, что эту тетрадку уничтожил Сам Государь.
Тогда я с графом Шереметьевым был еще из за Сипягина в очень хороших отношениях. Мы с ним разошлись после 17 октября, когда граф Шереметьев, прочитав манифест 17 октября, приказал портреты Государя в своем дворце перевернуть, повесив изображение к стене и подсадку наружу, а один портрет отнесли на чердак. {184} Я мемуаров Сипягина не читал, но жена его мне говорила, что он писал в них все совершенно откровенно. Сипягин же был честнейший и благороднейший человек, совершенный дворянин, ультраконсерватор, он в последние полгода своего министерства откровенно и с большою горечью мне говорил, что на Государя полагаться нельзя и главное, что Государь не правдив и коварен. Это он в отчаянии говорил и своей жене. *
Вскоре после назначения Плеве уволился от должности министра народного просвещения Ванновский. Оказалось, что Ванновский такой ярый консерватор, такой военный человек до мозга костей, что не мог ужиться с Плеве, так как Плеве, как министр внутренних дел, предъявлял ему такие требования, которые Ванновский признавал невозможными; так как он видел, что Его Величество сочувствует направлению Плеве, то он и уволился от должности министра народного просвещения.
Вместо него назначен министром народного просвещения Зенгер, бывший профессор Варшавского университета, человек кристальной чистоты, но не от мира сего. Классик, до такой степени увлекавшийся классическим языком, что перевел и очень хорошо на латинский язык Евгения Онегина Пушкина. Зенгер вел министерство народного просвещения в духе порядка, но не реакционном, потому в скором времени он должен был оставить свой пост и на его место назначен был генерал Глазов, начальник военной академии. Зенгер по краткости времени ничего хорошего не мог сделать, но он сделал одну вещь непохвальную, это то, что он назначил товарищем к себе начальника института экспериментальной медицины Лукьянова, бывшего профессора в Варшаве, потому что он был его товарищем по профессуре в Варшаве, а также, может быть, и не без протекции принца и принцессы Ольденбургских.
{185}
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В. К. ПЛЕВЕ
* Плеве имел против меня личный зуб потому, что он думал, что я дважды помешал ему стать министром внутренних дел, он был злопамятен и мстителен. Мы с ним расходились и относительно государственной политики (я не говорю по убеждениям, так как таковых он не имел) по большинству вопросов. Мое убеждение, что pyccкий Государь должен опираться на народ, Плеве же считал, что Он должен опираться на дворянство.
В течение более чем десятилетнего моего управления финансами, я их привел в блистательное состояние, но очень мало мог сделать для экономического состояния народа, ибо не только не встречал сочувствия реального (а не на словах) в правящих сферах, а напротив встречал противодействие и во главе оного за кулисами стоял всегда Плеве.*
Когда он сделался министром внутренних дел, то уже в то время началось крестьянское движение. Крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харькове губернатор князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян.
Плеве, сделавшись министром внутренних дел, сейчас же отправился в Харьков и весьма поощрил действия князя Оболенского, который за такую свою храбрость затем был назначен генерал-губернатором Финляндии и был сделан генерал-адъютантом.
* Я расходился также с Плеве по поводу политики на Кавказе. До князя Голицына все правители Кавказа, начиная с светлейшего {186} князя Воронцова ставили себе задачею сперва покорение Кавказа, а затем приобщение его к Российской Империи посредством привития к нему общих начал русской государственности.
Освободительные начала, произведшие смутное движение в Империи, отразились и на Кавказе, причем или русские, живущее и приезжающие на Кавказ, или туземные молодые, люди, воспитывавшиеся в учебных заведениях в России дали толчок освободительному движению на Кавказе, связанному со смутой. Без этих русских и туземцев, воспитывавшихся в России, Кавказ, т. е. его туземные жители были бы спокойны.
Смуте отчасти содействовало все более и более развившееся взяточничество, т. е. порочность администрации. Когда умер главноначальствующий Кавказа, почтенный, умный, но слабый Шереметьев, на его место Государь назначил князя Голицына, честного, хорошего человека, но с удивительным сумбуром в голове. Голицын по собственной инициативе, или следуя общему модному паролю, явился на Кавказ с программой его русифицировать, причем и эту программу проводил со страстностью и свойственной ему сумбурностью.
Покуда Плеве не был министром внутренних дел, министры его, Голицына, сдерживали, хотя часто безуспешно. Но когда появился Плеве и пронюхал, что Государь сочувствует князю Голицыну, то сейчас же начал его поддерживать. Опять по общему правилу, каждый удар с одной стороны вызывал реакцию с другой.
Постепенно смута росла и скоро Кавказ возгорелся так, что многие говорят (хотя в этом есть большое преувеличение), что Кавказ нужно снова покорять. Нужно покорить Poccию, тогда не трудно будет покорить Кавказ и привести к благоразумию окраины.
Ну вот, пусть покорят Россию. Не по режиму "истинно русских" людей это может быть сделано. Наибольшее неудовольствие вызывали на Кавказе армяне, как лица торгующие с долею эксплоататорского начала.
Князь Голицын пошел против всех национальностей, обитающих Кавказ, так как он всех хотел обрусить, но естественно враждебнее всего отнесся к армянам. К тому в последние годы вследствие преследования турецких армян в Турции многие тысячи обреволюционизировавшихся турецких армян переселились на Кавказ. Они, конечно, как опытные революционеры стали революционизировать своих единоверцев и братьев русских подданных.
Вообще смута на Кавказе приобрела особый оттенок, ибо племена Кавказа суть азиаты, у которых особая психология и особые понятия о гражданственности и в особенности о цене жизни человеческой. {187} Чтобы обуздать армян, князь Голицын выдумал секвестрировать имущества армянских церквей. У армян церковь живая, это душа жизни армян, в ней сосредоточена вся благотворительность и все образование народа. По его докладу было образовано совещание, чтобы решить этот вопрос, под председательством Э. В. Фриша, состоящее из Победоносцева, министра иностранных дел графа Муравьева, министра юстиции Муравьева, Сипягина, Голицына и меня.
Я самым решительным образом протестовал против этой безобразной затеи, как с политической, так и с этической точек зрения.
С политической потому, что эта мера должна была восстановить всех армян и не только русских, но и иностранных. С этической потому, что армяне такие же христиане, как и мы, и их церковь наиболее близка к нашей православной. Когда обсуждалась предложенная князем Голицыным мера с политической стороны, К. П. Победоносцев ее поддерживал, но когда я представил все фарисейство наше, которое выразилось бы в этой мере с религиозной точки зрения, он стал на мою сторону.
Таким образом все совещание высказалось против этой меры за исключением князя Голицына. Журнал совещания остался у Государя без резолюции.
Когда Плеве сделался министром, то при первом приезде Голицына в Петербург тот же вопрос возбужден был снова и на этот раз он был внесен в комитет министров, причем защитником его явился Плеве.
Обыкновенно во всех мелких вопросах, когда есть признаки, что Государь желает, чтобы дело было решено в таком то направлении, как в комитете министров, так и в Государственном Совете большинство членов отмалчивалось и искало какого-нибудь повода к промедлению или такому направлению дела, чтобы не получилось определенного решения, а чтобы спустить, по выражению Победоносцева, дело "в песок".
Поэтому в заседании говорили преимущественно Плеве и я. Я резко против, а Плеве резко за. Все члены за исключением трех присоединились ко мне и в том числе Великий Князь Михаил Николаевич, бывший наместник Кавказа. Таким образом меньшинство составилось из Плеве, Голицына и Зенгера, министра народного просвещения. Последний присоединился к Плеве, вероятно, по недоразумению. Он чистый, честный, но слабый человек. По профессии классик и к тому же классик - поэт. {188} Великий Князь Михаил Николаевич упрашивал Государя утвердить мнение большинства, но Его Величество утвердил мнение меньшинства. Меру эту начали приводить в исполнение. Это окончательно взбаламутило всех армян. Начались со стороны армян резкие революционные выступы. Затем борьба властей с армянами перешла в борьбу армян с мусульманами. Говорят, что это дело рук местных властей. Потом на Голицына последовало покушение. Он приехал в Петербург и более на Кавказ не возвращался. Удивительно, что этот в сущности честный и хороший человек вооружил на Кавказе всех против себя, в том числе русских и военных. Впрочем; как военный Голицын будучи еще командиром Грузинского полка во время наместничества Великого Князя Михаила Николаевича (тогда я был мальчиком и жил на Кавказе, где я родился), не пользовался симпатиями военных.
Вместо князя Голицына был назначен граф Воронцов-Дашков, который наместничествует там до сего времени. Он повел традиционную политику лучших правителей Кавказа князя Воронцова, князя Барятинского..., прекратив теснение туземцев. По его представлению отменили решение секвестра имущества армянских церквей, хотя теперь не могут в этом деле практически распутаться, так как большинство имущества уже было отобрано. Его на Кавказе любят, уважают. Но теперь покуда не прекратятся смуты в России, невозможно прекратить смуты на Кавказе. Повторилось общее явление, взбаламутившее Российскую Империю. Все же благоразумные меры опаздывают. On vient toujours trop tard.
Я советовал назначить графа Воронцова-Дашкова на Кавказ после Шереметьева, когда назначили Голицына. Если бы его назначили тогда, то не произошел бы весь сумбур, который наделал Голицын, и теперь Кавказ был бы гораздо спокойнее.
Граф Воронцов человек немудреный, но благородный, честный, благонамеренный. Его большой недостаток заключался в том, что он не умеет выбирать людей. Конечно, все "истинно русские" люди и консервативные газеты его травят и часто поговаривают об его уходе.
Я расходился с Плеве и по еврейскому вопросу. В первые годы моего министерства при Императоре Александр III, Государь как то раз меня спросил:
"Правда ли, что вы стоите за евреев?" {189} Я сказал Его Величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и просил позволения Государя задать Ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил Государя, может ли Он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными Государя.
Его Величество на это мне ничего не ответил и остался ко мне благосклонным и верил мне до последнего дня своей жизни. Несчастный день для России...
Я и до ныне остаюсь при высказанном мною Александру III убеждении по еврейскому вопросу. Поэтому, когда я был министром финансов, я систематически возражал против всех новых мер, которые хотели принимать против евреев. Я был бессилен заставить пересмотреть все существующие законы против евреев, из которых многие крайне несправедливы, а в общем законы эти принципиально вредны для русских, для России, так как я всегда смотрел и смотрю на еврейский вопрос не с точки зрения, что приятно для евреев, а с точки зрения, что полезно для нас русских и для Российской Империи. Все наиболее существенные законы, ограничивающие права евреев, пошли в последние десятилетия не в законодательном порядке, а через комитет министров, как законы временные.
Всегда употреблялась одна фарисейская формула впредь до пересмотра всех законов об евреях (причем всегда давалось понять, что законы эти будут пересматриваться с точки зрения расширительной, а не ограничительной) повелеваем и пр.". Законодатели не имели государственного мужества ставить вопрос открыто. Они знали, что государственный совет (старый, составленный исключительно по ныне модному выражению из бюрократов) или большинством выскажется против или спустит представление "в песок" или по меньшей мере наговорит много неприятных истин для министров, внесших проект новых стеснений евреев. Поэтому в государственный совет, как бы то по закону следовало, таких законов не вносили, а проводили их через комитет министров, а если и тут опасались возражений, то через особые совещания или просто всеподданнейшими докладами.
Мне как то раз пришлось говорить с Великим Князем Михаилом Александровичем, который был очень дружен с Андреем Владимировичем, что вот Андрей Владимирович начинает несколько пошаливать, и я боюсь, чтобы это не кончилось дурно.
Вел я этот разговор главным образом с целью предостеречь Великого Князя Михаила Александровича от подобных увлечений. На это я получил от Великого Князя ответ:
- Я решительно не понимаю, Сергей Юльевич, каким образом человек, который сознает, что то или другое дурно, что этого не следует делать может это делать? Я по крайней мере уверен, что, если я убежден, что что-нибудь дурно, то никакие силы не в состоянии меня заставить совершить это дурное.
Теперь Великому Князю Михаилу Александровичу 33 года. Последнее время говорят, что он будто бы запутался в каком то романе; {178} впрочем, мне этому не хочется верить. Но, если бы даже случилось такое несчастное обстоятельство, то я должен сказать, что в этом во многом виновато его воспитание. Его ведь воспитывали совершенно как молодую девицу и тогда, когда ему уже минуло 29 лет.
Затем, он несколько лет тому назад увлекся своей двоюродной сестрой принцессой Кобургской, дочерью Великой Княгини Марии Александровны и хотел на ней жениться. На это не последовало согласия, потому что она его двоюродная сестра.
Теперь на этой принцессе женился испанский принц.
Я сожалел тогда о том, что Великому Князю Михаилу Александровичу не было дозволено на ней жениться, хотя и находил это решение совершенно правильным.
Очень жалко, что впоследствии такое принципиальное решение, касающееся бракосочетаний Великих Князей, а в особенности тех из них, которые более или менее близки к трону - было нарушено.
Так, Великому Князю Кириллу Владимировичу было разрешено жениться тоже на своей двоюродной сестре, на сестре той самой принцессы, на которой не разрешили жениться Великому Князю Михаилу Александровичу, да еще на сестре разведенной и, кроме того, мужем которой был великий герцог Дармштадский, брат Государыни Императрицы.
Точно также было разрешено Великому Князю Николаю Николаевичу жениться на сестре жены его брата Петра Николаевича, также разведенной с принцем Лейхтенбергским, двоюродным братом Великого Князя Николая Николаевича. Может быть от того, что в 1900 году я начал читать лекции Великому Князю Михаилу Александровичу, и может быть потому, что Великий Князь отзывался обо мне чрезвычайно симпатично, явились какие-нибудь неправильные, скажу больше, бесчестные предположения относительно мотивов моего мнения о престолонаследии, которое я должен был высказать в Ялте.
Хотя я Великого Князя Михаила Александровича почитаю и сердечно люблю, но эти мои чувства к нему не могут идти в сравнение с теми чувствами, которые я питал к Николаю Александровичу и которые я поныне питаю к моему Государю Николаю II. {179}
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
УБИЙСТВО П. Н. БОГОЛЕПОВА И
Д. С. СИПЯГИНА
14 февраля 1901 года последовало покушение на министра народного просвещения Боголепова. Покушение это произошло таким образом:
Во время приема явился к Боголепову бывший студент Московского университета Карпович и выстрелил ему в шею.
Это было первое анархическое покушение; оно было как бы предвестником всех тех событий, которые мы переживали с 1901 по 1905 годы и которые, в другой форме, мы переживаем и ныне, но уже по причинам иного порядка, не потому, чтобы России не было дано того, чего она желала. В конце концов Его Величеству благоугодно было 17-го октября 1905 года дать России то, о чем лучшие ее люди мечтали, начиная с царствования Императора Александра Благословенного.
Но нынешнее положение дела происходит от других причин, а именно от того, что Столыпин по соображениям личным, не будучи в состоянии уничтожить 17 октября 1905 года, - постепенно его коверкал и коверкал в направлении политического распутства.
Боголепов был весьма порядочный, корректный и честный человек, но он держался крайне реакционных взглядов. Его реакционные меры несомненно возбудили университет, - хотя я не могу не признать, что все таки Боголепов действовал закономерно, и что его режим в 1901 году, хотя и был реакционный, но закономерный и благородный.
Вообще, когда сравнишь тот режим, который был в 1901 году с тем, который ныне водворил министр народного просвещения Кассо, то приходится дивиться тому, каким образом {180} такой режим, режим полнейшего произвола и усмотрения, мыслим после 17-го октября 1905 года.
Это удивление может быть умалено сознанием, что, в сущности говоря, Кассо - есть продукт общей распутной политики, внедренной Столыпиным, которая и породила Кассо.
Как только Боголепов был ранен, я поехал к нему и застал там его жену, весьма почтенную женщину (урожденную княжну Ливен), также его товарища Зверева (ныне члена Государственного Совета), человека мелкого, но не дурного и крайнего реакционера. Вообще Зверев человек без всяких талантов и очень слабой учености.
Я настоял на том, чтобы из Берлина немедленно был выписан знаменитый хирург Бергман.
Боголепову пуля прострелила шею.
Бергман приехал; осмотрел Боголепова, а потом был у меня и дал мне весьма успокоительные сведения. Но, к несчастью, предсказания Бергмана не сбылись и через несколько дней после отъезда Бергмана Боголепов 2-го марта 1901 года скончался.
Вместо Боголепова министром народного просвещения был назначен бывший военный министр генерал-адъютант Ванновский вероятно потому, что, с одной стороны, он по своей службе был известен за человека крайне консервативных воззрений, а с другой - потому, что ему было поручено расследование студенческих беспорядков, бывших во время министерства Горемыкина, - о чем я говорил ранее.
2-го апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел, благороднейший дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин. Он был убит в вестибюле подъезда в комитете министров. Было заседание комитета министров. Члены комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от Великого Князя Сергея Александровича из Москвы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет, в него последовало несколько выстрелов, т. е. этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал, но {181} был в сознании. Его перевезли в Максимилиановскую лечебницу, находящуюся невдалеке от помещения комитета министров, т. е. Мариинского Дворца. Когда последовали выстрелы, то все члены комитета спустились по лестнице вниз в вестибюль. Министр Ванновский, посмотрев на этого офицера, сказал: это не офицер, это человек, наряженный офицером; офицер так одеваться не может, это не военный. Когда я спустился, этого офицера раздевали в соседней комнате. Он был высокого роста, блондин. Он сознался сейчас же, что он не военный, а анархист, что фамилия его Балмашов, что он бывший студент. Я все время не отходил от Сипягина и на моих глазах, через несколько часов после покушения, он умер, что возбудило во мне искреннее, сердечное сожаление.
Как я уже имел случай говорить, это был прекраснейший и благороднейший человек. Он знал, что находится в большой опасности. Перед самой смертью, за несколько дней, я с ним вел беседу в присутствии его жены и говорил ему о том, что в некоторых случаях, по моему мнению, он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества и слои благонамеренные и, во всяком случае, умеренные, на что он мне сказал: может быть, ты прав, но иначе поступить я не могу, наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще боле строгим.
Явился вопросы кого же назначить министром внутренних дел.
Еще за несколько недель до убийства Сипягина мы обедали у князя Мещерского, редактора пресловутого "Гражданина". Сипягин был в некотором родстве с Мещерским и он имел ту неосторожность, что ввел Мещерского в фавор к Его Императорскому Величеству, после того, как Его Императорское Величество со дня вступления на престол и слышать не хотел о Мещерском, отзываясь о нем весьма резко. Так как князь Мещерский человек весьма вкрадчивый и угодливый, то, если можно так выразиться, он влез в уголок души Государя Императора.
Во время обеда у Мещерского, а за обедом были только я, Сипягин и Мещерский, Сипягин заговорил, что его положение такое трудное, что он иногда подумывает о том, чтобы просить Государя Императора, чтобы его отпустить. Тогда возбудился вопрос, кто же мог бы его заменить, причем было названо имя Плеве. Сипягин {182} сказал, что это будет величайшее несчастье, если будет назначен Плеве, так как он был прежде отрицательного мнения о Плеве и бывши министром внутренних дел и познакомившись с деятельностью Плеве, когда он служил в министерстве внутренних дел, убедился, что это такой человек, который сделавшись министром будет преследовать только свои личные цели и принесет Россия величайшие несчастия. Со всеми этими рассуждениями Сипягина вполне согласился князь Мещерский; тем не менее, как только Сипягин умер, Мещерский виделся с Плеве и написал Его Величеству письмо о том, что единственный возможный кандидат на пост министра внутренних дел есть Плеве. Действительно, через два дня после смерти Сипягина Плеве был назначен.
* Вспоминая о Сипягине, чтобы обрисовать характер Государя, приведу следующий факт. Сипягин, став главноуправляющим комиссией прошений, а затем министром внутренних дел, вел ежедневно свой краткий дневник. Когда его убили, первым вошел в его кабинет его товарищ П. Н. Дурново, но он бумаг не трогал. Затем было поручено Его Величеством дворцовому коменданту генерал-адъютанту Гессе и Дурново разобрать бумаги покойного Сипягина. Бумаги ими были разобраны, все обыкновенные министерские были переданы по назначению, а личные официальные переданы Гессе, частные же жене Сипягина.
Александра Павловна Сипягина знала, что ее муж писал дневники, причем первая тетрадь обнимала время, когда ее муж был главноуправляющим комиссией прошений, а вторая - его министерство. Она спросила Дурново, где дневники мужа. Он ответил, что их взял Гессе. Весь этот и дальнейший рассказ я знаю от А. П. Сипягиной и Шереметьева, мужа ее сестры.
Через несколько дней А. П. Сипягина ездила благодарить Государя и Государыню за внимание, причем Государь сказал А. П. Сипягиной, что Ему переданы дневники ее мужа и что разрешит ли она на некоторое время задержать их, потому что Он, Государь, интересуется их прочесть. Конечно, Сипягина согласилась.
Прошло много месяцев, а Сипягина все не получала обратно записок мужа. Тогда она обратилась к своему племяннику графу Шереметьеву, флигель-адъютанту, бывшему другу детства Государя, прося при одном из дежурств напомнить Государю о записках мужа ее. {183} Через некоторое время А. П. Сипягина представлялась Государыне и когда она собиралась удалиться, Государыня попросила ее обождать, сказав, что ее желает видеть Государь. Через несколько минут появился Государь, и, вручив ей пакет, сказал, что Он с благодарностью возвращает мемуары ее покойного мужа, прибавив, что мемуары очень интересны.
Возвратившись домой, А. П. Сипягина увидала, что ей возвращены лишь мемуары за время, когда Сипягин был главноуправляющим комиссией прошений. В виду этого она просила старика графа Шереметьева разъяснить это недоразумение.
Граф Шереметьев обратился к Гессе, который ему довольно неделикатно ответил: чего они там носятся с записками Сипягина. После такого ответа граф Шереметьев прервал разговор.
Через несколько дней Государь был в Москве, говел и затем провел там первые дни великого праздника. Во время одного царского обеда граф Шереметьев сидел рядом с Гессе и не говорил с ним. Тогда Гессе сам с ним заговорил и сказал: "Что касается мемуаров Сипягина, то могу вас уверить, что я передал Государю все, что получил".
По возвращении Государя в Петербург он позвал к себе графа Шереметьева и сказал ему, что Ему, Государю, известно, что одна тетрадь мемуаров Сипягина пропала и что, как он, Шереметьев, думает, как это могло случиться. Граф Шереметьев сказал, что он спрашивал Дурново, который удостоверил, что было две тетради мемуаров, которые он вручил Гессе, и что он уверен, что Дурново говорит правду, так как ему не было никакого интереса присваивать вторую тетрадку; да, наконец, Гессе сам не отрицает, что он получил две тетрадки.
Тогда Ею Величество заметил, что Гессе не был в ладах с Сипягиным и что, может быть, в мемуарах Сипягин что-нибудь написал о Гессе, а потому Гессе их уничтожил, чтобы Он, Государь, это не прочел. Затем граф Шереметьев мне сказал:
- А я знаю достоверно, что эту тетрадку уничтожил Сам Государь.
Тогда я с графом Шереметьевым был еще из за Сипягина в очень хороших отношениях. Мы с ним разошлись после 17 октября, когда граф Шереметьев, прочитав манифест 17 октября, приказал портреты Государя в своем дворце перевернуть, повесив изображение к стене и подсадку наружу, а один портрет отнесли на чердак. {184} Я мемуаров Сипягина не читал, но жена его мне говорила, что он писал в них все совершенно откровенно. Сипягин же был честнейший и благороднейший человек, совершенный дворянин, ультраконсерватор, он в последние полгода своего министерства откровенно и с большою горечью мне говорил, что на Государя полагаться нельзя и главное, что Государь не правдив и коварен. Это он в отчаянии говорил и своей жене. *
Вскоре после назначения Плеве уволился от должности министра народного просвещения Ванновский. Оказалось, что Ванновский такой ярый консерватор, такой военный человек до мозга костей, что не мог ужиться с Плеве, так как Плеве, как министр внутренних дел, предъявлял ему такие требования, которые Ванновский признавал невозможными; так как он видел, что Его Величество сочувствует направлению Плеве, то он и уволился от должности министра народного просвещения.
Вместо него назначен министром народного просвещения Зенгер, бывший профессор Варшавского университета, человек кристальной чистоты, но не от мира сего. Классик, до такой степени увлекавшийся классическим языком, что перевел и очень хорошо на латинский язык Евгения Онегина Пушкина. Зенгер вел министерство народного просвещения в духе порядка, но не реакционном, потому в скором времени он должен был оставить свой пост и на его место назначен был генерал Глазов, начальник военной академии. Зенгер по краткости времени ничего хорошего не мог сделать, но он сделал одну вещь непохвальную, это то, что он назначил товарищем к себе начальника института экспериментальной медицины Лукьянова, бывшего профессора в Варшаве, потому что он был его товарищем по профессуре в Варшаве, а также, может быть, и не без протекции принца и принцессы Ольденбургских.
{185}
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В. К. ПЛЕВЕ
* Плеве имел против меня личный зуб потому, что он думал, что я дважды помешал ему стать министром внутренних дел, он был злопамятен и мстителен. Мы с ним расходились и относительно государственной политики (я не говорю по убеждениям, так как таковых он не имел) по большинству вопросов. Мое убеждение, что pyccкий Государь должен опираться на народ, Плеве же считал, что Он должен опираться на дворянство.
В течение более чем десятилетнего моего управления финансами, я их привел в блистательное состояние, но очень мало мог сделать для экономического состояния народа, ибо не только не встречал сочувствия реального (а не на словах) в правящих сферах, а напротив встречал противодействие и во главе оного за кулисами стоял всегда Плеве.*
Когда он сделался министром внутренних дел, то уже в то время началось крестьянское движение. Крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харькове губернатор князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян.
Плеве, сделавшись министром внутренних дел, сейчас же отправился в Харьков и весьма поощрил действия князя Оболенского, который за такую свою храбрость затем был назначен генерал-губернатором Финляндии и был сделан генерал-адъютантом.
* Я расходился также с Плеве по поводу политики на Кавказе. До князя Голицына все правители Кавказа, начиная с светлейшего {186} князя Воронцова ставили себе задачею сперва покорение Кавказа, а затем приобщение его к Российской Империи посредством привития к нему общих начал русской государственности.
Освободительные начала, произведшие смутное движение в Империи, отразились и на Кавказе, причем или русские, живущее и приезжающие на Кавказ, или туземные молодые, люди, воспитывавшиеся в учебных заведениях в России дали толчок освободительному движению на Кавказе, связанному со смутой. Без этих русских и туземцев, воспитывавшихся в России, Кавказ, т. е. его туземные жители были бы спокойны.
Смуте отчасти содействовало все более и более развившееся взяточничество, т. е. порочность администрации. Когда умер главноначальствующий Кавказа, почтенный, умный, но слабый Шереметьев, на его место Государь назначил князя Голицына, честного, хорошего человека, но с удивительным сумбуром в голове. Голицын по собственной инициативе, или следуя общему модному паролю, явился на Кавказ с программой его русифицировать, причем и эту программу проводил со страстностью и свойственной ему сумбурностью.
Покуда Плеве не был министром внутренних дел, министры его, Голицына, сдерживали, хотя часто безуспешно. Но когда появился Плеве и пронюхал, что Государь сочувствует князю Голицыну, то сейчас же начал его поддерживать. Опять по общему правилу, каждый удар с одной стороны вызывал реакцию с другой.
Постепенно смута росла и скоро Кавказ возгорелся так, что многие говорят (хотя в этом есть большое преувеличение), что Кавказ нужно снова покорять. Нужно покорить Poccию, тогда не трудно будет покорить Кавказ и привести к благоразумию окраины.
Ну вот, пусть покорят Россию. Не по режиму "истинно русских" людей это может быть сделано. Наибольшее неудовольствие вызывали на Кавказе армяне, как лица торгующие с долею эксплоататорского начала.
Князь Голицын пошел против всех национальностей, обитающих Кавказ, так как он всех хотел обрусить, но естественно враждебнее всего отнесся к армянам. К тому в последние годы вследствие преследования турецких армян в Турции многие тысячи обреволюционизировавшихся турецких армян переселились на Кавказ. Они, конечно, как опытные революционеры стали революционизировать своих единоверцев и братьев русских подданных.
Вообще смута на Кавказе приобрела особый оттенок, ибо племена Кавказа суть азиаты, у которых особая психология и особые понятия о гражданственности и в особенности о цене жизни человеческой. {187} Чтобы обуздать армян, князь Голицын выдумал секвестрировать имущества армянских церквей. У армян церковь живая, это душа жизни армян, в ней сосредоточена вся благотворительность и все образование народа. По его докладу было образовано совещание, чтобы решить этот вопрос, под председательством Э. В. Фриша, состоящее из Победоносцева, министра иностранных дел графа Муравьева, министра юстиции Муравьева, Сипягина, Голицына и меня.
Я самым решительным образом протестовал против этой безобразной затеи, как с политической, так и с этической точек зрения.
С политической потому, что эта мера должна была восстановить всех армян и не только русских, но и иностранных. С этической потому, что армяне такие же христиане, как и мы, и их церковь наиболее близка к нашей православной. Когда обсуждалась предложенная князем Голицыным мера с политической стороны, К. П. Победоносцев ее поддерживал, но когда я представил все фарисейство наше, которое выразилось бы в этой мере с религиозной точки зрения, он стал на мою сторону.
Таким образом все совещание высказалось против этой меры за исключением князя Голицына. Журнал совещания остался у Государя без резолюции.
Когда Плеве сделался министром, то при первом приезде Голицына в Петербург тот же вопрос возбужден был снова и на этот раз он был внесен в комитет министров, причем защитником его явился Плеве.
Обыкновенно во всех мелких вопросах, когда есть признаки, что Государь желает, чтобы дело было решено в таком то направлении, как в комитете министров, так и в Государственном Совете большинство членов отмалчивалось и искало какого-нибудь повода к промедлению или такому направлению дела, чтобы не получилось определенного решения, а чтобы спустить, по выражению Победоносцева, дело "в песок".
Поэтому в заседании говорили преимущественно Плеве и я. Я резко против, а Плеве резко за. Все члены за исключением трех присоединились ко мне и в том числе Великий Князь Михаил Николаевич, бывший наместник Кавказа. Таким образом меньшинство составилось из Плеве, Голицына и Зенгера, министра народного просвещения. Последний присоединился к Плеве, вероятно, по недоразумению. Он чистый, честный, но слабый человек. По профессии классик и к тому же классик - поэт. {188} Великий Князь Михаил Николаевич упрашивал Государя утвердить мнение большинства, но Его Величество утвердил мнение меньшинства. Меру эту начали приводить в исполнение. Это окончательно взбаламутило всех армян. Начались со стороны армян резкие революционные выступы. Затем борьба властей с армянами перешла в борьбу армян с мусульманами. Говорят, что это дело рук местных властей. Потом на Голицына последовало покушение. Он приехал в Петербург и более на Кавказ не возвращался. Удивительно, что этот в сущности честный и хороший человек вооружил на Кавказе всех против себя, в том числе русских и военных. Впрочем; как военный Голицын будучи еще командиром Грузинского полка во время наместничества Великого Князя Михаила Николаевича (тогда я был мальчиком и жил на Кавказе, где я родился), не пользовался симпатиями военных.
Вместо князя Голицына был назначен граф Воронцов-Дашков, который наместничествует там до сего времени. Он повел традиционную политику лучших правителей Кавказа князя Воронцова, князя Барятинского..., прекратив теснение туземцев. По его представлению отменили решение секвестра имущества армянских церквей, хотя теперь не могут в этом деле практически распутаться, так как большинство имущества уже было отобрано. Его на Кавказе любят, уважают. Но теперь покуда не прекратятся смуты в России, невозможно прекратить смуты на Кавказе. Повторилось общее явление, взбаламутившее Российскую Империю. Все же благоразумные меры опаздывают. On vient toujours trop tard.
Я советовал назначить графа Воронцова-Дашкова на Кавказ после Шереметьева, когда назначили Голицына. Если бы его назначили тогда, то не произошел бы весь сумбур, который наделал Голицын, и теперь Кавказ был бы гораздо спокойнее.
Граф Воронцов человек немудреный, но благородный, честный, благонамеренный. Его большой недостаток заключался в том, что он не умеет выбирать людей. Конечно, все "истинно русские" люди и консервативные газеты его травят и часто поговаривают об его уходе.
Я расходился с Плеве и по еврейскому вопросу. В первые годы моего министерства при Императоре Александр III, Государь как то раз меня спросил:
"Правда ли, что вы стоите за евреев?" {189} Я сказал Его Величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и просил позволения Государя задать Ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил Государя, может ли Он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными Государя.
Его Величество на это мне ничего не ответил и остался ко мне благосклонным и верил мне до последнего дня своей жизни. Несчастный день для России...
Я и до ныне остаюсь при высказанном мною Александру III убеждении по еврейскому вопросу. Поэтому, когда я был министром финансов, я систематически возражал против всех новых мер, которые хотели принимать против евреев. Я был бессилен заставить пересмотреть все существующие законы против евреев, из которых многие крайне несправедливы, а в общем законы эти принципиально вредны для русских, для России, так как я всегда смотрел и смотрю на еврейский вопрос не с точки зрения, что приятно для евреев, а с точки зрения, что полезно для нас русских и для Российской Империи. Все наиболее существенные законы, ограничивающие права евреев, пошли в последние десятилетия не в законодательном порядке, а через комитет министров, как законы временные.
Всегда употреблялась одна фарисейская формула впредь до пересмотра всех законов об евреях (причем всегда давалось понять, что законы эти будут пересматриваться с точки зрения расширительной, а не ограничительной) повелеваем и пр.". Законодатели не имели государственного мужества ставить вопрос открыто. Они знали, что государственный совет (старый, составленный исключительно по ныне модному выражению из бюрократов) или большинством выскажется против или спустит представление "в песок" или по меньшей мере наговорит много неприятных истин для министров, внесших проект новых стеснений евреев. Поэтому в государственный совет, как бы то по закону следовало, таких законов не вносили, а проводили их через комитет министров, а если и тут опасались возражений, то через особые совещания или просто всеподданнейшими докладами.