Страница:
Вскоре после назначения барона Фредерикса я вдруг от него получаю Высочайшее повеление, отменяющее законы и устанавливающее {104} такой порядок относительно сметы министерства двора: смету эту составляет и представляет на утверждение Государя министр двора, а затем сообщает общую цифру министру финансов, который должен внести именно эту цифру, без обсуждения в государственном совете, в государственную роспись. В заключение говорилось, что Государь повелевает, чтобы сие Высочайшее повеление не распубликовывалось, дабы не возбуждать толков, а чтобы при кодификации законов, т.е. печатании нового издания, были соответственно изменены соответствующие статьи. Таких Высочайших повелений, конечно, в России не было со времен Павла Петровича, да и Он, вероятно, не предлагал бы незаметно фальсифицировать новое издание законов. Конечно, эта выдумка не принадлежала инициативе Государя, а Его министру двора, но достаточно то, что такие повеления могли иметь место еще за десять лет до революции. *
По поводу этого маленького инцидента, которому я не придавал никакого значения с точки зрения финансов, я помню такой разговор, который я имел с Его Императорским Величеством.
Когда я сказал, что, во всяком случае, кредиты должны быть испрашиваемы по соглашению министра Двора с министерством финансов, - если не в общем порядке через государственный совет, - то Его Величеству угодно было мне заметить :
- Что же вы находите, что я трачу много денег?
На что я Его Императорскому Величеству всеподданнейше доложил, и доложил совершенно правдиво и искренно, что образ жизни Государя и его Августейшей семьи столь скромен, что даже более скромен, нежели личная жизнь его ближайших слуг, советчиков, в том числе и меня, - (и это совершенная правда), но что дело не в расходах, которые производятся на Его Величество и на Его Августейшую семью, а дело идет о расходах, производимых по министерству Двора во всех его разнообразных учреждениях и отделах. Вот что касается этих расходов, то я не мог бы не признать, что эти расходы производятся не в должном порядке, не с должной экономии и не при должном контроле.
Вообще, как я уже говорил, во всем, что касалось непосредственно меня, как министра финансов, я все время пользовался полнейшим доверием и полнейшей поддержкой Его Величества. Благодаря именно этому, то начало благоустройства финансов, которое {105} положил его Августейший родитель, мне удалось укрепить и установить во всех отношениях и во всех отраслях.
Что касается моих действий и мнений, как по экономическим вопросам, так и по вопросам политическим, то тут я встречал большое соперничество в мнениях других министров, и часто Его Величеству благоугодно было со мной не соглашаться и делать вопреки моим мнениям и моим советам.
Вероятно, я во многом и ошибался, но, тем не менее, и ныне я глубоко уверен в том, что если бы Его Императорскому Величеству благоугодно было принимать во внимание мои мнения по вопросам как внутренней так и внешней политики, то, может быть, и были бы сделаны ошибки, может быть, были бы сделаны даже крупные ошибки, но, тем не менее, мы избегли бы всех тех катастроф, которые последовали начиная с 1903 года, когда я был вынужден покинуть пост министра финансов, - впрочем, - об этом я буду иметь случай говорить впоследствии. {106}
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПРИЕЗД В ПЕТЕРБУРГ В 1897 ГОДУ ИМПЕРАТОРА ФРАНЦА-ИОСИФА, ВИЛЬГЕЛЬМА II И
ПРЕЗИДЕНТА ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ФЕЛИКСА ФОРА
15-го апреля в Петербург приехал отдать визит Государю престарелый австрийский Император Франц-Иосиф. Представление ему и прием происходили в Зимнем Дворце, причем наш молодой Император относился к Францу-Иосифу в высокой степени почтительно, как к престарелому старцу, что производило на всех самое прекрасное впечатление.
Император Франц-Иосиф пробыл в Петербург только два дня и затем уехал к себе домой. Пребывание его в Петербурге ничем особенным не ознаменовалось.
16 июля прибыли в Петергоф Император и Императрица Германские. Император пробыл здесь до 30-го июля, 30-го июля он выехал за границу.
* Я видел Императора Вильгельма, когда еще он был сыном наследника Фридриха и внуком Императора Вильгельма der Grosse, два раза, при следующей обстановке. Раз в Эмсе незадолго до смерти Вильгельма I. старик Император приехал туда на несколько дней (это была последняя его поездка в Эмс) и остановился в доме Кургауза. По своему обыкновению он занимался перед {107} большим окном, выходящим на площадь перед Кургаузом, так чтобы все могли его видеть за занятиями. С ним приехал молодой внук Вильгельм - нынешний Император. Меня удивило, что во время занятий деда он все время стоял около его кресла и почтительнейше исполнял курьерские обязанности, как то распечатание и запечатание пакетов, подача перьев, карандашей и проч. ... Затем я видел Вильгельма, когда в первые годы царствования Александра III Его Величество присутствовал на маневрах около Бреста. Мы стояли с Императорским поездом на одной из маленьких станций линии, идущей из Бреста в Белосток. Государь занимал замок, находившийся около станции и принадлежавший одному помещику. Я был управляющим железною дорогою. Вдруг приезжает на станцию генерал-адъютант Черевин и спрашивает меня, сколько нужно времени, чтобы экстренно доставить прусский мундир для Его Величества из Петербурга.
Я сказал, что 48 часов.
Затем последовало экстренное распоряжение о доставлении этого мундира экстренным паровозом.
Через два дня Императорский поезд отошел в Брест, причем мне тогда же, когда потребовали мундир, Черевин сказал, что Император Вильгельм просил разрешения Царя отправить к Нему Его приветствовать своего внука Вильгельма.
Наш поезд подошел к станции за несколько минут до прибытия поезда с Вильгельмом. Когда этот последний поезд подходил, Государь снял плащ и передал его конвойному казаку. Вильгельм вышел из поезда, Государь с ним поздоровался, представил почетный караул и свиту. Вильгельм себя держал высоко почтительно, точно флигель-адъютант Императора. Когда церемония была окончена, Государь повернулся по направленно к казаку с плащом и громко сказал: "дай плащ". В этот момент Вильгельм со всех ног кинулся к казаку, выхватил у него плащ, поднес и накинул его на Государя...
Тогда эти факты меня несколько удивили, ибо такое отношение к Императорам не только со стороны членов царской фамилии, но и свиты у нас не практикуется. После же узнавши ближе характер будущего Императора, я вспомнил, что сказанные факты совсем в его натуре и что такой образ действий не есть внешнее доказательство, но находится в полнейшей гармонии с его убеждениями. Он по натуре правитель народов и считает Императора сверх-человеком. Теперь его брат принц Генрих весьма часто, прощаясь с ним, {108} целует ему руку в присутствии всех. Вильгельм этим и, вообще, когда ему в присутствии многих лиц целуют руку, нисколько не стесняется и принимает это как должное. Я с своей стороны нахожу, что было бы не лишним, если бы такие отношения к Государю были введены в нравы и нашего Царского Дома. Было бы меньше распущенности...*
Пребывание Германского Императора ознаменовалось некоторыми фактами, которые имели громадное влияние на последующие события. Германский Император остановился в Петергофе в Большом дворце. Там он все время и жил и только лишь один раз приехал в Петербург на завтрак к германскому послу, князю Радолину. После завтрака Император имел выход в общие салоны, а затем особое свидание со мною в кабинете посла.
По принятому обычаю, по прибытии Императора, был парадный официальный обед. Перед обедом, как только я приехал в Петергоф, ко мне подошел один из состоящих при Германском Императоре и сказал мне, что Германский Император желал бы до обеда со мною познакомиться и желал бы, чтобы я пришел к нему в его аппартаменты.
Я пришел к Императору, когда он был еще не совсем одет; я говорил с ним в первый раз. Германский Император обратился ко мне со следующей речью: он знает о том, какой я мудрый и выдающейся государственный деятель, а потому, как совершенное исключение, он мне жалует высший орден Черного Орла.
Этот орден Германский Император немедленно мне вручил, добавив, что таковой дается только царским особам и министрам иностранных дел, а мне, министру финансов, он жалует его, как совершенное исключение, так как этого исключения еще никогда не делалось.
Я, конечно, был польщен этою высокою честью и милостью.
Затем в Петергофе были военные смотры, в которых я не принимал никакого участия.
Когда Германский Император посетил Петербург, я был приглашен послом Радолиным, который сказал мне, что Император очень бы просил меня придти к такому то часу, так как он хотел со мною переговорить. {109} После завтрака, который происходил исключительно в посольской среде, Германский Император вышел в гостинную, в которой как полагается стояли все чины посольства, а также туда вышли и все русские чины, состоявшие при нем кажется: генерал свиты, генерал-адъютант, флигель-адъютант и т. д.
Германский Император очень удивил меня своими манерами: он вышел, вероятно, потому, что был в интимном кружке, совершенно как ферт, делая совсем неподобающие личности Императора жесты, как рукою, так и ногою. Очевидно, он делал это потому, что был в интимном кружке.
Император Германский пошел со мной в кабинет посла, где, оставшись со мной наедине, Император обратился ко мне со следующей речью: он сказал, что Америка представляет для Европы большую конкуренцию, конкуренцию всему европейскому земледелию, что Америка наживается на счет Европы, а потому он находит, что следовало бы в отношении Америки принять особливые меры т.е. относительно таможни; не почитать ее страною наиболее благоприятствуемой, т.е. не трактовать ее, как все остальные европейские страны, а держать для нее совершенно особливые пошлины, дабы Америка не могла наводнять Европу своими продуктами.
По этому предмету я заметил Его Императорскому Величеству, что я не мог бы принять его мнение, что, по моему, не только можно было бы, но и должно принять эту точку зрения вообще в отношении всех стран, не входящих в континент Европы, т.е. стран отделенных от Европы морями, а следовательно в том числе и Англии; но что принимать такую специальную меру по отношению Америки я считал бы весьма неудобным и бесцельным, так как едва ли другие европейские страны на это согласятся.
Германский Император объяснил мне, что он не может причислить Англию к странам заморским и что он стремится установить с англичанами наилучшие отношения; что его мнение заключается в том, что следует принять эти меры только в отношении Америки, так как Англия не наводняет Европу сельскохозяйственными продуктами, между тем, как именно Америка понижает цены всех сельскохозяйственных продуктов в Европе.
На это я Его Величеству доложил, что, мне кажется, России будет чрезвычайно трудно встать на такую точку зрения уже потому, что Россия находится с Америкой, со времен освободительной войны Северо-Американских Штатов, в самых прекрасных отношениях {110} и России нет повода вдруг изменить свои отношения к Америке. Что касается вообще общеполитического положения, то я держусь такого убеждения, что экономические отношения находятся в неразрывной связи с политическими. В конце концов, хорошие политически отношения к известным странам не могут существовать без хороших экономических отношении и обратно; что Европа в среде других стран представляет собою дряхлеющую старуху и, что если так будет продолжаться, то через несколько столетий Европа будет совершенно ослаблена и потеряет первенствующее значение в мировом концерте, а заморские страны будут приобретать все большую и большую силу и через несколько столетий жители нашей земной планеты будут рассуждать о величии Европы, так как мы теперь рассуждаем о величии римской Империи, о величии Греции, о величии некоторых малоазиатских стран и о величии Карфагена; затем я сказал, что недалеко то время, когда к Европе будут относиться только с почтением и с почтением в такой мере, в какой вообще благовоспитанные лица относятся к бывшим красавицам, уже одряхлевшим и еле двигающим ногами.
Его Величество этот взгляд очень удивил и он мне поставил вопрос:
- Что же, по вашему мнению нужно делать для того, чтобы этого избегнуть?
Я ему на это ответил:
- Вообразите себе Ваше Величество, что вся Европа представляет собою одну Империю; что Европа не тратит массу денег, средств, крови и труда на соперничество различных стран между собою, не содержит миллионы войск для войн этих стран между собою и что Европа не представляет собою того военного лагеря, каким она ныне в действительности является, так как каждая страна боится своего соседа; конечно, тогда Европа была бы и гораздо богаче, и гораздо сильнее, и гораздо культурнее; она, действительно, явилась бы хозяином всего мира, a не дряхлела бы под тяжестью взаимной вражды, соревнований и междоусобных войн. Для того чтобы этого достигнуть, нужно прежде всего стремиться, чтобы установить прочные союзные отношения между Poccией, Германией и Францией. Раз эти страны будут находиться между собою в твердом, непоколебимом союзе, то несомненно, все остальные страны континента Европы к этому центральному союзу примкнут и таким образом образуется общий континентальный союз, который освободить Европу от тех тягостей, который она сама на себя наложила для взаимного {111} соперничества. Тогда Европа сделается великой, снова расцветет и ее доминирующее положение над всем миром будет сильным и установится на долгие времена. Иначе Европа и вообще отдельные страны ее составляющие находятся под риском больших невзгод.
Его Величество, выслушав эту речь, сказал мне, что мой взгляд очень интересен и оригинален, затем милостиво распростился со мною.
Это было в 1897 году; прошло менее и5 лет, в это время уже появилась на свет Божий великая Японская Империя, произошла война между Англией и бурами, результатом которой создалось особое государство в Африке, входящее в сферу Английской Империи. В значительной степени усилились некоторые южноамериканские республики, - вообще заморские страны приобретают все большую и большую силу, как политическую, так и военную и экономическую.
Когда уехал Германский Император, то при первом моем докладе Государю Императору Его Величество передал мне маленькую записку, говоря, что записку эту ему дал Германский Император.
В этой записке было изложено то, что мне говорил Германский Император, т.е. в ней говорилось об установлении боевых пошлин против Северо-Американской республики.
Я доложил Его Величеству, что об этом со мною говорил Германский Император и что я держусь такого то мнения. Государь Император приказал мне составить на эту записку ответ в том самом духе, в котором я говорил Германскому Императору, причем Император сказал, что он мое мнение разделяет.
Я составил ответ в виде ноты без подписи и передал Государю Императору. Государь Император сказал мне, что отошлет этот ответ Германскому Императору, при своем собственноручном письме.
После отбытия Германского Императора, я как то разговаривал с генерал-адмиралом Великим Князем Алексеем Александровичем по поводу пребывания Императора Вильгельма. Великий Князь сказал мне, что вообще Германский Император человек довольно эксцентричный, и что вот, когда Император Вильгельм был в Петергофе, то раз случился следующий инцидент:
Государь Император возвращался вдвоем с Германским Императором в экипаже. Когда Государь вернулся из этой поездки, то {112} к нему по какому то делу зашел Великий Князь, Государь сказал Великому Князю, что ему крайне неприятно, что на возвратном пути Германский Император спросил его: нужен ли России китайский порт Kиao-Чао, что в этот порт русские суда никогда не заезжают и что в своих целях, в интересах Германии, он желал бы занять этот порт, чтобы он был стоянкой германских судов, но не хочет этого сделать, не имея на то согласия русского Императора.
Государь не сказал Великому Князю Алексею Александровичу, дал ли он или не дал этого согласия, но только прибавил, что Германский Император, заговорив с ним об этом, поставил его в самое неловкое положение, так как он гость и категорически отказать ему в этом было бы неловко, что вообще ему это крайне неприятно.
Его Величество, человек весьма деликатный, и эта черта деликатности и крайней воспитанности проявлялась в нем особенно в его молодости. Мне поэтому понятно, что раз он ехал с своим гостем, Германским Императором, который так некорректно обратился к нему, прося, чтобы Государь не препятствовал занятию Германией китайского порта Kиao-Чао, то Государь, по характеру своему, не мог категорически отказать и Германский Император мог понять, что Русский Государь дает, так сказать, на это свое благословение.
30-го ноля, как я уже говорил, Германский Император уехал за границу, а 11 августа прибыл в Петербург с ответным визитом Государю Императору президент французской республики Феликс Фор.
Феликса Фора сопровождал министр иностранных дел Ганото, который был в то время сравнительно молодым человеком. В настоящее время Ганото известен не только как министр иностранных дел, но и как академик; он был причислен к "бессмертным" за свои выдающееся научно-литературные труды, в особенности за книгу о герцоге Ришелье.
Президент Фор представлял собою человека довольно видного, в молодости, вероятно, красивого, и имевшего претензию на красоту и в то время, когда он был уже в пожилых годах президентом. Фор сначала попал в Сенат, а потом уже сделался президентом. Ранее же он был оптовым торговцем, кажется, лесом.
Он представлял собою тип человека любезного, умного, галантного, но в буржуазном смысле этого слова; имел претензию {113} нравиться женщинам и держал себя довольно высокомерно; конечно, в душе, он сожалел, что он, собственно, только президент французской республики, а не король или не Император Франции.
Я встречался с Феликсом Фором и имел случай с ним говорить не только в Петербурге, но и впоследствии в Париже. Как то, будучи в Париже, я был даже приглашен к нему в Рамбулье (в Рамбулье президенты живут, обыкновенно летом), где он мне дал торжественный обед, а затем, после обеда мы сидели с ним на балконе, а под балконом проходили группы различных обществ с местной музыкой.
Сам по себе, по своим дарованиям, Феликс Фор ничего выдающегося из себя не представлял. Жена его, которая по летам вполне соответствовала его возрасту, была простая, буржуазная француженка, весьма скромная, и, по-видимому, шокировавшая его при торжественных случаях.
Феликс Фор продолжал ловеласничать и, - что не составляет секрета, кончил свою жизнь крайне трагически и для человека, в особенности пожилого, а тем боле для президента республики, крайне неприлично: у него произошел разрыв сердца, когда он находился наедине, в комнате, с одной дамой, женою известного художника Стенэль, которая год или два тому назад имела в Париже скандальный процесс, будучи обвинена в убийстве или в соучастии в убийстве своего мужа. Она, кажется, жива, но живет в Англии. Бывая часто в Биаррице, я много о ней слышал, когда она была еще девицей; она там жила и родилась, кажется, в Байоне (7 верст от Биаррица). Дама эта была очень красивая.
Лица, которые на крик этой дамы вошли в ту комнату, где был президент Фор, застали картину, которую трудно изобразить: Фор находился в самом неприличном положении, мертвый, с рукою, охватившей ее густые прекрасные волосы, а она стояла около него на коленях.
Когда Феликс Фор был в Петербурге, то произошло, следующее знаменательное событие, которое обрисовывает разность характеров Императора Александра III и его сына Императора Николая II-го.
Император Александр III, вопреки всем традициям России, вошел в соглашение с Францией и нарушил традиционный союз с Германией. Во время своего царствования, он точно исполнял это соглашение и, что особенно знаменательно для такого абсолютного {114} Императора как Александр III, он выслушивал при официальных свиданиях и при официальных встречах республиканский гимн Франции, в ответ на русский гимн, который приводил французов в восторг. Но далее соглашения Император Александр III не шел.
При приезде Феликса Фора в Петербург в своем ответном в честь Феликса Фора тосте, провозглашенном Государем Императором, на тост Феликса Фора, Его Величество объявил соглашение сделанное его отцом, союзом с Францией. Итак, с того времени мы находимся с Францией не в соглашении, а в союзе. Таким образом, мы еще более, по букве, на бумаге, соединились с Францией. Насколько это соединение сделается большим в жизни, это покажет нам история.
Такой результат был достигнут тою дипломатиею, которую вел Ганото, будучи в Петербурге вместе с Феликсом Фором, так как Феликс Фор, конечно, в таких делах жил умом своего министра иностранных дел. С Ганото я несколько раз говорил в Петербурге, а потом встречался с ним и в Париже, когда он уже не был министром иностранных дел. Он несомненно человек весьма даровитый, очень образованный и умный; в то время он, сравнительно, был молодым но не симпатичным; мне, например, не понравились его аллюры, когда он, вместе с Фором, приехал в Петропавловский собор, возложить венок на памятник создателя русско-французского соглашения, Императора Александра III-го. В это время я тоже был в Петропавловском соборе, кажется потому, что Фор или заезжал или имел намерение заехать на монетный двор, который находился в моем ведении.
Ганото вошел в собор в плаще и около могилы, когда нужно было класть венок, он, видя, что все находятся без верхнего платья, догадался снять свой плащ, но сняв его не положил к себе на руку, а самым бесцеремонным образом отдал его в руки одному из находящихся около русских офицеров. Офицер этот, несколько растерявшись, взял плащ и держал на руках, пока Ганото, выходя из собора снова его на себя не надел. Меня тогда очень возмутила эта бесцеремонность французика Ганото.
Будучи в Петербурге Феликс Фор подробно осматривал экспедицию заготовления государственных бумаг, которую я ему в качестве министра финансов показывал. Он взял себе на память несколько безделушек из произведения этого замечательного в техническом и художественном отношении заведения. Там мы пили за {115} здоровье его, за благополучие Франции, а он с своей стороны, пил за здоровье Императора и за благополучие Русской Империи.
Как только Феликс Фор покинул Петербург, Его Величество с Августейшей супругой изволили отправиться в Варшаву, были в Белостоке на маневрах и в Беловеже, а затем из Варшавы прибыли в Спалу; там Государь Император охотился, а затем 19-го сентября отправился в Дармштадт, к брату своей Августейшей супруги.
Эта поездка Государя Императора в Царство Польское была знаменательна в том отношении, что поляки встречали Его Величество крайне радушно, надеясь, что новый молодой Император установит такие отношения к полякам, которые, если не похоронят, то в значительной степени загладят прошедшее, в коем, конечно, в значительной степени виноваты и сами поляки.
Основания для такой надежды полякам давал генерал-губернатор Имеретинский, который ввел, или вернее, начал вводить умиротворение и единение между поляками и русскими.
Его Величество также отнесся к полякам и высшему польскому обществу весьма милостиво и симпатично, - что также порождало в поляках некоторые надежды, которые, к сожалению, не осуществились.
Я уверен, что в настоящее время поляки и не только в настоящее время, но вообще после смерти князя Имеретинского и назначения на пост генерал-губернатора Черткова, весьма сожалеют о том времени, когда генерал-губернатором был Гурко, который хотя и вел чисто русское направление и не давал спуску излишним тенденциям и фанабериям поляков, но представлял собою человека твердого, определенного, справедливого, честного и знающего, чего он хочет.
Около 20 октября Его Величество уже вернулся в Царское Село, а 22-го октября была представлена Государю офенбаховская депутация короля абиссинского, состоящая из Леонтьева и полубезграмотного абиссинца Ато Иосифа.
Леонтьев был по натуре большой авантюрист. Сначала он был офицером, потом начал пускаться в разные аферы довольно мелкого свойства, попал в Абиссинию и уверил некоторые русские {116} высшие сферы, что он чуть ли не ближайший советник и руководитель короля Абиссинии Менелика, - хотя Менелик его совсем не чтил, очень мало его видел и если терпел, то только потому, что с другой стороны Леонтьев уверил Менелика, что за ним стоит русское правительство и русский Государь Император.
Я знаю от лиц, которые были посланы с депутацией от правительства в Абиссинию, - например, от графа Велепольского, офицера лейб-гусарского полка, - что Леонтьев никакой роли в Абиссинии не играл и что там к нему также относились крайне недоверчиво, а потому Леонтьева и отправили управлять какою то совершенно дикою областью, назначив его генерал-губернатором этой области, чтобы он был подальше от короля Менелика и от Абиссинского правительства.
По поводу этого маленького инцидента, которому я не придавал никакого значения с точки зрения финансов, я помню такой разговор, который я имел с Его Императорским Величеством.
Когда я сказал, что, во всяком случае, кредиты должны быть испрашиваемы по соглашению министра Двора с министерством финансов, - если не в общем порядке через государственный совет, - то Его Величеству угодно было мне заметить :
- Что же вы находите, что я трачу много денег?
На что я Его Императорскому Величеству всеподданнейше доложил, и доложил совершенно правдиво и искренно, что образ жизни Государя и его Августейшей семьи столь скромен, что даже более скромен, нежели личная жизнь его ближайших слуг, советчиков, в том числе и меня, - (и это совершенная правда), но что дело не в расходах, которые производятся на Его Величество и на Его Августейшую семью, а дело идет о расходах, производимых по министерству Двора во всех его разнообразных учреждениях и отделах. Вот что касается этих расходов, то я не мог бы не признать, что эти расходы производятся не в должном порядке, не с должной экономии и не при должном контроле.
Вообще, как я уже говорил, во всем, что касалось непосредственно меня, как министра финансов, я все время пользовался полнейшим доверием и полнейшей поддержкой Его Величества. Благодаря именно этому, то начало благоустройства финансов, которое {105} положил его Августейший родитель, мне удалось укрепить и установить во всех отношениях и во всех отраслях.
Что касается моих действий и мнений, как по экономическим вопросам, так и по вопросам политическим, то тут я встречал большое соперничество в мнениях других министров, и часто Его Величеству благоугодно было со мной не соглашаться и делать вопреки моим мнениям и моим советам.
Вероятно, я во многом и ошибался, но, тем не менее, и ныне я глубоко уверен в том, что если бы Его Императорскому Величеству благоугодно было принимать во внимание мои мнения по вопросам как внутренней так и внешней политики, то, может быть, и были бы сделаны ошибки, может быть, были бы сделаны даже крупные ошибки, но, тем не менее, мы избегли бы всех тех катастроф, которые последовали начиная с 1903 года, когда я был вынужден покинуть пост министра финансов, - впрочем, - об этом я буду иметь случай говорить впоследствии. {106}
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПРИЕЗД В ПЕТЕРБУРГ В 1897 ГОДУ ИМПЕРАТОРА ФРАНЦА-ИОСИФА, ВИЛЬГЕЛЬМА II И
ПРЕЗИДЕНТА ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ФЕЛИКСА ФОРА
15-го апреля в Петербург приехал отдать визит Государю престарелый австрийский Император Франц-Иосиф. Представление ему и прием происходили в Зимнем Дворце, причем наш молодой Император относился к Францу-Иосифу в высокой степени почтительно, как к престарелому старцу, что производило на всех самое прекрасное впечатление.
Император Франц-Иосиф пробыл в Петербург только два дня и затем уехал к себе домой. Пребывание его в Петербурге ничем особенным не ознаменовалось.
16 июля прибыли в Петергоф Император и Императрица Германские. Император пробыл здесь до 30-го июля, 30-го июля он выехал за границу.
* Я видел Императора Вильгельма, когда еще он был сыном наследника Фридриха и внуком Императора Вильгельма der Grosse, два раза, при следующей обстановке. Раз в Эмсе незадолго до смерти Вильгельма I. старик Император приехал туда на несколько дней (это была последняя его поездка в Эмс) и остановился в доме Кургауза. По своему обыкновению он занимался перед {107} большим окном, выходящим на площадь перед Кургаузом, так чтобы все могли его видеть за занятиями. С ним приехал молодой внук Вильгельм - нынешний Император. Меня удивило, что во время занятий деда он все время стоял около его кресла и почтительнейше исполнял курьерские обязанности, как то распечатание и запечатание пакетов, подача перьев, карандашей и проч. ... Затем я видел Вильгельма, когда в первые годы царствования Александра III Его Величество присутствовал на маневрах около Бреста. Мы стояли с Императорским поездом на одной из маленьких станций линии, идущей из Бреста в Белосток. Государь занимал замок, находившийся около станции и принадлежавший одному помещику. Я был управляющим железною дорогою. Вдруг приезжает на станцию генерал-адъютант Черевин и спрашивает меня, сколько нужно времени, чтобы экстренно доставить прусский мундир для Его Величества из Петербурга.
Я сказал, что 48 часов.
Затем последовало экстренное распоряжение о доставлении этого мундира экстренным паровозом.
Через два дня Императорский поезд отошел в Брест, причем мне тогда же, когда потребовали мундир, Черевин сказал, что Император Вильгельм просил разрешения Царя отправить к Нему Его приветствовать своего внука Вильгельма.
Наш поезд подошел к станции за несколько минут до прибытия поезда с Вильгельмом. Когда этот последний поезд подходил, Государь снял плащ и передал его конвойному казаку. Вильгельм вышел из поезда, Государь с ним поздоровался, представил почетный караул и свиту. Вильгельм себя держал высоко почтительно, точно флигель-адъютант Императора. Когда церемония была окончена, Государь повернулся по направленно к казаку с плащом и громко сказал: "дай плащ". В этот момент Вильгельм со всех ног кинулся к казаку, выхватил у него плащ, поднес и накинул его на Государя...
Тогда эти факты меня несколько удивили, ибо такое отношение к Императорам не только со стороны членов царской фамилии, но и свиты у нас не практикуется. После же узнавши ближе характер будущего Императора, я вспомнил, что сказанные факты совсем в его натуре и что такой образ действий не есть внешнее доказательство, но находится в полнейшей гармонии с его убеждениями. Он по натуре правитель народов и считает Императора сверх-человеком. Теперь его брат принц Генрих весьма часто, прощаясь с ним, {108} целует ему руку в присутствии всех. Вильгельм этим и, вообще, когда ему в присутствии многих лиц целуют руку, нисколько не стесняется и принимает это как должное. Я с своей стороны нахожу, что было бы не лишним, если бы такие отношения к Государю были введены в нравы и нашего Царского Дома. Было бы меньше распущенности...*
Пребывание Германского Императора ознаменовалось некоторыми фактами, которые имели громадное влияние на последующие события. Германский Император остановился в Петергофе в Большом дворце. Там он все время и жил и только лишь один раз приехал в Петербург на завтрак к германскому послу, князю Радолину. После завтрака Император имел выход в общие салоны, а затем особое свидание со мною в кабинете посла.
По принятому обычаю, по прибытии Императора, был парадный официальный обед. Перед обедом, как только я приехал в Петергоф, ко мне подошел один из состоящих при Германском Императоре и сказал мне, что Германский Император желал бы до обеда со мною познакомиться и желал бы, чтобы я пришел к нему в его аппартаменты.
Я пришел к Императору, когда он был еще не совсем одет; я говорил с ним в первый раз. Германский Император обратился ко мне со следующей речью: он знает о том, какой я мудрый и выдающейся государственный деятель, а потому, как совершенное исключение, он мне жалует высший орден Черного Орла.
Этот орден Германский Император немедленно мне вручил, добавив, что таковой дается только царским особам и министрам иностранных дел, а мне, министру финансов, он жалует его, как совершенное исключение, так как этого исключения еще никогда не делалось.
Я, конечно, был польщен этою высокою честью и милостью.
Затем в Петергофе были военные смотры, в которых я не принимал никакого участия.
Когда Германский Император посетил Петербург, я был приглашен послом Радолиным, который сказал мне, что Император очень бы просил меня придти к такому то часу, так как он хотел со мною переговорить. {109} После завтрака, который происходил исключительно в посольской среде, Германский Император вышел в гостинную, в которой как полагается стояли все чины посольства, а также туда вышли и все русские чины, состоявшие при нем кажется: генерал свиты, генерал-адъютант, флигель-адъютант и т. д.
Германский Император очень удивил меня своими манерами: он вышел, вероятно, потому, что был в интимном кружке, совершенно как ферт, делая совсем неподобающие личности Императора жесты, как рукою, так и ногою. Очевидно, он делал это потому, что был в интимном кружке.
Император Германский пошел со мной в кабинет посла, где, оставшись со мной наедине, Император обратился ко мне со следующей речью: он сказал, что Америка представляет для Европы большую конкуренцию, конкуренцию всему европейскому земледелию, что Америка наживается на счет Европы, а потому он находит, что следовало бы в отношении Америки принять особливые меры т.е. относительно таможни; не почитать ее страною наиболее благоприятствуемой, т.е. не трактовать ее, как все остальные европейские страны, а держать для нее совершенно особливые пошлины, дабы Америка не могла наводнять Европу своими продуктами.
По этому предмету я заметил Его Императорскому Величеству, что я не мог бы принять его мнение, что, по моему, не только можно было бы, но и должно принять эту точку зрения вообще в отношении всех стран, не входящих в континент Европы, т.е. стран отделенных от Европы морями, а следовательно в том числе и Англии; но что принимать такую специальную меру по отношению Америки я считал бы весьма неудобным и бесцельным, так как едва ли другие европейские страны на это согласятся.
Германский Император объяснил мне, что он не может причислить Англию к странам заморским и что он стремится установить с англичанами наилучшие отношения; что его мнение заключается в том, что следует принять эти меры только в отношении Америки, так как Англия не наводняет Европу сельскохозяйственными продуктами, между тем, как именно Америка понижает цены всех сельскохозяйственных продуктов в Европе.
На это я Его Величеству доложил, что, мне кажется, России будет чрезвычайно трудно встать на такую точку зрения уже потому, что Россия находится с Америкой, со времен освободительной войны Северо-Американских Штатов, в самых прекрасных отношениях {110} и России нет повода вдруг изменить свои отношения к Америке. Что касается вообще общеполитического положения, то я держусь такого убеждения, что экономические отношения находятся в неразрывной связи с политическими. В конце концов, хорошие политически отношения к известным странам не могут существовать без хороших экономических отношении и обратно; что Европа в среде других стран представляет собою дряхлеющую старуху и, что если так будет продолжаться, то через несколько столетий Европа будет совершенно ослаблена и потеряет первенствующее значение в мировом концерте, а заморские страны будут приобретать все большую и большую силу и через несколько столетий жители нашей земной планеты будут рассуждать о величии Европы, так как мы теперь рассуждаем о величии римской Империи, о величии Греции, о величии некоторых малоазиатских стран и о величии Карфагена; затем я сказал, что недалеко то время, когда к Европе будут относиться только с почтением и с почтением в такой мере, в какой вообще благовоспитанные лица относятся к бывшим красавицам, уже одряхлевшим и еле двигающим ногами.
Его Величество этот взгляд очень удивил и он мне поставил вопрос:
- Что же, по вашему мнению нужно делать для того, чтобы этого избегнуть?
Я ему на это ответил:
- Вообразите себе Ваше Величество, что вся Европа представляет собою одну Империю; что Европа не тратит массу денег, средств, крови и труда на соперничество различных стран между собою, не содержит миллионы войск для войн этих стран между собою и что Европа не представляет собою того военного лагеря, каким она ныне в действительности является, так как каждая страна боится своего соседа; конечно, тогда Европа была бы и гораздо богаче, и гораздо сильнее, и гораздо культурнее; она, действительно, явилась бы хозяином всего мира, a не дряхлела бы под тяжестью взаимной вражды, соревнований и междоусобных войн. Для того чтобы этого достигнуть, нужно прежде всего стремиться, чтобы установить прочные союзные отношения между Poccией, Германией и Францией. Раз эти страны будут находиться между собою в твердом, непоколебимом союзе, то несомненно, все остальные страны континента Европы к этому центральному союзу примкнут и таким образом образуется общий континентальный союз, который освободить Европу от тех тягостей, который она сама на себя наложила для взаимного {111} соперничества. Тогда Европа сделается великой, снова расцветет и ее доминирующее положение над всем миром будет сильным и установится на долгие времена. Иначе Европа и вообще отдельные страны ее составляющие находятся под риском больших невзгод.
Его Величество, выслушав эту речь, сказал мне, что мой взгляд очень интересен и оригинален, затем милостиво распростился со мною.
Это было в 1897 году; прошло менее и5 лет, в это время уже появилась на свет Божий великая Японская Империя, произошла война между Англией и бурами, результатом которой создалось особое государство в Африке, входящее в сферу Английской Империи. В значительной степени усилились некоторые южноамериканские республики, - вообще заморские страны приобретают все большую и большую силу, как политическую, так и военную и экономическую.
Когда уехал Германский Император, то при первом моем докладе Государю Императору Его Величество передал мне маленькую записку, говоря, что записку эту ему дал Германский Император.
В этой записке было изложено то, что мне говорил Германский Император, т.е. в ней говорилось об установлении боевых пошлин против Северо-Американской республики.
Я доложил Его Величеству, что об этом со мною говорил Германский Император и что я держусь такого то мнения. Государь Император приказал мне составить на эту записку ответ в том самом духе, в котором я говорил Германскому Императору, причем Император сказал, что он мое мнение разделяет.
Я составил ответ в виде ноты без подписи и передал Государю Императору. Государь Император сказал мне, что отошлет этот ответ Германскому Императору, при своем собственноручном письме.
После отбытия Германского Императора, я как то разговаривал с генерал-адмиралом Великим Князем Алексеем Александровичем по поводу пребывания Императора Вильгельма. Великий Князь сказал мне, что вообще Германский Император человек довольно эксцентричный, и что вот, когда Император Вильгельм был в Петергофе, то раз случился следующий инцидент:
Государь Император возвращался вдвоем с Германским Императором в экипаже. Когда Государь вернулся из этой поездки, то {112} к нему по какому то делу зашел Великий Князь, Государь сказал Великому Князю, что ему крайне неприятно, что на возвратном пути Германский Император спросил его: нужен ли России китайский порт Kиao-Чао, что в этот порт русские суда никогда не заезжают и что в своих целях, в интересах Германии, он желал бы занять этот порт, чтобы он был стоянкой германских судов, но не хочет этого сделать, не имея на то согласия русского Императора.
Государь не сказал Великому Князю Алексею Александровичу, дал ли он или не дал этого согласия, но только прибавил, что Германский Император, заговорив с ним об этом, поставил его в самое неловкое положение, так как он гость и категорически отказать ему в этом было бы неловко, что вообще ему это крайне неприятно.
Его Величество, человек весьма деликатный, и эта черта деликатности и крайней воспитанности проявлялась в нем особенно в его молодости. Мне поэтому понятно, что раз он ехал с своим гостем, Германским Императором, который так некорректно обратился к нему, прося, чтобы Государь не препятствовал занятию Германией китайского порта Kиao-Чао, то Государь, по характеру своему, не мог категорически отказать и Германский Император мог понять, что Русский Государь дает, так сказать, на это свое благословение.
30-го ноля, как я уже говорил, Германский Император уехал за границу, а 11 августа прибыл в Петербург с ответным визитом Государю Императору президент французской республики Феликс Фор.
Феликса Фора сопровождал министр иностранных дел Ганото, который был в то время сравнительно молодым человеком. В настоящее время Ганото известен не только как министр иностранных дел, но и как академик; он был причислен к "бессмертным" за свои выдающееся научно-литературные труды, в особенности за книгу о герцоге Ришелье.
Президент Фор представлял собою человека довольно видного, в молодости, вероятно, красивого, и имевшего претензию на красоту и в то время, когда он был уже в пожилых годах президентом. Фор сначала попал в Сенат, а потом уже сделался президентом. Ранее же он был оптовым торговцем, кажется, лесом.
Он представлял собою тип человека любезного, умного, галантного, но в буржуазном смысле этого слова; имел претензию {113} нравиться женщинам и держал себя довольно высокомерно; конечно, в душе, он сожалел, что он, собственно, только президент французской республики, а не король или не Император Франции.
Я встречался с Феликсом Фором и имел случай с ним говорить не только в Петербурге, но и впоследствии в Париже. Как то, будучи в Париже, я был даже приглашен к нему в Рамбулье (в Рамбулье президенты живут, обыкновенно летом), где он мне дал торжественный обед, а затем, после обеда мы сидели с ним на балконе, а под балконом проходили группы различных обществ с местной музыкой.
Сам по себе, по своим дарованиям, Феликс Фор ничего выдающегося из себя не представлял. Жена его, которая по летам вполне соответствовала его возрасту, была простая, буржуазная француженка, весьма скромная, и, по-видимому, шокировавшая его при торжественных случаях.
Феликс Фор продолжал ловеласничать и, - что не составляет секрета, кончил свою жизнь крайне трагически и для человека, в особенности пожилого, а тем боле для президента республики, крайне неприлично: у него произошел разрыв сердца, когда он находился наедине, в комнате, с одной дамой, женою известного художника Стенэль, которая год или два тому назад имела в Париже скандальный процесс, будучи обвинена в убийстве или в соучастии в убийстве своего мужа. Она, кажется, жива, но живет в Англии. Бывая часто в Биаррице, я много о ней слышал, когда она была еще девицей; она там жила и родилась, кажется, в Байоне (7 верст от Биаррица). Дама эта была очень красивая.
Лица, которые на крик этой дамы вошли в ту комнату, где был президент Фор, застали картину, которую трудно изобразить: Фор находился в самом неприличном положении, мертвый, с рукою, охватившей ее густые прекрасные волосы, а она стояла около него на коленях.
Когда Феликс Фор был в Петербурге, то произошло, следующее знаменательное событие, которое обрисовывает разность характеров Императора Александра III и его сына Императора Николая II-го.
Император Александр III, вопреки всем традициям России, вошел в соглашение с Францией и нарушил традиционный союз с Германией. Во время своего царствования, он точно исполнял это соглашение и, что особенно знаменательно для такого абсолютного {114} Императора как Александр III, он выслушивал при официальных свиданиях и при официальных встречах республиканский гимн Франции, в ответ на русский гимн, который приводил французов в восторг. Но далее соглашения Император Александр III не шел.
При приезде Феликса Фора в Петербург в своем ответном в честь Феликса Фора тосте, провозглашенном Государем Императором, на тост Феликса Фора, Его Величество объявил соглашение сделанное его отцом, союзом с Францией. Итак, с того времени мы находимся с Францией не в соглашении, а в союзе. Таким образом, мы еще более, по букве, на бумаге, соединились с Францией. Насколько это соединение сделается большим в жизни, это покажет нам история.
Такой результат был достигнут тою дипломатиею, которую вел Ганото, будучи в Петербурге вместе с Феликсом Фором, так как Феликс Фор, конечно, в таких делах жил умом своего министра иностранных дел. С Ганото я несколько раз говорил в Петербурге, а потом встречался с ним и в Париже, когда он уже не был министром иностранных дел. Он несомненно человек весьма даровитый, очень образованный и умный; в то время он, сравнительно, был молодым но не симпатичным; мне, например, не понравились его аллюры, когда он, вместе с Фором, приехал в Петропавловский собор, возложить венок на памятник создателя русско-французского соглашения, Императора Александра III-го. В это время я тоже был в Петропавловском соборе, кажется потому, что Фор или заезжал или имел намерение заехать на монетный двор, который находился в моем ведении.
Ганото вошел в собор в плаще и около могилы, когда нужно было класть венок, он, видя, что все находятся без верхнего платья, догадался снять свой плащ, но сняв его не положил к себе на руку, а самым бесцеремонным образом отдал его в руки одному из находящихся около русских офицеров. Офицер этот, несколько растерявшись, взял плащ и держал на руках, пока Ганото, выходя из собора снова его на себя не надел. Меня тогда очень возмутила эта бесцеремонность французика Ганото.
Будучи в Петербурге Феликс Фор подробно осматривал экспедицию заготовления государственных бумаг, которую я ему в качестве министра финансов показывал. Он взял себе на память несколько безделушек из произведения этого замечательного в техническом и художественном отношении заведения. Там мы пили за {115} здоровье его, за благополучие Франции, а он с своей стороны, пил за здоровье Императора и за благополучие Русской Империи.
Как только Феликс Фор покинул Петербург, Его Величество с Августейшей супругой изволили отправиться в Варшаву, были в Белостоке на маневрах и в Беловеже, а затем из Варшавы прибыли в Спалу; там Государь Император охотился, а затем 19-го сентября отправился в Дармштадт, к брату своей Августейшей супруги.
Эта поездка Государя Императора в Царство Польское была знаменательна в том отношении, что поляки встречали Его Величество крайне радушно, надеясь, что новый молодой Император установит такие отношения к полякам, которые, если не похоронят, то в значительной степени загладят прошедшее, в коем, конечно, в значительной степени виноваты и сами поляки.
Основания для такой надежды полякам давал генерал-губернатор Имеретинский, который ввел, или вернее, начал вводить умиротворение и единение между поляками и русскими.
Его Величество также отнесся к полякам и высшему польскому обществу весьма милостиво и симпатично, - что также порождало в поляках некоторые надежды, которые, к сожалению, не осуществились.
Я уверен, что в настоящее время поляки и не только в настоящее время, но вообще после смерти князя Имеретинского и назначения на пост генерал-губернатора Черткова, весьма сожалеют о том времени, когда генерал-губернатором был Гурко, который хотя и вел чисто русское направление и не давал спуску излишним тенденциям и фанабериям поляков, но представлял собою человека твердого, определенного, справедливого, честного и знающего, чего он хочет.
Около 20 октября Его Величество уже вернулся в Царское Село, а 22-го октября была представлена Государю офенбаховская депутация короля абиссинского, состоящая из Леонтьева и полубезграмотного абиссинца Ато Иосифа.
Леонтьев был по натуре большой авантюрист. Сначала он был офицером, потом начал пускаться в разные аферы довольно мелкого свойства, попал в Абиссинию и уверил некоторые русские {116} высшие сферы, что он чуть ли не ближайший советник и руководитель короля Абиссинии Менелика, - хотя Менелик его совсем не чтил, очень мало его видел и если терпел, то только потому, что с другой стороны Леонтьев уверил Менелика, что за ним стоит русское правительство и русский Государь Император.
Я знаю от лиц, которые были посланы с депутацией от правительства в Абиссинию, - например, от графа Велепольского, офицера лейб-гусарского полка, - что Леонтьев никакой роли в Абиссинии не играл и что там к нему также относились крайне недоверчиво, а потому Леонтьева и отправили управлять какою то совершенно дикою областью, назначив его генерал-губернатором этой области, чтобы он был подальше от короля Менелика и от Абиссинского правительства.