Владимир Хазан. Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

   37. А.О. Фондаминская, см. ее письма к Рутенбергу в V: 3.
   38. Впечатления от первой поездки описаны в его очерке «Месяц в Израиле» (Луцкий 1949: 186-98).
   39. Попутно выправим еще одну ошибку, которую содержит эта биографическая справка: на основе эпизода из жизни Рутенберга, который он поведал в доме Горького на Капри, Л. Андреев написал рассказ «Тьма», а не пьесу, как сказано в тексте (там же).
   40. Однако и В. Попова не называет Рутенберга членом БО, а из весьма косвенного намека вовсе не вытекает с неизбежностью тот смысл, который Гейфман приписала ее словам. Вот что сказано в мемуарах В. Поповой:
   В газетах при описании этого дела <убийства Гапона> указывалось, на чье имя была взята дача в Озерках. Я знала, что такой паспорт одно время имелся у нас, членов БО, уже кто-то из моих товарищей им пользовался. Из этого я заключила, что убийство Гапона организовано членами БО. Но ЦК никаких заявлений, подтверждающих мое предположение, не делал и даже старался как будто отгородить себя от всякого касательства к этому делу (Попова 1927, 4 (33): 66).
   41. Позднее мы приведем замечания эсеровского ЦК по рукописи «записок» Рутенберга, одним из которых было следующее:
   Сделать сноску: «Членом Б.О. я никогда не состоял и никакого участия в ее делах не принимал».
   Замечание это, без сомнения, соответствовало действительности, в противном случае Рутенберг его не принял бы.
   42. Бейтар (Бетар) – Брит Трумпельдора (Союз им. И. Трумпельдора) – военизированная молодежная сионистская организация, созданная в Риге в 1923 г.; во главе Бейтара стоял Жаботинский (об организации Бейтара см.: Равдин 1997: 38–70; о «первом бейтаров-це» Ароне Цви (Григории) Пропесе, ставшем после образования Государства Израиль одним из главных организаторов международных фестивалей искусства, см.: Хазан 2003: 69–72).
   43. ‘место роскоши, комфорта (фр.).

Глава 2
РЕконструируя прошлое из будущего, или сюжет для небольшого рассказа¹

   Сам я не «террорист» уже по тому одному, что «литератор». Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений – что я действительно не осужу террора сейчас. Ведь именно «литератор» есть человек той породы, которой суждено всегда от рожденья до смерти волноваться, ярко отпечатлевать в своей душе и в своих книгах все острые углы и бросаемые ими тени.

А. Блок²

   Проблема связи и сопряжения российского революционного движения, причем в его наиболее специфическом аспекте – народнического и эсеровского террора, и художественной литературы имеет множество разнообразных форм и видов выражения, начиная от тематических и сюжетных корреспондирований, взаимопроницаемой границы между реальным и книжным, когда из литературых текстов в жизнь (и наоборот) переносятся отдельные реплики героев, «апостолов насилия»³, а то и целые сцены, эпизоды, и более того – происходит перевоплощение идей и умонастроений, кончая, скажем, использованием каких-то сугубо «мирных» художественно-литературных реалий в качестве криптограмматики боевиков⁴. Так, В. Чернов в книге воспоминаний рассказал о том, что

   когда мы получали открытки с портретами одного из трех тогдашних любимцев читающей публики: Максима Горького, Леонида Андреева или Антона Чехова – это означало, что для очередного акта БО все подготовительные работы закончены; остается ждать «развязки»… (Чернов 1953:175).

   Небезынтересно в этой связи вспомнить, как назначенный комиссаром при Верховном главнокомандующем Л.Г. Корнилове М.М. Филоненко направил в адрес управляющего военным министерством Савинкова телеграмму следующего содержания:

   То, что Ваня, Федор, Генрих, Эрна, Жорж делали с запада, теперь может быть в шатре с востока. Конь бледный близко, так мне кажется. Пожалуйста, исполните немедленно все, что завтра утром вам передам (Дело Корнилова 2003, II: 559).

   Получив копию этого странного сообщения, начальник штаба генерал A.C. Лукомский, ничего в нем не разобрав, писал годы спустя:

   Я прочитал и ничего не понял. Было упомянуто о «коне бледном», скачущем через какие-то горы и чего-то затевающем. Было упомянуто среди телеграммы о начальнике военных сообщений.
   Я сказал, что воровского языка не понимаю и не могу разобрать, в чем дело (Лукомский 1922:104).

   На самом деле все оказалось просто: в телеграмме, посланной Савинкову, использовались литературные образы из «Коня бледного» – кому, как не самому автору, было разгадать шифр. Авторы книги о Корнилове, рассказывая об этом эпизоде, где изящная словесность послужила способом криптограмматической военной депеши, пишут:

   Позже выяснилось, что, опасаясь вездесущих «монархистов», Филоненко зашифровал свое послание именами и образами из романа Савинкова «Конь бледный», рассчитывая на то, что сам его автор (он же адресат) в этом разберется. В переводе это должно было означать, что в Ставке (Шатре) зреет контрреволюционный заговор (Ушаков, Федюк 2006: 154).

   Тех, кого называли «бомбисты», не были лишены тяги к сочинительству и литературным забавам, отличающимся, впрочем, своеобразной мрачновато-иронической изобретательностью. Один из членов БО, М.М. Чернавский, вспоминал о вечере, когда группа боевиков на досуге слагает коллективный рассказ «из жизни революционеров», в котором все время используются говорящие реалии постазефовской эпохи с ее тенью подозрительности и помешанностью на разоблачительной теме:

   Деловые разговоры кончены, инструкции даны, беседа не вязалась. Савинков предложил: «Давайте общими силами составлять рассказ из жизни революционеров». Кое-кто откликнулся на это предложение. Тема: областная партийная конференция происходит в губернском городе. Как назвать город? Провокань. Он расположен на речке Филерке. Конференция собирается в гостинице «Золотая Подметка» и т. д. в этом роде. При всякой особенно «удачной» подробности мы смеялись, хотя, сказать правду, в этом смехе веселья было маловато. Фабула рассказа развертывалась довольно быстро, но… взмолилась «Ма» (так называли М.А. Прокофьеву, соединяя ее первые два инициала), попросила прекратить забаву. Прекратили, конечно. Рассказ не был окончен (Чернавский 1930, № 8/9: 54-5).

   Совершение террористического акта многообразно отразилось не только в прозе (некоторые наблюдения на эту тему см.: Петрова 1978: 194–216; Могильнер 1999), но и в поэзии (см., например, фрагмент из поэмы Н. Панова (Д. Туманного) «Террористы»):

 
<…> Товарищ, не медли – он может уйти!
Для бомбы карета легка и высока,
Известно ли это тому из ЦЕКА?
Мурашки по коже, бледнеет жандарм —
«Ведь этот прохожий похож на жида!
Он замер на топот, он должен идти б,
Вот этот в пальто подозрительный тип…»
Он должен идти б, но свершается рок.
Сомнительный тип отклоняется вбок —
За счастье!
За муки!
За светлую цель! —
Холодные руки вздымают портфель…
За горе в домах,
За источники слез
Он брошен с размаху Под грохот колес!
…Мостовая рухнула. Вихрь,
Динамитным дымом паря,
В конских внутренностях, в крови
Грянул в небо, черен и прям.
И холодной кровью истек,
Этот вихрь, понуро дымясь,
Над горой из щепок и стекл,
Над горой разорванных мяс…
Покушенье! Топот и крик,
Засверлил полицейский свист.
– Губернатор, братцы, убит!
– Осади, осади назад!
Набегали со всех сторон,
Из-под груды обломков стон,
Кто-то красен, дрожащ и гол,
Из-под мокрых обломков полз.
Террорист в лохмотном пальто,
Подогнувши руки, лежал…
– Губернатор ранен! – А тот?
– Наповал! – Промахнулся! – Жаль!
– Вы, газетчик, не нужно лжи! —
Губернатор ранен, но жив!
…Господин за кофе, в кафе,
Еле видным движеньем скул
Подчеркнул в незримой графе
Непонятный уличный гул.
Это он, сутул и высок,
Начертил сомкнувшийся круг,
Это он направил бросок
Молодых восторженных рук…
Там снаружи толпа лилась,
Отражаясь в глуби витрин,
Там снаружи опытный глаз
Разглядел: охранники, – три.
Поднялся – подтянут и строг,
Пересек спокойно порог…
 

(Панов <1928>: 70-2).

   Или в поэме «Террористы» (1927) поэта-эмигранта В. Андреева, сына известного русского писателя А.Н. Андреева:

 
– «Так завтра, в двенадцать. На Марсовом поле
Метальщикам быть».
До поры еще спит,
Насупясь, в углу, охраняя подполье,
Тяжелый и серый, в тоске, динамит.
<…>
Парад щетинится штыками,
На поле Марсовом каре.
Знамен двуглавыми орлами
Настороженный воздух рей.
 
 
Вот ближе, ближе, воздух гулок —
Вдруг тяжко вздрогнули мосты.
Метальщица, не ты ль метнула
Громадный вздох к нам с высоты?
 

(Андреев 1995,1: 234-36)

   Не говоря уже о том, что сам образ героя-террориста или его обратная, «конвертируемая» ипостась – провокатор привлекал общественное внимание своей нередко сложной социальной и психологической загадкой⁵, с жизнью «подпольной России» в той или иной форме были связаны многие интеллектуалы – писатели, литературные критики, переводчики, философы. Среди них такие известные имена, как П.Ф. Якубович-Мель-шин, H.A. Морозов, С.М. Степняк-Кравчинский, Б.В. Савинков⁶, И. Каляев, С.Д. Мстиславский и др., и менее известные: например, убийца Гапона A.A. Дикгоф-Деренталь⁷ или ученик Г. Когена Д.О. Гавронский (1883–1949), эсер и профессор философии Бернского университета (см. о нем: Вишняк 1970: 170; Флейшман 2006, по индексу имен, в особенности: 461-65), поэтесса-террористка Е. Феррари (О.Ф. Голубовская), автор вышедшего в Берлине в 1922 г. сборника стихов «Эрифилли» (см. о ней: Коростелев 2004: 338, 339; Флейшман 2006: 125-46) или В.О. Лихтенштадт, «техник» боевого отряда эсеров-максималистов и одновременно переводчик «Пола и характера» (1903) О. Вейнингера, автор монументальной книги «Гёте (Борьба за реалистическое мировоззрение. Искания и достижения в области изучения природы и теории познания)», изданной под редакцией и с предисловием А. Богданова уже посмертно (Пб.: ГИЗ, 1920)⁸. Лихтенштадт погиб в 1919 г., во время Гражданской войны, будучи комиссаром 6-й стрелковой дивизии Красной армии (см. о нем: Ионов 1921; Билибин 1925: 276-85; Гернет 1951-56, V (по указателю имен); Ольховский, Шитилов 1978: 288–302; Марголис <и др.> 1994: 477–572; Герасимова, Марголис 1996: 129-65; Берштейн 2004: 214-16).
   В отличие от названных и не названных здесь литераторов⁹ драматург и беллетрист Осип Исидорович Дымов (наст. фам. Перельман; 1878–1959) ни сам не состоял боевиком, ни в связях с террористами уличен не был. В начале XX в. его имя было известно не только в России, но и за ее пределами (о коммуникациях его творчества с немецкой литературой см.: Азадовский, Лавров 1996; о знакомстве С. Цвейгом – см.: Азадовский 1994: 270, с М. Рейнгардтом – см.: Хазан 2008b)¹⁰. Сатириконовец¹¹, автор рассказов, появлявшихся в многочисленных органах российской печати, драматург, романист, не особенно, правда, высоко и, как кажется, незаслуженно, отмеченный современной ему критикой¹², но зато дружно признанный как один из первопроходцев импрессионистического стиля в русской новеллистической прозе¹³, Дымов являл тип популярного прозаика и драматурга Серебряного века.
   Трудно сказать, как сложились бы в дальнейшем его судьба и отношения с русской литературой, но в 1913 г. он покинул Россию и отправился в США. Официальной версией отъезда была, как сегодня сказали бы, творческая командировка: известный еврейский актер, режиссер и театральный антрепренер Барух (Борис) Аарон Томашевский (1866–1939) пригласил его совместно осуществить постановку дымовской пьесы «Вечный странник»¹⁴ (на первых порах Томашевский спонсировал Дымова, как помогал поначалу и некоторым другим известным еврейским театральным деятелям, попавшим в Америку и не имевшим иной материальной поддержки: отцу и сыну Шильдкраутам, Якову Бен-Ами, Самуэлю Гольденбергу, Михаэлю Михалеско, Аарону Лебедеву и др., см.: Tomashevskii 1937).
   В неопубликованных мемуарах, названных «Дневником», где Дымов вспоминает наиболее примечательные эпизоды из своей жизни, есть такая запись:

   В июне 1913 странствую я по всей России со своей группой «Вечный странник» – встреча в Лодзи:
   «Я вам дам 1000 дол<ларов>, три шифткарты – для вас, жены и дочери, I кл<асс>. Хотите приехать в Америку? Борис Томашевский».
   P.S. Да. Но я получил II кл<асс>¹⁵.

   Как бы то ни было – первым или вторым классом – Дымов добрался до Нью-Йорка и обосновался там. Первоначально мысль о возвращении на родину была для него вполне актуальной¹⁶, но после совершившегося в России большевистского переворота, несмотря на то что он держался в общем-то просоветской ориентации, тема возвращения как-то сама по себе отпала. В Америке его взгляды на Россию, революцию, ценности демократии и свободы проделали некоторую эволюцию: сначала Дымов горячо поддерживал события Февраля, сотрудничал в старейшей нью-йоркской русскоязычной газете «Русское слово» (впоследствии «Новое русское слово»), издающейся до сегодняшнего дня. Но затем, примерно со второй половины 1924 г., в нем усилились просоветские настроения: как публицист и писатель он отдал свое перо, которое на «русской улице» очень высоко и дорого ценилось, другой нью-йоркской газете, «Русский голос», имевшей откровенно «красную» направленность¹⁷. Впрочем, судя по всему, на отношения с Рутенбергом, с которым Дымов познакомился еще во время первого приезда того в США (1915–1917), это не повлияло.
   В своем вольном американском изгнании Дымов, неплохо владевший идишем, не оставляя русскую журналистику и в каком-то смысле русскую беллетристику, превратился в американо-еврейского писателя. Приводимый ниже рассказ, написанный на идише, был напечатан в октябрьском номере нью-йоркского журнала «Di Tzukunft» (Будущее) за 1954 г.
   Тема террора и провокаторства – то, что было так свойственно российскому революционному подполью начала века, оказалась для Дымова весьма привлекательной и плодотворной. Среди его многочисленных рассказов, статей, очерков и фельетонов эта тема занимает весьма достойное место – при этом впечатляет широкая амплитуда и многообразие точек соприкосновения с ней, начиная, скажем, от некролога, написанного на смерть Савинкова, главным эмблематическим образом которого, хотя и не без осторожности, становится смерть романтики (Дымов 1925а: 2), до изображения самого террористического акта. Так, скорей всего, ему принадлежит рассказ «Как его убили», опубликованный в журнале «Литературные вечера» и подписанный инициалами О.Д. В центре его гибель министра от рук террориста:

   Дробно стучат копыта – пять… шесть… семь… Все восемь, он все уловил. Едут, шурша по снегу, велосипедисты <охрана>… Покойная, славная карета… Вот городовой вытянулся, отдавая честь… Через две минуты вокзал… Что-то мелькнуло, накинулась тень – выбежал из-под подъезда человек – накинулась на шлифованное стекло кареты тень и два глаза, – конечно, те самые – очутились близко. Министр поднял руку, заслоняя лицо. Дрогнули страшные белки близких и чужих глаз. Страшная зубная боль, неслыханная по своей жестокости, залила его мозг. Мелькнули две желтые полоски на сплошном черном густом фоне – это пульсировало сердце – и министр умер (О. Д<ымов?> 1906: 527-28).

   Героем другого дымовского рассказа, «Сильнее всего», является провокатор, предающий своих товарищей (Дымов 1917а: 5), а в рассказе «Дурные глаза», имеющем, подобно приводимой далее «Ксении», мемуарно-автобиографическую основу (он повествует о временах жизни писателя в родном Белостоке), речь идет о неком Семене Ш., также ставшем провокатором (Дымов 1917b: 5). К той же теме обращен рассказ «Провокатор» (Дымов 1918: 5), в герое которого различимы черты Азефа¹⁸; об Азефе, арестованном и посаженном немцами в Моабитскую тюрьму, Дымов писал в очерке «Иуда» (Дымов 1917с: 5); Азеф фигурирует, кроме того, в его символической драме американского периода «Мир в огне».
   В упомянутом дымовском «Дневнике» имеется главка «Бурные дни Первой революции» (датирована 28 февраля 1948 г.), в которой рассказывается о донесении на него Азефа:

   Директор Лесного института, вручая мне диплом, сказал: «Мы оба, Вы и я, очень рады освободиться друг от друга. Поздравляю».
   Конфиденциально: на квартире писателя Осипа Дымова, Херсонская ул., д. № 1, тайно соберутся: известный революционер Борис Савинков, его жена Елена Ивановна Зильберберг¹⁹, ее брат, называющий себя Штифтер <sic>, его жена, «бабушка» (не та, «Брешковская») и трое других. Арестовать немедленно.
   Евно Азеф. 1905 г.²⁰

   В этом донесении, странным образом ставшем известным Дымову, выпускнику петербургского Лесного института, писательская фантазия, как кажется, явно подчиняет себе реальную действительность. Нельзя, однако, не отметить, что его навязчивое возвращение к самой фигуре Азефа может указывать на то, что их пути в самом деле непосредственным или – что вероятней – опосредованным образом пересекались. Азеф присутствует и в тексте «Ксении», представляющем собой то ли рассказ, то ли мемуарный очерк – в этом пограничном жанре написаны многие дымовские произведения эмигрантского периода. Не будучи отмечен печатью большого художественного откровения и, более того, заключая ряд исторических неточностей и ошибок, этот текст тем не менее представляет несомненный интерес, так как, с одной стороны, знакомит с неизвестной страницей в биографии самого Дымова российского периода, а с другой – последовавшие за ним события служат нитью, связующей разные исторические времена и их деятелей, включая и интересующего нас в первую очередь Рутенберга. Приведем рассказ полностью в переводе на русский язык М. Лемстера.

   КСЕНИЯ
   В 1903 году, в Дуббельне, на Рижском взморье, я познакомился с Еленой Зильберберг. Она была неописуемо красива.
   По прошествии лет Пинхас Рутенберг говорил мне о ней в Нью-Йорке:
   – Она была красивейшей женщиной, которую я когда-либо знал…
   В то время я должен был работать в Терветских лесах, но вместо этого я влюбился в эту красивую девушку и забыл обо всех лесах мира. Это было чудеснейшее лето в моей жизни.
   Елена уехала в Москву, где она постоянно проживала. Несколько позже она отправилась в Льеж, в Бельгию. Мы расстались. Спустя два года, зимой, я вновь встретился с ней. Она была еще красивее прежнего, выглядела более зрелой.
   На вопрос, что она делает за границей, я не получил ясного ответа. Должна-де с кем-то встретиться, с каким-то мужчиной, с какими-то людьми.
   – По делам?
   – Нет.
   Собственно, она художница. Что же она пишет? Разное, она только начинающая. Но это не так важно.
   – А что же важно?
   – Мы поговорим об этом в другой раз. Что делаете вы, Дымов? В каких кругах вращаетесь?
   Неделей позже, на рассвете, ко мне в дом пришла некая женщина, которую я постоянно встречал в доме у Елены. Кто была эта дама, я не знал: тихая, с темными честными глазами, бледная и молчаливая. Как ее имя? Что она делает в столице? Курсистка, думал я, и по правде сказать, мало ею интересовался.
   – Я пришла к вам от имени Елены, – начала она.
   – Кто-то вас преследует?..
   – Меня? Для чего? Кто?
   Я был в недоумении.
   – Елена Ивановна и я уверены, что вы подходящая фигура. Вы можете позволить провести у вас в доме маленькое собрание?
   Я понял, что она имеет в виду.
   – Что за собрание? Кто эти люди, которые должны собраться?
   – Вы их не знаете и не должны знать, это мои друзья.
   – Нелегалы? – Молодая женщина или не услышала моего вопроса, или притворилась не слышащей. Она продолжала:
   – К вам придут семь человек, возможно, восемь, не более. Позвонят в дверь, произнесут условленный пароль (слово, которое она сказала, я давно уже забыл – какое-то вымышленное женское имя), это собрание состоится в четверг в восемь вечера. Вы готовы?
   – Да, но что я должен делать?
   – Ничего. Вы должны будете находиться в другой комнате и ждать, пока собрание окончится.
   – Хорошо. Передавайте привет Елене. Но назовите, пожалуйста, свое имя.
   – Ксения, – ответила юная дама.
   – Ксения?.. Это не еврейское имя.
   – Нет, я христианка.
   – Итак, до четверга, Ксения.
   Она ушла, и в тот же момент через кухню ко мне вошел дворник, закрыл дверь и сказал:
   – Осип Исидорович, даму, с которой вы только что разговаривали, нужно арестовать, и не спрашивайте меня ни о чем. Поняли? – И он исчез.
   Я понял, что дворник знает что-то, намного больше, чем он сказал. Я сразу же вышел из дому предупредить Елену о том, что она и ее неведомые мне друзья в опасности. Но как дворник пронюхал про наш разговор? Не иначе как извозчик – филер. Он следит за мной и следит за Ксенией. Я сделал вид, что ничего не понимаю, и велел извозчику-филеру ехать в магазин, чтобы там избавиться от него. В течение этой поездки я несколько раз менял извозчиков и когда добрался до художественной студии, где работала Елена, все ей рассказал.
   Елена выслушала меня достаточно спокойно и хладнокровно:
   – Я во все это не верю, а вы просто трус и буржуй.
   Слова ее меня раздосадовали. Я не сообразил сразу, что с ее стороны это была всего лишь игра.
   – Как бы там ни было, собрание в моем доме не состоится, в четверг ничего не будет, передайте об этом Ксении.
   На ближайший четверг я получил приглашение от издательства «Шиповник»: там должно было состояться чтение новой драмы
   Леонида Андреева «Жизнь человека»²¹. В 8 часов вечера, одевшись и поймав извозчика, я помчался в издательство. К тому времени я успел забыть о своем разговоре с Ксенией, как вдруг увидел дюжину городовых, шедших в направлении моего дома.
   «Это они идут за мной», – промелькнуло у меня в голове, и как только я вошел в двери издательства, позвонил к себе домой. После продолжительной паузы ответила горничная Глаша. Она была чем-то напугана и возбуждена и отвечала не очень внятно: «Да», «нет», «может быть», – я понимал, что кто-то находился с ней рядом. Вдруг она выпалила:
   – Кто-то ждет вас, скорее приходите.
   – Кто меня хочет видеть?
   – Друг, – услышал я Глашин голос.
   Я тут же прервал связь. Да, мне стало понятно, что полиция производит у меня в доме обыск. Что же делать?
   Драму Леонида Андреева я уже почти не понимал. Чтение продолжалось до 2 часов ночи. Гости потихоньку расходились. Я рассказал обо всем издателю «Шиповника» Копельману и спросил его совета.
   Копельман подумал и сказал:
   – Здесь находится Бурцев, переговорите с ним.
   – Бурцев?.. Известный революционер?.. Что он здесь делает?..
   Бурцев, почти не глядя на меня, спокойно и хладнокровно сказал:
   – Подождите еще чуть-чуть и идите домой. Полиция, вероятно, еще ждет вас²².
   Я послушал его совета, подождал некоторое время, и когда часом позже пришел к себе, там уже никого не было, однако мои письма и рукописи исчезли – все забрала полиция.
   Назавтра я узнал: Елена арестована и находится в тюрьме, и ее брат (я тогда узнал, что имеется брат с вымышленной фамилией Штифтарь) тоже арестован. Что произошло с Ксенией, мне было неизвестно.
   Мои друзья настойчиво советовали мне как можно скорее бежать за границу. Вопрос, однако, заключался в том, сумею ли я достать заграничный паспорт.
   Я достал паспорт! И той же ночью пересек границу, а через пару часов был в Вене, поселился на улице Табор. Мое нервное возбуждение улеглось. Пасха, могу есть мацу, полиция мне не мешает. Я счастлив. Я за границей. Я свободен! Я уехал из России!
   Я уехал из России, я веду совсем другой образ жизни: здесь другой язык, другие мысли, другие люди вокруг меня, Россия далеко, далеко! Впрочем, не так уж далеко: я получил письмо из России, и не просто из России – из самого Петербурга, и даже еще «ближе» – из страшной Петропавловской крепости. Писала Елена Зильберберг. (Ее письмо вынесли оттуда, из крепости.) Письмо было очень длинное. Последние страницы прочесть было невозможно. Елена писала, что объявила голодовку… Что стало с ее братом, с Ксенией, где ее друзья?..
   Несколькими месяцами позже я оказался в Швейцарии. На балу, среди сотен молодых людей, я неожиданно встретил Ксению.
   Что же с ней произошло?
   Оказывается, как только дворник сообщил, что она должна быть арестована, Ксения сразу же уехала в Финляндию. В данное время она живет в Швейцарии, никакими сведениями о близких не располагает.
   Прошел год, и я вернулся в Петербург. Мне поведали страшные вещи: Штифтаря, брата Елены, повесили, ее саму освободили из тюрьмы (прокурор взял взятку в размере 10 тысяч рублей), и сейчас она в Льеже, дворник же работает в книжном издательстве.
   А Ксения? Что случилось с ней?
   Понемногу я стал забывать все эти события.
   Прошло еще пару лет. Я жил уже в Нью-Йорке. Не стало Петербурга, он изменил имя и превратился в Ленинград. Я познакомился с Рутенбергом, и первое, о чем он спросил, что тогда произошло у меня с дворником.
   Я все ему рассказал, удивляясь, откуда ему это стало известно, и желая выведать у него разные подробности. Да, он знал намного больше меня, ясно представляя опасность, в которой я в ту пору оказался.