Страница:
Как только в сознании человека возникли зачатки теоретического мышления, а вместе с ним первые проблески религии, человек стал объяснять себе все, что ни видел вокруг и не ощущал внутри себя, а объяснив – стремился понять причинно-следственную связь между различными явлениями природы и собой как частью этой природы. Эта причинно-следственная связь осуществлялась в той части нашего мозга, которая ответственна за функционирование совести.
Любопытно, что слова понять и совесть взаимосвязаны. Произнесите вслух понять, и вы явственно услышите в этом слове корень ять, присутствующий и в таких словах, как поднять, обнять, принять, внять и т. д. Ять в древнеславянском языке означало «сделать своим», «взять», но не в значении «присвоить», а – «постичь тайный смысл», узнать, «разведать»; отсюда произошло слово «весть», то есть «знание»[28]. Повесть – суть то же самое, что поведать, поделиться своими знаниями с другими, известить их о том, чего они еще не знают. А так как первобытные люди жили сообща, избегая ссор, не говоря уже о вражде, благодаря чему человек, хуже других существ приспособленный к окружающим условиям, тем не менее не только выжил, но и занял господствующее положение на земле, – в различных языках возник соответствующий термин, родственный старославянскому съвесть, иначе говоря – свести, соединить людей общим знанием. Так в сознании древних людей стремление объяснить себе и другим то или иное явление вылилось в потребность понять это явление, понять переросло в весть (или, что то же самое, знание), ну а весть – в совесть.
В житейском значении выражение «поступай по совести» означает не что иное, как генетически предопределенное «поступай не в ущерб другим людям». Вместе с тем совесть – нравственная категория, которая неведома никаким другим, даже самым высокоорганизованным животным. Рассказывают, что когда Николая Ивановича Пирогова, великого хирурга и человека глубого верующего, спросили: «Как вы, сделавший бесчисленное множество операций, можете верить в Бога, если вы ни разу не видели души?» – он ответил: «Это верно, я не видел у прооперированных мною людей души, но я ни разу не увидел у них и совести».
Совесть, по Далю, это «нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке, внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда…»
Интересно, что понятие совесть отсутствует в Ветхом Завете и впервые появляется лишь в Новом Завете. Это не означает, что совесть признается достоянием одних лишь христиан, – вовсе нет. Апостол Павел писал: «…Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую…» (Рим. 2:14—15). Эта природная способность человека к самообвинению и самооправданию, эта внутренняя потребность поступать по закону, записанному в его сердце, сообщила человеку такую огромную жизненную силу, которая помогла ему выстоять во всех испытаниях и самоутвердиться как виду. Вот почему нелепо говорить о страхе, который якобы породил «на свет богов». Логичней предположить другое: человек никогда не чувствовал себя так уверенно, никогда не был так органично связан с природой и вместе с тем не ощущал себя так свободно, как с началом возникновения религии. Это был поистине век золотых людей, о которых Гесиод писал:
Сходную картину жизни первобытных людей можно найти и в трехтомном труде Александра Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу»: «Вследствие естественных, физиологических условий, определивших первоначальное развитие младенческих племен, славянин по преимуществу был добрым и домовитым семьянином. В кругу семьи или рода (который был той же семьею, только разросшейся) проходила вся его жизнь, со всем ее обиходом и родственными торжествами; в ней сосредоточивались самые живые его интересы и хранились самые заветные предания и верования… Один род представлялся сожитием вместе нескольких семей, связанных кровными узами родства и властью одного родоначальника. Поздние остатки такого патриархального быта до сих пор встречаются в некоторых славянских племенах, мало или вовсе не испытавших цивилизации…»[30]
Заслуживает внимания и вывод, содержащийся в книге Л. Любимова «Искусство древнего мира»: «…Каковы бы ни были успехи человека в устройстве жилья, в изготовлении орудий труда, в зачатках того, что мы называем техникой, – стихии, болезни, крупные хищники подстерегали его на каждом шагу. Смерть рано косила людей: останки первобытного человека свидетельствуют, что его жизнь была кратковременной, по-видимому, чаще всего обрываясь уже на четвертом десятке. Следовательно, продолжение рода было для человека самой насущной задачей». Задачу эту можно было решить лишь сообща, лишь совместными усилиями, лишь советуясь друг с другом. Не отсюда ли укоренившееся в русском языке пожелание молодым, вступающим в брак людям: «Совет вам да любовь», – где совету отведено первое место, а любовь отодвинута на второе?
Этих примеров достаточно, чтобы, не рискуя ошибиться, сказать: религия, возникшая 40 тысяч лет назад, стала тем катализатором, который ускорил пробуждение заложенных в генах человека качеств (матриц) и выделил его из мира животных. В жизни человека началась золотая пора, отличительными признаками которой стали взаимопомощь, забота друг о друге, гармония с окружающей природой, органической частью которой человек себя ощущал. Пройдет не одна тысяча лет, сохранившаяся в нашем подсознании (по-юнговски понятым «коллективным бессознательным») как Золотой век, прежде чем гармония эта окажется разрушена. И человек, возникший благодаря религии как биосоциальное существо, займет новое для себя место, о котором Томас Манн скажет: «Между зверем и ангелом стоит человек. Он ближе к зверю, надо заметить».
Особого внимания в контексте нашего разговора о появлении человека как существа, в котором противоборствуют зверь и ангел, и эволюции его религиозных взглядов заслуживают слова современного ученого-психолога Михаила Решетникова:
«Мы слишком долго культивировали в обществе и в каждом из нас иллюзию чуть ли не врожденной моральности и социальности человека и слишком тщательно старались полностью отрешиться от мысли, что остаемся биосоциальными существами, а следовательно – огрубляя – и зверем со всей совокупностью властно побуждающих животных инстинктов, и человеком со всем присущим ему стремлением к недосягаемому идеалу Богочеловечности. Я позволю себе даже усилить эту мысль, добавив, что основные отличия человека от всех других животных, а точнее – других хищников, – состоят не только в прямохождении и способности к мышлению и речи, но и в гиперсексуальности и гиперагрессивности: ни один другой вид в природе не прилагает столько усилий для истребления себе подобных, и даже самая жестокая битва в животном сообществе в пределах одного биологического вида обычно ведется лишь до первой крови и бегства противника (его физическое уничтожение как биологическая цель исходно вообще не задана); ни один другой вид животных, безусловно не чуждый стремления к сексуальному наслаждению, не смог перешагнуть через строгую биологическую регламентацию сексуального поведения, ограничиваемого, как правило, лишь периодами течки и природно обусловленными возможностями его разнообразия.
Те, кто желает, могут и дальше тешить себя иллюзией, что это не так. Но все же лучше смотреть правде в глаза, потому что если мы действительно стремимся ко все большей человечности, мы должны принять свою биосоциальную сущность такой, как она есть, и понять, что зверя в себе легче укрощать, когда знаешь его повадки и коварство. Потому что только тогда вместо традиционных апелляций к всегда оказывающемуся фатально неблагоприятному стечению обстоятельств можно хоть что-то противопоставить его предательской ловкости и хитрости, с которой он гонит нас через красные флажки морали и культуры в расставленные тут и там либидонозно-притягательные капканы удовольствия и агрессии. Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить…»
Биосоциальную природу человека, о которой говорит М. Решетников, можно представить в виде двух векторов. Один – горизонтальный – определяет нашу животную (звериную) сущность, другой – вертикальный – социальную (человечную). Исходной точкой этих расходящихся под прямым углом векторов является половой инстинкт, который в одном случае превращается в «либидонозно-притягательный капкан удовольствия и агрессии», а в другом – становится началом высшего духовного проявления – любви между мужчиной и женщиной, от которой открывается прямая дорога к достижению человеком идеала Богочеловечности. И в этой же исходной точке начинает оформляться наше разумно-чувственное отношение к миру, окружающим нас людям и к самим себе.
Решетников, анализируя биосоциальную сущность человека, говорит о необходимости изучения повадок и коварства живущего в нас зверя с тем, чтобы, укротив его, достичь большей человечности. Задача эта сама по себе невероятно сложная, а для нас, русских, утративших сегодня нравственные ориентиры и пустившихся во все тяжкие, кажется и вовсе непосильной. Тем более интересно обратиться к первому дошедшему до нас в письменном виде опыту решения этой задачи, предпринятой апостолом Павлом, который сам прошел через все муки преодоления в себе звериного начала и достижения идеала Богочеловечности.
Младший современник Христа[31], «еврей из евреев», как он сам себя называл, Павел уже ребенком был обучен ремеслу – пошиву палаток, что прямо вытекало из древнееврейского правила: «Кто не учит сына ремеслу, тот учит его воровать» (впоследствии приобретенное в детстве умение собственными руками зарабатывать себе на жизнь не раз будет выручать Павла в его многочисленных странствиях). От природы наделенный незаурядными способностями, Павел отточил их в университете в малоазийском городе Тарсе, где родился, а по окончании его перебрался в Иерусалим, чтобы продолжить образование у местных раввинов. Поданный Римской империи (римское гражданство Павел унаследовал от отца), горячий поклонник греческой культуры и истовый сторонник иудейской веры, молодой человек готовился стать членом синедриона – высшего административно-судебного органа Иерусалима, оказывавшего значительное влияние на политическую жизнь в древней Иудее. Все эти обстоятельства, вместе взятые, объясняют, почему Павел в молодости жестоко преследовал первых христиан, приняв участие в казни Стефана – одного из семи грекоговорящих учеников Христа, избранных в помощь апостолам для распределения продуктов питания среди вдов.
Я не стану касаться обстоятельств перехода Павла из иудаизма в христианскую веру – они несут на себе явный отпечаток «чудесного прозрения». Куда как интересней проследить за внутренним преображением Павла, о чем он сам рассказывает в Послании к римлянам – первом из его 14-и посланий, включенных в канон Нового Завета. Начинается это послание с яростных нападок на первохристиан-евреев и греков, основавших в столице тогдашней мировой империи свою Церковь: «Но как они (т. е. первохристиане. – В. М.), познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце: называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, – то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они осквернили свои тела; они заменили истину Божию ложью и поклонялись и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки… Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства. Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы. Они знают праведный суд Божий, что делающие такие бесстыдства достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют» (Рим. 1:21—32).
Обличать легко; труднее объяснить другим, а главное – себе, в чем состоит сущность звериного (у Павла – плотского) начала в человеке и как это зверино-плотское начало преодолеть, чтобы сохранить в себе начало человеческое? И Павел находит блестящее решение этой трудной задачи, за две тысячи лет предвосхитив появление психоанализа. «Помышления плотские суть смерть, – пишет он, имея в виду смерть не физическую, а духовную, – а помышления духовные – жизнь и мир, потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут» (Рим. 8:67; разрядка моя. – В. М.).
Эти слова – «да и не могут» – чрезвычайно важны для верного понимания действия механизма психофизических начал в человеке, которые сосредоточены в половом инстинкте – исходной точке двух векторов развития человека по горизонтали (биологическая сущность) и вертикали (сущность социальная). Одно не отрицает другое, но то и другое плохо согласуется между собой, приводя к внутренней раздвоенности человека. Как преодолеть это противоречие и можно ли его преодолеть? С одной стороны, апостол вроде бы оказывается на стороне древних греков, которые, будучи язычниками, создали культуру, поднявшую человека на небывалую высоту, уравняв его с богами со всеми их плотскими утехами. С другой стороны, Павел обвиняет первохристиан в том, что они не озаботились «иметь Бога в разуме», за что «предал их Бог превратному уму – делать непотребства». И здесь апостол Павел делает вывод, который иначе, как парадоксом, не назовешь: «Закон пришел после, и таким образом умножилось преступление. А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5:20).
На этих словах следует остановиться особо, потому что в них, как мне представляется, содержится ключ к верному пониманию как сути христианства, так и всей последующей истории развития человечества. Каким образом «умножение греха» (чувственного начала в человеке) перерастает в «преизобилие благодати», и почему закон, призванный покончить с преступлениями, умножает их? Вопросы непростые, тем интересней разобраться в них.
Общества, как и люди, развиваются и по горизонтали (биологические начала), и по вертикали (начала социальные). Все дело в пропорциях. Если верх берут биологические начала, мы говорим о цивилизованном обществе, если социальные – мы имеем дело с обществом культурным. Культура нуждается лишь в одном – в проявлении людьми любви к себе подобным и всему миру. Никакая цивилизация не может существовать без законов, которые регулируют отношения между людьми на основе их имущественного неравенства и, стало быть, неравенства социального. Любовь задана на генетическом уровне и потому не нуждается ни в каких регуляторах; она сама в себе цель и средство достижения этой цели, которая есть не что иное, как установление высшей гармонии между человеком и Вселенной, обретение Царства небесного внутри человека и для его блага. Законы же даются в виде нормативных актов, они средство без ясно выраженной цели и потому всегда временны, преходящи.
Отсюда становится понятна принципиальная разница между любовью (внутреннее наполнение человека, изливающееся во внешнюю среду) и законами (внешние условия, диктующие человеку нормы поведения, подобно тому, как внешняя среда формирует поведенческие инстинкты животных). Любовь исполнена полноты, законы всегда локальны; любовь охватывает все многообразие явлений жизни, законы сосредоточиваются на частностях и частностями же ограничиваются; любовь направляет, законы предписывают. Если вам, читатель, попадется на глаза книга Бориса Вышеславцева «Этика преображенного Эроса», впервые увидевшая свет в 1931 году в Париже в издательстве «Имка-Пресс» и лишь недавно переизданная в нашей стране, я настоятельно рекомендую вам обратить внимание на главу «Трагедия закона», в которой содержится исчерпывающий анализ несовпадений между любовью и законами. Там, в частности, сказано: «Ошибаются те, кто думает, что справедливое устроение человечества (“оправдание”) разрешаются системой справедливых законов, идеальным государством – монархией, или республикой, или коммунизмом, как думал античный мир и как думает современное внехристианское человечество; ошибаются и те, которые хотят устроить человеческую душу и сделать ее праведной, связать своеволие страстей сетью моральных императивов и запретов. Ни усовершенствование законов, ни организация властей, ни постоянное моральное суждение и осуждение (любимое занятие толпы) – не устраняют и даже не уменьшают количества зла и преступлений на всем протяжении исторического пути. По-прежнему ”мир весь во зле лежит”[32], и порою кажется, что он становится еще злее. Трагедия закона в том, что он хочет и не может, требует и не выполняет, обещает и не дает».
Психофизические начала в человеке, как мы видели, сосредоточены в половом инстинкте – исходной точке двух векторов развития человека. В этой точке начинается очеловечивание человека, который оказывается перед выбором: или в нем возьмет верх зверь со всеми вытекающими последствиями, или он изберет путь к достижению в себе идеала Богочеловечности. Именно здесь зарождается противоречие между чувственным и сознательным освоением мира, между нашей социальной сущностью и сущностью биологической, между бесконечным и конечным. Короче, именно здесь таится зерно, из которого произрастают все наши как положительные, так и отрицательные качества, которые не разрешить никакими, даже самыми драконовскими мерами (чем суровее законы, тем больше преступлений они порождают). Примирить их в состоянии лишь наша нравственно-духовная чистоплотность, или, что то же самое, стремление каждого к достижению в себе идеала Богочеловечности, любовь к ближним своим, которая изначально задана в человеке. Непонимание этого приводит к тому, что в людях берет верх звериное начало, которое Решетников определил словами: «Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить». Против этих «склонны» и «хотим» и направлены законы, которые, в отличие от любви, не заданы от природы, а предписаны, а потому, по Вышеставцеву, «требуют и не выполняют, обещают и не дают», в чем и состоит их трагедия.
Из десяти заповедей, известных как Закон Моисея, первые две запрещают служение кумирам и идолам, а третья – упоминание имени Господа. Запреты эти понятны, если учесть, что возникший в I тысячелетии до н. э. иудаизм, давший впоследствии начало христианству и исламу, сам возник не на пустом месте. Вобрав в себя всё лучшее, что существовало в ту пору в других религиях, иудаизм в то же время категорически отверг всё, что напоминало бы людям об их прежнем служении богам в виде огня и фаллоса. Будучи Сам прямым преемником этих общечеловеческих богов, Бог израильтян не мог смириться с тем, что Его станут изображать в виде детородного органа. Об этом в Библии сказано предельно ясно: отведав от дерева познания добра и зла, Адам и Ева обнаружили, что они наги, чего они прежде попросту не замечали, «и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт. 3:7). А чтобы никому и в голову не пришло уподоблять верховного Творца фаллосу, Бог отныне и навсегда сделался невидимым и повелел народу Своему уничтожить все народы, проживавшие в Ханаане, не для того, чтобы Его народ обрел «жизненное пространство», а единственно потому, чтобы израильтяне не поддались влиянию коренных народов и не стали служить их богам, среди которых главнейший – тот же фаллос[33]. Отсюда повеление: «…Поступите с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканы их сожгите огнем» (Вт. 7:5).
Любопытно, что слова понять и совесть взаимосвязаны. Произнесите вслух понять, и вы явственно услышите в этом слове корень ять, присутствующий и в таких словах, как поднять, обнять, принять, внять и т. д. Ять в древнеславянском языке означало «сделать своим», «взять», но не в значении «присвоить», а – «постичь тайный смысл», узнать, «разведать»; отсюда произошло слово «весть», то есть «знание»[28]. Повесть – суть то же самое, что поведать, поделиться своими знаниями с другими, известить их о том, чего они еще не знают. А так как первобытные люди жили сообща, избегая ссор, не говоря уже о вражде, благодаря чему человек, хуже других существ приспособленный к окружающим условиям, тем не менее не только выжил, но и занял господствующее положение на земле, – в различных языках возник соответствующий термин, родственный старославянскому съвесть, иначе говоря – свести, соединить людей общим знанием. Так в сознании древних людей стремление объяснить себе и другим то или иное явление вылилось в потребность понять это явление, понять переросло в весть (или, что то же самое, знание), ну а весть – в совесть.
В житейском значении выражение «поступай по совести» означает не что иное, как генетически предопределенное «поступай не в ущерб другим людям». Вместе с тем совесть – нравственная категория, которая неведома никаким другим, даже самым высокоорганизованным животным. Рассказывают, что когда Николая Ивановича Пирогова, великого хирурга и человека глубого верующего, спросили: «Как вы, сделавший бесчисленное множество операций, можете верить в Бога, если вы ни разу не видели души?» – он ответил: «Это верно, я не видел у прооперированных мною людей души, но я ни разу не увидел у них и совести».
Совесть, по Далю, это «нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке, внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда…»
Интересно, что понятие совесть отсутствует в Ветхом Завете и впервые появляется лишь в Новом Завете. Это не означает, что совесть признается достоянием одних лишь христиан, – вовсе нет. Апостол Павел писал: «…Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую…» (Рим. 2:14—15). Эта природная способность человека к самообвинению и самооправданию, эта внутренняя потребность поступать по закону, записанному в его сердце, сообщила человеку такую огромную жизненную силу, которая помогла ему выстоять во всех испытаниях и самоутвердиться как виду. Вот почему нелепо говорить о страхе, который якобы породил «на свет богов». Логичней предположить другое: человек никогда не чувствовал себя так уверенно, никогда не был так органично связан с природой и вместе с тем не ощущал себя так свободно, как с началом возникновения религии. Это был поистине век золотых людей, о которых Гесиод писал:
Страх придет позже, с развитием цивилизации и упадком нравов. Разве не к нашим дням и не к нам относится продолжение этих же стихов Гесиода, созданных на переломе VIII—VII веков до н. э? Вчитайтесь в них:
Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,
Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость
К ним приближаться не смела…
Совесть, которая, по Далю, есть не что иное, как прирожденная, или генетически предопределенная правда, проявилась у первобытного человека как истина на деле, истина во благе, справедливость[29]. Ее проявление легко просматривается в описании жизни первобытных людей, которое мы находим у Фолсома: «Древние люди очень зависели друг от друга. Жили они небольшими группами. Всем им нужны были ягоды, корешки и зерна – их собирали женщины. Всем им нужно было мясо – его добывали мужчины. А маленькие дети зависели и от отцов и от матерей – те кормили их и защищали. В семье доисторического охотника все должны были держаться вместе, чтобы не умереть с голоду. Члены одной группы просто не могли позволить себе драться друг с другом, да и с другими группами они старались ладить. Некогда было ссориться – надо было добывать пищу. Поэтому доисторические семьи не были воинственными. Они осуждали всякие свары, и у них было множество правил, которые помогали избежать драк и поощряли сотрудничество».
Чуждыми станут приятель приятелю, гостю – хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то;
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут,
Будут их яро и зло поносить нечестивые дети
Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет
Больше никто доставлять пропитанье родителям старым,
И не возбудит ни в ком уваженья и клятвохранитель,
Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право…
Сходную картину жизни первобытных людей можно найти и в трехтомном труде Александра Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу»: «Вследствие естественных, физиологических условий, определивших первоначальное развитие младенческих племен, славянин по преимуществу был добрым и домовитым семьянином. В кругу семьи или рода (который был той же семьею, только разросшейся) проходила вся его жизнь, со всем ее обиходом и родственными торжествами; в ней сосредоточивались самые живые его интересы и хранились самые заветные предания и верования… Один род представлялся сожитием вместе нескольких семей, связанных кровными узами родства и властью одного родоначальника. Поздние остатки такого патриархального быта до сих пор встречаются в некоторых славянских племенах, мало или вовсе не испытавших цивилизации…»[30]
Заслуживает внимания и вывод, содержащийся в книге Л. Любимова «Искусство древнего мира»: «…Каковы бы ни были успехи человека в устройстве жилья, в изготовлении орудий труда, в зачатках того, что мы называем техникой, – стихии, болезни, крупные хищники подстерегали его на каждом шагу. Смерть рано косила людей: останки первобытного человека свидетельствуют, что его жизнь была кратковременной, по-видимому, чаще всего обрываясь уже на четвертом десятке. Следовательно, продолжение рода было для человека самой насущной задачей». Задачу эту можно было решить лишь сообща, лишь совместными усилиями, лишь советуясь друг с другом. Не отсюда ли укоренившееся в русском языке пожелание молодым, вступающим в брак людям: «Совет вам да любовь», – где совету отведено первое место, а любовь отодвинута на второе?
Этих примеров достаточно, чтобы, не рискуя ошибиться, сказать: религия, возникшая 40 тысяч лет назад, стала тем катализатором, который ускорил пробуждение заложенных в генах человека качеств (матриц) и выделил его из мира животных. В жизни человека началась золотая пора, отличительными признаками которой стали взаимопомощь, забота друг о друге, гармония с окружающей природой, органической частью которой человек себя ощущал. Пройдет не одна тысяча лет, сохранившаяся в нашем подсознании (по-юнговски понятым «коллективным бессознательным») как Золотой век, прежде чем гармония эта окажется разрушена. И человек, возникший благодаря религии как биосоциальное существо, займет новое для себя место, о котором Томас Манн скажет: «Между зверем и ангелом стоит человек. Он ближе к зверю, надо заметить».
Особого внимания в контексте нашего разговора о появлении человека как существа, в котором противоборствуют зверь и ангел, и эволюции его религиозных взглядов заслуживают слова современного ученого-психолога Михаила Решетникова:
«Мы слишком долго культивировали в обществе и в каждом из нас иллюзию чуть ли не врожденной моральности и социальности человека и слишком тщательно старались полностью отрешиться от мысли, что остаемся биосоциальными существами, а следовательно – огрубляя – и зверем со всей совокупностью властно побуждающих животных инстинктов, и человеком со всем присущим ему стремлением к недосягаемому идеалу Богочеловечности. Я позволю себе даже усилить эту мысль, добавив, что основные отличия человека от всех других животных, а точнее – других хищников, – состоят не только в прямохождении и способности к мышлению и речи, но и в гиперсексуальности и гиперагрессивности: ни один другой вид в природе не прилагает столько усилий для истребления себе подобных, и даже самая жестокая битва в животном сообществе в пределах одного биологического вида обычно ведется лишь до первой крови и бегства противника (его физическое уничтожение как биологическая цель исходно вообще не задана); ни один другой вид животных, безусловно не чуждый стремления к сексуальному наслаждению, не смог перешагнуть через строгую биологическую регламентацию сексуального поведения, ограничиваемого, как правило, лишь периодами течки и природно обусловленными возможностями его разнообразия.
Те, кто желает, могут и дальше тешить себя иллюзией, что это не так. Но все же лучше смотреть правде в глаза, потому что если мы действительно стремимся ко все большей человечности, мы должны принять свою биосоциальную сущность такой, как она есть, и понять, что зверя в себе легче укрощать, когда знаешь его повадки и коварство. Потому что только тогда вместо традиционных апелляций к всегда оказывающемуся фатально неблагоприятному стечению обстоятельств можно хоть что-то противопоставить его предательской ловкости и хитрости, с которой он гонит нас через красные флажки морали и культуры в расставленные тут и там либидонозно-притягательные капканы удовольствия и агрессии. Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить…»
Биосоциальную природу человека, о которой говорит М. Решетников, можно представить в виде двух векторов. Один – горизонтальный – определяет нашу животную (звериную) сущность, другой – вертикальный – социальную (человечную). Исходной точкой этих расходящихся под прямым углом векторов является половой инстинкт, который в одном случае превращается в «либидонозно-притягательный капкан удовольствия и агрессии», а в другом – становится началом высшего духовного проявления – любви между мужчиной и женщиной, от которой открывается прямая дорога к достижению человеком идеала Богочеловечности. И в этой же исходной точке начинает оформляться наше разумно-чувственное отношение к миру, окружающим нас людям и к самим себе.
Решетников, анализируя биосоциальную сущность человека, говорит о необходимости изучения повадок и коварства живущего в нас зверя с тем, чтобы, укротив его, достичь большей человечности. Задача эта сама по себе невероятно сложная, а для нас, русских, утративших сегодня нравственные ориентиры и пустившихся во все тяжкие, кажется и вовсе непосильной. Тем более интересно обратиться к первому дошедшему до нас в письменном виде опыту решения этой задачи, предпринятой апостолом Павлом, который сам прошел через все муки преодоления в себе звериного начала и достижения идеала Богочеловечности.
Младший современник Христа[31], «еврей из евреев», как он сам себя называл, Павел уже ребенком был обучен ремеслу – пошиву палаток, что прямо вытекало из древнееврейского правила: «Кто не учит сына ремеслу, тот учит его воровать» (впоследствии приобретенное в детстве умение собственными руками зарабатывать себе на жизнь не раз будет выручать Павла в его многочисленных странствиях). От природы наделенный незаурядными способностями, Павел отточил их в университете в малоазийском городе Тарсе, где родился, а по окончании его перебрался в Иерусалим, чтобы продолжить образование у местных раввинов. Поданный Римской империи (римское гражданство Павел унаследовал от отца), горячий поклонник греческой культуры и истовый сторонник иудейской веры, молодой человек готовился стать членом синедриона – высшего административно-судебного органа Иерусалима, оказывавшего значительное влияние на политическую жизнь в древней Иудее. Все эти обстоятельства, вместе взятые, объясняют, почему Павел в молодости жестоко преследовал первых христиан, приняв участие в казни Стефана – одного из семи грекоговорящих учеников Христа, избранных в помощь апостолам для распределения продуктов питания среди вдов.
Я не стану касаться обстоятельств перехода Павла из иудаизма в христианскую веру – они несут на себе явный отпечаток «чудесного прозрения». Куда как интересней проследить за внутренним преображением Павла, о чем он сам рассказывает в Послании к римлянам – первом из его 14-и посланий, включенных в канон Нового Завета. Начинается это послание с яростных нападок на первохристиан-евреев и греков, основавших в столице тогдашней мировой империи свою Церковь: «Но как они (т. е. первохристиане. – В. М.), познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце: называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, – то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они осквернили свои тела; они заменили истину Божию ложью и поклонялись и служили твари вместо Творца, Который благословен во веки… Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства. Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы. Они знают праведный суд Божий, что делающие такие бесстыдства достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют» (Рим. 1:21—32).
Обличать легко; труднее объяснить другим, а главное – себе, в чем состоит сущность звериного (у Павла – плотского) начала в человеке и как это зверино-плотское начало преодолеть, чтобы сохранить в себе начало человеческое? И Павел находит блестящее решение этой трудной задачи, за две тысячи лет предвосхитив появление психоанализа. «Помышления плотские суть смерть, – пишет он, имея в виду смерть не физическую, а духовную, – а помышления духовные – жизнь и мир, потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут» (Рим. 8:67; разрядка моя. – В. М.).
Эти слова – «да и не могут» – чрезвычайно важны для верного понимания действия механизма психофизических начал в человеке, которые сосредоточены в половом инстинкте – исходной точке двух векторов развития человека по горизонтали (биологическая сущность) и вертикали (сущность социальная). Одно не отрицает другое, но то и другое плохо согласуется между собой, приводя к внутренней раздвоенности человека. Как преодолеть это противоречие и можно ли его преодолеть? С одной стороны, апостол вроде бы оказывается на стороне древних греков, которые, будучи язычниками, создали культуру, поднявшую человека на небывалую высоту, уравняв его с богами со всеми их плотскими утехами. С другой стороны, Павел обвиняет первохристиан в том, что они не озаботились «иметь Бога в разуме», за что «предал их Бог превратному уму – делать непотребства». И здесь апостол Павел делает вывод, который иначе, как парадоксом, не назовешь: «Закон пришел после, и таким образом умножилось преступление. А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5:20).
На этих словах следует остановиться особо, потому что в них, как мне представляется, содержится ключ к верному пониманию как сути христианства, так и всей последующей истории развития человечества. Каким образом «умножение греха» (чувственного начала в человеке) перерастает в «преизобилие благодати», и почему закон, призванный покончить с преступлениями, умножает их? Вопросы непростые, тем интересней разобраться в них.
Общества, как и люди, развиваются и по горизонтали (биологические начала), и по вертикали (начала социальные). Все дело в пропорциях. Если верх берут биологические начала, мы говорим о цивилизованном обществе, если социальные – мы имеем дело с обществом культурным. Культура нуждается лишь в одном – в проявлении людьми любви к себе подобным и всему миру. Никакая цивилизация не может существовать без законов, которые регулируют отношения между людьми на основе их имущественного неравенства и, стало быть, неравенства социального. Любовь задана на генетическом уровне и потому не нуждается ни в каких регуляторах; она сама в себе цель и средство достижения этой цели, которая есть не что иное, как установление высшей гармонии между человеком и Вселенной, обретение Царства небесного внутри человека и для его блага. Законы же даются в виде нормативных актов, они средство без ясно выраженной цели и потому всегда временны, преходящи.
Отсюда становится понятна принципиальная разница между любовью (внутреннее наполнение человека, изливающееся во внешнюю среду) и законами (внешние условия, диктующие человеку нормы поведения, подобно тому, как внешняя среда формирует поведенческие инстинкты животных). Любовь исполнена полноты, законы всегда локальны; любовь охватывает все многообразие явлений жизни, законы сосредоточиваются на частностях и частностями же ограничиваются; любовь направляет, законы предписывают. Если вам, читатель, попадется на глаза книга Бориса Вышеславцева «Этика преображенного Эроса», впервые увидевшая свет в 1931 году в Париже в издательстве «Имка-Пресс» и лишь недавно переизданная в нашей стране, я настоятельно рекомендую вам обратить внимание на главу «Трагедия закона», в которой содержится исчерпывающий анализ несовпадений между любовью и законами. Там, в частности, сказано: «Ошибаются те, кто думает, что справедливое устроение человечества (“оправдание”) разрешаются системой справедливых законов, идеальным государством – монархией, или республикой, или коммунизмом, как думал античный мир и как думает современное внехристианское человечество; ошибаются и те, которые хотят устроить человеческую душу и сделать ее праведной, связать своеволие страстей сетью моральных императивов и запретов. Ни усовершенствование законов, ни организация властей, ни постоянное моральное суждение и осуждение (любимое занятие толпы) – не устраняют и даже не уменьшают количества зла и преступлений на всем протяжении исторического пути. По-прежнему ”мир весь во зле лежит”[32], и порою кажется, что он становится еще злее. Трагедия закона в том, что он хочет и не может, требует и не выполняет, обещает и не дает».
Психофизические начала в человеке, как мы видели, сосредоточены в половом инстинкте – исходной точке двух векторов развития человека. В этой точке начинается очеловечивание человека, который оказывается перед выбором: или в нем возьмет верх зверь со всеми вытекающими последствиями, или он изберет путь к достижению в себе идеала Богочеловечности. Именно здесь зарождается противоречие между чувственным и сознательным освоением мира, между нашей социальной сущностью и сущностью биологической, между бесконечным и конечным. Короче, именно здесь таится зерно, из которого произрастают все наши как положительные, так и отрицательные качества, которые не разрешить никакими, даже самыми драконовскими мерами (чем суровее законы, тем больше преступлений они порождают). Примирить их в состоянии лишь наша нравственно-духовная чистоплотность, или, что то же самое, стремление каждого к достижению в себе идеала Богочеловечности, любовь к ближним своим, которая изначально задана в человеке. Непонимание этого приводит к тому, что в людях берет верх звериное начало, которое Решетников определил словами: «Мы насилуем, потому что склонны к насилию, мы убиваем, потому что хотим убить». Против этих «склонны» и «хотим» и направлены законы, которые, в отличие от любви, не заданы от природы, а предписаны, а потому, по Вышеставцеву, «требуют и не выполняют, обещают и не дают», в чем и состоит их трагедия.
Из десяти заповедей, известных как Закон Моисея, первые две запрещают служение кумирам и идолам, а третья – упоминание имени Господа. Запреты эти понятны, если учесть, что возникший в I тысячелетии до н. э. иудаизм, давший впоследствии начало христианству и исламу, сам возник не на пустом месте. Вобрав в себя всё лучшее, что существовало в ту пору в других религиях, иудаизм в то же время категорически отверг всё, что напоминало бы людям об их прежнем служении богам в виде огня и фаллоса. Будучи Сам прямым преемником этих общечеловеческих богов, Бог израильтян не мог смириться с тем, что Его станут изображать в виде детородного органа. Об этом в Библии сказано предельно ясно: отведав от дерева познания добра и зла, Адам и Ева обнаружили, что они наги, чего они прежде попросту не замечали, «и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт. 3:7). А чтобы никому и в голову не пришло уподоблять верховного Творца фаллосу, Бог отныне и навсегда сделался невидимым и повелел народу Своему уничтожить все народы, проживавшие в Ханаане, не для того, чтобы Его народ обрел «жизненное пространство», а единственно потому, чтобы израильтяне не поддались влиянию коренных народов и не стали служить их богам, среди которых главнейший – тот же фаллос[33]. Отсюда повеление: «…Поступите с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, и рощи их вырубите, и истуканы их сожгите огнем» (Вт. 7:5).