Владислав Бахревский
Аввакум
Глава 1
1
В благороднейшем мафории цвета темной спелой вишни, на одном подоле звезд больше, чем на небе, в багряных чеботах, но рожа-то – прости, Господи! – мордастая, щеки потные, три подбородка – такой вот представил себе Аввакум византийскую императрицу Евдоксию, гонительницу святителя Иоанна Златоуста.Ну а возле Никчемной вся ее послушная рать – Севериан Гавальский, Феофан Александрийский и прочая, прочая сволочь.
У Аввакума слезы из глаз покатились.
– Ты что, батька? – изумилась да и перепугалась Анастасия Марковна.
Аввакум отложил книгу, утер ладонями слезы, вздохнул всей грудью, приохнув.
– Так, Марковна! Так!
– Книга, что ли, тебя разобидела?
– Нет, Марковна, не книга – жизнь. Жизнь, Марковна. Ох, жалко!
– Да кого?
– Людей хороших. Вот скажи ты мне, за что Евдоксия на Златоуста ополчилась? За какую неправду?
– Не знаю, батька! – Анастасия Марковна бросила чулок со спицами на сундук, покрестилась на иконы. – Не знаю.
– И знать нечего! Не было ее, неправды! – Аввакум вскочил на ноги. – За правду хорошие люди страдают. За одну матушку-правду! Всей вины святителя – вдову с детишками хотел защитить. Мужа ее, вельможу, Евдоксия кознями на тот свет спровадила и не насытилась. Без хлеба, без крова пожелала сирот оставить. Все они – багряноносцы – этакие! Живут местью да лестью.
– Батька! – Брови у Анастасии Марковны тревожно вскинулись. – Уж не равняешь ли ты себя со святителем Иоанном?
– А вроде бы так и есть, Марковна! Чужую одежку на себя примерял… Эх, гордыня проклятущая – пожиратель людишек!
Снова взял книгу, поцеловал раскрытую страницу.
– Знаю, велик грех, но сладостно, когда Бог за обиженного наказывает!.. Днем Златоуста осудили, а ночью дворец потрясен был гневом Господним. Вот уж побегала, чаю, Евдоксиюшка, бабища дурная! Вот уж побегала! А после второго суда над святителем – опустошение и огнь пожрали храм Святой Софии, а самой Евдоксии – была смерть. Полгода всего и тешилась, несчастная, своим гневом. А коли про меня, про нас с тобою, Марковна, подумать, то у нас многое похоже на жизнь святителя Иоанна. Златоуст за вдову заступался, так и мы, гонимые Иродом Московским, тоже за вдову понесли наказание, ибо церковь наша ныне воистину – вдовица.
И обрадовался.
– Вот об чем ныне в проповеди скажу… Не осуждаешь ли меня, Марковна? Воюю – я, а шишки поровну.
– Не отступайся, Петрович! Ни от Бога, ни от себя, – сказала жена. – Мы тебе в крепость даны, а не во искушение.
– Ну и слава Богу! – Аввакум улыбнулся, снял с деревянного гвоздя шубу, шапку. – Пойду погляжу, подметено ли в храме. Воевода на вечерню обещался с княгиней.
Снег был еще новый, еще жданный после осенних хлябей. Сам себе радовался!
Придерживая шапку, протопоп глядел на крест своей Вознесенской церкви.
Нежные, прозрачные облака уплывали на запад, и казалось, луковка с крестом, как корабль морской, летела по волнам, да все выше, выше.
– Вот уж воистину корабль!
И вдруг осенило: Тобольск тоже ведь похож на корабль. Подняв купола и кресты, город мчит по воде и по небу встречь великому свету нового пришествия.
– Поплывем во славу Божию, обходя мели и одолевая бури! – сказал Аввакум и поднял длань с двумя сложенными перстами, веруя в истину, любя и радуясь миру.
В праздники Иоанна Златоуста он всегда чувствовал в себе преображение. Он видел душу свою в строгих, прекрасных ризах, заранее приуготовленных к торжеству. И хоть было то видение сомнительно, он не гнал его прочь, сверяя, равен ли он плотью духу своему, не простоволос ли перед Богом и людьми.
В храм Аввакум вошел легкий на ногу, с легким сердцем – и остолбенел. В правом углу, под иконою «Живоносный источник», прелюбодей зело расстарался на прелюбодеице.
– Господи! – воскликнул протопоп, невольно попятившись.
Вскочили.
У мужика морда красная от позора, в пол глядит. А бабище хоть бы хны. Юбка спереди под душегрею закатана, портки бабьи на полу лежат.
– Да как вы додумались в церкви грех творить?! – всплеснул руками Аввакум.
Баба продела валеночки в порты и, не торопясь, туда-сюда виляя задницей, натягивала потайную – не на погляд же ведь! – одежонку.
– Не осужай! – А сама протопопу в глаза глядит, губы алые, зубы ровные, как снег блестят.
– Не осужаю, а не потакаю! – сказал Аввакум, отворачиваясь от бабы, вполне смутясь ее бесстыдством.
Мужик засуетился, в пояс стал кланяться и до земли.
– Прости Господа ради, протопоп! Сатана попутал! Я и не хотел в церкви, Бога боялся. Подружка моя больно смела.
Аввакум молчал, не умея взять в толк сие немыслимое разгультяйство.
– Смилуйся! – снова кланялся и кланялся мужик. – Баба ведь хуже вина, коли пригубил, не остановишься.
– Да ведь праздник нынче большой – Иоанна Златоуста, – с укоризной сказал Аввакум, – а вы прелюбодействуете.
– Ну, заверещал! – засмеялась баба, все еще стоя заголясь – веревки на портках подвязывала. – Напраслину, протопоп, на нас наводишь. Ишь небылицу затеял – прелюбодеи. Он – брат мне. А в церкви мы Богу молились.
– Враг Божий! – Аввакум аж ногою топнул. – Да ты вон веревку все еще на портках не подвязала. Сами вещи тебя обличают.
Баба затянула на шнуре бантик, подняла руки, и юбка наконец закрыла все ее прелести.
– Да где ж они, вещи твои, протопоп! Ку-ку! – И захохотала.
В ярости Аввакум выскочил из церкви, крикнул церковного служку и вместе с прибежавшим псаломщиком и отцом дьяконом отвел прелюбодеев в Воеводский приказ.
Повеселил протопоп приказную строку. Всяк пришел поглазеть на горемыку любовника. Возле него толпились, а глазами-то жрущими – на бабу. Лицом чистая, светлая, в глазах загадочка с усмешечкой. Сиськи и под шубой стоймя стоят. Высокая, стройная. С такой не согрешить – превеликая оплошка. Сидела баба на лавке свободно, товаром своим не похваляясь, но цену ему зная.
Сняли с любодея порты, смеясь, стегнули пяток раз.
Отпускали мужичка с напутствием:
– Поделом тебе! Ишь, день с ночью попутал.
– Ты шишку-то, еловую, кушаком прихватывай. Опять до шлепов доведет.
– Эх! – молодецки почесывали в затылке. – Ради таких баб любые шлепы потерпеть можно.
– Не хочешь быть битым – делись. Иная сучка краше денег.
Аввакум про то веселие не ведал. Сидел у приказчика Григория Черткова, товарища по должности Ивана Струны. А дьякон Антон, глядевший на казнь прелюбодея, не стерпел игривых слов приказных ярыжек.
– Кобель на кобеле, ржут по-лошадиному! Распустил вас Иван Струна, потому как и сам кобель. Ни одной сучки не пропустит… Стыда у вас нет! На бабу, как на пряник, облизываются.
Злость отца дьякона только пуще развеселила. А тут и Аввакум явился от Черткова весьма смущенный – гулящую бабу отдали ему под начало.
2
Злоба – работница стоухая, стоглазая. Сна не знает, устали не ведает. Ей хоть потоп, хоть пожар – не оставит своего дела. Да не то страшно! Страшно, что ей, тихоне, ничто человеческое не чуждо. В горе – горюет, в радости – радуется, а ножик-то наготове. И ведь как памятлива!Иван Струна в отлучке был. Через неделю только приехал, и тотчас ему доложили: дьякон Вознесенской церкви Антон называл его, почтенного приказного дьяка, кобелем и бесчестил, говоря, что он-де, Иван Струна, ни одной сучки не пропустит и на всякую бабу облизывается, как на пряник.
– Да я бороду ему с морды на зад вихлястый перетяну! – заскрипел зубами Иван Струна.
Шептуну и то страшно стало: представил себе дьякона Антона с бородой не на своем месте.
Однако гнев этот, полыхнувший молнией по Тобольску, случился через неделю, а пока город судачил об Аввакуме, взявшемся за душеспасение красавицы блудницы.
Аввакум посадил ее в погреб, где стояли квашения. Погреб был сухой, но зело холодный.
Баба со зла матерщинничала, разговаривать по-хорошему не хотела. Протопоп велел узнать, как ее зовут, и первый же зевака из толкавшихся вокруг дома сказал: Гликерия.
Аввакум начал исправлять заблудшую рассказом жития святой Гликерии.
– Да ведомо будет тебе, дурище, – говорил протопоп, сидя возле чуть сдвинутой крышки подпола, – наречена ты, матушка моя, именем, кое носила женщина высокого рода. Отец святой Гликерии служил градоначальником Рима, сиречь ближний боярин был. Впоследствии же он переселился во Фракию, в Троянополь, где и скончался.
– Мели, Емеля! – орала из подполья Гликерия Тобольская.
Аввакум прерывал рассказ, молился, читал Писание. Гликерии ругаться без толку надоело. И как только она умолкла, протопоп упрямо продолжил прерванную историю:
– Защитница твоя Гликерия, ставши христианкой, решила пострадать за Христа. В день сатанинского поклонения идолу Зевсу явилась она в капище, начертав на лице своем знамение креста. Подумаю про то – слезы сами собой катятся. Стоит она, милая, одна средь сонмища язычников, Бога хвалит, а о язычниках плачет. По ее молению ахнуло громом по идолищу. Зело велик был, а развалился на куски, как горшок какой! Правитель города и жрецы от ярости зафыркали по-кошачьи, за каменья схватились. Всяк небось в том городе хоть раз, да пульнул в святую. Но ни единый камень не поразил ее. Тогда уж что? У всех властей одно лекарство – выпороть да в темницу, но и тут незадача. Палачи подступили к Гликерии – и россыпью от нее, как мыши. Ужасом Господним разметаны были, явился на защиту святой девы сам ангел… Ну, да в покое, однако ж, не оставили. Правитель на ночь-то сам запер милую в темнице, своим перстнем наложил на замки печати.
– Закрой подпол! – завопила вдруг Гликерия Тобольская. – Свечами от тебя, протопоп, несет! Тьфу!
Аввакум, распалясь рассказом и думая, что блудница его заслушалась, обиделся, умолк.
– Бес с тобой! Послухаю! – смилостивилась неистовая сиделица, и Аввакум, водрузив на себя, как горб, пастырское смирение, тотчас продолжил рассказ:
– Может, с месяц гладом бедную морили. Когда же правитель собственноручно отворил запоры, то увидел – Гликерия жива, здорова, весела, ибо воду и пищу ей носил ангел. Правитель пофыркал-пофыркал да и отправил святую деву в Ираклию. Там долго не думали – ввергли в огненную пещь. Но что верующему огонь? В ножки белые поклонился деве да и погас. Опять палачам работа – содрали с головы святой кожу и нагую бросили на острые камни. Нам, маловерам, и толики испытаний Гликерииных не пережить, а святая терпела да молилась. И снова явился к ней ангел, исцелил и красоту не токмо вернул, но и утроил.
– Так ничего ей и не сделалось? – спросили из подпола.
– Ох, милая! Палачи, как сатана, устали не знают. Отдали святую на съедение диким зверям. Первая львица ножки ей языком вылизала, но палачи не умилостивились. Тогда Гликерия помолилась Богу, чтоб взял он ее душу на небо. Тут и выпустили на нее еще одну львицу. Исполняя Промысел Божий, львица убила святую, но чтоб разорвать – ни!
– Чего же от нее хотели-то, от тезки моей? – спросила Гликерия.
– Хотели, чтоб идолам поклонилась.
– Ну и поклонилась бы!
– Ох ты Господи! – простонал Аввакум. – Будешь сидеть, пока сердцем не прозреешь, вражьи твои уста, сосуд похоти, бесово утешение!
А баба хохотать – допекла протопопа!
Дури ей хватило на три дня.
Одна в дому оставаться Анастасия Марковна побаивалась, соседки к ней приходили, сиживали с рукодельем до обеда, до прихода Аввакума.
Сына Ивана, старшого, гулять выпроваживали. Агриппина с Корнилкой играла, чтоб не напугался. Прокопка сидел, прижавшись к материнским ногам, резал из деревяшек крестики.
А из подполья весь день напролет без устали неслась саженная брань, да такая, что и мужикам ругательским этакое на язык и во сне не навернется.
Марина, бедняжка, от печи не отходила, рогачами да чугунами грохала, но перегрохать подпольную грозу все же не умела и потому повязалась двумя платками, чтоб хоть не всякое поганое слово слышать.
Ночью тоже покоя не было. Протопоп по привычке встанет на молитву, а Гликерия услышит его да и опять за матюги. Только на одной воде, без хлеба, долго не покричишь. Бочки с грибами, капустой, огурцами – рядом, да цепь не пускает.
3
Примолкла Гликерия.На четвертый день в ужин зарыдала, взмолилась прежалобно:
– Виновата, Петрович! Согрешила перед Богом и перед тобою! Прости меня, грешную! Наука твоя мне надолго.
Аввакум возрадовался, слыша раскаянье, и тотчас велел пономарю вынуть блудницу из погреба.
Вышла бледна, тиха – человек человеком.
– Хочешь ли вина и пива? – спросил ее протопоп, переиначив слова наставительной «Повести о целомудренной вдове».
– Нет, государь! – прошептала Гликерия. – Дай, пожалуйста, кусочек хлебца.
Аввакум еще пуще возрадовался.
– Разумей, чадо! Похотение блудное, пища богатая, питие хмельное рождают в человеке и ума недостаток, и к Богу преозорство да бесстрашие. Наедшися и напився пьяна – скачешь, яко юница, быков желаешь и, яко кошка, котов ищешь, смерть забывше.
Дал ей свои четки, велел поклоны перед Богом класть. Сам рядом на правиле. За нее же, бедную, и молится.
Гликерия стучит лбом об пол, а глаза-то у нее, как у птицы пойманной, закатываются. Кланялась, кланялась, да и – хоп!
– Силенок нет?! – взъярился Аввакум. – На блуд и мятеж – здорова, а как на молитву – так разлеглась коровой! Пономарь! Шлепов ей!
Пономарь протопопа как огня боялся. Шлепов так шлепов! Не так что сделаешь – отдубасит! На руку протопоп скор, хоть и отходчив.
Колошматил бабу с пристрастием. Да при детях. Не вынес Прокопка чужой боли, заплакал. Тоненько, как сверчок. А у батьки Аввакума у самого слезы на глазах: жалко ему глупую бабу, но ведь не поучи ее – назавтра все забудет.
Поучил, маслом помазал, да и за стол вместе с собой усадил. Ради нее второй раз ужинал.
И снова в подполье.
Наутро, однако, отпустил с миром.
Ушла, лицом посветлев и душою.
Протопоп сильно был доволен.
4
Тут как раз еще один учитель сыскался.По простоте сибирской поучить дьякона Антона обиженный им Иван Струна явился, много не думая, в церковь, во время службы.
Шла вечерня. Народу было немного, день постный, особыми подвигами в святцах не отмеченный.
Вдруг входные двери бухнули, и в клубах белого, особо строгого в тот вечер мороза явилась ватага.
Аввакум как раз из Царских врат выходил. Но и до Царских врат, побивая ладан, докатило перегаром.
Иван Струна скакнул на клирос, дьякона Антона за бороду – и на кулак мотать.
Протопоп как глянул на бесчестье, творящееся в доме Господнем, так и возревновал душою. Словно облак встал дыбом на святотатство.
Поднял Евангелие над головой да и пошел на нечестивцев.
– Отлучу!
Прочь побежали, по-бараньи, дурным скопом. Затворил Аввакум дверь на засов да на замок, и ключ за пазуху. С Ивана Струны вся смелость и сошла вдруг. Бросил Антона и туда-сюда по церкви бегает, а в церкви ни своих, ни чужих.
Схватил Аввакум нечестивца и чует – силенка-то в Иване жиденькая. Взяли они с Антоном церковного мятежника под руки, усадили посреди храма, и ремнем, снятым с Ивановых же порток, учил Аввакум Струну собственноручно.
Постегал, а потом и обнял. К покаянию привел.
Дрожал Струна как осиновый лист, всплакнул, запальчивость свою кляня.
С тем и отпустил его Аввакум из церкви.
Отслужа вечерню, домой шел, опираясь на архиерейский богатый посох, даренный княгиней. Ночь была и темна и морозна, а на душе протопопа и свет и тепло. Экий ведь лютый зверь Иван Струна, у него и душа-то чудится лохматой, а поди ж ты, словом Божьим повержен и укрощен.
Домой пришел Аввакум довольный.
Анастасию Марковну в ушко поцеловал.
Прокопку на колени посадил. Весело поглядывая на домочадцев, сказал о Марине, хлопотавшей у печи:
– Ишь какая справная работница у нас выросла. Замуж пора!
– Ой! – вспыхнула Марина. – Чуть, дядюшка, из-за тебя чугун не уронила.
– Так ведь не уронила же! – засмеялся Аввакум. – Значит, и впрямь пора!.. Не тороплю и никого тебе не навязываю. Однако ж приданое помаленьку готовьте и о женихе думайте… Нынче я в Тобольске человек сильный. Протопоп! А завтра как Бог пошлет.
– Ох, Петрович! – призадумалась Анастасия Марковна. – За сибиряка выдашь, так уж не бывать девушке на у родимой стороне.
– А чем же сибиряки нехороши? – удивился Аввакум. – Поглядите, какие дома ставят. В России не у каждого дворянина такие хоромы. Надежный дом – надежная жизнь. В Россию же путь никому не заказан.
Марина поставила на стол горшок со щами и горшок с кашей, чтоб остыла, пока хлебают.
– Грибков достань, – попросил Аввакум, – пристрастился я что-то к грибкам здешним. На наши, волжские, похожи.
Встали на молитву.
И тут на улице под самым окном зафыркали лошади, заскрипел снег. Дверь грохнула под ударами.
– Отворяй, протопопишка! Смерть твоя пришла!
Аввакум кинулся к печи, схватил топор:
– Кто?!
– Не узнал?! Сейчас узнаешь!
Это был мохнатенький голос Ивана Струны.
– Отворяй! Хуже будет! – орали с улицы. – Одного тебя утопим в проруби! Не отворишь добром – и кутят твоих туда же!
Домочадцы, оттеснив Аввакума, кинулись загораживать дверь в сенях, потом, навязав полотенца на рогачи, прикрутили дверь в горницу.
Детей одели, отправили в подпол.
Аввакум зажег лампаду, стал под иконы. Молился, кланялся, Анастасия Марковна молилась рядом.
Вдруг зазвонили в колокол.
Бом-бом-бом!
На улице заматюгались, забегали, зафыркали лошади – и все затихло.
– Убрались, – сказала Анастасия Марковна, – не оставил нас Господь!
Аввакум сел на лавку, согнулся.
– Как овца был Иван, когда давеча каялся. А под шкурою овечьей – волк сидел. А может, зря грешу на Ивана. Сродники на мятеж подбили.
– Господи, опять нажили болезнь! – Слезы стояли в глазах Анастасии Марковны.
– Нажили, Марковна. Скорей бы уж архиепископ приезжал. Воевода Хилков здешних людей как огня боится. При нем режь человека – зажмурится и мимо пройдет.
5
Ох, Сибирь, Сибирь!Не в лесу дремучем, не в поле – в большом городе, не зайца – человека денно и нощно травили на виду всего благополучного христианского люда. Ну, был бы мятежник, неслух, тать или сволочь какая пропойная, – а тут пастырь, протопоп!
И смех и грех! Служить Аввакуму приходилось с запертыми дверьми. Прихожан впустит – и дверь на замок. А на паперти – гончая свора с дубьем.
Служба кончится – прихожане выкатят из церкви толпой, сметут озорников, и тогда уж Аввакум с причтом из храма выметываются. Когда бочком, когда трусцой, а то и рысью.
Спасибо, Матвей Ломков за него стоял. Человек силы грозной, немереной. При Матвее дружина Ивана Струны если и наскакивала на Аввакума, так только для виду. Поскачут, полают, как псы, и отстанут.
Каждую ночь – война. Приступом идут.
Анастасия Марковна с детьми в монастыре укрылась, а бедному протопопу, чтоб беду от гнезда отвести, по всему Тобольску пришлось бегать.
На вторую неделю гоньбы к воеводе Хилкову залетел в дом. Как воробей от коршуна.
Князь Василий Иванович при виде Аввакума от страха затрясся.
– Батька Петрович! Ей-богу, не спасу тебя, коли придут! Иван Струна с Бекетовым в дружбе. Они ж, как из похода вернутся, хуже цепных кобелей. Скажи слово им поперек – разорвут.
– Делать-то мне что?! – зашумел на Хилкова Аввакум. – Моя жизнь, чай, тоже жизнь! На то ты и воевода, чтоб мятежи укрощать, стоять силой за людей добрых.
– Где она, моя сила? Куда я тебя спрячу?
– Да хоть в тюрьму запри!
– А надежна ли тюрьма перед Струной?
И заплакал:
– Господи, когда ж ты меня из Сибири вызволишь?
Слезами залился коровьими. А тут наподначку стрелец прибежал и в штанах принес:
– Толпой ходят! Ищут батьку!
– Ах ты, Господи! – закричал князь по-заячьи. – Навел ты на мой дом, Петрович, беду!.. Неужто иного места для спасения нет в Тобольске? Все ко мне бегут!
С перепугу, может, и выставил бы протопопа Ивану Струне на растерзание. Княгине спасибо. Взяла Аввакума на свою половину, да еще и посмеивается:
– У меня не найдут – не кручинься. Коли нагрянут, полезай в сундук, а я, батюшка, над тобой сяду. Меня-то за боки взять, чай, духу у них не хватит.
Вовремя княгиня беглеца к себе взяла. Зашумели на крыльце, сильно зашумели. Пришлось протопопу отправиться в сундук с поспешанием.
6
Всласть покуражился Иван Струна и над протопопом, и над всем Тобольском. Словно в темный пузырь поместили город, и пузырь этот день ото дня раздувался, перемарывая в своем мерзком нутре всякое белое на черное. Казалось, продыху никому и никогда уже не будет.Но вот 14 декабря 1655 года вернулся из Москвы архиепископ Симеон. Вся тьма тотчас улетучилась, и могущественный, всевластный Иван Струна, преобразясь в бедную овечку, держал перед архиепископом ответ, отнекиваясь, божась и скорбя о напраслине, какую возводили на него, агнца, недобрые люди-волки.
Мудрый Симеон взялся судить Струну не за Аввакума – ссыльного протопопа, а за беззаконие и произвол по делу одного богатого мужика. Мужик этот насиловал дочь, о чем жена его подала челобитную в съезжую избу. Челобитную-то подала, да без приправы, а мужик, не будь дураком, одною приправой обошелся. Видно, кус был весьма жирный. Иван Струна насильника оправдал, а жену его и дочь подверг битью без пощады и выдал мужику головою. Дочь в первый же день по приезде архиепископа ударила челом на отца. Мужика взяли под белы руки, привели на очную ставку с дочерью, и тот повинился перед нею и перед Богом.
Еще солнышко за лес не опустилось, а Иван Струна уже сидел в хлебне на железной цепи, аки пес.
В ту ночь впервые за месяц ночевал Аввакум под одной крышей со своими домочадцами.
– Чего только не возжелаешь по дури, бесом разжигаемый, – сказал Аввакум любезной своей Анастасии Марковне. – Нет большей радости, чем быть здравым и вместе с родными людьми… Бедные те, кто не уразумел этой всевышней благодати. Ей-богу, бедные!
Анастасия Марковна тихонько вздохнула и прижукнулась к мужнему плечу:
– Воистину так, Аввакумушка.
Тут и Аввакум вздохнул, но иной это был вздох – заклокотали в груди протопопа старые его обиды.
– Нас, меньших людишек, Бог быстро на ум наводит. А вот жеребцу Никону все нипочем, наука Божия мимо ушей его пролетает, словно ухи-то у него шерстью заросли. Владыка Симеон сказывал: половина Москвы будто косой выкошена…
– А братья-то твои, братья! – вскрикнула Анастасия Марковна, берясь за сердце.
– О братьях вестей нет. Владыка раньше мора из Москвы выехал…
Анастасия Марковна напуганно молчала.
– Сбылось пророчество батьки Неронова! – сказал Аввакум в сердцах. – Царьку нашему тот мор как фига под нос. Чтоб прочихался да опамятовался. Вон она – дружба с Никоном. Сами окаянные и всех россиян окаянностью своей заразили.
– Опомнись! Братья ведь у тебя в Москве.
– В Москве! – Горечь обожгла горло. – Не знаешь теперь, за здравие их поминать или за упокой.
Да так и сел в постели.
– Марковна!
– Ты что?
– А ведь Бог гонимым – и нам с тобой, и Неронову, и Павлу Коломенскому… всем, всем отлученным от Москвы – жизнь даровал! Вот он – Промысел Божий! Гонение обернулось жизнью и славой, а слава – смертью и забытьем.
Как был, в исподнем, пошел под иконы, и Анастасия Марковна за ним.
7
В тот поздний час Иван Струна, простоволосый, в одной рубахе, колотил окостенелыми на морозе кулаками в ворота дома Петра Бекетова. Монах, купленный за ефимок, снял со Струны цепь и вывел из хлебни. Вот только одежды никакой добыть не смог.– Околею! Околею! – орал Иван, уже горько сожалея о побеге: мороз был лют да с ветром. – Слово и дело! Слово и дело!
Губы от холода трескались, кровоточили. Иван проклял себя, что не кинулся сразу домой: побоялся, далеко. Потому и ломился к Бекетову – человеку служилому, боярскому сыну – надеялся на могущество завораживающей Россию фразы: «Слово и дело!»
– Гиии! Ги-и-и! – в страшной смертной тоске завыл Струна.
Наконец проснулись.
Засопели тяжелые запоры, отворились двери.
– Кто?!
– Слово и дело! – давясь морозным кляпом, прокаркал Иван, уже не чуя ни ног, ни рук, ни самого себя.
Его втащили в дом, оттерли снегом. Напоили водкой, дали меду.
Петр Бекетов, быстрый, злой, прибежал в переднюю, где хлопотали над доносчиком, в исподниках, в ночной рубахе до пят.
– Кто?! С чем?! Противу кого?!
– Протопоп Аввакум святейшего патриарха Никона называл Антихристом, а великого государя – пособником Антихриста! – закричал Струна, падая перед Бекетовым на колени.
– Дайте ему… тулуп! Пусть ночует! – распорядился Бекетов. – А теперь спать! Всем спать! На то она и ночь, чтобы спать!
И убежал, страшно сердитый, позевывая, поддергивая спадающие исподники.
Допрос Ивану был, однако, учинен до зари. Петр Бекетов, измеривший сибирскую землю своими ногами, основавший дюжину острожков, приведший под царскую руку множество инородцев, дела решал скоро, без оглядки на чины и титулы.
– За что Аввакума из Москвы выставили? – спросил Струну.
– Против воли царевой да патриаршей сам стоял и людей подбивал.
Бекетов сложил пальцы щепотью, потом выставил два пальца, покачал головой.
– Щепотью вроде удобнее… Но то не нашего ума дело! Как царь велит, то и есть истина.
– Вот и я говорю.
– Тебя не спрашивают. За что на цепь посадили?