Страница:
– У кого бывают, а у кого нет, – превращаясь из робкого зайца в упрямого осла, заявляет потомственный буфетчик. – У вас премий не бывает никогда и никаких.
События, как видите, приобретают истинно драматический поворот.
В подобные минуты Ю. Ц. Подстаканников напоминает огромный валун, преградивший путь ручейку. Такой валун – ни поднять, ни разбить кувалдой. Тем более лбом.
– А зачем надо обязательно пить три стакана? – задает свой коронный вопрос бармен. – Кто вы такие, чтобы пить в кредит? С какой стати, на каких радостях, по какому такому выдающемуся поводу?
Cлышали? Третий стакан в кредит завсегдатаям «Утеса» испокон веков наливают только при наличии выдающегося повода. Когда им удается открыть какую-нибудь новую истину.
– Третий стакан им наливай, – ухмыляется Юрий Цезаревич. – После третьего стакана уже не до истины. Вот он, знаменитый тупик Подстаканникова. Объявлен особый приговор: до дна вам не пить.
Момент истины! Сейчас извилины колдыбанцев наэлектризованы до такого напряжения, что к ним можно запросто подключать высоковольтную ЛЭП, а дважды орденоносную Волжскую ГЭС имени Ленина закрыть на капитальный ремонт.
И вот левый глаз одного из капитанов флагманского столика начинает вдруг часто-часто мигать. Совсем как неисправный волжский бакен. Точнее, разыгравшийся. Скучно торчать бакену на одном месте, и захотелось ему ради шутки разыграть какой-нибудь теплоход. Развернуть его на сто восемьдесят градусов. Или же на все триста шестьдесят. Еще лучше – на тысячу градусов. Знай наших! А там будь что будет…
Это означает, что мы не будем биться головой о валун. Вековой опыт потомственных завсегдатаев подсказывает другой выход. Попробуем обойти валун ловким маневром, то бишь изящным поворотом мысли.
Условный сигнал подхватывает другой бакен, то бишь левый глаз другого нашего капитана. Эстафету принимают третий, четвертый. Флагманскому столику отвечает весь зал. Мигает, подмигивает – целая иллюминация. Словно все неисправные бакены Волги-реки собрали на большую выставку.
Пошла игра!
– Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, – обращается к валуну, то бишь к бармену, один из капитанов, – что нам в эти минуты открывается удивительная, особая истина.
– На предмет того, – поддакивает другой, – почему мы до сих пор не отдали вам свои долги.
– Не отдали и никогда не отдадим, – продолжает третий. – Потому что это было бы совсем несправедливо.
– Мы вам ничего никогда не отдадим, но… – завершает четвертый, – зато воздадим. По всей справедливости. И даже сверх того.
– А ну! – требует валун, то бишь бармен Подстаканников, враз наполняясь неясными, но волнующими надеждами.
Флагманский столик-корабль начинает второй заход.
– Задумайтесь хорошенько, – предлагает бармену мыслитель-мент Самосудов, – почему это в Москве есть метро самой большой в мире протяженности, а в Колдыбане метро нет совсем?
– Или такой, скажем, загадочный вопрос, – подхватывает философ-банщик Безмочалкин. – Почему в московском Центральном парке – тысяча, а может, и десять тысяч аттракционов, а в Колдыбане – один, да и тот уже третий год не работает?
– Если в Колдыбане не создаются такие достопримечательности, как в Москве, значит, на это есть какая-то особая, удивительная причина, которую не сразу поймешь, – подхватывает Молекулов. – Наверное, в Колдыбане есть такая достопримечательность, о которой просвещенный мир пока не догадывается, но которая тем не менее способна затмить все достоинства столицы. Что же это за диво такое?
– Удивительное диво, которое затмит всю славу Москвы, – подводит итог Профанов, – совсем рядом. Это, конечно же, наш… само собой разумеется, наш…
– «Утес»! – хором прозревает весь зал.
– У-у-у! – вторят восторженным эхом Жигули. – Тёс, тёс, тёс…
Ну, каков момент истины в «Утесе»! Не правда ли, хорошо натесали?
– Дорогие коллеги-мыслители! – сияет мент Самосудов. – Вот нам и открылась удивительная истина.
– Эту удивительную истину, – подхватывает банщик Безмочалкин, – мы дарим вам, Юрий Цезаревич.
– Совершенно безвозмездно, – продолжает много-предметник Молекулов. – В порядке взаимозачета по нашим долгам.
– Воистину царский подарок! – восклицает всенезнайка Профанов. – Вы понимаете, Юрий Цезаревич, что все это означает?
Конечно, не понимает, где ему, потомственному жмоту! Ну ладно, так уж и быть, разъясним. Возбужденные реплики сыплются со всех сторон:
– Уже вижу у входа в «Утес» беломраморную мемориальную доску с золотыми буквами: «Достопримечательность континентального значения»…
– …и толпы восторженных туристов, которые хлынут сюда со всех концов страны, а равно из-за рубежа…
– …и баснословные доходы в долларах, фунтах, евро, которые просто некуда будет девать.
– За вторую Мекку, за колдыбанское ПОП номер тринадцать! – возглашает луженая лекторская глотка Профанова.
– Да, да, конечно, я тоже «за», – бормочет Подстаканников, едва скрывая радость. – Но скажите, как, каким образом «Утес» станет достопримечательностью континентального значения?
– Чтобы ответить на этот вопрос, – поясняют с достоинством философы-мыслители, – мы и хотим жадно прильнуть к источнику истины.
Лихо? Остается поставить последнюю точку.
– Как пить дать! – ревет зал.
– Как дать пить?
– Дать!
– Как?
– В кредит, – лепечет Подстаканников, не в силах на радостях отказать своим вечным должникам. – Конечно же, в кредит. За светлое будущее «Утеса»!
Какой момент! Тост провозглашает сам бармен Подстаканников. Скупердяй и жмот в седьмом поколении.
– Прошу! – широким жестом приглашает Юрий Цезаревич к барной стойке.
Мы не можем отказать в просьбе нашему бармену.
Ульк!
Хорошо дали по шапке Жигулям. Аж у самих темечко загорелось. И тепло ему будет, судя по всему, долго…
Но дни идут. И вот, когда флагманский столик после второго стакана безмятежно хвалится: «А мысль-то течет все шире и все глубже», – бармен Подстаканников ни с того ни с сего устраивает настоящий мятеж.
– А когда же, – спрашивает он, – в «Утес» хлынут толпы туристов?
– Каких туристов? – удивляются истинные колдыбанцы.
– Вот те раз! – удивляется, в свою очередь, Юрий Цезаревич. – Сами же говорили: восхищенных.
– Ах да, кажется, действительно про туристов мы говорили. Но с какой стати они повалят в «Утес»?
– Вот те раз! Сами же говорили: «Утес» скоро станет достопримечательностью континентального значения.
– Ах да, говорили, – соглашаются «истбанцы». – Но каким же образом «Утес» прославится до такого уровня?
– Вот те раз! – чуть не плачет бармен. – Сами же говорили: на этот предмет вам вот-вот откроется удивительная истина.
– Ах да, – находят в себе мужество не отпираться завсегдатаи бара-сарая. – Точно, говорили. В таком случае чего вы волнуетесь? Откроется истина. Буквально сию минуту. Как дать пить?
– Никак! Не дать! – мгновенно превращается в осла потомственный жадина. – С какой стати пить? По какому выдающемуся поводу?
И снова разыгрывается драма у фонтана, то бишь у источника истины. Планка и так уж поднята очень высоко, но… Надо обязательно прыгнуть еще выше. То есть загнуть еще круче.
Вот левый глаз одного из наших капитанов начинает мигать, словно разыгравшийся волжский бакен. На условный сигнал откликаются другие «истбанцы». Игра пошла…
– Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, – говорит один из завсегдатаев, – что нашему Безмочалкину открылась особая истина.
Все взоры устремляются на Безмочалкина.
– Да, мне открылась особая истина на предмет того, как прославить «Утес», – задумчиво говорит тот. – Почему бы на брегах Волги не родиться второму Рембрандту? Мне кажется, пора. Словом, я решил стать… вторым Рембрандтом.
Зал восторженно ахает. Правда, большинство завсегдатаев «Утеса» вряд ли точно знает, кто такой Рембрандт. Да и сам Безмочалкин имеет с ним, скорее всего, шапочное знакомство. Хотя стоп! В предбаннике мужского отделения бани № 1 висит на стене какая-то цветная репродукция, вырезанная из журнала. Может, это как раз Рембрандт? Ишь ты!
Впрочем, такие подробности в духе Гомера и Гюго не имеют большого значения на Самарской Луке. Дерзновенному банщику верят на слово. Да и сам он абсолютно верит в то, что говорит.
– Я чувствую себя уже без пяти минут Рембрандтом, – говорит он. – Но я пойду дальше великого художника. Я намерен создать исповедальную скульптурную композицию «Автопортрет с обнаженной на коленях». Улавливаете? С обнаженной. Рембрандт на такое не осмелился. У него на коленях сидит дама в закрытом платье.
Зал восхищен.
– Но и это еще не сенсация, – скромно улыбается Безмочалкин. – Рембрандт изобразил себя с женой. Мною задуман «Автопортрет с обнаженной… незнакомкой». Таким образом, я дерзнул бросить вызов одновременно и Рембрандту, и… собственной супруге.
– О-о! – гудит зал. – Даже представить трудно такое.
– Нет, мысленно я уже представляю все в малейших деталях, – заверяет банщик, он же новый Рембрандт. – Все тщательно продумано. Я даже предусмотрел, где будут выставлены копии моей скульптурной композиции. В Лувре, Эрмитаже и в Дрезденской галерее. Оригинал же останется навсегда на родине автора, в Колдыбане.
– Только не в плавучке «Парус»! – раздается вдруг тревожный оклик.
Это, конечно, Юрий Цезаревич. Глаза его горят, голос срывается: плавучий ночной клуб «Парус» – его лютый недруг, ибо давно стремится поглотить ветхий «Утес».
– Самое место шедевру, – горячо говорит Подстаканников, – здесь, в зале ПОПа «Утес». Как пить дать!
Слышали? «Дать». Это убеждает всех. Как говорится, со стороны виднее. Тем паче со стороны барной стойки.
– Ну что ж, – говорит от имени всех Самосудов. – Давайте, Юрий Цезаревич.
И он первым идет к барной стойке. За ним спешат уважить бармена остальные. Стаканы наполнены.
– За второго Рембрандта! – взволнованно провозглашает Подстаканников.
Ульк!
Шапка у седых Жигулей, кажется, уже съехала на брови. Но не упала.
Читателя, конечно, распирает любопытство: осуществил ли свой дерзкий творческий замысел В. В. Безмочалкин или хотя бы взялся за его осуществление? Этот вопрос интересует и нашего Юрия Цезаревича.
– Когда вы приступите к своей грандиозной работе? – спрашивает Подстаканников дерзкого ваятеля в следующий раз.
– Когда я начну творить? Да хоть сейчас, – заверяет Валериан Владимирович. – Но только… не сейчас. Судьба будущего шедевра осложняется некоторыми обстоятельствами.
– Трудно мрамор достать? – сочувственно предполагает Подстаканников.
– Мрамор? О нет! Мрамор мне пришлют по спецфондам Академии художеств. Проблема совсем в другом. Вы же знаете: моя жена страшно ревнива. Можно не сомневаться, как она поступит с обнаженной незнакомкой. Она разобьет ее кувалдой. Вдребезги.
– Какой вандализм! – восклицает бармен «Утеса». – Я думаю, у вас нет иного выхода, кроме развода.
– Вы правы, – охотно соглашается Безмочалкин. – Но тогда моя супруга сокрушит кувалдой дерзкого автора. Это истина, не требующая доказательств.
Главбанщик вздыхает:
– Придется подождать до лучших времен. Как дать пить. Не так ли, Юрий Цезаревич?
– Дать пить? – бармен вздрагивает, подобно зайцу в прицеле, и тут же уподобляется ослу в хомуте: – Только не в кредит! С какой стати, по какому случаю?
Ах, дорогой бармен! Вот уже мигает, как волжский бакен, левый глаз просветителя Профанова, и зал дружно начинает коронный куплет:
– Как, Юрий Цезаревич? Неужели вы не слышали, что наш Профанов собирается осуществить удивительный замысел, не имеющий аналогов в мировой практике?
– Удивительный? – загорается Подстаканников. – А ну!
– Жена – всегда помеха большому деянию, – просвещает Фома Ильич. – Поэтому я намерен осуществить свои грандиозные планы далеко от дома. В подражание великому Колумбу.
– Вы намерены осуществить длительное путешествие под парусами? – догадывается один из его соседей по столику.
– Да, нечто в этом роде, – подтверждает колдыбанский лектор. – Но, само собой, я пойду дальше Колумба, гораздо дальше. Мое путешествие будет не на паруснике – это уже не сенсация. Не на дирижабле, не на вороном коне – это тоже не хитрость. Я собираюсь обойти вокруг света пешком. И опять-таки не просто пешком, а с колдыбанской изюминкой. Если конкретно – босиком.
– Поразительно! – разевает рот зал. – Ну в кедах, ну в валенках, ну в калошах на босу ногу… Но чтобы совсем босиком! Вокруг света! Даже вообразить невозможно.
– Считайте, что я уже без пяти минут новый Колумб, – заверяет Профанов. – Я не только представляю, но и вычислил, как все это будет. С точностью до метра у меня запланировано, на какой широте я натру мозоли на пятках. На какой долготе они заживут и затвердеют. В какой точке земного шара пятки станут совершенно железными. Я буду демонстрировать их в качестве наглядного пособия во время своих просветительских лекций. Да-да, путешествие будет не развлекательным, а просветительским. Я собираюсь нести в интеллектуальные массы Европы и Азии новую философскую истину. Хватит жить по закону древних: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Времена меняются. Колдыбанцы ничего не знают и ничего… не хотят знать. Эта истина гораздо шире и гораздо глубже.
У Юрия Цезаревича аж шевелятся уши.
– Вы имеете в виду плавучку «Парус»? – вспыхивает он. – Да, про нее я ничего знать не хочу. Как пить дать!
– Вот именно, – соглашается Профанов. – Давайте.
Все уже у барной стойки. Юрий Цезаревич наполняет стаканы…
– За колдыбанского Колумба! – звучит его тост.
Ульк!
И опять знаменитая шапка удержалась. Разве что нос седым Жигулям утерла.
В следующий раз Подстаканников интересуется, когда же наш великий путешественник собирается в путь, и слышит, что не сейчас.
– Пятки тренируете? – догадывается Юрий Цезаревич.
– Нашли проблему, – возражает Профанов. – Это у древних было что-то не так с опорно-двигательным аппаратом. Слышали, наверное, про уязвимую ахиллесову пяту… Но мы-то, колдыбанцы, на это дело не слабы. Раз, два – и только засверкали пятками.
– Что же вас удерживает дома?
– Возник тонкий и важный вопрос политического свойства, – разъясняет Профанов. – В какую сторону отправляться: на запад или на восток? Вы же знаете, между Востоком и Западом извечно существуют трения. Как говорил один известный философ-поэт: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Пойдешь на восток – обидится Запад. Двинешь на запад – возмутится Восток. Я не хотел бы обострять международную обстановку своим необдуманным шагом.
Без пяти минут Колумб вздыхает:
– Придется, видимо, подождать, когда Запад и Восток сойдутся вместе. Как дать пить?
– Никак! – восклицает решительно бармен. Но уже мигает левый глаз учителя Молекулова.
– А вот мой выдающийся замысел способен примирить Запад и Восток и даже Север и Юг, – заявляет Самсон Сергеевич. – Я покушаюсь на теорию относительности великого Эйнштейна. Что значит «все относительно»? Я прихожу к выводу, что корифей ошибался, и всего лишь потому, что не удосужился побывать в Колдыбане. Здесь он мог бы легко убедиться в том, что многое в природе как раз абсолютно. Например, абсолютно пустые прилавки магазинов. Абсолютно темные переулки. Абсолютно злые собаки. Такие наблюдения позволяют мне выдвинуть революционную теорию абсолютности.
– Невообразимо! – захлебываются пораженные земляки нового светоча науки.
– Ну почему же? – скромно замечает ниспровергатель Эйнштейна. – Для меня тут дел – всего на пять минут. Я даже уже точно знаю, на какой странице научных энциклопедий будет описано мое сенсационное открытие. На той, где «Мо» – по фамилии автора. И где «Ку», потому что теорию абсолютности я хочу сформулировать следующим образом: «Куда ни кинь – все абсолютно клин». Коротко и ясно. По-ломоносовски.
Стаканы наполнены.
– За колдыбанского Ломоносова! – восторженно предлагает буфетчик.
Ульк!
Седые Жигули того и гляди сами снимут шапку в знак восхищения…
Через неделю кредитор будущего анти-Эйнштейна просит отчет о проделанной работе.
– В чем загвоздка? – интересуется Юрий Цезаревич. – Наверное, для экспериментов нужны сверхсовременные лаборатории, уникальные установки, целый штат испытателей?
– С этим как раз нет никаких проблем, – отмахивается Молекулов. – Закон абсолютности «Куда ни кинь…» доступен в эксперименте любому, от академика до второгодника. Кидать можно где угодно, куда угодно и абсолютно все, что попадет под руку. Более того, я выдвигаю дерзкую версию, что кидать можно абсолютно из любого положения. С разбегу, с упора, через плечо, через бедро и даже через пень-колоду… Но…
– Но? – беспокоится за судьбу выдающегося открытия Подстаканников.
– Но что скажет директриса Рогаткина? – чешет затылок оппонент великого физика. – Она скажет, что теперь ей абсолютно ясно, кто является идейным вдохновителем тех безобразников, которые закидали окурками школьный туалет, причем ладно бы пол, а то еще и потолки. Из-за этих потолков Рогаткина готова кинуть меня насчет повышения категории и оклада. А повышением, сами понимаете, не прокидаешься…
– А кредитом – тем более! – по-заячьи суетливо подхватывает наш бармен и спешит закруглить тему: – Так что больше свои прожекты вы мне не подкидывайте.
Это сказано прямо-таки с ослиной категоричностью, но Юрий Цезаревич, кажется, забыл про выдающиеся музыкальные таланты старшего лейтенанта милиции Самосудова. Демьян Иванович смело опровергает известное изречение насчет того, что музы боятся пушек и в их присутствии помалкивают. В Западной Европе и Москве, может, и боятся. В «Утесе» – ничего подобного. Вон она, «пушка», в кобуре участкового. Но музы никак не хотят молчать, их так и подмывает откровенничать.
– Если откровенно, – говорят музы устами Самосудова, – были и серьезные сомнения. Возможно ли превзойти таких музыкальных гигантов, как Бах, Гайдн, Бетховен, которых совершенно заслуженно называют непревзойденными? Кажется, невозможно. Но вдохновение властно приказывает дерзать. Для военного человека приказ есть приказ. Сейчас я вынашиваю дерзкий творческий замысел. Цель его – превзойти гигантов Баха, Гайдна, Бетховена. Как в отдельности, так и вместе взятых.
Импульсивно поправляя кобуру, наша милиция оглядывает внемлющую аудиторию. Нет, никто не сомневается в том, что наша милиция способна на все.
– Я намереваюсь сочинить масштабное симфоническое произведение, – говорит Самосудов. – Оно будет называться «Концерт для милицейского свистка с оркестром».
– Неслыханно! – ахает зал.
– Ну почему? Я уже слышу эту грандиозную феерию звуков от начала до конца. Вот плавное адажио, вот мощное крещендо, а вот… бурные овации.
Бармен в седьмом поколении стоит, развесив уши. Нечего сказать-то. Ну так наливай.
– За колдыбанского Бетховена!
Ульк…
– Ну? – сгорая нетерпением, обращается спустя неделю-другую Юрий Цезаревич Подстаканников к менту, взявшемуся утереть нос Баху, Бетховену, Гайдну, а заодно уж и Мендельсону. – Когда же вы собираетесь приступить к сотворению своего симфонического шедевра?
– Уже собрался, – отвечает Демьян Иванович, – но… приступить нет возможности.
– Что же мешает? – в отчаянии вопрошает бармен. – Как всегда, какой-нибудь дефицит? Наверное, нотной бумаги нет?
– С нотной бумагой – никаких проблем, – возражает Самосудов. – Мы даже протоколы на ней пишем – за не имением бланков. Однако при чем тут нотная бумага? И вообще ноты. Вся проблема в том, что в Колдыбане не имеется симфонического оркестра. В областном центре, правда, имеется, но… малого состава. Остаются московские концертные залы.
– Ну? – так и не понимает суть проблемы наш бармен.
– Ну сами знаете, каковы столичные ценители прекрасного, находящиеся в зале. Бизнесмены, политики, всякие авантюристы, – сетует участковый маэстро. – При первом же адажио или аллегро милицейского свистка они бросятся в панике к выходу. У них же в карманах – взятки. В особо крупных размерах… Но ничего! – он тут же приободряется. – Мне открывается истина, что мы дождемся и лучших времен. Уверен, что все-таки взяточники переведутся, а в Колдыбане появится большой симфонический оркестр. Не сегодня, так буквально завтра.
– И наш «Утес» станет достопримечательностью континентального значения, – подхватывает кто-то.
– И хлынут в него рекой баснословные доходы в долларах, фунтах, евро…
– Считайте, Юрий Цезаревич, что вы без пяти минут Рокфеллер…
– Как пить дать!
– Как дать пить?
Дать! Пить! В кредит…
Ну что, читатель? Признайся, что завидуешь до слез. Если ты, конечно, не какой-нибудь столичный аналитик, или скептик, или тем паче – циник.
«Я тоже пытался не раз искать истину в вине, – бухтит аналитик столичного толка. – И ни разу, в отличие от вас, не находил».
Тут есть один важный секрет, Гегель по-московски. Охотно откроем вам его. Истину надо не столько искать, сколько жаждать. Мучительно жаждать. Невыносимо. До дна бутылки. Тогда истина открывается вам сама.
«Колдыбанский Рембрандт или Эйнштейн – это, конечно, фигуры, – встревает скептик столичной закваски. – Но совсем бы лихо заиметь вам своего второго Наполеона».
Нет проблем, московский Фейербах. Любой из истинных колдыбанцев хоть сейчас готов стать Наполеоном, но… Тот ведь правую руку по-императорски держит: за лацканом. А у нас правая рука для того, чтобы в ней стакан держать.
«Короче, вы умрете, если не выпьете», – подводит итог циник столичного разлива, а точнее недолива.
Не так, наш нео-Вольтер. Мы умрем, но… Но выпьем!
Какие еще будут вопросы? Нет? Вот и хорошо. Хотя большой науке есть над чем призадуматься. Конечно, истина очень хитро придумала: прятаться на дне бутылки. Туда, через узкое горлышко не дотянется даже такая мохнатая рука, как у нашего губернатора, и даже такой длинный язык, как у столичных депутатов. Но чем же так провинилась перед этим миром бедная истина, что ей приходится скрываться и таиться, будто она разбойник или беглый каторжник? Любопытная проблема, не так ли? Давай-ка, большая наука, почеши в затылке, постучи себя по лбу на трезвую голову.
Ну а мы уж не будем томить истину. Пусть торжествует.
Ульк! До дна!
Кажется, сама матушка Волга икает от восторга. Вот какие они, ее сыны родимые! Вот как стойко несут они вахту истины! Это вам не столичные философы-умники, а точнее, заумники. Это – философы-удальцы. С такими истина не пропадет.
Глава вторая
События, как видите, приобретают истинно драматический поворот.
В подобные минуты Ю. Ц. Подстаканников напоминает огромный валун, преградивший путь ручейку. Такой валун – ни поднять, ни разбить кувалдой. Тем более лбом.
– А зачем надо обязательно пить три стакана? – задает свой коронный вопрос бармен. – Кто вы такие, чтобы пить в кредит? С какой стати, на каких радостях, по какому такому выдающемуся поводу?
Cлышали? Третий стакан в кредит завсегдатаям «Утеса» испокон веков наливают только при наличии выдающегося повода. Когда им удается открыть какую-нибудь новую истину.
– Третий стакан им наливай, – ухмыляется Юрий Цезаревич. – После третьего стакана уже не до истины. Вот он, знаменитый тупик Подстаканникова. Объявлен особый приговор: до дна вам не пить.
Момент истины! Сейчас извилины колдыбанцев наэлектризованы до такого напряжения, что к ним можно запросто подключать высоковольтную ЛЭП, а дважды орденоносную Волжскую ГЭС имени Ленина закрыть на капитальный ремонт.
И вот левый глаз одного из капитанов флагманского столика начинает вдруг часто-часто мигать. Совсем как неисправный волжский бакен. Точнее, разыгравшийся. Скучно торчать бакену на одном месте, и захотелось ему ради шутки разыграть какой-нибудь теплоход. Развернуть его на сто восемьдесят градусов. Или же на все триста шестьдесят. Еще лучше – на тысячу градусов. Знай наших! А там будь что будет…
Это означает, что мы не будем биться головой о валун. Вековой опыт потомственных завсегдатаев подсказывает другой выход. Попробуем обойти валун ловким маневром, то бишь изящным поворотом мысли.
Условный сигнал подхватывает другой бакен, то бишь левый глаз другого нашего капитана. Эстафету принимают третий, четвертый. Флагманскому столику отвечает весь зал. Мигает, подмигивает – целая иллюминация. Словно все неисправные бакены Волги-реки собрали на большую выставку.
Пошла игра!
– Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, – обращается к валуну, то бишь к бармену, один из капитанов, – что нам в эти минуты открывается удивительная, особая истина.
– На предмет того, – поддакивает другой, – почему мы до сих пор не отдали вам свои долги.
– Не отдали и никогда не отдадим, – продолжает третий. – Потому что это было бы совсем несправедливо.
– Мы вам ничего никогда не отдадим, но… – завершает четвертый, – зато воздадим. По всей справедливости. И даже сверх того.
– А ну! – требует валун, то бишь бармен Подстаканников, враз наполняясь неясными, но волнующими надеждами.
Флагманский столик-корабль начинает второй заход.
– Задумайтесь хорошенько, – предлагает бармену мыслитель-мент Самосудов, – почему это в Москве есть метро самой большой в мире протяженности, а в Колдыбане метро нет совсем?
– Или такой, скажем, загадочный вопрос, – подхватывает философ-банщик Безмочалкин. – Почему в московском Центральном парке – тысяча, а может, и десять тысяч аттракционов, а в Колдыбане – один, да и тот уже третий год не работает?
– Если в Колдыбане не создаются такие достопримечательности, как в Москве, значит, на это есть какая-то особая, удивительная причина, которую не сразу поймешь, – подхватывает Молекулов. – Наверное, в Колдыбане есть такая достопримечательность, о которой просвещенный мир пока не догадывается, но которая тем не менее способна затмить все достоинства столицы. Что же это за диво такое?
– Удивительное диво, которое затмит всю славу Москвы, – подводит итог Профанов, – совсем рядом. Это, конечно же, наш… само собой разумеется, наш…
– «Утес»! – хором прозревает весь зал.
– У-у-у! – вторят восторженным эхом Жигули. – Тёс, тёс, тёс…
Ну, каков момент истины в «Утесе»! Не правда ли, хорошо натесали?
– Дорогие коллеги-мыслители! – сияет мент Самосудов. – Вот нам и открылась удивительная истина.
– Эту удивительную истину, – подхватывает банщик Безмочалкин, – мы дарим вам, Юрий Цезаревич.
– Совершенно безвозмездно, – продолжает много-предметник Молекулов. – В порядке взаимозачета по нашим долгам.
– Воистину царский подарок! – восклицает всенезнайка Профанов. – Вы понимаете, Юрий Цезаревич, что все это означает?
Конечно, не понимает, где ему, потомственному жмоту! Ну ладно, так уж и быть, разъясним. Возбужденные реплики сыплются со всех сторон:
– Уже вижу у входа в «Утес» беломраморную мемориальную доску с золотыми буквами: «Достопримечательность континентального значения»…
– …и толпы восторженных туристов, которые хлынут сюда со всех концов страны, а равно из-за рубежа…
– …и баснословные доходы в долларах, фунтах, евро, которые просто некуда будет девать.
– За вторую Мекку, за колдыбанское ПОП номер тринадцать! – возглашает луженая лекторская глотка Профанова.
– Да, да, конечно, я тоже «за», – бормочет Подстаканников, едва скрывая радость. – Но скажите, как, каким образом «Утес» станет достопримечательностью континентального значения?
– Чтобы ответить на этот вопрос, – поясняют с достоинством философы-мыслители, – мы и хотим жадно прильнуть к источнику истины.
Лихо? Остается поставить последнюю точку.
– Как пить дать! – ревет зал.
– Как дать пить?
– Дать!
– Как?
– В кредит, – лепечет Подстаканников, не в силах на радостях отказать своим вечным должникам. – Конечно же, в кредит. За светлое будущее «Утеса»!
Какой момент! Тост провозглашает сам бармен Подстаканников. Скупердяй и жмот в седьмом поколении.
– Прошу! – широким жестом приглашает Юрий Цезаревич к барной стойке.
Мы не можем отказать в просьбе нашему бармену.
Ульк!
Хорошо дали по шапке Жигулям. Аж у самих темечко загорелось. И тепло ему будет, судя по всему, долго…
Но дни идут. И вот, когда флагманский столик после второго стакана безмятежно хвалится: «А мысль-то течет все шире и все глубже», – бармен Подстаканников ни с того ни с сего устраивает настоящий мятеж.
– А когда же, – спрашивает он, – в «Утес» хлынут толпы туристов?
– Каких туристов? – удивляются истинные колдыбанцы.
– Вот те раз! – удивляется, в свою очередь, Юрий Цезаревич. – Сами же говорили: восхищенных.
– Ах да, кажется, действительно про туристов мы говорили. Но с какой стати они повалят в «Утес»?
– Вот те раз! Сами же говорили: «Утес» скоро станет достопримечательностью континентального значения.
– Ах да, говорили, – соглашаются «истбанцы». – Но каким же образом «Утес» прославится до такого уровня?
– Вот те раз! – чуть не плачет бармен. – Сами же говорили: на этот предмет вам вот-вот откроется удивительная истина.
– Ах да, – находят в себе мужество не отпираться завсегдатаи бара-сарая. – Точно, говорили. В таком случае чего вы волнуетесь? Откроется истина. Буквально сию минуту. Как дать пить?
– Никак! Не дать! – мгновенно превращается в осла потомственный жадина. – С какой стати пить? По какому выдающемуся поводу?
И снова разыгрывается драма у фонтана, то бишь у источника истины. Планка и так уж поднята очень высоко, но… Надо обязательно прыгнуть еще выше. То есть загнуть еще круче.
Вот левый глаз одного из наших капитанов начинает мигать, словно разыгравшийся волжский бакен. На условный сигнал откликаются другие «истбанцы». Игра пошла…
– Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, – говорит один из завсегдатаев, – что нашему Безмочалкину открылась особая истина.
Все взоры устремляются на Безмочалкина.
– Да, мне открылась особая истина на предмет того, как прославить «Утес», – задумчиво говорит тот. – Почему бы на брегах Волги не родиться второму Рембрандту? Мне кажется, пора. Словом, я решил стать… вторым Рембрандтом.
Зал восторженно ахает. Правда, большинство завсегдатаев «Утеса» вряд ли точно знает, кто такой Рембрандт. Да и сам Безмочалкин имеет с ним, скорее всего, шапочное знакомство. Хотя стоп! В предбаннике мужского отделения бани № 1 висит на стене какая-то цветная репродукция, вырезанная из журнала. Может, это как раз Рембрандт? Ишь ты!
Впрочем, такие подробности в духе Гомера и Гюго не имеют большого значения на Самарской Луке. Дерзновенному банщику верят на слово. Да и сам он абсолютно верит в то, что говорит.
– Я чувствую себя уже без пяти минут Рембрандтом, – говорит он. – Но я пойду дальше великого художника. Я намерен создать исповедальную скульптурную композицию «Автопортрет с обнаженной на коленях». Улавливаете? С обнаженной. Рембрандт на такое не осмелился. У него на коленях сидит дама в закрытом платье.
Зал восхищен.
– Но и это еще не сенсация, – скромно улыбается Безмочалкин. – Рембрандт изобразил себя с женой. Мною задуман «Автопортрет с обнаженной… незнакомкой». Таким образом, я дерзнул бросить вызов одновременно и Рембрандту, и… собственной супруге.
– О-о! – гудит зал. – Даже представить трудно такое.
– Нет, мысленно я уже представляю все в малейших деталях, – заверяет банщик, он же новый Рембрандт. – Все тщательно продумано. Я даже предусмотрел, где будут выставлены копии моей скульптурной композиции. В Лувре, Эрмитаже и в Дрезденской галерее. Оригинал же останется навсегда на родине автора, в Колдыбане.
– Только не в плавучке «Парус»! – раздается вдруг тревожный оклик.
Это, конечно, Юрий Цезаревич. Глаза его горят, голос срывается: плавучий ночной клуб «Парус» – его лютый недруг, ибо давно стремится поглотить ветхий «Утес».
– Самое место шедевру, – горячо говорит Подстаканников, – здесь, в зале ПОПа «Утес». Как пить дать!
Слышали? «Дать». Это убеждает всех. Как говорится, со стороны виднее. Тем паче со стороны барной стойки.
– Ну что ж, – говорит от имени всех Самосудов. – Давайте, Юрий Цезаревич.
И он первым идет к барной стойке. За ним спешат уважить бармена остальные. Стаканы наполнены.
– За второго Рембрандта! – взволнованно провозглашает Подстаканников.
Ульк!
Шапка у седых Жигулей, кажется, уже съехала на брови. Но не упала.
Читателя, конечно, распирает любопытство: осуществил ли свой дерзкий творческий замысел В. В. Безмочалкин или хотя бы взялся за его осуществление? Этот вопрос интересует и нашего Юрия Цезаревича.
– Когда вы приступите к своей грандиозной работе? – спрашивает Подстаканников дерзкого ваятеля в следующий раз.
– Когда я начну творить? Да хоть сейчас, – заверяет Валериан Владимирович. – Но только… не сейчас. Судьба будущего шедевра осложняется некоторыми обстоятельствами.
– Трудно мрамор достать? – сочувственно предполагает Подстаканников.
– Мрамор? О нет! Мрамор мне пришлют по спецфондам Академии художеств. Проблема совсем в другом. Вы же знаете: моя жена страшно ревнива. Можно не сомневаться, как она поступит с обнаженной незнакомкой. Она разобьет ее кувалдой. Вдребезги.
– Какой вандализм! – восклицает бармен «Утеса». – Я думаю, у вас нет иного выхода, кроме развода.
– Вы правы, – охотно соглашается Безмочалкин. – Но тогда моя супруга сокрушит кувалдой дерзкого автора. Это истина, не требующая доказательств.
Главбанщик вздыхает:
– Придется подождать до лучших времен. Как дать пить. Не так ли, Юрий Цезаревич?
– Дать пить? – бармен вздрагивает, подобно зайцу в прицеле, и тут же уподобляется ослу в хомуте: – Только не в кредит! С какой стати, по какому случаю?
Ах, дорогой бармен! Вот уже мигает, как волжский бакен, левый глаз просветителя Профанова, и зал дружно начинает коронный куплет:
– Как, Юрий Цезаревич? Неужели вы не слышали, что наш Профанов собирается осуществить удивительный замысел, не имеющий аналогов в мировой практике?
– Удивительный? – загорается Подстаканников. – А ну!
– Жена – всегда помеха большому деянию, – просвещает Фома Ильич. – Поэтому я намерен осуществить свои грандиозные планы далеко от дома. В подражание великому Колумбу.
– Вы намерены осуществить длительное путешествие под парусами? – догадывается один из его соседей по столику.
– Да, нечто в этом роде, – подтверждает колдыбанский лектор. – Но, само собой, я пойду дальше Колумба, гораздо дальше. Мое путешествие будет не на паруснике – это уже не сенсация. Не на дирижабле, не на вороном коне – это тоже не хитрость. Я собираюсь обойти вокруг света пешком. И опять-таки не просто пешком, а с колдыбанской изюминкой. Если конкретно – босиком.
– Поразительно! – разевает рот зал. – Ну в кедах, ну в валенках, ну в калошах на босу ногу… Но чтобы совсем босиком! Вокруг света! Даже вообразить невозможно.
– Считайте, что я уже без пяти минут новый Колумб, – заверяет Профанов. – Я не только представляю, но и вычислил, как все это будет. С точностью до метра у меня запланировано, на какой широте я натру мозоли на пятках. На какой долготе они заживут и затвердеют. В какой точке земного шара пятки станут совершенно железными. Я буду демонстрировать их в качестве наглядного пособия во время своих просветительских лекций. Да-да, путешествие будет не развлекательным, а просветительским. Я собираюсь нести в интеллектуальные массы Европы и Азии новую философскую истину. Хватит жить по закону древних: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Времена меняются. Колдыбанцы ничего не знают и ничего… не хотят знать. Эта истина гораздо шире и гораздо глубже.
У Юрия Цезаревича аж шевелятся уши.
– Вы имеете в виду плавучку «Парус»? – вспыхивает он. – Да, про нее я ничего знать не хочу. Как пить дать!
– Вот именно, – соглашается Профанов. – Давайте.
Все уже у барной стойки. Юрий Цезаревич наполняет стаканы…
– За колдыбанского Колумба! – звучит его тост.
Ульк!
И опять знаменитая шапка удержалась. Разве что нос седым Жигулям утерла.
В следующий раз Подстаканников интересуется, когда же наш великий путешественник собирается в путь, и слышит, что не сейчас.
– Пятки тренируете? – догадывается Юрий Цезаревич.
– Нашли проблему, – возражает Профанов. – Это у древних было что-то не так с опорно-двигательным аппаратом. Слышали, наверное, про уязвимую ахиллесову пяту… Но мы-то, колдыбанцы, на это дело не слабы. Раз, два – и только засверкали пятками.
– Что же вас удерживает дома?
– Возник тонкий и важный вопрос политического свойства, – разъясняет Профанов. – В какую сторону отправляться: на запад или на восток? Вы же знаете, между Востоком и Западом извечно существуют трения. Как говорил один известный философ-поэт: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Пойдешь на восток – обидится Запад. Двинешь на запад – возмутится Восток. Я не хотел бы обострять международную обстановку своим необдуманным шагом.
Без пяти минут Колумб вздыхает:
– Придется, видимо, подождать, когда Запад и Восток сойдутся вместе. Как дать пить?
– Никак! – восклицает решительно бармен. Но уже мигает левый глаз учителя Молекулова.
– А вот мой выдающийся замысел способен примирить Запад и Восток и даже Север и Юг, – заявляет Самсон Сергеевич. – Я покушаюсь на теорию относительности великого Эйнштейна. Что значит «все относительно»? Я прихожу к выводу, что корифей ошибался, и всего лишь потому, что не удосужился побывать в Колдыбане. Здесь он мог бы легко убедиться в том, что многое в природе как раз абсолютно. Например, абсолютно пустые прилавки магазинов. Абсолютно темные переулки. Абсолютно злые собаки. Такие наблюдения позволяют мне выдвинуть революционную теорию абсолютности.
– Невообразимо! – захлебываются пораженные земляки нового светоча науки.
– Ну почему же? – скромно замечает ниспровергатель Эйнштейна. – Для меня тут дел – всего на пять минут. Я даже уже точно знаю, на какой странице научных энциклопедий будет описано мое сенсационное открытие. На той, где «Мо» – по фамилии автора. И где «Ку», потому что теорию абсолютности я хочу сформулировать следующим образом: «Куда ни кинь – все абсолютно клин». Коротко и ясно. По-ломоносовски.
Стаканы наполнены.
– За колдыбанского Ломоносова! – восторженно предлагает буфетчик.
Ульк!
Седые Жигули того и гляди сами снимут шапку в знак восхищения…
Через неделю кредитор будущего анти-Эйнштейна просит отчет о проделанной работе.
– В чем загвоздка? – интересуется Юрий Цезаревич. – Наверное, для экспериментов нужны сверхсовременные лаборатории, уникальные установки, целый штат испытателей?
– С этим как раз нет никаких проблем, – отмахивается Молекулов. – Закон абсолютности «Куда ни кинь…» доступен в эксперименте любому, от академика до второгодника. Кидать можно где угодно, куда угодно и абсолютно все, что попадет под руку. Более того, я выдвигаю дерзкую версию, что кидать можно абсолютно из любого положения. С разбегу, с упора, через плечо, через бедро и даже через пень-колоду… Но…
– Но? – беспокоится за судьбу выдающегося открытия Подстаканников.
– Но что скажет директриса Рогаткина? – чешет затылок оппонент великого физика. – Она скажет, что теперь ей абсолютно ясно, кто является идейным вдохновителем тех безобразников, которые закидали окурками школьный туалет, причем ладно бы пол, а то еще и потолки. Из-за этих потолков Рогаткина готова кинуть меня насчет повышения категории и оклада. А повышением, сами понимаете, не прокидаешься…
– А кредитом – тем более! – по-заячьи суетливо подхватывает наш бармен и спешит закруглить тему: – Так что больше свои прожекты вы мне не подкидывайте.
Это сказано прямо-таки с ослиной категоричностью, но Юрий Цезаревич, кажется, забыл про выдающиеся музыкальные таланты старшего лейтенанта милиции Самосудова. Демьян Иванович смело опровергает известное изречение насчет того, что музы боятся пушек и в их присутствии помалкивают. В Западной Европе и Москве, может, и боятся. В «Утесе» – ничего подобного. Вон она, «пушка», в кобуре участкового. Но музы никак не хотят молчать, их так и подмывает откровенничать.
– Если откровенно, – говорят музы устами Самосудова, – были и серьезные сомнения. Возможно ли превзойти таких музыкальных гигантов, как Бах, Гайдн, Бетховен, которых совершенно заслуженно называют непревзойденными? Кажется, невозможно. Но вдохновение властно приказывает дерзать. Для военного человека приказ есть приказ. Сейчас я вынашиваю дерзкий творческий замысел. Цель его – превзойти гигантов Баха, Гайдна, Бетховена. Как в отдельности, так и вместе взятых.
Импульсивно поправляя кобуру, наша милиция оглядывает внемлющую аудиторию. Нет, никто не сомневается в том, что наша милиция способна на все.
– Я намереваюсь сочинить масштабное симфоническое произведение, – говорит Самосудов. – Оно будет называться «Концерт для милицейского свистка с оркестром».
– Неслыханно! – ахает зал.
– Ну почему? Я уже слышу эту грандиозную феерию звуков от начала до конца. Вот плавное адажио, вот мощное крещендо, а вот… бурные овации.
Бармен в седьмом поколении стоит, развесив уши. Нечего сказать-то. Ну так наливай.
– За колдыбанского Бетховена!
Ульк…
– Ну? – сгорая нетерпением, обращается спустя неделю-другую Юрий Цезаревич Подстаканников к менту, взявшемуся утереть нос Баху, Бетховену, Гайдну, а заодно уж и Мендельсону. – Когда же вы собираетесь приступить к сотворению своего симфонического шедевра?
– Уже собрался, – отвечает Демьян Иванович, – но… приступить нет возможности.
– Что же мешает? – в отчаянии вопрошает бармен. – Как всегда, какой-нибудь дефицит? Наверное, нотной бумаги нет?
– С нотной бумагой – никаких проблем, – возражает Самосудов. – Мы даже протоколы на ней пишем – за не имением бланков. Однако при чем тут нотная бумага? И вообще ноты. Вся проблема в том, что в Колдыбане не имеется симфонического оркестра. В областном центре, правда, имеется, но… малого состава. Остаются московские концертные залы.
– Ну? – так и не понимает суть проблемы наш бармен.
– Ну сами знаете, каковы столичные ценители прекрасного, находящиеся в зале. Бизнесмены, политики, всякие авантюристы, – сетует участковый маэстро. – При первом же адажио или аллегро милицейского свистка они бросятся в панике к выходу. У них же в карманах – взятки. В особо крупных размерах… Но ничего! – он тут же приободряется. – Мне открывается истина, что мы дождемся и лучших времен. Уверен, что все-таки взяточники переведутся, а в Колдыбане появится большой симфонический оркестр. Не сегодня, так буквально завтра.
– И наш «Утес» станет достопримечательностью континентального значения, – подхватывает кто-то.
– И хлынут в него рекой баснословные доходы в долларах, фунтах, евро…
– Считайте, Юрий Цезаревич, что вы без пяти минут Рокфеллер…
– Как пить дать!
– Как дать пить?
Дать! Пить! В кредит…
Ну что, читатель? Признайся, что завидуешь до слез. Если ты, конечно, не какой-нибудь столичный аналитик, или скептик, или тем паче – циник.
«Я тоже пытался не раз искать истину в вине, – бухтит аналитик столичного толка. – И ни разу, в отличие от вас, не находил».
Тут есть один важный секрет, Гегель по-московски. Охотно откроем вам его. Истину надо не столько искать, сколько жаждать. Мучительно жаждать. Невыносимо. До дна бутылки. Тогда истина открывается вам сама.
«Колдыбанский Рембрандт или Эйнштейн – это, конечно, фигуры, – встревает скептик столичной закваски. – Но совсем бы лихо заиметь вам своего второго Наполеона».
Нет проблем, московский Фейербах. Любой из истинных колдыбанцев хоть сейчас готов стать Наполеоном, но… Тот ведь правую руку по-императорски держит: за лацканом. А у нас правая рука для того, чтобы в ней стакан держать.
«Короче, вы умрете, если не выпьете», – подводит итог циник столичного разлива, а точнее недолива.
Не так, наш нео-Вольтер. Мы умрем, но… Но выпьем!
Какие еще будут вопросы? Нет? Вот и хорошо. Хотя большой науке есть над чем призадуматься. Конечно, истина очень хитро придумала: прятаться на дне бутылки. Туда, через узкое горлышко не дотянется даже такая мохнатая рука, как у нашего губернатора, и даже такой длинный язык, как у столичных депутатов. Но чем же так провинилась перед этим миром бедная истина, что ей приходится скрываться и таиться, будто она разбойник или беглый каторжник? Любопытная проблема, не так ли? Давай-ка, большая наука, почеши в затылке, постучи себя по лбу на трезвую голову.
Ну а мы уж не будем томить истину. Пусть торжествует.
Ульк! До дна!
Кажется, сама матушка Волга икает от восторга. Вот какие они, ее сыны родимые! Вот как стойко несут они вахту истины! Это вам не столичные философы-умники, а точнее, заумники. Это – философы-удальцы. С такими истина не пропадет.
Глава вторая
Ну вот, читатель, теперь ты знаешь, какая среда породила сверхгероя Самарской Луки. И тебе уже не терпится узнать тайну рождения Луки Самарыча. Как так он был порожден?
Конечно же, удивительным и особым образом.
На эту тему у него тоже был диспут с Гераклом.
– Ты мне мозги не пудри, – строго предупредил тот. – Сам я, конечно, туповат, но зато у меня сеструха по отцу – знаешь кто? Сама Афина, богиня мудрости. Эту девку не разыграешь! Вот она меня и научила, как твои приколы раскалывать. Ты говоришь, что при рождении тебе было пятьдесят лет. Стало быть, ты лишился счастливого детства, радостной юности, прекрасных младых лет. В таком случае какого хрена… ох, Афина не велела выражаться… какой же в твоей галиматье положительный смысл? Хотя бы переносный.
– Слабый вы аналитик, Геракл Зевсович, – снисходительно заметил Лука Самарыч. – В наше время родиться в зрелом возрасте есть прямой смысл. Судите сами. Насчет детсадов в Колдыбане туго. Домашние няни по карману только мэрам, рэкетирам да путанам. В дальнейшей жизни рядовому чаду тоже ничего не светит. Я уж не говорю про какие-нибудь МГУ или МВТУ; в наш областной колледж и то без мохнатой руки и без чемодана баксов не влезешь. Ну а где же рядовое чадо мохнатую руку и чемодан баксов возьмет? И так всю жизнь: никакого просвета, одна морока. Вот и выходит, что лучше сразу пятидесятилетним родиться. Прекрасный возраст для новорожденного! Ни тебе карьеры, ни блестящего будущего – ничего уже не надо. Только бы пенсию. Желательно по инвалидности, но еще лучше – по вредности производства, то есть как раз в пятьдесят лет. Этой самой вредности в Колдыбане – сколько хошь. Гарантировано каждому рядовому гражданину. Мило дело.
– Что такое вредность производства, я не знаю, а если с инвалидностью будут проблемы, обращайся ко мне. Враз устрою, одним махом. Что с правой руки, что с левой, – пообещал Геракл и тут же спохватился. – Ох, забыл: сеструха не велела драться. Якобы сейчас это считается некультурным. Неужели правда? Как тогда живете? Я, например, до тех пор пока меня к сонму богов не причислили, то есть пока был нормальным человеком, каждый день дрался. Прямо с утра. Если спозаранок кому-нибудь зубы не выбью или ребра не поломаю – завтракаю совершенно без аппетита. Но такое редко случалось. Обычно я по десять-двенадцать человек каждый день в реанимацию отправлял. Вот каким было наше время, которое потом историки и поэты назвали золотым веком цивилизованного человечества…
– Ну да ладно, – спохватился герой выбитых зубов и переломанных ребер. – Давай хвалиться насчет рождения. У меня это мероприятие было невероятно романтическим!
Конечно же, удивительным и особым образом.
На эту тему у него тоже был диспут с Гераклом.
– Ты мне мозги не пудри, – строго предупредил тот. – Сам я, конечно, туповат, но зато у меня сеструха по отцу – знаешь кто? Сама Афина, богиня мудрости. Эту девку не разыграешь! Вот она меня и научила, как твои приколы раскалывать. Ты говоришь, что при рождении тебе было пятьдесят лет. Стало быть, ты лишился счастливого детства, радостной юности, прекрасных младых лет. В таком случае какого хрена… ох, Афина не велела выражаться… какой же в твоей галиматье положительный смысл? Хотя бы переносный.
– Слабый вы аналитик, Геракл Зевсович, – снисходительно заметил Лука Самарыч. – В наше время родиться в зрелом возрасте есть прямой смысл. Судите сами. Насчет детсадов в Колдыбане туго. Домашние няни по карману только мэрам, рэкетирам да путанам. В дальнейшей жизни рядовому чаду тоже ничего не светит. Я уж не говорю про какие-нибудь МГУ или МВТУ; в наш областной колледж и то без мохнатой руки и без чемодана баксов не влезешь. Ну а где же рядовое чадо мохнатую руку и чемодан баксов возьмет? И так всю жизнь: никакого просвета, одна морока. Вот и выходит, что лучше сразу пятидесятилетним родиться. Прекрасный возраст для новорожденного! Ни тебе карьеры, ни блестящего будущего – ничего уже не надо. Только бы пенсию. Желательно по инвалидности, но еще лучше – по вредности производства, то есть как раз в пятьдесят лет. Этой самой вредности в Колдыбане – сколько хошь. Гарантировано каждому рядовому гражданину. Мило дело.
– Что такое вредность производства, я не знаю, а если с инвалидностью будут проблемы, обращайся ко мне. Враз устрою, одним махом. Что с правой руки, что с левой, – пообещал Геракл и тут же спохватился. – Ох, забыл: сеструха не велела драться. Якобы сейчас это считается некультурным. Неужели правда? Как тогда живете? Я, например, до тех пор пока меня к сонму богов не причислили, то есть пока был нормальным человеком, каждый день дрался. Прямо с утра. Если спозаранок кому-нибудь зубы не выбью или ребра не поломаю – завтракаю совершенно без аппетита. Но такое редко случалось. Обычно я по десять-двенадцать человек каждый день в реанимацию отправлял. Вот каким было наше время, которое потом историки и поэты назвали золотым веком цивилизованного человечества…
– Ну да ладно, – спохватился герой выбитых зубов и переломанных ребер. – Давай хвалиться насчет рождения. У меня это мероприятие было невероятно романтическим!