Страница:
— Значит, я опять в Брауна буду переквалифицироваться?
— Нет. Не в Брауна. У того парня теперь шестеро детей, он ворочает миллионами, и ему даже не снится, что он был Коротковым. А вот архивированную память Брауна мы попробуем развернуть…
— Что это за штука? Вроде архивированных файлов компьютера?
— Почти то же, только в мозгу.
— Там что-нибудь интересное может быть?
— Может. Хотя я еще и не знаю, что именно. Но то, что такая память есть,
— несомненно.
К роли подопытного кролика я привык. Таинственная «руководящая и направляющая», которая ничем себя не выдавала во время вчерашних ночных похождений со стрельбой, вдруг четко приказала: «Работай с ним! Это очень важно!» А раз так — то слушаться папу нужно.
В Центр Чудо-юдо привез меня только к вечеру. Даже к ночи скорее. До этого я впервые за долгие месяцы смог повозиться с Колькой и Катькой, послушать их бестолковую болтовню, поскольку двойняшки орали все наперебой, рассказывая о том, чему их учат в школе, поиграть с ними в «Денди», побегать на лужайке и вообще разгрузить башку от ненужного хлама мыслей.
До этого я несколько раз бывал в святая святых отцовского царства, но только потому, что мне приходилось привозить Чудо-юде нечто срочное, которое надо было передать, не дожидаясь его возвращения с работы или тем более завтрашнего дня. Все сводилось к тому, что после звонка охрана меня пропускала наверх, я отдавал отцу бумаги, фотопленки, дискеты или кассеты — то, что нужно было отдать, после чего он звонил вниз, мол, выпустите моего оболтуса.
Теперь же, забирая меня в Центр, Сергей Сергеевич объявил, что мне, возможно, несколько дней придется провести у него в «стационаре».
— Ага, — сказал я злорадно на ухо Мишке, — теперь тебе придется «за себя и за того парня»!
Лосенок довез нас до проходной. Дальше его не пустили. Чудо-юдо даже для своей машины не делал исключения. На территорию Центра автомобили не допускались. Даже грузовики, время от времени доставлявшие оборудование, разгружались на складе вне территории Центра, а их содержимое потом перевозилось в Центр по системе лифтов и подземных транспортеров.
Сам по себе Центр был приземистым двухэтажным зданием, со всех сторон окруженным деревьями, как бы врытыми в склон небольшого холма. То, что торчало из земли, было примерно десятой частью упрятанного под землю. Внутри было пять подземных этажей, да и первые два, надземные, уходили в глубь холма еще метров на сто.
Пройдя КПП, где стояли плечистые ребята в униформе без знаков различия, но с мордами бывалых кагэбэшников, мы отправились к главному зданию Центра. Перед входом в просторный холл, где бил маленький фонтанчик — Чудо-юдо страстно любил фонтаны! — нас встретил еще один пост охраны. Затем мы оказались у лифта.
— Так-с, — сообщил Чудо-юдо, — на минус-третий…
Кабина понесла нас вниз. Я смотрел на отца и удивлялся. Он явно ждал чего-то впечатляющего, несомненно, волнуясь, но в то же время предвкушая успех.
Доехали, двери открылись, и мы вышли в коридор.
— Тишина, — хмыкнул отец, — народ уже разбежался.
Что-то похожее я, несомненно, уже видел. То ли в лечебнице доктора Брайта, то ли у «главного камуфляжника», то ли еще раньше, в Германии, когда меня перепаяли в Брауна. Странное смешение больницы с физической лабораторией.
— Ты здесь, по-моему, не бывал? — спросил Сергей Сергеевич.
— По-моему, нет… — ответил я неуверенно. — Если, конечно, все, что со мной произошло, не сочинили здесь…
Чудо-юдо ухмыльнулся. Эту версию он сам когда-то для меня придумал. Но о том, что это было не так, я думаю, он знал лучше меня.
У кабинета номер 38 — такой номер красовался на прочной стальной двери -отец вытащил маленький пульт вроде тех, какими оборудованы новые телевизоры. Но этот пульт управлял дверьми. После набора одной комбинации знаков стальная дверь с шипением ушла влево, в паз стены, но показалась новая дверь всего в трех метрах от первой. Едва мы переступили порог первой двери, как она за нами закрылась, после чего, набрав другую комбинацию цифр, Чудо-юдо открыл вторую дверь.
За этой дверью оказался отсек, чем-то похожий не то на барокамеру, не то на космический корабль. Посреди отсека стояло кресло-ложемент, в котором вполне можно было стартовать на «Союзе». Его можно было поднять вертикально, вывести на горизонт, наклонить под любым углом и, вероятно, даже провернуть на 360ё. Вдоль стен располагались многочисленные приборы и пара компьютерных рабочих мест. За одним из них сидела крупная веснушчатая дама лет сорока, которая при нашем приходе встала и широко улыбнулась…
— Вот, значит, какой отпрыск у нашего Сергея Сергеевича! — сказала она с легким подобострастием. — Очень приятно, меня зовут Клара Леопольдовна!
— Дмитрий, — сказал я застенчиво.
— Наслышана о вас немало… — заметила баба, и я глянул на отца, который сделал неопределенное, но понятное мне движение пальцами, означавшее: «Пусть болтает! Ничего она о тебе не знает…»
— Ладно, — прервал сотрудницу Чудо-юдо. — Будем работать, Кларуня. Сейчас пристроишь отпрыска в ложемент, снарядишь его всеми датчиками, проверишь аппаратуру и пойдешь домой. А я пока просмотрю распечатки по 329-му препарату.
Отец уселся за свободный терминал и защелкал клавишами.
Клара Леопольдовна указала мне на вешалку у входа и сказала докторским тоном:
— Раздевайтесь до трусов.
Когда я разделся, сотрудница Чудо-юды поставила ложемент вертикально, и я понял, что мне надо встать туда, где на мягкой обивке были нарисованы ступни.
Клара Леопольдовна пристегнула меня к ложементу эластичными ремешками, которые почти не чувствовались, но в то же время достаточно прочно зафиксировали меня в ложементе. После такой упаковки Клара взяла какой-то прибор, похожий на радиометр со щупом и начала водить щупом по моему телу. Временами раздавался писк, Клара подносила щуп ближе, начинала вращать его в определенном месте и, когда писк усиливался до максимума, нажимала на спусковой крючок какого-то устройства, прикрепленного к щупу. Устройство пшикало, и на мою кожу налипало что-то вроде большой таблетки с усиками.
— Это датчики, — пояснила Клара, — я их ставлю на энергетически активные точки.
Я и не знал, что энергетически активные точки у меня есть на лбу, шее, груди, животе, под мышками и на ногах.
Дама уселась за свой терминал и начала тестировать свои приборы. Теперь они с Чудо-юдом стучали одновременно, и это было похоже на какую-то перестрелку.
— Все в порядке, — доложила Клара Леопольдовна. — Можете работать.
— Спасибо, Кларуня, — сказал отец, — ты свободна как ветер. Но завтра в 8.30 — чтоб без опозданий. На всякий случай приготовься, что вызову еще сегодня.
— Чао, бамбино, сорри! — фальшиво спела Клара и удалилась, открыв первую дверь. Долетело и шипение второй.
— Ну-с, — сказал отец. — Как себя чувствуешь?
— Нормально.
— Это хорошо. Сейчас я тебе первый и последний раз сделаю больно. Введу один препаратик…
— Не «Зомби-7», случайно?
— Нет. Это наш отечественный аналог «Зомби-6», но с некоторыми дополнительными свойствами. Называется «препарат ј 329». Строго и по-советски. Конечно, еще не очень испытан, но тем не менее многое предсказать в его действии можно…
— А остальное, стало быть, нельзя?
— Прежде всего я тебе должен повторить, что коды к архивированной памяти Брауна я знаю, но не знаю, что там. Риск небольшой, но есть. Можно налететь на самоликвидатор…
— И, стало быть, я копыта отброшу? — это было очень интересно знать.
— Думаю, что такой вариант маловероятен, хотя и возможен. А вот мгновенное стирание всей брауновской памяти произойти может. Тогда ты останешься только с тем, что было в голове у Короткова-Баринова.
— Неплохо бы…
— Мне этот вариант лишь немногим приятнее того, который ты охарактеризовал как «копыта отбросить». Понимаешь?
— Не очень.
— Очень приятно. Теперь о том, что ты будешь чувствовать и видеть. Конкретно — я понятия не имею. Зачем и как у Брауна эта память хранилась, когда ему ее туда запихали и почему перенесли тебе, а не вернули хозяину, — тоже не знаю. Пока я распечатал только одну архивированную ячейку из своего собственного мозга. У меня их десять. У тебя, судя по тем данным, которые я снял еще десять лет назад, — сто двадцать шесть. У человека столько не бывает. Либо ты — это инопланетянин, который, однако, слишком похож на меня, либо тебе досталось наследство от Брауна. Вот такая у меня логика.
— Сто двадцать — это на порядок выше, чем у тебя, — прикинул я. — А сколько у человека таких «файлов» в среднем?
— Было известно, что до 25. Но чтоб 126! Такого не было.
— Если у меня от рождения было, скажем, 25, то от Брауна мне перешло 101! Это еще на четверых нормальных хватит!
— В том-то и дело. Может быть, в память Брауна загрузили еще четверых людей и когда-нибудь с помощью той самой «руководящей и направляющей» хотели включить… А мы сейчас залезем и посмотрим… Она, кстати, может и не пустить нас, об этом мы тоже не должны забывать.
— Слушай, а как ты разберешься, что в моей памяти от меня, а что от Брауна? Я вот вижу — на дисплее у тебя какая-то томограмма мозга или что-то еще. И там пятна какие-то… Это и есть?
— Да, тут участки, в которые без раскодирования не войти.
— А что ты у самого себя раскодировал?
— Я еще не знаю, что именно: то ли случайное сочетание образов, иначе говоря, сон, который я когда-то увидел, напугался и «забыл», то есть моя голова не стала стирать эту память, а только закодировала, то ли…
— Что?
— То ли его генетическая память, которая идет черт-те из каких времен, от давних предков.
— А ты что-нибудь древнее увидел?
— Да, — усмехнулся Чудо-юдо, — я, видишь ли, увидел себя обезьяной, за которой саблезубый тигр гонялся…
— Ну и как, догнал?
— Судя по всему — да! Острая боль где-то в области шеи — и все… Тьма.
— Как же тогда это с генами передалось? — хмыкнул я. — Раз тигр его придавил…
— Ты понимаешь, я думаю, что это не прямая запись ситуации, а модельная. Думаю, что тот австралопитек или дриопитек какой-нибудь увидел смерть своего сородича и как бы перенес эту ситуацию на себя. Причем, я думаю, что это у него само по себе, без включения подкорки получилось. Сам организм, автоматика, так сказать. Это было нужно для выживания, а потому мозг загрузил все в генную память. Убежден, что у этого австрало— или иного питека благодаря этой генной памяти форсировалось много полезных качеств, которые передались потомству и совершенствовались из поколения в поколение. Тигров чуяли за версту, сначала бегали от них, задние конечности развивали. А потом один взял дубину и ка-ак…
— Это точно! — улыбнулся я, пародируя товарища Сухова.
— Но потом содержать такой объем памяти в голове стало не нужно. И какой-то механизм свернул этот обширный набор сведений в одну ячейку. Про запас. Хотя очень может быть, что произошло это тысячи лет спустя, когда уже не тигры охотились на людей, а люди на тигров.
— Значит, я могу себя кем угодно увидеть? — спросил я. — Ведь какие-то гены у нас еще от динозавров идут…
— Это верно, — кивнул отец, — но мы тут говорили о спонтанной, животной архивации памяти. А она бывает и управляемой, целенаправленной, то есть тут уже другие люди определяют, что у тебя отложится в этой закодированной ячейке… Вот что эти люди в Брауна зарядили, меня и интересуете. Давай лапу, вкачу тебе 329-й.
— Господи, всеблагий, спаси и помилуй мя грешного!
— Не кощунствуй, обалдуй! — проворчал Чудо-юдо, всаживая мне иглу в предплечье.
— Ну, как говорится, доброго пути. Все, что ты увидишь во сне, я сейчас увидеть не смогу, только потом, когда все импульсы запишутся, смогу твою историю во сне поглядеть… Думают ребятки над преобразователем, чтоб можно было мысли в видеообразы переделывать и показывать по обычному видаку, но пока ничего не выходит.
Я плохо слышал последние слова, медленно погружаясь в сон…
То, что переживалось мною дважды: переход из Короткова в Брауна и обратно, запомнилось мне двумя основными моментами. Во-первых, ощущением беспокойства, а во-вторых, наползанием одной памяти на другую, смешением одних картинок с другими, заменой языковых понятий — словом, тем, что лучше всего характеризуется словами «компот в голове».
Беспокойство стало появляться почти сразу. Оно шло от того, что организм какие-то сигналы не понимал и, как всегда в таких случаях, прозванивал нервную систему. А вот смешения картинок не было долго. Я ощущал себя Дмитрием Сергеевичем Бариновым и никем больше. Ничего, связанного с Брауном. Напротив, все хорошо сохранившиеся в памяти моменты его биографии, то есть те, что Браун пережил в теле Короткова, стали блекнуть. Мне пришло в голову на какую-то минуту, что Чудо-юдо ошибся в кодах и его 329-й с «дополнительными свойствами» (то есть какими-то биологически активными ферментами или черт его знает какими добавками) попросту сотрет всю мою память о Брауне. Говорил же Чудо-юдо о «самоликвидаторе»! Лишь бы мне этот «самоликвидатор» инсульт во цвете лет не организовал…
Однако архивированная память все-таки поддалась! Это произошло как-то разом, взрывным образом. Совсем не так, как в прошлые разы. «Компот» в голове продлился не более пяти-шести минут.
Сначала я, все еще чувствуя себя Бариновым, вошел в какое-то смутное, пограничное состояние, будто вот-вот должен был проснуться или, наоборот, умереть. Беспокойство подошло к пику, я отчетливо ощущал, как колотится сердце — ударов 90 в минуту, не меньше!
И тут сверкнул яркий свет! Солнечный, не электрический. Солнце било мне прямо в глаза с горячего — именно таким я его ощутил — голубого неба. Било через какие-то щели в странной кровле… Пальмовая хижина! Чего ж я удивляюсь, я всю жизнь тут прожил… Все тринадцать лет. Как тринадцать? Разве мне не тридцать? Да нет, тринадцать. В тридцать лет люди уже старые и умирают… Что ты мелешь? В тридцать лет жить да жить, я еще 2000 год увидеть должен… Иезус Мария! Сеньор спятил! Сейчас от Рождества Христова год 1654-й, так говорит падре Хуан. Я, правда, не знаю, что больше, черный мальчик не должен знать больше белого сеньора, но если одна тысяча всегда меньше двух, то значит 1654 меньше, чем 2000, на 346 лет. Как это у меня получилось? Я ведь только до пятидесяти считать умею… Но 346 лет вам не прожить, сеньор. Уж это точно…
Еще несколько секунд я помнил, что когда-то был Брауном, Коротковым, Бариновым, Анхелем Родригесом. Но потом все зачеркнуло одно имя — Мануэль. Я
— Мануэль, фамилии у меня нет. Зачем негру фамилия? Я — раб, вещь, я продан и куплен еще тогда, когда мою бабушку привезли на этот остров. Да, это Хайди, но я не знаю, что это Хайди. Это вы знаете, сеньор… не знаю вашего имени. Вы мне приснились. Вас нет. А я — есть. Есть хижина, есть моя мама, есть моя бабушка и мой маленький брат Педро. И есть надсмотрщик Грегорио, который сегодня будет жениться на моей маме, потому что так велел падре Хуан…
Часть вторая. ЕДИН В ТРЕХ ЛИЦАХ
НЕГРИТЕНОК МАНУЭЛЬ
— Нет. Не в Брауна. У того парня теперь шестеро детей, он ворочает миллионами, и ему даже не снится, что он был Коротковым. А вот архивированную память Брауна мы попробуем развернуть…
— Что это за штука? Вроде архивированных файлов компьютера?
— Почти то же, только в мозгу.
— Там что-нибудь интересное может быть?
— Может. Хотя я еще и не знаю, что именно. Но то, что такая память есть,
— несомненно.
К роли подопытного кролика я привык. Таинственная «руководящая и направляющая», которая ничем себя не выдавала во время вчерашних ночных похождений со стрельбой, вдруг четко приказала: «Работай с ним! Это очень важно!» А раз так — то слушаться папу нужно.
В Центр Чудо-юдо привез меня только к вечеру. Даже к ночи скорее. До этого я впервые за долгие месяцы смог повозиться с Колькой и Катькой, послушать их бестолковую болтовню, поскольку двойняшки орали все наперебой, рассказывая о том, чему их учат в школе, поиграть с ними в «Денди», побегать на лужайке и вообще разгрузить башку от ненужного хлама мыслей.
До этого я несколько раз бывал в святая святых отцовского царства, но только потому, что мне приходилось привозить Чудо-юде нечто срочное, которое надо было передать, не дожидаясь его возвращения с работы или тем более завтрашнего дня. Все сводилось к тому, что после звонка охрана меня пропускала наверх, я отдавал отцу бумаги, фотопленки, дискеты или кассеты — то, что нужно было отдать, после чего он звонил вниз, мол, выпустите моего оболтуса.
Теперь же, забирая меня в Центр, Сергей Сергеевич объявил, что мне, возможно, несколько дней придется провести у него в «стационаре».
— Ага, — сказал я злорадно на ухо Мишке, — теперь тебе придется «за себя и за того парня»!
Лосенок довез нас до проходной. Дальше его не пустили. Чудо-юдо даже для своей машины не делал исключения. На территорию Центра автомобили не допускались. Даже грузовики, время от времени доставлявшие оборудование, разгружались на складе вне территории Центра, а их содержимое потом перевозилось в Центр по системе лифтов и подземных транспортеров.
Сам по себе Центр был приземистым двухэтажным зданием, со всех сторон окруженным деревьями, как бы врытыми в склон небольшого холма. То, что торчало из земли, было примерно десятой частью упрятанного под землю. Внутри было пять подземных этажей, да и первые два, надземные, уходили в глубь холма еще метров на сто.
Пройдя КПП, где стояли плечистые ребята в униформе без знаков различия, но с мордами бывалых кагэбэшников, мы отправились к главному зданию Центра. Перед входом в просторный холл, где бил маленький фонтанчик — Чудо-юдо страстно любил фонтаны! — нас встретил еще один пост охраны. Затем мы оказались у лифта.
— Так-с, — сообщил Чудо-юдо, — на минус-третий…
Кабина понесла нас вниз. Я смотрел на отца и удивлялся. Он явно ждал чего-то впечатляющего, несомненно, волнуясь, но в то же время предвкушая успех.
Доехали, двери открылись, и мы вышли в коридор.
— Тишина, — хмыкнул отец, — народ уже разбежался.
Что-то похожее я, несомненно, уже видел. То ли в лечебнице доктора Брайта, то ли у «главного камуфляжника», то ли еще раньше, в Германии, когда меня перепаяли в Брауна. Странное смешение больницы с физической лабораторией.
— Ты здесь, по-моему, не бывал? — спросил Сергей Сергеевич.
— По-моему, нет… — ответил я неуверенно. — Если, конечно, все, что со мной произошло, не сочинили здесь…
Чудо-юдо ухмыльнулся. Эту версию он сам когда-то для меня придумал. Но о том, что это было не так, я думаю, он знал лучше меня.
У кабинета номер 38 — такой номер красовался на прочной стальной двери -отец вытащил маленький пульт вроде тех, какими оборудованы новые телевизоры. Но этот пульт управлял дверьми. После набора одной комбинации знаков стальная дверь с шипением ушла влево, в паз стены, но показалась новая дверь всего в трех метрах от первой. Едва мы переступили порог первой двери, как она за нами закрылась, после чего, набрав другую комбинацию цифр, Чудо-юдо открыл вторую дверь.
За этой дверью оказался отсек, чем-то похожий не то на барокамеру, не то на космический корабль. Посреди отсека стояло кресло-ложемент, в котором вполне можно было стартовать на «Союзе». Его можно было поднять вертикально, вывести на горизонт, наклонить под любым углом и, вероятно, даже провернуть на 360ё. Вдоль стен располагались многочисленные приборы и пара компьютерных рабочих мест. За одним из них сидела крупная веснушчатая дама лет сорока, которая при нашем приходе встала и широко улыбнулась…
— Вот, значит, какой отпрыск у нашего Сергея Сергеевича! — сказала она с легким подобострастием. — Очень приятно, меня зовут Клара Леопольдовна!
— Дмитрий, — сказал я застенчиво.
— Наслышана о вас немало… — заметила баба, и я глянул на отца, который сделал неопределенное, но понятное мне движение пальцами, означавшее: «Пусть болтает! Ничего она о тебе не знает…»
— Ладно, — прервал сотрудницу Чудо-юдо. — Будем работать, Кларуня. Сейчас пристроишь отпрыска в ложемент, снарядишь его всеми датчиками, проверишь аппаратуру и пойдешь домой. А я пока просмотрю распечатки по 329-му препарату.
Отец уселся за свободный терминал и защелкал клавишами.
Клара Леопольдовна указала мне на вешалку у входа и сказала докторским тоном:
— Раздевайтесь до трусов.
Когда я разделся, сотрудница Чудо-юды поставила ложемент вертикально, и я понял, что мне надо встать туда, где на мягкой обивке были нарисованы ступни.
Клара Леопольдовна пристегнула меня к ложементу эластичными ремешками, которые почти не чувствовались, но в то же время достаточно прочно зафиксировали меня в ложементе. После такой упаковки Клара взяла какой-то прибор, похожий на радиометр со щупом и начала водить щупом по моему телу. Временами раздавался писк, Клара подносила щуп ближе, начинала вращать его в определенном месте и, когда писк усиливался до максимума, нажимала на спусковой крючок какого-то устройства, прикрепленного к щупу. Устройство пшикало, и на мою кожу налипало что-то вроде большой таблетки с усиками.
— Это датчики, — пояснила Клара, — я их ставлю на энергетически активные точки.
Я и не знал, что энергетически активные точки у меня есть на лбу, шее, груди, животе, под мышками и на ногах.
Дама уселась за свой терминал и начала тестировать свои приборы. Теперь они с Чудо-юдом стучали одновременно, и это было похоже на какую-то перестрелку.
— Все в порядке, — доложила Клара Леопольдовна. — Можете работать.
— Спасибо, Кларуня, — сказал отец, — ты свободна как ветер. Но завтра в 8.30 — чтоб без опозданий. На всякий случай приготовься, что вызову еще сегодня.
— Чао, бамбино, сорри! — фальшиво спела Клара и удалилась, открыв первую дверь. Долетело и шипение второй.
— Ну-с, — сказал отец. — Как себя чувствуешь?
— Нормально.
— Это хорошо. Сейчас я тебе первый и последний раз сделаю больно. Введу один препаратик…
— Не «Зомби-7», случайно?
— Нет. Это наш отечественный аналог «Зомби-6», но с некоторыми дополнительными свойствами. Называется «препарат ј 329». Строго и по-советски. Конечно, еще не очень испытан, но тем не менее многое предсказать в его действии можно…
— А остальное, стало быть, нельзя?
— Прежде всего я тебе должен повторить, что коды к архивированной памяти Брауна я знаю, но не знаю, что там. Риск небольшой, но есть. Можно налететь на самоликвидатор…
— И, стало быть, я копыта отброшу? — это было очень интересно знать.
— Думаю, что такой вариант маловероятен, хотя и возможен. А вот мгновенное стирание всей брауновской памяти произойти может. Тогда ты останешься только с тем, что было в голове у Короткова-Баринова.
— Неплохо бы…
— Мне этот вариант лишь немногим приятнее того, который ты охарактеризовал как «копыта отбросить». Понимаешь?
— Не очень.
— Очень приятно. Теперь о том, что ты будешь чувствовать и видеть. Конкретно — я понятия не имею. Зачем и как у Брауна эта память хранилась, когда ему ее туда запихали и почему перенесли тебе, а не вернули хозяину, — тоже не знаю. Пока я распечатал только одну архивированную ячейку из своего собственного мозга. У меня их десять. У тебя, судя по тем данным, которые я снял еще десять лет назад, — сто двадцать шесть. У человека столько не бывает. Либо ты — это инопланетянин, который, однако, слишком похож на меня, либо тебе досталось наследство от Брауна. Вот такая у меня логика.
— Сто двадцать — это на порядок выше, чем у тебя, — прикинул я. — А сколько у человека таких «файлов» в среднем?
— Было известно, что до 25. Но чтоб 126! Такого не было.
— Если у меня от рождения было, скажем, 25, то от Брауна мне перешло 101! Это еще на четверых нормальных хватит!
— В том-то и дело. Может быть, в память Брауна загрузили еще четверых людей и когда-нибудь с помощью той самой «руководящей и направляющей» хотели включить… А мы сейчас залезем и посмотрим… Она, кстати, может и не пустить нас, об этом мы тоже не должны забывать.
— Слушай, а как ты разберешься, что в моей памяти от меня, а что от Брауна? Я вот вижу — на дисплее у тебя какая-то томограмма мозга или что-то еще. И там пятна какие-то… Это и есть?
— Да, тут участки, в которые без раскодирования не войти.
— А что ты у самого себя раскодировал?
— Я еще не знаю, что именно: то ли случайное сочетание образов, иначе говоря, сон, который я когда-то увидел, напугался и «забыл», то есть моя голова не стала стирать эту память, а только закодировала, то ли…
— Что?
— То ли его генетическая память, которая идет черт-те из каких времен, от давних предков.
— А ты что-нибудь древнее увидел?
— Да, — усмехнулся Чудо-юдо, — я, видишь ли, увидел себя обезьяной, за которой саблезубый тигр гонялся…
— Ну и как, догнал?
— Судя по всему — да! Острая боль где-то в области шеи — и все… Тьма.
— Как же тогда это с генами передалось? — хмыкнул я. — Раз тигр его придавил…
— Ты понимаешь, я думаю, что это не прямая запись ситуации, а модельная. Думаю, что тот австралопитек или дриопитек какой-нибудь увидел смерть своего сородича и как бы перенес эту ситуацию на себя. Причем, я думаю, что это у него само по себе, без включения подкорки получилось. Сам организм, автоматика, так сказать. Это было нужно для выживания, а потому мозг загрузил все в генную память. Убежден, что у этого австрало— или иного питека благодаря этой генной памяти форсировалось много полезных качеств, которые передались потомству и совершенствовались из поколения в поколение. Тигров чуяли за версту, сначала бегали от них, задние конечности развивали. А потом один взял дубину и ка-ак…
— Это точно! — улыбнулся я, пародируя товарища Сухова.
— Но потом содержать такой объем памяти в голове стало не нужно. И какой-то механизм свернул этот обширный набор сведений в одну ячейку. Про запас. Хотя очень может быть, что произошло это тысячи лет спустя, когда уже не тигры охотились на людей, а люди на тигров.
— Значит, я могу себя кем угодно увидеть? — спросил я. — Ведь какие-то гены у нас еще от динозавров идут…
— Это верно, — кивнул отец, — но мы тут говорили о спонтанной, животной архивации памяти. А она бывает и управляемой, целенаправленной, то есть тут уже другие люди определяют, что у тебя отложится в этой закодированной ячейке… Вот что эти люди в Брауна зарядили, меня и интересуете. Давай лапу, вкачу тебе 329-й.
— Господи, всеблагий, спаси и помилуй мя грешного!
— Не кощунствуй, обалдуй! — проворчал Чудо-юдо, всаживая мне иглу в предплечье.
— Ну, как говорится, доброго пути. Все, что ты увидишь во сне, я сейчас увидеть не смогу, только потом, когда все импульсы запишутся, смогу твою историю во сне поглядеть… Думают ребятки над преобразователем, чтоб можно было мысли в видеообразы переделывать и показывать по обычному видаку, но пока ничего не выходит.
Я плохо слышал последние слова, медленно погружаясь в сон…
То, что переживалось мною дважды: переход из Короткова в Брауна и обратно, запомнилось мне двумя основными моментами. Во-первых, ощущением беспокойства, а во-вторых, наползанием одной памяти на другую, смешением одних картинок с другими, заменой языковых понятий — словом, тем, что лучше всего характеризуется словами «компот в голове».
Беспокойство стало появляться почти сразу. Оно шло от того, что организм какие-то сигналы не понимал и, как всегда в таких случаях, прозванивал нервную систему. А вот смешения картинок не было долго. Я ощущал себя Дмитрием Сергеевичем Бариновым и никем больше. Ничего, связанного с Брауном. Напротив, все хорошо сохранившиеся в памяти моменты его биографии, то есть те, что Браун пережил в теле Короткова, стали блекнуть. Мне пришло в голову на какую-то минуту, что Чудо-юдо ошибся в кодах и его 329-й с «дополнительными свойствами» (то есть какими-то биологически активными ферментами или черт его знает какими добавками) попросту сотрет всю мою память о Брауне. Говорил же Чудо-юдо о «самоликвидаторе»! Лишь бы мне этот «самоликвидатор» инсульт во цвете лет не организовал…
Однако архивированная память все-таки поддалась! Это произошло как-то разом, взрывным образом. Совсем не так, как в прошлые разы. «Компот» в голове продлился не более пяти-шести минут.
Сначала я, все еще чувствуя себя Бариновым, вошел в какое-то смутное, пограничное состояние, будто вот-вот должен был проснуться или, наоборот, умереть. Беспокойство подошло к пику, я отчетливо ощущал, как колотится сердце — ударов 90 в минуту, не меньше!
И тут сверкнул яркий свет! Солнечный, не электрический. Солнце било мне прямо в глаза с горячего — именно таким я его ощутил — голубого неба. Било через какие-то щели в странной кровле… Пальмовая хижина! Чего ж я удивляюсь, я всю жизнь тут прожил… Все тринадцать лет. Как тринадцать? Разве мне не тридцать? Да нет, тринадцать. В тридцать лет люди уже старые и умирают… Что ты мелешь? В тридцать лет жить да жить, я еще 2000 год увидеть должен… Иезус Мария! Сеньор спятил! Сейчас от Рождества Христова год 1654-й, так говорит падре Хуан. Я, правда, не знаю, что больше, черный мальчик не должен знать больше белого сеньора, но если одна тысяча всегда меньше двух, то значит 1654 меньше, чем 2000, на 346 лет. Как это у меня получилось? Я ведь только до пятидесяти считать умею… Но 346 лет вам не прожить, сеньор. Уж это точно…
Еще несколько секунд я помнил, что когда-то был Брауном, Коротковым, Бариновым, Анхелем Родригесом. Но потом все зачеркнуло одно имя — Мануэль. Я
— Мануэль, фамилии у меня нет. Зачем негру фамилия? Я — раб, вещь, я продан и куплен еще тогда, когда мою бабушку привезли на этот остров. Да, это Хайди, но я не знаю, что это Хайди. Это вы знаете, сеньор… не знаю вашего имени. Вы мне приснились. Вас нет. А я — есть. Есть хижина, есть моя мама, есть моя бабушка и мой маленький брат Педро. И есть надсмотрщик Грегорио, который сегодня будет жениться на моей маме, потому что так велел падре Хуан…
Часть вторая. ЕДИН В ТРЕХ ЛИЦАХ
НЕГРИТЕНОК МАНУЭЛЬ
Говорят, что раньше все люди были белыми. Очень давно это было. Тогда еще даже моей мамы на свете не было. А моя мама уже совсем старая, ей уже, наверное, тридцать лет. Падре Хуана тоже не было, и сеньора Альвареса, и доньи Маргариты, и надсмотрщика Грегорио. Но падре Хуан знает, что тогда было, потому что он падре. А падре все знают, наверное, потому, что они умеют читать книги. А падре Хуан и вовсе самый умный, потому что у него есть очки. Вот так, раньше все люди были белые, такие, как донья Маргарита. У всех мужчин были большие бороды, а у женщин — длинные и гладкие волосы. Все ели много бананов и еще много мяса и рыбы. Но при этом они очень плохо себя вели. Наверное, не слушались. Самое главное, что они не верили в Господа Бога. А Господь Бог — это Великий Дух Земли и Неба, с ним шутки плохи. Он вроде надсмотрщика Грегорио, все видит. Если надсмотрщик Грегорио заметит, что плохо работаешь, — сразу выпорет. У него плетка из акульей кожи, три раза хлестнет — неделю не сядешь! А у Господа вместо плетки — гром и молния. Если увидит, что люди живут плохо и не так, как он велит, то сразу — бах! — и убьет громом.
А те люди, которые все были белыми, в это не верили. Это им Господь не простил. Он устроил потоп. Пошел дождь, и все залило водой. И острова нашего не было, и Африки, даже Испанию залило вместе с королем. Про это падре Хуан не говорил, но я и так догадываюсь, что ее залило. Бог велел затопить все на свете, значит, и Испанию тоже. Правда, падре Хуан говорил, что Испанию Бог любит больше всех, потому что там в него лучше всего верят. Но все же он, наверное, и ее затопил.
Господь, как говорит падре, милостивый человек. Он пожалел утопить всех сразу. Он выбрал одного мудрого старичка, которого звали Ной, велел ему построить ковчег и на нем уплыть. А у Ноя этого было три сына, два умных, а третий дурак. Того, который был дурак, звали Хам. Вот от него все мы, негры, и пошли. Когда Ной со своими парнями вышел на берег, они стали глушить ром, как моряки в таверне у сеньора Маркеса. Больше всех упился сам старый Ной. Он снял штаны и стал плясать голый, как пляшет шлюха Пепита в том же кабаке. А Хам его стал осмеивать и показывать на него пальцем. За это его братья набили ему морду и вымазали сажей. А Господь отправил его в Африку и там велел жить. Вот оттуда и взялись негры. За то, что этот дурак Хам посмеялся над своим папашей, мы все должны работать, слушаться всех белых и молиться Господу Богу.
Я родился уже здесь, на острове, а мама моя приехала из Африки. Она еще была меньше меня и помещалась у бабушки в животике. А бабушка та видела Африку. Она называла ее: «Земля, где течет река с большими крокодилами». Когда бабушку с мамой в животике увозили оттуда, она еще и не знала, что ее увозят из Африки. Это ей уж потом рассказали. Сначала была война, а потом ее повезли сюда. Война — это когда всех убивают. Сначала черные убивали черных. Потом пришли белые и убили почти всех черных, кто еще уцелел. А тех, кто и после этого уцелел, они посадили в корабль и повезли сюда. Здесь бабушку с мамой в животике продали сеньору Альваресу. «Меня продали за двойную цену»,
— гордилась бабушка. Правда, что говорит бабушка, понять очень трудно. Она всегда прибавляет какие-то африканские слова, даже когда молится Господу Богу. Когда я стал за молитвой прибавлять эти слова, мама дала мне по затылку и велела молиться с самого начала. Я заплакал, а бабушка обругала маму на своем языке. Мама ее обругала и по-африкански, и по-испански, а мне еще дала подзатыльников и заставила молиться сызнова. Она еще мне сказала, что если я буду эти африканские слова повторять, то попаду в ад.
Ад — это плохо. Там горит огонь, и в нем, в этом аду, жарят плохих людей. Должно быть, это вроде кузницы, где работает мулат Франсиско. Все почему-то говорят, что он знается с чертями. Он такой сильный, что может согнуть стальную кочергу и завязать ее в узел, как веревку. Если в кузнице никого больше нет, он может даже разрешить постучать молотком по железу. Он добрый. В кузнице он что хочет может сделать. Может нож, может топор, может лопату. А еще он умеет заковывать в цепи. Всех новых негров, которых везут из Африки, привозят в цепях. Здесь их расковывают и всем взрослым ставят клеймо. Если я вырасту, мне его тоже поставят. Это больно. Может, конечно, я и не вырасту. Вот бы было здорово! Я бы никогда не должен был рубить тростник, и меня не стегали бы бичом, как больших. А кроме того, я попал бы в рай, потому что хорошо молюсь Богу, и все слова, которым меня научил падре Хуан, говорю правильно. В раю не надо работать. Там хорошо. Сейчас-то у меня простая работа: я таскаю воду и хворост на кухню, где мама и бабушка стряпают для всех невольников. Папы у нас нет. Его продали в Бразилию. Это за морем, там же, где Испания и Африка. Наверное, это очень далеко. Какой был папа, я не помню… А зачем? Все равно мне его больше не видать! Даже если я попаду в Бразилию, то его не узнаю. Мама говорит, что он уехал десять лет назад, когда сеньор Альварес продал двадцать пять негров своему знакомому португальцу. Это такие белые, которые вместо «с» говорят «ш», а вместо «о» — «у». Белые, как и черные, бывают разные, вот удивительно, правда? Все негры у нас из разных племен и родов, — каких только нет. Вроде бы все произошли от Хама, а дай Бог, чтобы по два десятка были из одного племени. Мы-то уже не знаем, откуда мы. А вот тех, кого только что привезли, еще можно различить. Они все держатся друг за дружку. Им еще не позволяют жить в хижинах, как нам с мамой и бабушкой. Они живут в сараях, и на ночь их запирают на замок. А на самых злых надевают колодки или цепи. Тут уж не убежишь! А куда с нашего острова убежишь? Только в го ры, где нечего есть. Да и чтобы добежать туда, нужно, чтобы белые тебя не поймали. А у белых есть большие собаки. Эти собаки могут догнать и разорвать. Если белые поймают беглого, то обязательно будут его пороть. У нас на плантации около сараев стоит столб. Там порют бичом.
Если убежишь один раз, то дают полсотни ударов бичом, а потом ставят на лоб клеймо, чтобы знали, что ты уже бегал. А если убежишь еще раз, то дадут сто кнутов, отрежут нос и до самой смерти заставят носить цепи. А на третий раз просто повесят. У столба порют только больших. Если я вырасту, то меня тоже будут пороть там. Сейчас меня порют только мама, бабушка и надсмотрщик Грегорио. Мама и бабушка порют не по-настоящему. Они бьют веревкой по попке. Это больно, но только когда бьют, а потом проходит очень быстро. А надсмотрщик Грегорио бьет по-настоящему, плеткой. Он если даже один раз хлестнет, то больно целый день. Потому что у него плеть. Грегорио порет всех. Он только это и делает. Он сам белый, но у белых он называется «каторжник». Его привезли на остров, как негра, в цепях. Раньше он тоже рубил тростник, а потом сеньор Альварес сделал его надсмотрщиком. Теперь его не порют, а он сам порет всех. Его все боятся, он может бить очень больно и даже может убить. Еще он вешает, режет носы. Он страшный, как Господь Бог. Его только сам сеньор Альварес не боится, да еще донья Маргарита. Даже падре Хуан боится. Падре Хуан сказал, что Грегорио попадет в ад, потому что наделал много грехов. Грех — это когда делаешь что-нибудь плохое. Например, когда говоришь плохие слова, когда не слушаешь, что говорит падре, или когда берешь без спроса батат или маниоку. Еще говорят, что нельзя пить ром. Но его пьют только белые… Еще нельзя делать то, что делает мама с надсмотрщиком Грегорио после обеда… От этого живот у мамы вырос такой большой, что ее старой повязки не стало хватать. Когда я спросил у мамы, отчего он стал такой большой, она сказала, что там в животе у нее — мой брат или сестричка. А бабушка сказала, что это будет маленький Грегорио. Грегорио, когда он был пьяный, приходил на кухню, хлопал маму по животу и кричал всем, что это он сделал маме такой живот. Я подумал, что у Грегорио такой живот уже давно, и спросил его, кто ему сделал такое брюхо. Потом я
целую неделю не мог сидеть, но зато все надсмотрщики и даже негры смеялись над Грегорио. Все смеялись над ним даже тогда, когда он меня порол.
Месяц назад у мамы родился совсем маленький ребенок. А три дня назад пришел надсмотрщик Грегорио, пьяный и веселый. Он подошел к корзине, где дрых младенец, и долго на него глядел. Потом он сказал:
— Мария! Этот чертов поп велит мне на тебе жениться. Конечно, он дерьмо, но хозяин на его стороне. Этот парень мне нравится! А твоего черномазого хозяин продаст.
— Сеньор! — ахнула мама и упала на колени. — Не продавайте Мануэля, ради Святой Девы!
— Заткнись, шлюха! — сказал Грегорио и хлестнул ее ладонью по лицу. — Хозяин дает тебе волю, понятно? Ты будешь законной женой белого человека! Я тебя одену в платье, как белую, будешь жить в настоящем доме… Ты должна лизать ноги падре, скотина черномазая! Будешь работать только в моем доме! А тебе надо притащить в мой дом этого черномазого ублюдка?! Дрянь паршивая! Неблагодарная свинья!
— Сеньор, — сказала бабушка, — забирайте себе Пепиту, вашего Грегорио и оставьте мне Мануэля. Кто его купит, такого тощего?
— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — рявкнул Грегорио. — За это дерьмо могут дать десяток песо.
— А вы тогда и меня вместе с ним продайте, — предложила бабушка, — я еще могу работать!
— Кому ты нужна, карга старая! — плюнул Грегорио. — Парень еще может вырасти, а ты — только сдохнуть! Кто захочет тратить деньги на такую дохлятину! Словом, через пару дней свадьба, а потом как Бог даст. А щенка хозяин продаст, и не просите! Надо же мне хоть как-то отплатить за тебя, макака!
— Вы же не хотите жениться на мне, Грегорио, — сказала мама, — и не надо…
— Черта с два! — выругался Грегорио. — Я ссыльный, поняла? Падре Хуан ненавидит меня и упечет на галеры, на рудники, в каменоломни, если я откажусь… Как только срок ссылки кончится, я пошлю тебя ко всем чертям, но пока он еще не кончился, ты четыре года будешь моей женой, ясно?!
И вот сегодня падре Хуан обвенчал маму с Грегорио. На маму надели длинное белое платье, и она была такая красивая, как будто белая, только лицо и руки были черные. Такой я ее запомнил. А меня на само венчание не пустили. Меня крепко взял за руку надсмотрщик Себастьян и повел в город, продавать.
НА РЫНКЕ С плантации до города идти было недалеко. Я не очень боялся. Мне было жалко маму. Грегорио будет лупить ее каждый день.
А те люди, которые все были белыми, в это не верили. Это им Господь не простил. Он устроил потоп. Пошел дождь, и все залило водой. И острова нашего не было, и Африки, даже Испанию залило вместе с королем. Про это падре Хуан не говорил, но я и так догадываюсь, что ее залило. Бог велел затопить все на свете, значит, и Испанию тоже. Правда, падре Хуан говорил, что Испанию Бог любит больше всех, потому что там в него лучше всего верят. Но все же он, наверное, и ее затопил.
Господь, как говорит падре, милостивый человек. Он пожалел утопить всех сразу. Он выбрал одного мудрого старичка, которого звали Ной, велел ему построить ковчег и на нем уплыть. А у Ноя этого было три сына, два умных, а третий дурак. Того, который был дурак, звали Хам. Вот от него все мы, негры, и пошли. Когда Ной со своими парнями вышел на берег, они стали глушить ром, как моряки в таверне у сеньора Маркеса. Больше всех упился сам старый Ной. Он снял штаны и стал плясать голый, как пляшет шлюха Пепита в том же кабаке. А Хам его стал осмеивать и показывать на него пальцем. За это его братья набили ему морду и вымазали сажей. А Господь отправил его в Африку и там велел жить. Вот оттуда и взялись негры. За то, что этот дурак Хам посмеялся над своим папашей, мы все должны работать, слушаться всех белых и молиться Господу Богу.
Я родился уже здесь, на острове, а мама моя приехала из Африки. Она еще была меньше меня и помещалась у бабушки в животике. А бабушка та видела Африку. Она называла ее: «Земля, где течет река с большими крокодилами». Когда бабушку с мамой в животике увозили оттуда, она еще и не знала, что ее увозят из Африки. Это ей уж потом рассказали. Сначала была война, а потом ее повезли сюда. Война — это когда всех убивают. Сначала черные убивали черных. Потом пришли белые и убили почти всех черных, кто еще уцелел. А тех, кто и после этого уцелел, они посадили в корабль и повезли сюда. Здесь бабушку с мамой в животике продали сеньору Альваресу. «Меня продали за двойную цену»,
— гордилась бабушка. Правда, что говорит бабушка, понять очень трудно. Она всегда прибавляет какие-то африканские слова, даже когда молится Господу Богу. Когда я стал за молитвой прибавлять эти слова, мама дала мне по затылку и велела молиться с самого начала. Я заплакал, а бабушка обругала маму на своем языке. Мама ее обругала и по-африкански, и по-испански, а мне еще дала подзатыльников и заставила молиться сызнова. Она еще мне сказала, что если я буду эти африканские слова повторять, то попаду в ад.
Ад — это плохо. Там горит огонь, и в нем, в этом аду, жарят плохих людей. Должно быть, это вроде кузницы, где работает мулат Франсиско. Все почему-то говорят, что он знается с чертями. Он такой сильный, что может согнуть стальную кочергу и завязать ее в узел, как веревку. Если в кузнице никого больше нет, он может даже разрешить постучать молотком по железу. Он добрый. В кузнице он что хочет может сделать. Может нож, может топор, может лопату. А еще он умеет заковывать в цепи. Всех новых негров, которых везут из Африки, привозят в цепях. Здесь их расковывают и всем взрослым ставят клеймо. Если я вырасту, мне его тоже поставят. Это больно. Может, конечно, я и не вырасту. Вот бы было здорово! Я бы никогда не должен был рубить тростник, и меня не стегали бы бичом, как больших. А кроме того, я попал бы в рай, потому что хорошо молюсь Богу, и все слова, которым меня научил падре Хуан, говорю правильно. В раю не надо работать. Там хорошо. Сейчас-то у меня простая работа: я таскаю воду и хворост на кухню, где мама и бабушка стряпают для всех невольников. Папы у нас нет. Его продали в Бразилию. Это за морем, там же, где Испания и Африка. Наверное, это очень далеко. Какой был папа, я не помню… А зачем? Все равно мне его больше не видать! Даже если я попаду в Бразилию, то его не узнаю. Мама говорит, что он уехал десять лет назад, когда сеньор Альварес продал двадцать пять негров своему знакомому португальцу. Это такие белые, которые вместо «с» говорят «ш», а вместо «о» — «у». Белые, как и черные, бывают разные, вот удивительно, правда? Все негры у нас из разных племен и родов, — каких только нет. Вроде бы все произошли от Хама, а дай Бог, чтобы по два десятка были из одного племени. Мы-то уже не знаем, откуда мы. А вот тех, кого только что привезли, еще можно различить. Они все держатся друг за дружку. Им еще не позволяют жить в хижинах, как нам с мамой и бабушкой. Они живут в сараях, и на ночь их запирают на замок. А на самых злых надевают колодки или цепи. Тут уж не убежишь! А куда с нашего острова убежишь? Только в го ры, где нечего есть. Да и чтобы добежать туда, нужно, чтобы белые тебя не поймали. А у белых есть большие собаки. Эти собаки могут догнать и разорвать. Если белые поймают беглого, то обязательно будут его пороть. У нас на плантации около сараев стоит столб. Там порют бичом.
Если убежишь один раз, то дают полсотни ударов бичом, а потом ставят на лоб клеймо, чтобы знали, что ты уже бегал. А если убежишь еще раз, то дадут сто кнутов, отрежут нос и до самой смерти заставят носить цепи. А на третий раз просто повесят. У столба порют только больших. Если я вырасту, то меня тоже будут пороть там. Сейчас меня порют только мама, бабушка и надсмотрщик Грегорио. Мама и бабушка порют не по-настоящему. Они бьют веревкой по попке. Это больно, но только когда бьют, а потом проходит очень быстро. А надсмотрщик Грегорио бьет по-настоящему, плеткой. Он если даже один раз хлестнет, то больно целый день. Потому что у него плеть. Грегорио порет всех. Он только это и делает. Он сам белый, но у белых он называется «каторжник». Его привезли на остров, как негра, в цепях. Раньше он тоже рубил тростник, а потом сеньор Альварес сделал его надсмотрщиком. Теперь его не порют, а он сам порет всех. Его все боятся, он может бить очень больно и даже может убить. Еще он вешает, режет носы. Он страшный, как Господь Бог. Его только сам сеньор Альварес не боится, да еще донья Маргарита. Даже падре Хуан боится. Падре Хуан сказал, что Грегорио попадет в ад, потому что наделал много грехов. Грех — это когда делаешь что-нибудь плохое. Например, когда говоришь плохие слова, когда не слушаешь, что говорит падре, или когда берешь без спроса батат или маниоку. Еще говорят, что нельзя пить ром. Но его пьют только белые… Еще нельзя делать то, что делает мама с надсмотрщиком Грегорио после обеда… От этого живот у мамы вырос такой большой, что ее старой повязки не стало хватать. Когда я спросил у мамы, отчего он стал такой большой, она сказала, что там в животе у нее — мой брат или сестричка. А бабушка сказала, что это будет маленький Грегорио. Грегорио, когда он был пьяный, приходил на кухню, хлопал маму по животу и кричал всем, что это он сделал маме такой живот. Я подумал, что у Грегорио такой живот уже давно, и спросил его, кто ему сделал такое брюхо. Потом я
целую неделю не мог сидеть, но зато все надсмотрщики и даже негры смеялись над Грегорио. Все смеялись над ним даже тогда, когда он меня порол.
Месяц назад у мамы родился совсем маленький ребенок. А три дня назад пришел надсмотрщик Грегорио, пьяный и веселый. Он подошел к корзине, где дрых младенец, и долго на него глядел. Потом он сказал:
— Мария! Этот чертов поп велит мне на тебе жениться. Конечно, он дерьмо, но хозяин на его стороне. Этот парень мне нравится! А твоего черномазого хозяин продаст.
— Сеньор! — ахнула мама и упала на колени. — Не продавайте Мануэля, ради Святой Девы!
— Заткнись, шлюха! — сказал Грегорио и хлестнул ее ладонью по лицу. — Хозяин дает тебе волю, понятно? Ты будешь законной женой белого человека! Я тебя одену в платье, как белую, будешь жить в настоящем доме… Ты должна лизать ноги падре, скотина черномазая! Будешь работать только в моем доме! А тебе надо притащить в мой дом этого черномазого ублюдка?! Дрянь паршивая! Неблагодарная свинья!
— Сеньор, — сказала бабушка, — забирайте себе Пепиту, вашего Грегорио и оставьте мне Мануэля. Кто его купит, такого тощего?
— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — рявкнул Грегорио. — За это дерьмо могут дать десяток песо.
— А вы тогда и меня вместе с ним продайте, — предложила бабушка, — я еще могу работать!
— Кому ты нужна, карга старая! — плюнул Грегорио. — Парень еще может вырасти, а ты — только сдохнуть! Кто захочет тратить деньги на такую дохлятину! Словом, через пару дней свадьба, а потом как Бог даст. А щенка хозяин продаст, и не просите! Надо же мне хоть как-то отплатить за тебя, макака!
— Вы же не хотите жениться на мне, Грегорио, — сказала мама, — и не надо…
— Черта с два! — выругался Грегорио. — Я ссыльный, поняла? Падре Хуан ненавидит меня и упечет на галеры, на рудники, в каменоломни, если я откажусь… Как только срок ссылки кончится, я пошлю тебя ко всем чертям, но пока он еще не кончился, ты четыре года будешь моей женой, ясно?!
И вот сегодня падре Хуан обвенчал маму с Грегорио. На маму надели длинное белое платье, и она была такая красивая, как будто белая, только лицо и руки были черные. Такой я ее запомнил. А меня на само венчание не пустили. Меня крепко взял за руку надсмотрщик Себастьян и повел в город, продавать.
НА РЫНКЕ С плантации до города идти было недалеко. Я не очень боялся. Мне было жалко маму. Грегорио будет лупить ее каждый день.