Воинов Александр. Отважные

   - А кто такой этот полицай? - спросил Геннадий Андреевич. - Может быть, он сочувствующий? Вы его проверяли?..
   - Проверяли, - угрюмо взглянул на него Колесник. - Это хитрая лиса!.. Одно обещает, другое делает. При первой возможности мы его уберем... Ну что ж... - Он подумал. - Пусть Куликов их ведет. Допросим, и все станет ясно...
   - Все станет ясно, - повторил Геннадий Андреевич.
   Колесник вынул из планшета потрепанный блокнот и стал писать ответ Куликову.
   Глава тринадцатая
   ЛАГЕРЬ "ОСТ-24"
   Побег двух ребят вывел Курта Мейера из себя не потому, что они так уж были ему нужны. Это был непорядок. Плохо, стало быть, работает полиция. Сегодня бегут подростки, а завтра побегут взрослые.
   На всякий случай он послал в сторону Малиновки отряд на трех машинах и выставил на дороге усиленные посты. Это ничего не дало.
   В последнее время Мейер вообще не мог поздравить себя с успехом. Едва только он установил имя руководителя подполья, как тот ушел к партизанам. Теперь приходилось искать другие пути. Один из них - засылка к партизанам двух человек, якобы бежавших из концлагеря.
   В течение нескольких дней после того, как двое агентов ушли в лес, он непрерывно требовал сообщений, какова их судьба. И, когда на пятый день наконец ему доставили секретный пакет с партизанской листовкой, он, прочтя ее, долго сидел в тяжелом раздумье, решая, что же делать дальше: засылка не удалась - оба пойманы и расстреляны!
   В инсценировке расстрела Юренева теперь необходимость отпала. Он не мог рисковать и этим ценным агентом.
   Юренев принесет больше пользы в концлагере: он будет информировать о настроениях заключенных. Там нужно иметь надежного человека. До начала работ в укрепрайоне остаются считанные дни. Скоро начнется переброска рабочей силы. Возможны всякие неожиданности.
   Узнав о новом решении Мейера, Юренев взмолился. Жить рабской жизнью заключенных, работать вместе с ними, питаться скудной пищей - он этого не выдержит. Не таким он представлял себе сотрудничество с Куртом Мейером. Его заставляют делать самую мерзкую, самую черную работу. А что, если он выбьется из сил и надсмотрщик, который не будет знать о том, кто он такой, пристрелит его? Нет, нет, куда угодно, только не на строительство укрепрайона!
   Но Курт Мейер остался глух к его мольбам. Единственное, что он сделал для Юренева, - приказал накормить его в последний раз получше. К нему в одиночку принесли ужин из офицерской столовой и бутылку вина. Он выпил ее, а потом в припадке пьяного отчаяния долго ругался и бил ногами в дверь, требуя, чтобы его выпустили. Но тюремщик даже не заглянул в глазок.
   Утром его под конвоем отправили в концлагерь. Как только за ним закрылись двери барака, все привилегии его окончились. Он стал заключенным без имени, под номером 564. Все свои донесения он должен был передавать начальнику лагеря капитану Бергу, не вступая, однако, с ним в личный контакт. Для этого ему сообщили систему конспирации.
   Сидя на нарах, покрытых прелой соломой, он проклинал тот час, когда предложил свои услуги гестапо. Он стал убийцей и предателем. Теперь его послали почти на верную гибель. Он будет вместе со всеми рыть землю, таскать мешки с цементом, страдать от голода. А если с ним поступят особенно несправедливо, он не сможет даже пожаловаться из боязни, что окружающие заподозрят его в связи с гестапо. Он станет таким же рабом, как и все, кто сейчас вокруг него, но к тому же бесчестным и подлым. Он будет предавать своих товарищей и каждую минуту ждать разоблачения и кары. Подпольный суд суров и неумолим, приговор только один - смерть.
   Да, он попал в мышеловку, из которой нет выхода. Он обречен. Только чудо может спасти его. В отчаянии он упал ничком на грязные нары и закрыл лицо руками. Так он долго лежал, словно в забытьи.
   - Не падай духом, товарищ, - услышал он низкий, чуть хрипловатый, спокойный голос, - через все нужно пройти.
   Он поднял голову и открыл глаза. Рядом с ним на краю нар сидел высокий, худощавый человек в тщательно залатанном красноармейском обмундировании. Его узкое, длинное лицо с выдающимся вперед подбородком выглядело изможденным, но в то же время было в нем что-то подкупающее сильное и волевое. Такой человек знает цену и слову и поступку. Он с участием смотрел на Юренева прищуренными серыми глазами.
   Юренев приподнялся и оперся на локоть.
   - Это просто так, - сказал он смущенно, - блажь нашла.
   Барак, в котором они находились, был совсем недавно построен самими заключенными из больших камышовых плит. Он защищал от ветра, но не от холода. Вокруг были устроены двухэтажные деревянные нары, на которых, тесно прижавшись друг к другу, на ночь ложились заключенные. Места для каждого оставалось ровно столько, чтобы лежать на боку.
   Ночью через каждые два часа дежурный командовал:
   - Повернись на правый бок!.. Повернись на левый бок!..
   И все поворачивались. На одном боку всю ночь не проспишь.
   Кормили два раза в день: в семь утра и в пять вечера. Каждый получал по куску хлеба и половину котелка пшенного супа. Иногда в нем можно было обнаружить маленькие кусочки мяса.
   Кухня находилась в другом конце лагеря, и за супом туда посылали дежурных.
   При раздаче пищи всегда присутствовал ефрейтор Гундер, высокий тучный человек. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и надменно поглядывал на заключенных. Ритуал раздачи обеда был разработан им во всех тонкостях. Взмах черпака, и человек отходит. Следующий делает шаг вперед и протягивает котелок. Опять взмах черпака... Если досталось меньше, жаловаться нельзя. Рядом - большой медный таз с нарезанным хлебом. Бери кусок - отходи!
   В лагере содержалось около шестисот заключенных. Среди них были и военнопленные, и мужчины призывного возраста, и те, кого гитлеровцы просто считали подозрительными. Большую часть людей разместили в бараках. Но мест для всех там не хватало, и остальных заключенных поселили в деревянных домах на близлежащих улицах. Всю эту часть города обнесли высокой колючей изгородью. Часовые стояли через каждые сто метров.
   Юренев оглядел желтые стены, свитые из сухих и тонких прутьев. Если в бараке что-нибудь загорится, стены вспыхнут мгновенно, огонь начнет пожирать их со страшной быстротой. Никто отсюда не выскочит. Да, на хорошенькое дельце послал его Курт Мейер, будь он проклят!
   Вскоре Юренев познакомился с окружавшими его людьми.
   С одной стороны соседом по нарам оказался Алексей Охотников, тот самый человек, который так дружески обошелся с ним в минуту охватившего его отчаяния, с другой - молчаливый, страдающий от старой раны в ноге боец Еременко. Его еще в июле взяли в плен где-то под Воронежем, и он до сих пор не мог привыкнуть к заключению: по ночам кряхтел, стонал и глухо ругался. Юренев рассказывал им, как пытался бежать, какие тяжелые допросы выдержал в гестапо, намекал на то, что связан с подпольем. Его молодое, открытое лицо с усталыми глазами, в которых отражалось пережитое страдание, вызывало к себе невольную симпатию. Ему поверили. Он близко сошелся с Алексеем Охотниковым. Оба были из одного города. Юренев подробно рассказал Охотникову о событиях, связанных с гибелью Кати. Он ведь хорошо ее знал. Они виделись в студии, когда Юренев выступал по радио.
   Одно лишь обстоятельство удерживало Охотникова от полной откровенности со своим новым знакомым. Что бы Юренев ни говорил, что бы ни делал, чувство постоянного беспокойства никогда не оставляло его. То он вдруг начинал озираться, словно боясь, что его подслушивают, то внезапно нагибался к уху своего собеседника, говорил шепотом о вещах, о которых вполне можно было сказать вслух, то часами сидел задумавшись, с помрачневшим лицом, а иногда вдруг становился удивительно оживленным и общительным. Временами без всякой видимой причины он приходил в ярость, и тогда лицо его искажалось, он долго ругался. Выражение его глаз при этом становилось тупым и бессмысленным. Так собаки лают на луну... Эти частые перемены настроения, настороженность во взгляде, странности в поведении невольно заставляли Охотникова внимательнее приглядываться к своему новому соседу.
   В первое время артисту Юреневу удавалось перевоплощаться, но потом, потеряв веру в будущее, раздавленный духовно, он уже не находил в себе нужных сил.
   Охотников стремился понять его состояние. Он всегда с преклонением относился к людям искусства. Каким счастьем для него было, когда Катя, молодая актриса, согласилась выйти замуж за него, мастера паровозного депо! Большинство друзей у нее были из артистического мира. Как же не понять ему состояние молодого актера, который оторван от театра, от искусства. Юренев невольно напоминал ему о Кате, и он стремился помочь ему. Как далека и как невозвратима прошлая жизнь! А ведь дом, в котором жили Охотниковы, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от этого барака, если шагать напрямик через все преграды!
   Однажды Юренев рассказал ему о мальчике, который укрыл его от погони. Юреневу ведь нужно было утвердить свое право называться подпольщиком. Но, когда он назвал имя мальчика, а потом, по просьбе Охотникова, подробно описал его внешность, то сам поразился той мгновенной перемене, которая произошла в его собеседнике. У Охотникова побледнело лицо, руки судорожно вцепились в гимнастерку, словно ему перестало хватать воздуха.
   - Так ведь это был мой сын! - выдохнул он. - Коля! Колечка.
   Когда Юренев сказал, что все это произошло во дворе у Никиты Борзова, у Охотникова исчезли последние сомнения. Он начал смеяться так весело, что все в бараке притихли. Люди отвыкли от такого веселого, идущего от души смеха. Здесь, среди страданий и несчастия, он казался кощунственным.
   - Да замолчите вы! - крикнул кто-то высоким, сорвавшимся голосом с другой стороны барака.
   Охотников оборвал смех, взглянул на Юренева и невольно отшатнулся таким пронзительным взглядом смотрел тот на него.
   Некоторое время они сидели молча, и чувство тревоги все больше овладевало Охотниковым. Произошло что-то, чего он понять еще не мог.
   Всю ночь Охотников не спал, мешали думы. Он вспоминал Катю, вновь и вновь представлял себе, как его маленький отважный сын спасает Юренева. Теперь в этом мальчике - вся его жизнь! Но увидятся ли они когда-нибудь?
   Несчастен тот день, когда во время отхода наших войск его контузила разорвавшаяся бомба. Когда он очнулся, вокруг уже были враги... И он опять представил себе маленькую фигурку Коли, который, спотыкаясь, бредет за колонной пленных...
   В затылок ему мерно дышал Еременко. К груди тесно прижалась широкая спина Юренева; он лежал неподвижно, словно замерев. Охотникову чудилось, что он не спит, а лишь притаил дыхание. Когда дежурный крикнул: "На правый бок повернись!" - и все автоматически повернулись, Охотникову показалось, что в темноте блеснули глаза Юренева. И беспокойное, враждебное чувство, от которого он не мог избавиться, стало более осязаемым и определенным...
   Юренев действительно не спал. Он напряженно думал о том, как ему быть. Курт Мейер будет несомненно доволен, если он выдаст коммуниста, мужа Охотниковой, который пользуется среди пленных доверием. Но заплатит ли он ту цену, которая позволит ему выбраться отсюда?.. Нет. Курт Мейер слишком хитер. С ним надо торговаться, а для этого нужно иметь побольше товара. "Терпение, - говорил себе Юренев, - терпение, Михаил! Ты на верном пути. Умей молчать, и ты победишь. Чем крупнее ставка, тем больше выигрыш!.."
   Глава четырнадцатая
   РАЗВЕДКА
   Рано утром Колесник получил сообщение, что на станцию Синельничи прибыл необычный эшелон - тридцать платформ с сеном. По тому, с какой тщательностью сено спрессовано в большие тюки, и еще по некоторым признакам его наверняка везут издалека, возможно из самой Германии.
   Странное дело! Как правило, немцы для своих обозных лошадей забирали сено в деревнях. Правда, на среднем Дону, у мадьяр, была кавалерия, но и для нее никогда не доставляли сено целыми эшелонами.
   Через полчаса в блиндаже состоялся военный совет. Колесник подробно расспрашивал одного партизана из местных жителей о том, что собой представляет станция Синельничи, а Геннадий Андреевич, разложив на столе карту, внимательно изучал дороги, которые вели к ней.
   Партизан обнаружил хорошее знание своего района: до войны Синельничи были небольшим полустанком, с тремя путями и даже без водокачки. Но теперь этот полустанок приобрел крайне важное значение - он стал крупной тыловой базой гитлеровцев. Подходы к нему укреплены, во многих местах вокруг построены доты, длинными полосами тянутся проволочные заграждения и минные поля. Прорваться к станции без крупного боя невозможно.
   - Вот что, - выслушав его, сказал Колесник, - я должен все увидеть своими глазами. Пойдемте в разведку, а тогда и решим.
   Два часа спустя небольшой отряд, состоящий из пяти человек, углубился в лес. До станции напрямик было не больше десяти километров; кроме Геннадия Андреевича и Колесника, в отряде шли три партизана-автоматчика. Колесник взял их с собой на всякий случай: вдруг понадобится послать связного обратно в лагерь - мало ли какие неожиданности возникнут на пути.
   Полтора часа они пробирались по болотам; партизаны вели их хожеными тропами; под ногами хлюпала и пузырилась гнилая вода, однако толстый мох выдерживал тяжесть тела.
   День был солнечный, один из тех осенних дней, когда кажется, что лето еще не уходит и даже тронутые желтизной листья берез вновь обретут свой цвет. По деревьям прыгали белки. Забравшись на верхние суки, они удивленно рассматривали людей.
   Шли цепочкой, один за другим, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть и перекусить. Колесник заметно устал. Он был из тех силачей, которые могут выжать многопудовую штангу, но с трудом переносят длительное физическое напряжение; что же касается Геннадия Андреевича, то он изо всех сил скрывал боль в до крови стертых пятках. Он старался идти впереди, вслед за молодыми партизанами, которые шли, тихо переговариваясь о своих делах, словно их не подстерегала на каждом шагу опасность.
   Вдруг совсем близко, за деревьями, протяжно и хрипло загудел паровоз. Все невольно приостановились, как будто гудок предупреждал о грозящей опасности. Колескик послал одного из молодых партизан выяснить обстановку вдоль железнодорожной насыпи несомненно расставлены посты. Теперь самое главное - суметь их обойти и незаметно приблизиться к станции.
   Партизан пропадал минут десять, а когда вернулся, на его круглом, румяном от ветра лице с короткими рыжеватыми усиками, которые он отрастил, чтобы казаться старше, появилось выражение растерянности. Еще издали он безнадежно махнул рукой, и Колесник проворчал сквозь зубы:
   - Этого Куликова никогда больше посылать не буду, Всегда доложит что-нибудь неприятное!..
   Но дело было совсем не в Куликове. Только что прошел состав с немецкими солдатами, а вдоль насыпи через каждые двести метров расставлены часовые. На крутом изгибе дороги, там, где колея начинает постепенно спускаться к мосту, построен крепкий дот с пулеметами и орудием. Еще два-три дня назад его не было...
   Решили вновь углубиться в лес и, сделав крюк, выйти прямо к поросшему лесом холму, с вершины которого можно разглядеть, что делается на станции.
   О том, как он тогда шел, Геннадий Андреевич не мог потом вспоминать. Грубые портянки, которыми он неумело обернул ноги, казались ему напильниками.
   Наконец Колесник заметил, что он хромает, остановил всех и приказал ему снять сапоги.
   Глядя на окровавленные ноги Геннадия Андреевича, он сокрушенно покачал головой и обернулся к партизанам:
   - Кому сапоги велики?
   - Мне, Антон Мироныч, - отозвался Куликов.
   - А ну-ка, обменяйся с товарищем Стремянным да покажи ему, как надо обуваться...
   В полдень разведка наконец достигла холма. Цепляясь за деревья, все стали взбираться на крутой подъем. Молодые парни делали это с большей ловкостью, чем их пожилые начальники, но даже Геннадий Андреевич ни разу не сорвался с кручи, цепко хватаясь за стволы деревьев.
   На вершине холма они остановились. Даже невооруженным глазом отсюда были видны тяжелые составы поездов с вкрапленными в них желтыми кубиками спрессованного сена на платформах.
   Колесник и Геннадий Андреевич по очереди рассматривали составы в бинокль. Да, в странной аккуратности, даже нарядности платформ что-то таилось.
   - Зачем им столько сена? - удивленно спросил Колесник. - Его хватит кавалерийскому корпусу на целый год.
   - Здесь несомненно кроется какая-то цель, - заметил Геннадий Андреевич.
   - Взять бы да и зажечь это сено, вот здорово бы горело! - простодушно сказал Куликов. - Антон Мироныч, давайте подожжем!..
   - Ты сначала к нему подойди! - сердито оборвал партизана Колесник.
   Действительно, если бы эшелон с сеном вспыхнул, вряд ли можно было бы спасти и соседние эшелоны, груженные минами и снарядами. Для этого хватило бы одной зажженной спички! Но как ее поднести?..
   Все напряженно думали. Станция хорошо укреплена - это видно даже при самом беглом осмотре. Ее окружают по крайней мере восемь поставленных в шахматном порядке дотов. Вдоль вагонов ходят часовые, и несомненно много солдат прячется в блиндажах.
   К станции ведет единственная дорога. Она круто огибает холм, а затем под прямым углом устремляется к железнодорожному переезду. Дорогу эту могут обстреливать сразу четыре дота, не считая огня из замаскированных пулеметных гнезд.
   Взглянув вниз, на подножие холма, Геннадий Андреевич вдруг, пораженный, воскликнул:
   - Смотрите!..
   Все посмотрели в направлении его протянутой руки. Из-за холма на дорогу вышла тощая белая корова с провалившимися боками. Сначала казалось, что она идет одна. Но затем партизаны увидели двух крестьянских пареньков с хворостинами. Они медленно брели за коровой, о чем-то между собой разговаривая.
   - Интересно, - удивился Геннадий Андреевич, - куда они ее гонят?
   - Как видно, на станцию, - сказал Колесник.
   - На станцию?.. А что им там делать?..
   Ему никто не ответил. Действительно, зачем двум паренькам гнать свою корову туда, где ее наверняка отберут, а если их самих отпустят живыми, то это будет чудом?
   - Они идут довольно уверенно, - заметил Геннадий Андреевич, - словно ничего не боятся...
   - Да, это верно, - согласился Колесник. - Надо бы их задержать.
   - А что это нам даст? - спросил Куликов.
   - Много! - вдруг горячо сказал Геннадий Андреевич. Его внезапно осенила неожиданная и дерзкая идея: - Ведь корову могут гнать и не они!
   - М-да, - проговорил Колесник, раздумывая над предложением, которое ему было не совсем еще понятно. - Ну ладно, - вдруг решил он. - Товарищ Куликов, давай этих парнишек сюда!.. Только осторожнее, не пугай их!..
   Куликов и еще один партизан опрометью бросились вниз по склону. Между деревьями замелькали их изодранные ватники.
   Вот они достигли дороги и быстро нагнали ребят, которые от страха бросили свои хворостины.
   - Опять этот Куликов комедию разыгрывает! - сердито пробасил Колесник. - Ему говорят - не пугать, а он, как зверь на ребят бросается!..
   Он нагнулся над обрывом, чтобы получше разглядеть крестьянских парнишек, которые торопливо взбирались наверх впереди партизан. Было им лет по тринадцать-четырнадцать. Одетые в лохмотья, они чем-то неуловимо походили друг на друга, - может быть, их равняло общее несчастье, которое уничтожило их детство.
   Довольные тем, что они успешно выполнили приказ, молодые партизаны привели мальчиков на полянку.
   - Вот они, орлы, Антон Мироныч, - сказал Куликов. - А это их документы!..
   - Документы? - удивился Колесник. - Давай-ка их сюда!..
   - Как тебя зовут, мальчик? - обратился Геннадий Андреевич к тому, что стоял поближе.
   Это был высокий, худощавый паренек с тем сосредоточенно-пытливым выражением светлых глаз, которое выдавало в нем природную сметку.
   - Сема, - ответил он и при этом как-то покровительственно взглянул на другого мальчика, поменьше ростом, черноволосого, с темными глазами, на которых еще не высохли слезы.
   - А куда же вы шли, Сема? - вступил в разговор Колесник. - Ты не бойся, мы тебе ничего не сделаем...
   - Я знаю, что вы нам ничего не сделаете, - ответил Сема, - только корову отберете.
   - А почему мы ее отберем?
   - Вы партизаны... Вам есть нечего!..
   - Вот ты и ошибся, - засмеялся Колесник. - Хочешь, я тебя салом угощу?
   Он вынул из одного кармана кусок сала, весь в желтых табачных крошках, из другого - толстый ломоть хлеба, разрезал все это ножом, который протянул ему Куликов, на две равные части и протянул ребятам:
   - Ешьте! У партизан добра много!..
   Ребята смутились. Первым протянул руку Сема, а за ним и меньший.
   - Вы что - братья? - спросил Геннадий Андреевич.
   - Нет, они не братья, - Колесник тряхнул двумя бумажками. - Интересное дело получается, товарищи. Посмотрите-ка, что здесь написано!..
   Он протянул Стремянному бумажки, изрядно потрепанные. Видно, они уже побывали во многих руках.
   Геннадий Андреевич взял документы и несколько раз перечитал каждый. Один из них - накладная, подписанная старостой деревни Стрижевцы. В накладной значилось: "Одна корова, отпущенная на убой для нужд коменданта станции Синельничи"; другой - пропуск с печатью немецкой комендатуры; чьим-то корявым почерком в него были вписаны имена и фамилии обоих пареньков - Семена Бушуева и Василия Ломакина.
   Смелый замысел, который возник у Геннадия Андреевича, как только он увидел на дороге корову и обоих маленьких пастухов, теперь приобрел реальные очертания.
   Он отозвал Колесника в сторону, за кусты, так, чтобы никто не слышал, и рассказал, как думает осуществить операцию.
   - Вот что, - выслушав его, предложил Колесник, - давайте-ка еще раз допросим ребят. Выясним, знают ли они, куда идут, и есть ли у них знакомые на станции.
   Они вернулись на полянку, сдерживая охватившее их волнение. Ребята еще расправлялись с салом, а молодые партизаны, посмеиваясь, смотрели вниз, на дорогу.
   - Что смеетесь? - спросил Колесник и вдруг заметил, что их всего двое. - А где Куликов?
   Партизаны громко засмеялись.
   - Он там за коровой гоняется! - сказал один из них. - Она норовит его на рога поддеть!
   Колесник рассердился:
   - Чем пустосмешничать, пошли бы лучше помогли.
   - Он и сам справится!
   Колесник подошел к пастушкам, которые смотрели на него без всякой боязни. Только у Семы как-то посерьезнели глаза.
   - Если корову берете, дядя, - сказал он, - то дайте расписку, а то наш староста задерет он нас до смерти.
   Колесник улыбнулся:
   - Расписку вы, ребята, получите. Да не только расписку, мы вашему старосте даже письмо напишем. Как его фамилия?
   - Гордеев. А мы его зовем Костыль.
   - Почему так?
   - Он колченогий. На левую ногу хромает.
   - Придет время, мы ему и другую перебьем. А чья это корова?
   - Колхозная!
   - Куда вы ее ведете, знаете?
   - На станцию.
   - А зачем?
   - Солдат кормить! - вдруг тоненько сказал Вася.
   И все рассмеялись, так неожиданно прозвучал его голос.
   - А им что, есть нечего? - спросил Колесник.
   - Не знаем, - сказал Сема. - Костылю какой-то офицер приказал.
   - А часто вы на станцию коров водите?
   - В первый раз.
   - И вас там никто не знает?
   - Нет, - сказал Сема.
   - А вы не боитесь - вдруг вас арестуют?
   - Костыль сказал, что раз мы идем с коровой, то нас пропустят. Да и пропуск комендант дал...
   - Сколько времени вы уже идете?
   - Утресь вышли.
   - Когда должны вернуться?
   - Как немцы отпустят.
   Колесник улыбнулся.
   - Мудро сказано!.. У вас есть родители?
   - У меня - дедушка, - сказал Сема, - а у Васьки - мать.
   - Как же они вас отпустили?
   - Попробуй не отпусти! У Костыля палка - во! - И Сема помахал сжатым кулачком, показывая, какая у старосты большая палка.
   - Доберемся мы еще до него! - зло прищурился Колесник. - Скоро вашему старосте каюк будет.
   План Геннадия Андреевича был принят с небольшими поправками. Ребят пока задержали. Колесник написал своему заместителю приказ и вручил его Куликову, который привязал наконец корову к дереву.
   - На, - сказал он, - на все дело тебе два часа. Обратно скачи на лошади. Помни, от тебя все зависит!..
   Куликову не нужно было повторять дважды. Он засунул приказ в карман гимнастерки, тщательно застегнул карман и бросился бежать в лагерь.
   Глава пятнадцатая
   ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ
   С того самого момента, как Никита и Клавдия Федоровна решили переправить ребят к Геннадию Андреевичу, в судьбе Коли наступил резкий перелом. За последние недели он так много пережил, столько раз чувствовал себя одиноким!
   В новом товарище, Вите Нестеренко, Колю раздражали его вялость и нерешительность. По всякому поводу он бегал советоваться к Клавдии Федоровне. Мая невзлюбила его за оттопыренные уши и прозвала лопухом. Витя во всем старался подражать Коле, но у него ничего не получалось. Коля нарочно заманивал его на крышу сарая, а потом прыгал вниз. Витя долго собирался с духом, примериваясь, куда бы прыгнуть, чтобы не налететь на дерево, и где земля помягче, но так и не решался. Эти минуты доставляли Мае большое удовольствие; она стояла внизу и осыпала Витю насмешками.
   Когда Коля узнал, что Клавдия Федоровна отправляет их всех троих к Геннадию Андреевичу, он очень обрадовался. Теперь он сможет передать ему то, о чем говорил Степан Лукич. Да и быть рядом с Геннадием Андреевичем! чего же можно желать лучшего! Он наверняка поможет отцу бежать. А как хорошо будет, когда они все вместе уйдут к партизанам!
   Коля долго не мог привыкнуть к мысли о том, что дядя Никита не предатель. Ему мерещился автомат в его руках в тот самый вечер, когда гестаповцы пришли за матерью... Ну, а если дядя Никита свой, то кто же тогда Михаил?.. И вдруг Коля вспомнил, с каким презрением говорили о Михаиле старики партизаны. Но как же так: ведь на его глазах Михаил убежал от полицаев! Значит, он свой! А выдал его дядя Никита! И он тоже свой! Есть отчего закружиться голове. Во всяком случае, после того как старики отнеслись к Михаилу с презрением, у него уже не было к нему того беспредельного доверия, которое возникло после первой встречи.