Володарский Эдуард Яковлевич. Вольф Мессинг. Видевший сквозь время

   – Так сам убег! – горестно качнула головой женщина. – Как братья ушли, так на другой день и он убег… Разве за ими углядишь?
   – А надо было глядеть, мамаша! – Осип Ефремович смешал фотографии. – Ладно, сделаю для тебя исключение… попрошу.. Приходи завтра, мамаша… Все путем будет, – улыбнулся Осип Ефремович. – Да я тебе сейчас могу сказать – живы твои орлы, ей-богу, живы! И муж живехонек!
   – А ты что, тоже в энтом деле понимаешь? – встрепенулась женщина.
   – С кем поведешься, от того и наберешься! – засмеялся Осип Ефремович. – Я с ним столько мучаюсь, что тоже сквозь время видеть научился…
   – Ой, батюшки-светы, неужто правда? – заулыбалась женщина.
   – Да пошутил я, мамаша, пошутил… – помрачнел Осип Ефремович. – Но твои живы, вот я сердцем чую, что живы.
   – Да тьфу на тебя, шутник чертов! – Женщина сгребла со стола фотографии и пошла к двери, обернулась: – Стыда у тебя нету, э-эх, проходимец, прости Господи… – и с силой хлопнула дверью…
   – Вот гражданка спрашивала, можно ли ей мысленно дать задание товарищу Мессингу? – громко проговорила со сцены Аида Михайловна. – Прошу вас, гражданочка, пройдите на сцену! Смелее! Смелее!
   В середине зала встала стройная молодая женщина в гимнастерке и начала медленно пробираться к проходу. Вместо левой руки у нее был пустой рукав, заправленный под ремень. И люди поспешно вставали с кресел, освобождая ей дорогу, по-особенному, с состраданием и уважением смотрели на нее.
   Женщина вышла к проходу и твердым военным шагом направилась к сцене.
   Мессинг и Аида Михайловна переглянулись. Женщина в гимнастерке подошла к ступенькам, быстро поднялась на сцену. Аида Михайловна взяла ее за правую руку, улыбнулась и подвела к Мессингу.
   – Вы недавно с фронта? – спросил Мессинг.
   – Два месяца как из госпиталя, – ответила зрительница.
   – И вас зовут Таней? – спросил полуутвердительно Мессинг.
   – Да… Таней… – растерялась женщина, и на ее жестком исхудалом лице появилась улыбка. – А откуда вы… ох, простите, что я спрашиваю? Вы же – Мессинг…
   – Вот ты где, мил человек! – вдруг раздался громкий, на весь зал голос. – А я тебя ждала, ждала… который день прихожу, и все никак не могу тебя увидеть, а мне ох как надо, ох как надо! Я ить в город из деревни приехала… и у сродственницы живу, уже надоела ей хуже горькой редьки.
   По проходу к сцене шла та самая пожилая женщина, которая была у Осипа Ефремовича с фотографиями мужа и сыновей.
   – Проходите к нам сюда, гражданка, – сказала Аида Михайловна.
   – Прасковьей меня зовут! – отозвалась пожилая женщина. – Прасковьей Андреевной…
   Она дошла до сцены, поднялась по ступенькам. Аида Михайловна протянула ей руку.
   – Очень приятно, Прасковья Андреевна. Проходите сюда…
   Мессинг уже шел ей навстречу, протянул руку, здороваясь. Зал вздрогнул от аплодисментов и тут же смолк. Женщина без руки с улыбкой смотрела на Прасковью Андреевну.
   – Вы, конечно, принесли фотографии родных, которые на фронте? – спросил Мессинг.
   – Конечно, мил человек… – громко ответила Прасковья Андреевна. – Как зовут тебя, опять запамятовала… имя больно не русское…
   – Мессинг Вольф Григорьевич, – сказал Мессинг.
   – Я и говорю – никак не запомню…
   – Где фотографии? – улыбнулся Мессинг.
   – Да вот… – Она достала из кармана пальто фотографии и протянула Мессингу.
   Он стал быстро рассматривать одну за другой. Глаза его расширились, почернели. Он протянул фотографии Аиде Михайловне.
   – Глянь, Григорьич… уже полгода ни от одного никаких вестей… и похоронок нету.. Живы ай нет, не ведаю… душа изболелась…
   – Это все ваши дети? – спросила Аида Михайловна.
   – Да, милая, дети… и муж…
   – Товарищи! – громко проговорила Аида Михайловна, подняв фотографии над головой. – У Прасковьи Андреевны на фронте воюют муж и пятеро сыновей!
   – Воюют, милая, воюют… что ж теперь делать-то? Воевать надо…
   И вдруг весь зал стал медленно подниматься… и раздались первые хлопки… все чаще и гуще… и постепенно они переросли в грохочущие аплодисменты.
   Пожилая женщина, с темным морщинистым лицом, с прядью седых волос, выбившейся из-под платка, растерянно посмотрела в зал, медленно поклонилась, и на глазах у нее выступили слезы. Она повернулась к Мессингу и дрожащим голосом спросила:
   – Так ты скажи, Григорьич… живы мои ай нет? Аплодисменты смолкли, но все зрители продолжали стоять.
   – Живы они ай нет? – громче спросила Прасковья Андреевна.
   Мессинг вновь взял у Аиды Михайловны фотографии, медленно посмотрел на одну… вторую… третью… четвертую… Щека у Мессинга нервно дернулась, фотографии дрожали в пальцах.
   Весь зал стоял и напряженно ждал.
   – Они живы… – хрипло проговорил Мессинг и посмотрел на Аиду Михайловну, повторил, переведя взгляд на Прасковью Андреевну. – Они все живы, Прасковья Андреевна…
   – Живы?! – радостно воскликнула пожилая женщина. – Ох, батюшки-светы, радость-то какая! Все живы?!
   – Все живы… – твердо повторил Мессинг. В глазах у него стояли слезы.
   Зал снова бешено зааплодировал, а однорукая женщина в гимнастерке подошла к Мессингу, обняла его за плечо и поцеловала в щеку. И зал загрохотал еще яростнее…
   – Мертвые они все, Аида! – с болью и слезами говорил, почти кричал Мессинг, сидя за столом у нее в комнате. – Не мог я сказать ей правду, не мо-о-ог!
   – Но ты не мог поступить иначе, Вольф, – тихо ответила Аида Михайловна.
   – В первый раз в жизни я солгал, Аида!
   – Послушай, Вольф, с чего ты взял, что всегда надо говорить правду? Такой женщине? Ты убил бы ее сразу, на месте убил бы!
   – Но она все равно узнает правду.
   – Узнает, конечно… но не от тебя… Странно только, что она до сих пор не получила известий. Погибли смертью храбрых или пропали без вести…
   – Представляешь, что будет с этой женщиной, когда она узнает правду? И какие проклятия она будет посылать на мою голову? Я все чаще и чаще думаю, Аида, что это мне подарила судьба? Дар Божий или проклятье дьявольское? – Мессинг несчастными глазами смотрел на нее. – Ты не представляешь, как мне порой бывает тяжело… жить не хочется…
   Она молча подошла к нему, обняла, прижав голову к груди, поцеловала в волосы, стала медленно гладить по плечам, голове, касалась кончиками пальцев глаз, щек, губ…
   Мессинг застыл, закрыв глаза… и вдруг увидел себя в далеком детстве…
   …Он стоит на подоконнике перед раскрытым окном, в черном пустом небе замерла зеленоватая круглая луна, и на ней ясно видно очертание человеческого лица с темными провалами глаз. И глаза эти внимательно смотрят на маленького Волика, и он смотрит на луну, смотрит в эти большие задумчивые глаза, которые так далеко от него и в то же время так близко, что протяни руки – и можно дотронуться до них… И маленький Волик тянет руки к луне… И вдруг сзади неслышно возникает мама Сара и осторожно берет Волика на руки, прижимает к большой пухлой груди, гладит по голове, по лицу, шепчет:
   – Не пугайся, родненький мой… не надо смотреть в бездну, Волик, красивый ты мой, а то бездна сама откроет глаза и будет смотреть на тебя… а это очень страшно, Волик, картинка ты моя писаная, умненький мой, драгоценный мой… – тихо говорит мама Сара, укладывая маленького Волика в постель.
   Потом оглядывается и смотрит в раскрытое окно. Луна, кажется, опустилась низко, подкралась к самому окну и теперь заглядывает в комнату, отыскивая глазами мальчика.
   – Пшла прочь… проклятая! – машет на нее рукой мама Сара. – Пшла прочь!
   И бледно-зеленый лик луны вдруг потемнел, и черные провалы глаз сделались испуганными, и она стала медленно удаляться…
   – Спаси и сохрани, Божья матерь Ченстоховская… спаси и сохрани! – бормочет мама Сара, кутая Волика в тонкое одеяло…
   И вдруг видение исчезло, и тишину нарушил громкий голос Левитана:
   – Передаем сводку Совинформбюро. Сегодня, восемнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года в районе Сталинграда продолжались упорные ожесточенные бои. Несмотря на огромные потери, которые несет противник, ему не удалось сколько-нибудь существенно продвинуться к Волге…

Новосибирск, декабрь 1942 года

   Старый обшарпанный автобус медленно катил, переваливаясь на ухабах, по снежной дороге. Натужно завывал мотор.
   В автобусе ехала концертная бригада. Мессинг и Аида Михайловна устроились на заднем сиденье. Аида смотрела в небольшую проделанную в оконной наледи дырочку, то и дело протирая ее пальцами, хотя глядеть было решительно не на что – заснеженный лес тянулся сплошной стеной. Мессинг, закрыв глаза, то ли думал о чем-то, то ли просто спал. Дормидонт Павлович похрапывал где-то впереди. Осип Ефремович пытался вести какие-то подсчеты на бумажке, но это плохо получалось – автобус изрядно раскачивало. Артем Виноградов, Артур Перешьян, Раиса Андреевна и другие члены концертной бригады сидели, плотно прижавшись друг к другу. Почти все сильно устали и клевали носами или подремывали, раскачивались на сиденьях.
   – А вот интересно, нас перед концертом покормят или после? – зевнув, спросил очнувшийся на очередном ухабе Дормидонт Павлович.
   – Сперва работа, а потом еда, – отозвался Осип Ефремович.
   – Нет, уважаемый Осип Ефремович, по моему глубокому марксистскому убеждению, сперва – еда, а потом работа, – басом возразил Дормидонт.
   – Фигу тебе с маслом и с твоими убеждениями, – пробурчал Осип Ефремович. – Сперва – концерт, потом – еда.
   – Самогоночки дадут, как думаете? – не отставал певец.
   – Дадут во что кладут, догонят и еще добавят, – вновь пробурчал администратор.
   – Ты не замерз? – тихо спросила Аида Михайловна Мессинга.
   – Все хорошо, Аидочка, я совсем не замерз.
   – Ты две пары носков надел или одну?
   – Так я же в валенках, зачем две?
   – О горе мое, – вздохнула Аида Михайловна и, открыв сумку, покопалась в ней, достала пару толстых носков. – Ну-ка, снимай валенки и надевай.
   – Аидочка, клянусь тебе, ногам тепло.
   – Не спорь со мной, Вольф, ты же знаешь, что это бессмысленно. Снимай валенки. – Она встала на колени в проходе между сиденьями, сама стащила валенки с ног Мессинга, проворно натянула толстые вязаные носки, потом надела валенки и вернулась на сиденье. Шумно вздохнула. Все пассажиры молча, с улыбками наблюдали за этой процедурой.
   – Ты меня позоришь перед коллегами, – прошипел Мессинг.
   В ответ на это Аида Михайловна только улыбнулась и лукаво покосилась на Мессинга.
   …Автобус вкатил на главную улицу большого районного центра. В окнах одно – и двухэтажных бревенчатых домов тепло светились желтые огни. Автобус подкатил к дому культуры – тоже бревенчатому, только трехэтажному зданию с деревянными колоннами из вековых кедров по фронтону. Здесь окна были освещены лишь на первом этаже.
   Бригада стала выгружаться из машины, артисты разминали затекшие ноги, притоптывали на твердом снегу.
   – Однако, доложу вам, морозец без шуток!
   – Братцы, а сдается мне – нас тут не ждут!
   – Как это не ждут? Что вы мелете? Через полчаса концерт!
   – А где публика? Где зрители? Не видать никого!
   И в это время из дома культуры выкатился невысокий лысый человек в лисьей шубе. Мохнатую шапку он держал в руке. Издали, спускаясь по ступенькам, он закричал:
   – Ка-ак?! Вы приехали?!
   – Приехали! – хором ответили артисты.
   – Да я же звонил! Отменяется концерт! Я еще вчера вашему начальству звонил! Аврал у нас! Всех на лесозаготовку бросили! И мужчин, и женщин! Да мужчины-то какие? Старики да инвалиды! Пацаны-подростки! Весь совхоз топорами машет!
   – Да темно уже – куда в темноте-то махать? – спросил басом Дормидонт Павлович.
   – Дак костры запалили по всем делянкам! А что сделаешь? Надо! Два эшелона пустые стоят на сортировочной – дрова ждут! – Мужик подбежал к артистам и встал в растерянности, дыша паром. Потом натянул шапку на лысую голову и спросил: – Голодные небось? Пойдемте, покормлю вас… у меня все приготовлено.
   – Я ж говорил, сперва еда! – захохотал Дормидонт Павлович. – Ай как славно-о!
   – Когда вы звонили? – свирепо спросил мужичка Осип Ефремович.
   – Вчерась… Утром звонил и вечером. Предупреждал.
   – Мне вы не звонили! Я с вами не разговаривал! – решительно заявил администратор.
   – У нас тут военные понаехали. НКВД! Директора за грудки давай трясти! Давай, говорят, дрова, а то ты у нас десять лет в лагере махать топором будешь! Ну и стали сгонять всех – мобилизация! Трудовой фронт! – лысый вздохнул, оглядел артистов. – Ну чего, будете ужинать-то? Все приготовлено…
   – Дай я тебя расцалую… – Дормидонт Павлович обнял его, похлопал по спине, расцеловал в обе щеки. – Постой, а ты кто? Директор совхоза?
   – Не, я директор клуба. Директор совхоза в лесу, с народом! И все НКВД там…
   – Тоже работают? – спросил Артем Виноградов.
   – Присматривают… – дипломатично ответил директор клуба. – Ну пошли, что ли, товарищи?
   И все затопали к дверям клуба, весело переговариваясь.
   – Нас не ждали, а ужин приготовили? – ехидно спросил Осип Ефремович.
   – Да сердце чуяло, что приедете, – оправдывался директор клуба. – Говорил с какой-то секретаршей, а поди знай, передала или не передала? Ну вы-то, думаю, не против ужина?
   – Не против! Мы не против! – отозвались сразу несколько голосов. – Очень даже не против!
 
   Застолье было в самом разгаре. Все хором пели, а Осип Ефремович дирижировал руками, стоя у стола, и орал громче всех:

 
Кипучая! Могучая!
Никем не победимая!
Москва моя! Страна моя!
Ты самая любимая!
 

   И все разом стали хлопать, загалдели, перебивая друг друга:
   – Ах как замечательно, друзья мои! Душа поет! – пропела Раиса Андреевна. – Хочется жить и работать!
   – Работайте, Раиса Андреевна, работайте! Кто вам запрещает?!
   – Дормидонт, огурчик подай! И хлебца! Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут!
   – Правильно товарищ Сталин сказал: «Будет и на нашей улице праздник!» Будет обязательно!
   – А ну дайте мне! – рыкнул Дормидонт Павлович, поднимаясь из-за стола. – Дайте спеть – душа горит! Артем, подыграй!
   – Дормидонт, давай! Рвани от души!
   – Опять он свою «дубину» затянет, надоел, ей-богу!
   – Пусть споет, жалко тебе, что ли?
   Артем Виноградов взял аккордеон, растянул меха, пробежал пальцами по клавишам, и за столом все стихли.

 
Вихри враждебные веют над нами.
Темные силы нас грозно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами.
Нас еще судьбы безвестные ждут…
 

   – мощно пел Дормидонт Павлович, и дальше подхватил весь стол:

 
Но мы поднимем гордо и смело.
Знамя борьбы за рабочее дело.
Знамя великой борьбы всех народов.
За лучший мир, за святую свободу!
 

   – А ты чего не поешь? – шепотом на ухо спросила Мессинга Аида Михайловна и улыбнулась.
   – А я слов не знаю… – так же шепотом ответил Мессинг.
   За окном послышался шум мотора, потом донеслось ржание лошадей, разные голоса, но сидевшие за столом не обратили на это внимания, все продолжали с воодушевлением петь.
   А Дормидонт, войдя в раж, подмигнул Виноградову, и тот, прекратив играть мелодию «Варшавянки», вдруг перешел совсем на другую. И голос Дормидонта набрал новую силу:

 
Ревела буря, гром гремел.
Во мраке молнии блистали,
И беспрерывно дождь шумел,
И буря в дебрях бушевала-а-а…
 

   И вдруг за тонкой дощатой стеной раздался TOПOT. Кто-то шел по коридору в тяжелых сапогах.
   громко бухал по доскам. Дверь распахнулась, и на пороге возник высокий широкоплечий военный в расстегнутом полушубке, на котором блестели и таяли снежинки. Под полушубком виднелась гимнастерка с красными углами петлиц, и на каждой петлице три эмалевые «шпалы».
   Дормидонт Павлович осекся и, открыв рот, воззрился на подполковника НКВД.
   – Гуляем, товарищи артисты? – простуженным сипловатым голосом спросил подполковник. – А народ собрался… Ждет концерт!
   – Как, простите? – встрепенулся Осип Ефремович и бросился к подполковнику. – Нам сказали, что отменяется! Все на лесоповале! А мы с дороги, понимаете ли, голодные и холодные – вот предложили поужинать…
   – Поужинали? – усмехнулся подполковник.
   – Да, конечно, огромное спасибо хозяину..
   – Тогда за работу, товарищи. Люди многие с лесоповала пешком пришли – так на концерт хотелось попасть. Едва ноги таскают, а пришли… А им на рассвете обратно на делянки, лес валить…
   Артисты торопливо вставали из-за стола, гремя отодвигаемыми стульями…
 
   Зал оказал набит битком. Все зрители в телогрейках и полушубках, другой публики здесь просто не случилось. Они стояли в дверях и даже сидели на полу, в проходах между кресел, на исхудалых, задубевших от мороза и сибирского солнца лицах блестели искрящиеся интересом живые глаза.
   Артем Виноградов, сидя на табурете посреди сцены и держа на коленях аккордеон, играл «Полет шмеля». Он очень старался, и его пальцы так и летали по клавишам аккордеона, сверкающего перламутровыми накладками и золотыми уголками мехов.
   Мелодия кончилась. Виноградов сдвинул меха аккордеона, встал и поклонился. Раздались жидкие аплодисменты.
   На сцену вышел Осип Ефремович и жестом попросил Виноградова поклониться еще раз, а зрителей – усерднее поаплодировать. Вдруг мужской голос из середины зала громко спросил:
   – А Мессинг здесь?
   – Простите, что вы спросили, товарищ? – Осип Ефремович подошел к краю сцены.
   – Спрашиваю, товарищ Мессинг здесь?
   – Здесь, здесь! – закивал Осип Ефремович. – Скоро подойдет его очередь! Следущим номером нашей программы…
   – Мессинга давай! А потом пущай остальные!
   – Правильно! Давай Мессинга! Музыку потом послушаем! У нас важный вопрос к Мессингу имеется! – раздавались в разных местах зала голоса. – Давай Мессинга!
   – Хорошо, товарищи, хорошо! Пусть будет по-вашему! – поклонился Осип Ефремович и, набрав в грудь воздуха, громогласно объявил: – Артист оригинального жанра, телепат и гипнотизер Вольф Мессинг!
   И на сцену вышел Вольф Мессинг, остановился рядом с Осипом Ефремовичем, пригладил волосы. Следом за ним на сцене показалась Аида Михайловна. Она была в вечернем, черном с блестками платье и лакированных черных туфельках. Аида Михайловна прошла вперед и проговорила:
   – Прошу вас, уважаемые товарищи! Приготовьте ваши вопросы к товарищу Мессингу! Подумайте над заданиями, которые должен будет выполнить Вольф Григорьевич.
   А мы уже придумали, – в зале поднялся кряжистый мужик преклонного возраста в медвежьей шубе. – Тут и думать не о чем. Все об одном и том же думаем… Когда война кончится, товарищ Мессинг?
   В зале воцарилась тишина. Сотни глаз напряженно уставились на прорицателя. И взгляды офицеров НКВД, занимавших весь передний ряд, также были прикованы к Мессингу.
   Аида Михайловна с улыбкой повернулась к нему:
   – Пожалуйста, Вольф Григорьевич, отвечайте зрителям.
   У подполковника НКВД сделалось напряженное выражение лица и резче обозначились морщины на жестком лице.
   – Не дай Бог этот еврей что-нибудь не то вякнет… – пробормотал он.
   Сидевший рядом офицер услышал, наклонился и спросил шепотом:
   – Может, запретить?
   – Да сиди ты!..
   Мессинг подошел к краю сцены и прикрыл веки… вытянул вперед руки, пальцы слегка подрагивали…
   …Перед глазами космическая мгла, бесконечная, леденящая… безмолвные планеты вращаются в бесконечном пространстве космической бездны… И вот выплывает сине-зеленая, окутанная клочьями облаков Земля… Она стремительно приближается… она окутана дымом и туманом… Сквозь этот дым едва заметна бледная зеленая Луна…
   Лицо Мессинга было напряжено, веки вздрагивали… пальцы вытянутых рук тоже дрожали. И зазвучал голос, чужой, неузнаваемый, словно доходящий из космической глубины… Он говорил о том, что видел… и Мессинг видел…
   …Развалины Сталинграда… обгорелые почерневшие остовы домов, груды битого кирпича и щебня… колонны бредущих мимо обмороженных пленных немцев в разбитых сапогах, валенках и даже лаптях…
   …Разбитое обгоревшее здание универмага. Перед входом в подвал толпятся советские офицеры, улыбаются, смеются, радуются. Многие курят. Полушубки у них расстегнуты, на гимнастерках покачиваются ордена и медали… Это победа!
   …И вот подвал универмага. Большой стол, вокруг которого стоят советские офицеры. Сбились в кучку немецкие генералы. К столу подходит фельдмаршал… это фон Паулюс… садится… К нему придвигают бумагу. На ней написано крупно, так, что можно прочесть: «АКТ о безоговорочной капитуляции!». Паулюс берет ручку, макает перо в большую чернильницу и подписывает бумагу.
   …И вдруг взгляду Мессинга открывается черная Волга с белыми заснеженными берегами… черные крутобокие волны катят к берегу… и от воды идет пар…
   А зрители в зале слышали низкий, протяжный голос:
   – Я вижу великую победу на Волге… вижу тысячи пленных немцев… снег и кровь, и кровь… трупы наших и немецких солдат… очень много трупов… их нельзя сосчитать… Генерал-фельдмаршал фон Паулюс подписывает акт о безоговорочной капитуляции… Это случится скоро, в феврале сорок третьего года… – продолжал звучать голос Мессинга. – Люди всего мира запомнят это сражение под названием Сталинградская битва… Но я вижу еще… я вижу весну.. я вижу Берлин…

   Бои за Берлин… Орудийные батареи изрыгают залп за залпом… танки на улицах города стреляют по окнам домов, наполовину разрушенных, с обгорелыми черными провалами окон… пылает здание рейхстага… Два советских солдата ползут по ребрам-стропилам обгоревшего купола… устанавливают красное знамя… И снова – толпы пленных… Гора оружия, на которую подходящие немцы бросают и бросают автоматы, винтовки, пистолеты… Колонна пленных немецких солдат под конвоем советских автоматчиков двигается по дороге… Знамя победы над куполом рейхстага, дымный ветер треплет полотнище…
   У стен рейхстага советские солдаты беспорядочной пальбой встречают известие о капитуляции… Пули веером бьют в стены… в колонны, оставляя выбоины… Какой-то усатый солдат в сдвинутой на затылок пилотке и лихим чубом, закрывавшем половину лба, пишет мелом на иссеченной пулями и осколками стене: «Иванов Григорий. Пришел с Волги…»

   – Это будет великая победа… – произнес голос Мессинга. – И это случится в мае сорок пятого года… Да… поверьте мне – наша победа будет в мае сорок пятого года… Самая прекрасная весна в жизни нашего великого народа, который зовется советским…
   Зал молчал. Все смотрели на Мессинга, внимая каждому его слову.
   – В мае сорок пятого… – прошептал подполковник НКВД.
   – В мае сорок пятого… – пробежал шорох по всему залу. – В мае сорок пятого…
   – Ох ты, ишшо два года с лишним мучаться… что ж так долго-то?
   – Перекрестись, дурень, хоть в сорок пятом, а мы их одолеем…
   – Да брехня все это… дурят нас, а мы слухаем…
   – Кого дурят, а кого на ум наставляют. Вон отец Михаил в Троицком тоже говорил – в сорок пятом одолеем фашиста… Сам слыхал…
   – Говорить мы все горазды… язык без костей – мели Емеля, твоя неделя…
   Мессинг открыл глаза, медленно повернулся и пошел со сцены за кулисы.
   Зал продолжал напряженно молчать, не раздалось ни одного хлопка. Первым поднялся и пошел по проходу к дверям подполковник НКВД.

Москва, декабрь 1942 года

   Сталин прохаживался по кабинету, время от времени дымил трубкой. Берия сидел сбоку от стола, внимательно следил за его перемещениями.
   – Значит, сказал, в феврале сорок третьего?.. – задумчиво произнес Сталин.
   – Да, Коба, сказал, в феврале сорок третьего закончится Сталинградская битва… – заговорил Берия.
   – Чем закончится? – перебил Сталин.
   – Полным разгромом гитлеровских войск и нашей победой, – ответил Берия. – Почему в феврале – непонятно?
   – Потому что в феврале планируется окружение всей группировки Паулюса под Сталинградом. Неужели не знаешь, Лаврентий? – Сталин насмешливо посмотрел на него. – Что еще он говорил?
   – Сказал, в мае сорок пятого мы возьмем Берлин и Германия подпишет акт о безоговорочной капитуляции. Почему в мае – непонятно! Почему сорок пятого – тоже непонятно… Не верит он в наши силы, Коба, вот что я думаю. Сказал при полном зале зрителей – теперь по всей стране расползется…
   Он что, разве не понимает, какую ответственность на себя берет, а? А если в мае сорок пятого ничего такого не случится, он что думает, народ забудет, что он обещал? Думает, мы забудем? Коба, предлагаю вызвать его сюда и…
   – Вызвать сюда? – переспросил Сталин, продолжая ходить по кабинету.
   – Можно и там, конечно… – Берия поправил пенсне, улыбнулся. – ТЫ прав, Коба, там даже удобнее…
   – Что удобнее? – Сталин остановился перед ним. – Убить его?
   – Ну да… – развел руками Берия, и на лице его отразилось недоумение. – Он же еще черт знает чего напророчить может…
   – А что он плохого напророчил? – удивился Сталин. – Разгром немцев под Сталинградом? Что мы Берлин возьмем? Правда, через два с половиной года, но… большая война идет, Лаврентий… и в этой войне легкой и скорой победы не будет… Русский народ – терпеливый народ. Как говорил великий поэт Некрасов: «Вынесет все, и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе…»
   Сталин остановился перед окном и замолчал, глядя на зубчатые стена Кремля, на Москву.. Молчал и Берия. Ждал.