Вольтер. Орлеанская девственница

Без шума положили англичане
Две толстые сосиски у ворот,
Но не телячьи и не кровяные,
Бонно придуманные для рагу,
А порохом набитые, стальные,
Кровь заставляющие стыть в мозгу
И гибель приносящие врагу;
Снаряд ужасный, мощный, как стихия,
И брызжущий средь ночи или дня
Клубами Люциферова огня.
Фитиль, таящий смерть и разрушенье,
Воспламеняется в одно мгновенье —
И вдруг летят на тысячу шагов
Крюк, створы, подворотня и засова
Тальбот надменный через брешь вбегает,
Успехом, местью, страстью он пылает.
Инициалы госпожи Луве
Сияют золотом на синеве
Стального шлема. Гордый и упрямый,
Он полон был любезной сердцу дамой
И средь развалин и недвижных тел
Ее ласкать и целовать хотел.
 
 
Герой суровый, столь привычный к бою,
Ведет полки британцев за собою
И говорит: «Товарищи, пройдем
По городу пожаром и мечом,
Напьемся вволю и вином и кровью
И насладимся досыта любовью!»
Не мог бы, кажется, и Цезарь сам,
Умевший доблесть прививать сердцам,
Удачней речь держать своим бойцам.
 
 
На месте, где с протяжным, долгим стоном
Завесой дыма землю взрыв застлал,
Тянулся каменный, широкий вал,
Построенный Ла Гиром и Потопом.
Он мог преградой послужить врагам
И оказать хоть в первое мгновенье
Бедфорду гневному сопротивленье.
 
 
И вот уже Потон с Ла Гиром там.
Тьма удальцов сопутствует героям,
Орудия грохочут с перебоем,
И леденит сердца команда: «Пли».
Лишь черный дым рассеялся вдали,
По лестницам, приставленным рядами,
Полки британцев движутся волнами,
И, меч или копье держа, солдат
Торопит верхних, яростью объят.
 
 
Разумных мер принять не забывали
В опасности Ла Гир, как и Потон.
Их каждый шаг был взвешен и решен,
И все они предвидели и знали.
Большие чаны масла и смолы,
Отточенные, острые колы,
Кос беспощадных лезвия стальные,
Как бы эмблемы Смерти роковые,
Мушкеты, сыплющие без конца
На головы британцев град свинца,
Все, что необходимость, и искусство,
И ужас, и отчаяния чувство
В сражениях пускают в ход умно,
Все было в битве употреблено.
В канавах, у орудий – всюду бритты,
Обварены, изранены, убиты.
Так летом под серпами у межи
Ложатся на землю колосья ржи.
И все же не слабеет наступленье:
Чем больше жертв, тем яростнее гнев.
Ужасной гидры головы, слетев
И отрастая вновь и вновь, в смятенье
Не привели тебя, герой Алкид;
Так и теперь готов был каждый бритт,
Опасности и гибель презирая,
Идти вперед за честь родного края.
 
 
Ты был на стенах, дымом окружен,
Цвет Орлеана, пламенный Ришмон.
Пять сотен горожан со всех сторон
За паладином шли, шатаясь, следом,
Еще перегруженные обедом.
Еще вино пылало в них огнем,
И глас Ришмона прогремел, как гром:
«Несчастные! У вас ворот не стало,
Но с вами я, – а это ведь не мало!»
И с яростью он на врага летит.
Уже Тальбот, храня надменный вид,
Был на верху стены. Одной рукою
Несет он смерть и гибель пред собою,
Другой – солдат одушевляет к бою,
Крича: «Луве!» – как Стентор.
Из окна Луве услышала и польщена,
Британцы также все «Луве!» кричали,
Хотя причины этому не знали.
О, как легко, людской презренный род,
Тебе вложить любую глупость в рот!
 
 
Карл на форту, в унынье погруженный,
Британскими войсками окруженный,
Не в состоянье сделать ничего.
Омрачена тоской душа его.
Он говорит: «Ужели я не в силах
От гибели спасти французов милых?
Они тут собрались встречать меня,
Торжественно войти собрался я
И вырвать их из рук врагов надменных:
И вот теперь мы сами вроде пленных».
«Нет, – молвила Иоанна, – пробил срок,
Идем сражаться! Покарает рок
Британцев под стенами Орлеана.
Идем, король! Для вражеского стана
Грознее вы, чем тысяча бойцов!»
Ей Карл в ответ: «Не надо льстивых слов!
Немногого я стою, но, быть может,
Мне защитить французов бог поможет».
Он мчится на коне в огонь и дым,
Белеет орифламма перед ним;
За ним несутся Дюнуа с Иоанной,
Оруженосцы Карлу в рот глядят,
И вся округа полнится осанной:
«Король, Монжуа, святой Денис, виват!»
 
 
Карл, Дюнуа воинственный и Дева
Летят на бриттов, бледные от гнева.
Так с темных гор, в которых рождена
Дунайская и Рейнская волна,
Орел, паря широкими крылами,
Готовя когти и блестя глазами,
Несется к соколу и торжество
Над цаплей отнимает у него.
 
 
Французы наступают очень бойко,
Но держатся и англичане стойко:
Они как сталь, которая в огне
Становится упорною вдвойне.
Вы видите ль героев Альбиона
И эту рать потомков Клодиона?
Отважные и пылкие, на бой
Они летят, как ветер грозовой.
Сошлись, и вот стоят, друг с другом споря,
Как каменный утес под пеной моря.
Они, нога к ноге, к виску висок,
Плечо к плечу, глаз к глазу, к телу тело,
Хулу на бога изрыгают смело
И падают без счета на песок.
 
 
Ах, отчего, потомкам для примера,
Гекзаметром не смог я овладеть!
Счастливый жребий одного Гомера —
О приключеньях и о битвах петь,
Описывать удачи, раны, беды,
Их прославлять, считать и повторять
И Гектора великие победы
Победами другими умножать.
Успеха в том заключено искусство.
И все же я сдержать не в силах чувство,
Меня толкающее рассказать,
Что довелось Агнесе испытать,
Пока наносит Карл врагам удары.
 
 
Дорогою на берегах Луары
Она вела с аббатом разговор,
А тот, отеческий склоняя взор,
Ей о лукавом говорил, умея
Нравоученья спрятать острие
Под вымыслом, приятным для нее.
Невдалеке Тримуйль и Доротея
Вели беседу о любви своей,
Мечтая о прекраснейшем из дней,
Когда вполне они займутся ей.
На их пути природой благодатной
Разостлан был ковер травы приятной,
Как бархат, гладкий, равный тем лугам,
Где Аталанту представляют нам.
Пленившись им, поблизости от леса,
К любовникам подъехала Агнеса.
Ее нагнал аббат. Все вчетвером
Держали путь, беседуя о том,
Как бог всесилен, как любовь прекрасна,
Как козни дьявола узнать опасно.
И вдруг все точно обернулись сном,
И каждый, зыбкой застилаясь мглою,
Скрываться начал тихо под землею, —
Конь, всадник, ноги, тело, голова, —
И все покрыла мягкая трава;
Так в опере поэта-кардинала^[79],
Которая в неделю раза два
Иль даже три нам уши раздражала,
Героев, претерпевших много мук,
Глотает ад или, вернее, люк.
 
 
Монроз, случайно выходя из лесу,
Увидел проезжавшую Агнесу
И побежал навстречу, чтоб скорей
Почтенье засвидетельствовать ей,
Но вдруг остановился, столбенея:
Агнесы нет, пропала Доротея;
Как мрамор бледен, неподвижен, прям,
Раскрывши рот, он исчезает сам.
Поль Тирконель, заметив издалека
Все происшедшее, спешит туда,
Но, прискакав на место, волей рока
Он тоже тихо тает без следа.
Они летят всё вглубь, и напоследок
Пред ними возникает сад, каким
Не наслаждался сам Людовик, предок
Того, кто презираем и любим^[80].
А сад вел к замку. Изукрашен чудно,
Он сада пышного достоин был.
В нем жил… (мне даже выговорить трудно)
Гермафродит безжалостный в нем жил.
Агнеса, Бонифаций, Доротея!
Что с вами станется в гнезде злодея?
 
 
   Конец песни пятнадцатой
 

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ

Как святой Петр успокоил святого Георгия и святого Денисаи как он обещал великую награду тому из них, кто явится с лучшею одою. Смерть прекрасной Розамор

 

 
Разверзнитесь, небесные чертоги!
Пернатые, сияющие боги,
Вы, охранительной рукой своей
Ведущие народы и царей,
Вы, что за радугою крыл таите
Небесных сфер таинственный предел,
Посторониться соблаговолите,
Чтобы и я одно из странных дел,
Происходящих в небе, разглядел,
И любопытство мне мое простите.
 
 
Молитву эту сочинил аббат Тритем, не я.
Мой многогрешный взгляд
Подняться не дерзает так высоко
Под самое всевидящее око.
 
 
Георгий и Денис, мрачнее туч,
Сидели в небе, заперты на ключ;
Помочь своим, хотя бы те их звали,
Уже не в силах, находясь горе,
Они отчаянно интриговали,
Как все, кто обитает при дворе,
И беспокоить не переставали
По очереди старого Петра.
 
 
Великий вратарь, – чей наместник в Риме,
Объемля судьбы мрежами своими,
Хранит ключи от зла и от добра, —
Петр им сказал: «Вы знаете, наверно,
Друзья мои, как дело было скверно,
Когда я Малху ухо отрубил.
Был господин в ужасном раздраженье;
Он отнял меч мой и меня лишил
Навеки прав участвовать в сраженье.
Я много осторожнее с тех пор,
Но я придумал, как решить ваш спор.
Святой Денис, ищите в рощах рая
Святых-французов, время не теряя;
Георгий соберет со всех сторон
Святых, чьей родиной был Альбион.
Сочувствующий каждому народу
Отряд святых пусть сочиняет оду,
Но – чур! – в стихах. Гудара жалок труд.
Язык богов один приличен тут.
Пусть пиндарическую оду сложат,
Где первенство мое, права, дела
Превознесла бы должная хвала;
Пусть сочинив, на музыку положат:
У смертных медленно идут дела
С рифмовкою стихов довольно гадких;
По части рифм богаче небосвод.
Идите, упражняйтесь в звуках сладких;
Кто лучше всех стихи напишет, тот
Победой увенчает свой народ».
Так с высоты сияющего трона
Соперникам обоим страж закона
Рек лаконично среди райских кущ:
Ведь лаконизм лишь избранным присущ.
Услышав это, мига не теряя,
Георгий и Денис по кущам рая
Идут сбирать товарищей своих,
Из тех, что образованней других.
 
 
Святитель, почитаемый в Париже,
Немедля усадил меня поближе
Святого Фортуната, гимны чьи
Монашки распевают голосисто,
И пившего кастальские струи
Проспера, гордеца и янсениста.
Святой Григорий в список был включен,
Епископ, славившийся даром барда,
Из тех краев, где был Бонно рожден;
Не позабыли мудрого Бернарда,
Чья сила в антитезе; лучший цвет
Был приглашен Денисом на совет,
Как повелось с тех пор, что создан свет.
Георгий на его приготовленья
Глядел с улыбкой злого сожаленья,
Однако разыскал и он в раю
Британского святого, Августина,
И так сказал: «Неважно я пою;
Мне с детства нравится одна картина —
Летать с мечом в руках в лихом бою:
Не рифмы слушать, а сраженья звуки,
Пронзая груди и ломая руки.
Ты ж стихотворец, честь родной страны
В твоих руках. Так обратись же к музам.
Один британец на полях войны
Не уступает четырем французам.
В Бретани, в Пикардии – всюду страх
Мы поселяли в этих господах;
Всегда мы были первые в боях,
И если в славных воинских науках
Никто из бриттов не был превзойден,
То и в словесности, и в сладких звуках
Не осрамится гордый Альбион.
Старайся, Августин. Греми на лире.
Искусством песен, силою мечей
Пусть будет Лондон первый город в мире.
Со всех приходов Франции своей
Денис собрал бездарных рифмачей;
Тебе ль страшиться этакого сброда?
Берись за дело, выступай смелей,
Яви талант британского народа!»
 
 
Святитель, опуская очи вниз,
Благодарит патрона за доверье.
В укромном уголке он и Денис
Садятся сочинять. Скрипят их перья.
Но вот окончен труд. Как веера,
Над троном разукрашенным Петра
Архангельские крылья золотые
Затмили небо. Ангелы, святые,
Все, кто попроще, чтоб услышать суд,
Расположившись на ступеньках, ждут.
И начал Августин; он воспевает
Жестокие преданья старины
И славу Моисея; вспоминает,
Какие чудеса им свершены:
Как пена жаркой крови обагрила
Спокойно плещущие волны Нила;
Как был ужасен зной пустых полей;
Как лозы превращались в страшных змей;
Он говорит о днях, ночами ставших,
О тучах мошек, на землю упавших,
О вопиющих к небесам костях,
О детях, у отцовского порога
Задушенных с соизволенья бога;
О горести египтян; о путях
Евреев, выкравших у них посуду
И воровству обязанных, как чуду;
О странствованье сорок лет повсюду:
О тысячах убитых за тельца,
А также и за то, что их сердца
Пленялись чарой женского лица;
И об Аоде, что во время оно
Кровь господина пролил в честь закона;
О Самуиле, что был сердцем благ
И кухонным ножом, во имя блага,
На части искромсал царя Агага
За то, что не обрезан был Агаг;
И о красавице, что шутку злую
Сыграла, защищая Ветилую;
О том, как Васой был убит Надад,
И об Ахаве, сшедшем в тень гробницы
За то, что пощажен им Венадад;
О том, как сверг царя Иегозавад,
Сын Атровада; о делах царицы,
Которую так зло казнил Иоад.
 
 
Рассказ его, быть может, длинноватый,
Воспоминаньями был перевит
О древности роскошной и богатой,
Где солнце плавится, где вспять бежит
Морская хлябь и где огонь блестящий
Еще владеет сушею дрожащей;
Где мор и разрушенья каждый раз,
Когда проснется бог нетерпеливый;
И тут же шелестящие оливы,
И реки молока, отрада глаз,
И горы, где танцует каждый атом,
Подобно веселящимся телятам.
Почтенный автор пел творцам миров,
Который угрожал царю халдеев
И цепи рабства не снимал с евреев,
Но вечно зубы сокрушал у львов,
Ужасных змей топтал ногой титана
И с Нилом вел беседу, не страшась
Ни василиска, ни левиафана.
Здесь ода Августина прервалась.
Он кончил. Легкий шум неодобренья
Пронесся по толпе блаженных. Знак,
Не очень лестный для стихотворенья.
Тут поднялся его смиренный враг,
Всем видом выразив свое смущенье
Перед небесным сонмом, восхищенье
И трепет перед ним. Потом добряк
С улыбкою любезной и приятной
Поклон отвесил низкий, троекратно,
Судье, советникам и прочим всем
И нежным, слабым голосом затем
Свое стихотворенье начал внятно:
 
 
«О Петр, о Петр! Ты, именем Христа
Корабль господень по волнам ведущий,
Первосвященник мудрый, стерегущий
Обители небесной ворота,
Царей владыка, пастырь и хранитель,
Наставник, кормчий и руководитель,
Тебя, о Петр, поют мои уста.
Монархов христианнейших опора,
Твоей десницей сила их жива;
Обереги венцы их от позора:
Чисты права их, то – твои права.
Наместник твой владычествует в Риме,
Распоряжаясь царствами земными,
Но и венец, и королевский сан
Тобой одним, твоею властью дан.
Увы! Парламент наш, сказать обидно,
Монарха доброго прогнал бесстыдно,
Законного наследства сын лишен,
И чужеземец занимает трон.
Спаси же Францию, восставь закон,
Ключарь господень, возмести урон
И Карла утверди на отчем троне».
 
 
Святой Денис, начав в подобном тоне,
Остановился. Он одним глазком
Взглянул на слушателей и потом
На самого Петра, чтоб догадаться,
Годятся похвалы иль не годятся,
И скромно опускает очи вниз,
Прочтя во взоре: «Продолжай, Денис».
И старец продолжает осторожно:
«Возлюбленная братия, возможно,
Что мой соперник вас очаровал;
Он бога мести звонко воспевал,
Но бога милосердия пою я:
Любовь сильнее злобы. Аллилуйя».
 
 
Затем Денис, уверенно рифмуя,
Приятно рассказал, как пастырь стад
Заблудшую овцу привел назад;
Как добрый фермер заплатил ленивцу,
Негодному работнику, сонливцу,
Рабу, не исполнявшему работу,
И тем его к раскаянью привлек,
И тот наутро, не жалея поту,
С усердием исполнил свой урок;
Как накормил божественный пророк
Пять тысяч человек пятью хлебами;
Как, тронутый горячими мольбами,
Он, к многогрешной снисходя рабе,
Позволил нога отереть себе
Косою грешницы, познавшей веру.
Он думал об Агнесиной судьбе,
Которая к библейскому примеру
Прекрасно подходила. В глаз, не в бровь
Намек был пущен. Ловкий ход удался,
Растроган суд, и прощена любовь.
Гул одобренья по рядам раздался,
Ко всем сердцам ключ подобрал Денис
И получил единогласно приз.
Был англичанин в проигрыше чистом;
Осмеянный, он скрыться поспешил,
Сопровождаем криками и свистом.
Так некогда в стенах Парижа был
Уничижен педант с лицом Терсита,
Чья речь была насмешками покрыта,
За то, что он, презренный враг добра,
Бесчестил Муз и рыцарей пера.
Два agnus'a приняв из рук Петра,
Денис на землю спешно шлет с посланцем
Судилищем подписанный приказ,
Гласящий, чтобы в тот же день и час
Француз приял победу над британцем.
 
 
Гарцующая гордо на коне
Иоанна увидала в вышине
Обличив осла ее патрона.
Так облака в лазури небосклона
Порой знакомый очерк создают.
Она вскричала радостно и гордо:
«Господь за нас! Насильники падут».
Смутило чудо грозного Бедфорда.
Уже не всемогущ, уже смущен,
Растерянно глядит на небо он,
Пытаясь прочитать, за что во мраке
Георгием покинут Альбион.
Британские войска, страшась атаки,
Торопятся оставить Орлеан,
Теснимые толпою горожан,
Крикливой, кое-как вооруженной.
Прекрасный Карл, резнёю окруженный,
Прокладывает путь сквозь этот сброд,
И осаждающие, в свой черед,
Осаждены и сжаты отовсюду;
Убитых груда падает на груду
Во рвах, на бастионах, у ворот.
В хаосе ужаса и беспорядка
Тотчас нашли себе но вкусу цель
Бесстрастие, надменная повадка,
Отвага Христофора д'Арондель.
Не произнес отважный бритт ни слова;
Он на свирепый бой глядел сурово
И равнодушно, будто перед ним
Кровь не лилась, не расстилался дым.
Шла молодая Розамор с ним рядом,
В руке лилейной острый меч держа,
Забралом, каской, воинским нарядом
Напоминая стройного пажа;
На солнце искрилась броня стальная,
Вились на каске перья попугая;
Она бесстрашно шла вперед. С тех пор,
Как маленькая ручка Розамор
Однажды Мартингеру отрубила
В кровати голову, – она любила
Сраженья, ей наскучила игла.
Палладой смелой иль самой Иоанной
Она бок о бок с д'Аронделем шла,
Шепча ему чуть слышно: «Мой желанный»
Но демон, что на всех влюбленных зол,
Немедленно на их дорого свел
Ла Гира молодого, и Потона,
И бессердечного, как сталь, Ришмона.
Невозмутимый д'Аронделя вид
Потона дразнит. Он к нему летит,
И вот, с ужасным брошено размахом,
Копье, пронзая бок, выходит пахом.
Кровь льет рекой. Проклятье, слабый сгон,
Последний вздох – и умирает он.
Ни вопля, ни мольбы в тот миг ужасный
Не сорвалось с уст Розамор прекрасной.
Над дорогим возлюбленным своим
В слезах отчаянья она не билась,
Коса ее покровом золотым
Над трупом храбреца не распустилась.
Она вскричала: «Месть!» – и вот, пока
Потон стоял, склонившись перед нею
И поднимал копье, ее рука,
Та, что седую голову злодею
Снесла в кровати, в яростной тоске
Потона хвать с размаху по руке,
Такой могучей и такой виновной.
Она глядит с усмешкой хладнокровной,
Как пальцы вздрагивают на песке,
Как нервы, что под кожею таятся,
В последней судороге шевелятся.
С тех пор писать уже не мог Потон.
Но тут Ла Гир услышал друга стон,
И роковой удар наносит он
Прекрасной Розамор. Она упала,
Открылась грудь, два нежные цветка,
Высокий лоб блеснул из-под забрала,
Рассыпались ее кудрей шелка,
И взор, синеющий ясней сапфира,
Свидетельствует ясно, что она
Была для наслажденья создана.
Тяжелый вздох слетает с уст Ла Гира,
Он слезы льет и жалобно твердит:
«О, небо, я убийца, срам и стыд!
Теперь не рыцарь я – разбойник прямо!
Увы, навеки чести я лишен!
Подумать только – мной убита дама».
Но, как Есегда, насмешливый Ригамон
И грубый, как всегда, сказал: «Мне странно
Глядеть на твой сентиментальный пыл;
Ведь англичанка та, что ты убил,
И вряд ли девственница, как Иоанна».
 
 
Пока он эту грубость говорил,
Он чувствует, что ранен. Обозленный,
Дрожа от гнева, он летит вперед;
Британскими войсками окруженный,
Он и направо и налево бьет.
Ла Гир и он, рубя с ожесточеньем,
Как бы уносятся вперед теченьем;
Сраженных горы каждый миг растут,
Британцы делают из них редут;
К нему бросаются герои наши.
 
 
В кровавой и ужасной этой каше
Король сказал: «Мой милый Дюнуа,
Скажите мне, скажите, где она?»
«Кто?» – Дюнуа спросил. «Она ушла, —
Твердил король, – увы, что с нею стало?»
«С кем?» – «Нет ее! У замкового вала,
Когда мы с вами встретились… Бог мой…
Ее сегодня не было со мной…»
«Ее найдем мы», – молвила Иоанна.
«О боже, сохрани, – король просил, —
Агнесу верной мне!» – и наносил
Удары англичанам неустанно.
 
 
Но вскоре ночь, своею пеленой
Таинственно окутав шар земной,
Остановила гордую забаву
Монарха, пожинающего славу.
 
 
Воинственную прекратив игру,
Король узнал, что нынче поутру
Видали несколько особ прекрасных,
Что выделялась между них одна
Улыбкой, белизною рук атласных,
Божественной осанкою. Она
Легко скакала на седле богатом,
Ведя беседу с толстяком аббатом.
Оруженосцы с копьями в руках,
Сеньоры на арабских скакунах,
Которые то прядали, то ржали,
Прекрасных амазонок окружали.
Отряд великолепный проскакал
К дворцу, которого никто не знал,
Который оставался неизвестным
До той поры всем жителям окрестным,
Но роскошью причудливой блистал.
 
 
«Кто верен мне, тот следует за мною, —
При этой вести Карл сказал Бонио. —
На поиски поедем мы с зарею.
Пусть мне грозит опасность, все равно.
Я иль умру, иль отыщу Агнесу».
Он спал недолго. И едва в завесу
Небесных туч просунул Фосфор нос,
Предшественник Авроры нежных роз,
Едва еще на небе запрягали
Коней для Солнца, как заведено, —
Король, Иоанна, Дюнуа, Бонно,
Вскочив в седло, немедля поскакали
Отыскивать таинственный дворец.
Карл молвил: «Только б мы ее сыскали!
А англичане подождут, ей-ей:
Всего важней соединиться с ней».
 

 
   Конец песни шестнадцатой
 

ПЕСНЬ СЕМНАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ

Карл VII, Агнеса, Иоанна, Дюнуа, Ла Тримуйль и другие сошли с ума; и как заклинания преподобного отца Бонифация, королевского духовника, вернули им разум

 

 
Как много колдунов на этом свете!
Я о колдуньях уж не говорю.
Хоть юности я миновал зарю,
Желаний цепи, увлечений сети,
Но иногда к обману, точно дети,
Склоняются и зрелые умы,
Особенно, когда наш совратитель —
В одеждах пышных мощный повелитель.
Он, вознеся, свергает в бездну тьмы,
Где горечь пьем и смерть находим мы.
Остерегайтесь сталкиваться с силой,
Какой владеют эти ведуны.
Читатель-друг! Коль чары вам нужны,
Пусть это будут чары вашей милой.
 
 
Гермафродит соорудил дворец,
Чтоб, задержав Агнесу в этом месте,
Подвергнуть страшной, небывалой мести
Дам, рыцарей, ослов, святых, всех вместе,
За то, что опозорился вконец
Благодаря их святости и чести.
Кто в замок очарованный вступал,
Своих друзей, тотчас позабывал,
Ум, память, чувства, все, чем жизнь прекрасна.
Вода, которой поят мертвецов
У гибельных летейских берегов,
В сравненье с этим – менее опасна.
 
 
Под портиком величественным здесь,
Различных стилей представлявшим смесь,
Разгуливал жеманно призрак пышный,
С горящим взором, поступью неслышной,
Стремительный, порывистый, живой,
Украшенный блестящей мишурой.
Он весь непостоянство, весь движенье
И называется – Воображенье.
Не та богиня чудной красоты,
Которая с волшебной высоты
Рим и Элладу озаряла светом,
Свои алмазы и свои цветы
Дарившая торжественным поэтам, —
Гомеру, вдохновенному слепцу,
Вергилию, поэту-мудрецу,
Овидию, изгнаннику-певцу, —
Но божество, чей здравый смысл хромает
И чей девиз: как можно больше ври;
К нему немало авторов взывает,
Оно напутствует и вдохновляет
Сорлена, Лемуана, Скюдери
И чепуху струит из полной чаши
На оперы и на романы наши;
Театр, и суд, и университет —
Вымаливают у него совет.
Воображенье на руках качало
Уродца-болтуна Галиматью;
«Глубокий», «серафический», бывало,
Он богословов поучал семью,
Толкуя томы непонятных бредней;
Нам всем известен труд его последний —
«История Марии Алакок»^[81].
Жужжащим роем вкруг Воображенья
Вились Обман, Двусмысленность,
Намек, Навет, и Кривотолк, и Заблужденье,
Нелепая Игра дурацких слов,
И Вымысел, и Толкованье снов.
Так вкруг совы под нежилою крышей
Летучие бесшумно вьются мыши.
Как бы там ни было, ужасный дом
Был сделан так, что, очутившись в нем,
Теряет разум человек, покуда
Судьба не выведет его оттуда.
 
 
Агнеса в глубь таинственных палат
Едва вошла на радость адским силам,
Как тотчас показался ей аббат
Не Бонифацием, а Карлом милым,
Любимым ею страстно, всей душой.
Она твердит: «Мой милый, мой герой,
Я счастлива, что вы опять со мной!
Не ранены ли вы? Где ваша свита?
Что армия британская – разбита?
Ах, дайте я кольчугу с вас сниму»
Она, в приливе нежности, желает
Снять рясу с Бонифация, вздыхает
И падает в объятия к нему.
С огнем в крови, со взором, полным света,
Агнеса ждет на поцелуй ответа.
Бедняжка, ты огорчена была,
Когда, ища надушенных фиалкой
Ланит, столкнулась с рыжею мочалкой,
Похожею на бороду козла?
Аббат боится, что сейчас погубит
Священный целомудрия обет,
И убегает. «Он меня не любит!» —
Кричит она, спеша ему вослед.
 
 
Пока они бежали друг за другом,
Аббат – крестясь, она – крича: «Постой!» —
Был поражен отчаянной мольбой
Их слух: то женщина, склонясь с испугом
Пред грозным рыцарем, одетым в сталь,
Молила о спасенье. Труд бесцельный:
Он меч схватил, ему ее не жаль,
Сейчас он нанесет удар смертельный,
В злодее этом можно ли узнать
Тримуйля, рыцаря, столь благородно
Готового везде, когда угодно
За Доротею жизнь свою отдать?
Он хочет Тирконеля наказать,
Заклятого врага вообрая:ая
В своей возлюбленной. Не узнавая
Тримуйля, Доротея, в свой черед,