Цыплятами, вареньем, пирогами,
Вином, отборными окороками.
В то время Жан Шандос меж диких скал
Исчезнувших любовников искал
И показался вдруг на повороте
Героям, размышлявшим об Эроте.
Порядочная свита с ним была,
Но были там лишь грубые вояки,
И прелесть женская в ней не цвела,
На нежных лицах не пылали маки
И на сосках бутоны алых роз.
«О, о! – воскликнул грозно Жан Шандос, —
У вас, я вижу, две, нет, тридевицы,
Французы, род презренный и смешной,
А у Шандоса нету ни одной!
Без проволочек, я хочу сразиться,
Стоит Фортуна за моим плечом.
Я вызываю вас. Мы будем биться
Попеременно шпагой и копьем!
Пускай выходит драться, кто посмеет.
Тому, кто в поединке одолеет,
Из трех любая пусть принадлежит».
Бесстыдством оскорбленный, Карл дрожит
От гнева, тотчас за копье берется,
Но Дюнуа великий говорит:
«Сеньор, позвольте мне за вас бороться».
Сказавши это, он летит вперед.
Но Ла Тримуйль прекрасный в свой черед
Кричит: «Нет, я! » Никто не уступает.
Толстяк Бонно им жребий предлагает.
Так в героические времена
На узелки тянулись имена
Героев, доблестной искавших смерти.
Так участь избираемых в конверте
Таит республиканская страна.
И если смею приводить примеры,
Достойные неоспоримой веры,
Я вам скажу, что и святой Матвей
Так утвержден был в должности своей.
Дрожит за короля, кряхтит, вздыхает
Добряк Бонно и жребий вынимает.
С высот сияющих святой Денис
Глядит с отеческой улыбкой вниз,
Любуясь Девственницею могучей,
И направляет бестолковый случай.
Он счастлив: узелок Иоанной взят.
Ему хотелось, чтобы вновь, без страха,
Забыв мечты и гнусного монаха,
Она схватила боевой булат.
Священною отвагой обуянна,
За кустик скромно прячется Иоанна,
Чтобы надеть кольчугу, юбку снять,
Из рук оруженосца меч принять,
И наконец, исполненная гнева,
На своего осла садится Дева.
Колени сжав, она копьем трясет,
Одиннадцати тысяч дев зовет
Себе на помощь силу. А Шандосу
Нельзя к святым показывать и носу,
И, как безбожник, он на бой идет.
Бросается к Иоанне Жан проклятый.
Их мужество равно, блистает взор;
Осел и конь, закованные в латы,
Почуяв шпоры, мчат во весь опор.
И крепкий лоб, такой же лоб встречая,
Рождает в воздухе зловещий треск.
Кровь лошади струится, обагряя
Разбитого доспеха мрачный блеск.
Раздалось эхо страшного удара;
Неистовый пронесся крик осла;
И, разом выбитые из седла,
Лежат герои. Привязав два шара
К веревкам одинаковой длины,
Пустите их с двух точек полукруга:
Они стремятся, ярости полны,
С размаху налетают друг на друга,
И оба сплющены в единый миг;
Их вес и натиск был равновелик.
Взволнованы французы, как и бритты.
Они страшатся, что бойцы убиты.
Спасительница Франции, увы,
Как ни храбры, как ни прекрасны вы,
Но такова уж женская натура:
Сильней Шандосова мускулатура,
Устойчивее ноги, крепче кость.
Он вскакивает, источая злость.
Иоанна тоже хочет встать во гневе,
Но помешал ей глупый взбрык осла,
И на лопатки, как и должно деве,
Иоанна побежденная легла.
Шандос решает, что в ужасной схватке
Им Дюнуа положен на лопатки
Иль там король. Спешит узнать Шандос,
Кому он поражение нанес.
Снимает шлем и видит смоль волос,
Глаза прекрасные. Снимает латы
И видит, изумлением объятый:
Пред ним две груди, прелестью равны,
Разделены, округлы и нежны,
На них цветут два алые бутона,
Как розы две у тихого затона.
Предание гласит, что в этот час
Шандос творца прославил в первый раз:
«Она моя, надменная Иоанна,
Опора Франции досталась мне!
Клянусь святым Георгием, желанна
Мне Девственница гордая вдвойне.
Пускай святой Денис меня осудит:
Марс и Амур – моя защита будет».
Оруженосец вторил: «Да, милорд,
Упрочьте судьбы английского трона.
Отец Лурди в уверенности тверд,
Что Франция не понесет урона,
Пока верней, чем Лациума щит,
Вот эта девственность ее хранит,
Сулящая отчизне нашей беды.
Берите с бою этот стяг победы».
«Да, – отвечал британец, – их оплот
Теперь становится моим уделом».
Иоанна бедная, дрожа всем телом,
Обеты всевозможные дает
Денису, лишена защиты лучшей.
Герой прекрасный, Дюнуа могучий
Вздыхает. Что поделать может он,
Раз поединка свято чтут закон
Все нации? Какой ужасный случай!
Копыта врозь, с поникшей головой
И уши опустив, с Иоанной рядом
Лежит осел; с глубокою тоской
Следит он за Шандосом смутным взглядом,
Давно питая в сердце тайный пыл
К прекрасной девственнице, полной сил, —
Строй нежных чувств, которые едва ли
Ослы простые на земле знавали.
Доминиканец тоже стал дрожать:
Его пугает злой британский воин.
Он, главное, за Карла неспокоен:
Вдруг, чтобы честь отчизны поддержать
И дерзкому не дать над ней глумиться,
Король с Агнесою соединится,
И в те же воды повернут свой руль
С прекрасной Доротеей Ла Тримуйль?
Он стал под дубом, с горьким сокрушеньем,
И предался печальным размышленьям
Над действием и над происхожденьем
Приятного греха, чье имя блуд.
Почтенный брат, уединившись тут,
Был осенен таинственным виденьем,
Похожим на пророческие сны
Иакова, проныры в рукавицах,
Нажившего кой-что на чечевицах,
Как делают Израиля сыны.
Старик Иаков увидал когда-то
В вечерний час на берегу Евфрата
Баранов, лезших на хребты овец,
Которые встречали их покорно.
В том, что увидел наш святой отец,
Таились мудрости не меньшей зерна.
Он видел рыцарства грядущий цвет,
Он наблюдал, как баловни побед
С роскошными красавицами рядом
Их пожирали сладострастным взглядом,
И каждого их них (о, козни зла!)
Любовь неудержимая влекла.
Так в дни весны, когда, с небес слетая,
Зефир и Флора дарят жизнь цветам,
Разноголосая пернатых стая
Любовью тешится по всем кустам;
Целуются стрекозы здесь и там,
А львы бегут с рыканьем исступленным
К своим подругам, страстью истомленным.
Он зрит того, чья слава, как лучи, —
Франциска Первого, бойца. И что же?
С прекрасной Анной тот забыл на ложе
Утраченные в Павии мечи.
Уводят Карла Пятого от лавров
Дочь Фландрии и дочь неверных мавров.
Цвет королей! Один на склоне дней
Схватил подагру, а другой – скверней.
Вокруг Дианы резво вьются смехи,
Когда Амур, для сладостной потехи,
Ее любовной радует игрой
С тобою, Генрих, именем Второй.
Клорису для пажа позабывает
Девятый Карл, преемник твой пустой,
Небеспокоясь, что Париж пылает.
Блеск незакатной славы окружает
Тебя, о Борджа, Александр Шестой!
Ты явлен взору в образах без счета:
Здесь – без тиары, как супруг простой,
С Веноццой делишь радости Эрота,
Немного ниже – с дочерью своей
Лукрецией, признанье шепчешь ей.
О Лев Десятый, славный Павел Третий!
Все короли в любви пред вами дети;
И все же вы уступите ему,
Великому беарнцу моему;
Не столько доблесть в брани и в совете
И громкое над Лигой торжество,
Как Габриель, прославили его.
А дальше – век счастливого владыки,
Век пышных празднеств. О, не чудеса ль
Твой дивный двор, Людовик наш Великий,
Амуром выстроенный твой Версаль,
Где были призваны служить любови
Все грации, где каждый был влюблен;
Цветочным ложем стал твой славный трон,
И бог войны напрасно жаждал крови;
Амур, ты приводил их к королю,
Нетерпеливо шепчущих: «Люблю», —
Соперниц – знаменитую доныне
Племянницу лукавца Мазарини,
Горячую, как солнце, Монтеспан
И Лавальер. Всем час блаженства дан.
Одна вкушает страстное мгновенье,
Другая ожидает наслажденья.
О времена Регентства, дни утех,
Когда никто уже не ищет славы,
А только наслажденья и забавы,
Позабывая, что такое грех,
Когда беспечного безумья смех
Доносится и в сельские дубравы!
Из своего роскошного дворца
Регент примером зажигал сердца,
И в Люксембурге Дафна молодая,
Влюбленному призыву отвечая,
Звездой двора веселого цвела;
Ее вели к постели, обнимая,
Амуры с Бахусом из-за стола.
Но я смолкаю; нынешние лета
Не смею я в стихах живописать.
Опасность не хочу я накликать;
Дни современные – ковчег завета:
И кто его посмеет тронуть, тот,
Сраженный небом, замертво падет.
Я замолчу. Но если б только смел я,
То вас бы, о красавица, воспел я,
Вас, поклоненья моего предмет,
Любви, красы и благородства цвет,
И положил бы в беспредельной вере
У ваших ног дань сердца, как Венере.
О, если бы Амур и девять муз
Мне помогли, воспел бы я союз
Любви и славы, но, увы, словами
Восторга мне не выразить пред вами.
А погрузившийся в святой экстаз
Аббат, конечно, зрел тогда и вас.
Он взором жадным, но, как прежде, скромным,
Светлейшее из зрелищ созерцал,
Как двое несравненных, с видом томным,
Пьют до конца запретных нег бокал.
«Увы, коль все великие на свете
Ведут попарно поединки эти, —
Воскликнул он, – то разъяренный бритт,
Который перед Девою стоит,
Свершает промысла закон, не боле.
Так подчинимся же господней воле,
Аминь, аминь», – он прошептал, и вот
Благоговейно продолженья ждет.
Но нет, Денис, за Францию предстатель,
Не мог позволить, чтобы Жан Шандос
Иоанне роковой удар нанес.
Вы знаете, конечно, друг читатель,
Что будет, если завязать тесьму.
То средство страшное и колдовское;
Святой не должен прибегать к нему,
Когда он может приискать другое.
Огонь Шандоса превратился в лед.
Он, ничего не сделав, устает;
Бессилием внезапным утомленный,
На берегу желанья он поблек,
Как увядает в засуху цветок,
С согнутым стеблем, с головой склоненной,
Мечтающий с напрасною тоской
О животворной влаге, насмерть ранен.
Так усмирен был гордый англичанин
Дениса чудотворною рукой.
Иоанна быстро покидает бритта,
Приходит в чувство и, смеясь над ним,
Кричит Шандосу: «Англии защита,
Нельзя сказать, что ты непобедим.
Господь, услышавший мои молитвы,
Лишил тебя меча в начале битвы.
Но мы еще поборемся с тобой,
И отомщу я поздно или рано.
Всех англичан зову сейчас на бой.
Прощай до встречи возле Орлеана».
Шандос надменный произнес в ответ:
«Прощайте; девушка вы или нет,
Когда опять мы вступим в бой открытый,
Святой Георгий будет мне защитой».
Конец песни тринадцатой
ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Конец песни четырнадцатой
ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
Вином, отборными окороками.
В то время Жан Шандос меж диких скал
Исчезнувших любовников искал
И показался вдруг на повороте
Героям, размышлявшим об Эроте.
Порядочная свита с ним была,
Но были там лишь грубые вояки,
И прелесть женская в ней не цвела,
На нежных лицах не пылали маки
И на сосках бутоны алых роз.
«О, о! – воскликнул грозно Жан Шандос, —
У вас, я вижу, две, нет, тридевицы,
Французы, род презренный и смешной,
А у Шандоса нету ни одной!
Без проволочек, я хочу сразиться,
Стоит Фортуна за моим плечом.
Я вызываю вас. Мы будем биться
Попеременно шпагой и копьем!
Пускай выходит драться, кто посмеет.
Тому, кто в поединке одолеет,
Из трех любая пусть принадлежит».
Бесстыдством оскорбленный, Карл дрожит
От гнева, тотчас за копье берется,
Но Дюнуа великий говорит:
«Сеньор, позвольте мне за вас бороться».
Сказавши это, он летит вперед.
Но Ла Тримуйль прекрасный в свой черед
Кричит: «Нет, я! » Никто не уступает.
Толстяк Бонно им жребий предлагает.
Так в героические времена
На узелки тянулись имена
Героев, доблестной искавших смерти.
Так участь избираемых в конверте
Таит республиканская страна.
И если смею приводить примеры,
Достойные неоспоримой веры,
Я вам скажу, что и святой Матвей
Так утвержден был в должности своей.
Дрожит за короля, кряхтит, вздыхает
Добряк Бонно и жребий вынимает.
С высот сияющих святой Денис
Глядит с отеческой улыбкой вниз,
Любуясь Девственницею могучей,
И направляет бестолковый случай.
Он счастлив: узелок Иоанной взят.
Ему хотелось, чтобы вновь, без страха,
Забыв мечты и гнусного монаха,
Она схватила боевой булат.
Священною отвагой обуянна,
За кустик скромно прячется Иоанна,
Чтобы надеть кольчугу, юбку снять,
Из рук оруженосца меч принять,
И наконец, исполненная гнева,
На своего осла садится Дева.
Колени сжав, она копьем трясет,
Одиннадцати тысяч дев зовет
Себе на помощь силу. А Шандосу
Нельзя к святым показывать и носу,
И, как безбожник, он на бой идет.
Бросается к Иоанне Жан проклятый.
Их мужество равно, блистает взор;
Осел и конь, закованные в латы,
Почуяв шпоры, мчат во весь опор.
И крепкий лоб, такой же лоб встречая,
Рождает в воздухе зловещий треск.
Кровь лошади струится, обагряя
Разбитого доспеха мрачный блеск.
Раздалось эхо страшного удара;
Неистовый пронесся крик осла;
И, разом выбитые из седла,
Лежат герои. Привязав два шара
К веревкам одинаковой длины,
Пустите их с двух точек полукруга:
Они стремятся, ярости полны,
С размаху налетают друг на друга,
И оба сплющены в единый миг;
Их вес и натиск был равновелик.
Взволнованы французы, как и бритты.
Они страшатся, что бойцы убиты.
Спасительница Франции, увы,
Как ни храбры, как ни прекрасны вы,
Но такова уж женская натура:
Сильней Шандосова мускулатура,
Устойчивее ноги, крепче кость.
Он вскакивает, источая злость.
Иоанна тоже хочет встать во гневе,
Но помешал ей глупый взбрык осла,
И на лопатки, как и должно деве,
Иоанна побежденная легла.
Шандос решает, что в ужасной схватке
Им Дюнуа положен на лопатки
Иль там король. Спешит узнать Шандос,
Кому он поражение нанес.
Снимает шлем и видит смоль волос,
Глаза прекрасные. Снимает латы
И видит, изумлением объятый:
Пред ним две груди, прелестью равны,
Разделены, округлы и нежны,
На них цветут два алые бутона,
Как розы две у тихого затона.
Предание гласит, что в этот час
Шандос творца прославил в первый раз:
«Она моя, надменная Иоанна,
Опора Франции досталась мне!
Клянусь святым Георгием, желанна
Мне Девственница гордая вдвойне.
Пускай святой Денис меня осудит:
Марс и Амур – моя защита будет».
Оруженосец вторил: «Да, милорд,
Упрочьте судьбы английского трона.
Отец Лурди в уверенности тверд,
Что Франция не понесет урона,
Пока верней, чем Лациума щит,
Вот эта девственность ее хранит,
Сулящая отчизне нашей беды.
Берите с бою этот стяг победы».
«Да, – отвечал британец, – их оплот
Теперь становится моим уделом».
Иоанна бедная, дрожа всем телом,
Обеты всевозможные дает
Денису, лишена защиты лучшей.
Герой прекрасный, Дюнуа могучий
Вздыхает. Что поделать может он,
Раз поединка свято чтут закон
Все нации? Какой ужасный случай!
Копыта врозь, с поникшей головой
И уши опустив, с Иоанной рядом
Лежит осел; с глубокою тоской
Следит он за Шандосом смутным взглядом,
Давно питая в сердце тайный пыл
К прекрасной девственнице, полной сил, —
Строй нежных чувств, которые едва ли
Ослы простые на земле знавали.
Доминиканец тоже стал дрожать:
Его пугает злой британский воин.
Он, главное, за Карла неспокоен:
Вдруг, чтобы честь отчизны поддержать
И дерзкому не дать над ней глумиться,
Король с Агнесою соединится,
И в те же воды повернут свой руль
С прекрасной Доротеей Ла Тримуйль?
Он стал под дубом, с горьким сокрушеньем,
И предался печальным размышленьям
Над действием и над происхожденьем
Приятного греха, чье имя блуд.
Почтенный брат, уединившись тут,
Был осенен таинственным виденьем,
Похожим на пророческие сны
Иакова, проныры в рукавицах,
Нажившего кой-что на чечевицах,
Как делают Израиля сыны.
Старик Иаков увидал когда-то
В вечерний час на берегу Евфрата
Баранов, лезших на хребты овец,
Которые встречали их покорно.
В том, что увидел наш святой отец,
Таились мудрости не меньшей зерна.
Он видел рыцарства грядущий цвет,
Он наблюдал, как баловни побед
С роскошными красавицами рядом
Их пожирали сладострастным взглядом,
И каждого их них (о, козни зла!)
Любовь неудержимая влекла.
Так в дни весны, когда, с небес слетая,
Зефир и Флора дарят жизнь цветам,
Разноголосая пернатых стая
Любовью тешится по всем кустам;
Целуются стрекозы здесь и там,
А львы бегут с рыканьем исступленным
К своим подругам, страстью истомленным.
Он зрит того, чья слава, как лучи, —
Франциска Первого, бойца. И что же?
С прекрасной Анной тот забыл на ложе
Утраченные в Павии мечи.
Уводят Карла Пятого от лавров
Дочь Фландрии и дочь неверных мавров.
Цвет королей! Один на склоне дней
Схватил подагру, а другой – скверней.
Вокруг Дианы резво вьются смехи,
Когда Амур, для сладостной потехи,
Ее любовной радует игрой
С тобою, Генрих, именем Второй.
Клорису для пажа позабывает
Девятый Карл, преемник твой пустой,
Небеспокоясь, что Париж пылает.
Блеск незакатной славы окружает
Тебя, о Борджа, Александр Шестой!
Ты явлен взору в образах без счета:
Здесь – без тиары, как супруг простой,
С Веноццой делишь радости Эрота,
Немного ниже – с дочерью своей
Лукрецией, признанье шепчешь ей.
О Лев Десятый, славный Павел Третий!
Все короли в любви пред вами дети;
И все же вы уступите ему,
Великому беарнцу моему;
Не столько доблесть в брани и в совете
И громкое над Лигой торжество,
Как Габриель, прославили его.
А дальше – век счастливого владыки,
Век пышных празднеств. О, не чудеса ль
Твой дивный двор, Людовик наш Великий,
Амуром выстроенный твой Версаль,
Где были призваны служить любови
Все грации, где каждый был влюблен;
Цветочным ложем стал твой славный трон,
И бог войны напрасно жаждал крови;
Амур, ты приводил их к королю,
Нетерпеливо шепчущих: «Люблю», —
Соперниц – знаменитую доныне
Племянницу лукавца Мазарини,
Горячую, как солнце, Монтеспан
И Лавальер. Всем час блаженства дан.
Одна вкушает страстное мгновенье,
Другая ожидает наслажденья.
О времена Регентства, дни утех,
Когда никто уже не ищет славы,
А только наслажденья и забавы,
Позабывая, что такое грех,
Когда беспечного безумья смех
Доносится и в сельские дубравы!
Из своего роскошного дворца
Регент примером зажигал сердца,
И в Люксембурге Дафна молодая,
Влюбленному призыву отвечая,
Звездой двора веселого цвела;
Ее вели к постели, обнимая,
Амуры с Бахусом из-за стола.
Но я смолкаю; нынешние лета
Не смею я в стихах живописать.
Опасность не хочу я накликать;
Дни современные – ковчег завета:
И кто его посмеет тронуть, тот,
Сраженный небом, замертво падет.
Я замолчу. Но если б только смел я,
То вас бы, о красавица, воспел я,
Вас, поклоненья моего предмет,
Любви, красы и благородства цвет,
И положил бы в беспредельной вере
У ваших ног дань сердца, как Венере.
О, если бы Амур и девять муз
Мне помогли, воспел бы я союз
Любви и славы, но, увы, словами
Восторга мне не выразить пред вами.
А погрузившийся в святой экстаз
Аббат, конечно, зрел тогда и вас.
Он взором жадным, но, как прежде, скромным,
Светлейшее из зрелищ созерцал,
Как двое несравненных, с видом томным,
Пьют до конца запретных нег бокал.
«Увы, коль все великие на свете
Ведут попарно поединки эти, —
Воскликнул он, – то разъяренный бритт,
Который перед Девою стоит,
Свершает промысла закон, не боле.
Так подчинимся же господней воле,
Аминь, аминь», – он прошептал, и вот
Благоговейно продолженья ждет.
Но нет, Денис, за Францию предстатель,
Не мог позволить, чтобы Жан Шандос
Иоанне роковой удар нанес.
Вы знаете, конечно, друг читатель,
Что будет, если завязать тесьму.
То средство страшное и колдовское;
Святой не должен прибегать к нему,
Когда он может приискать другое.
Огонь Шандоса превратился в лед.
Он, ничего не сделав, устает;
Бессилием внезапным утомленный,
На берегу желанья он поблек,
Как увядает в засуху цветок,
С согнутым стеблем, с головой склоненной,
Мечтающий с напрасною тоской
О животворной влаге, насмерть ранен.
Так усмирен был гордый англичанин
Дениса чудотворною рукой.
Иоанна быстро покидает бритта,
Приходит в чувство и, смеясь над ним,
Кричит Шандосу: «Англии защита,
Нельзя сказать, что ты непобедим.
Господь, услышавший мои молитвы,
Лишил тебя меча в начале битвы.
Но мы еще поборемся с тобой,
И отомщу я поздно или рано.
Всех англичан зову сейчас на бой.
Прощай до встречи возле Орлеана».
Шандос надменный произнес в ответ:
«Прощайте; девушка вы или нет,
Когда опять мы вступим в бой открытый,
Святой Георгий будет мне защитой».
Конец песни тринадцатой
ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
СОДЕРЖАНИЕ
Как Жан Шандос пытается обольстить набожную Доротею. Сражение Ла Тримуйля с Шандосом. Надменный Шандос побежден Дюнуа
О наслаждение, о мать природы,
Венера, просветившая народы,
Ты, чье величье славил Эпикур,
Ты, пред которою никто не хмур,
Ты, открывающая чудной властью
Дорогу к плодовитости и счастью
Бессчетной, суетной толпе людей,
Которым жизни ты самой милей;
Ты, в чьих руках искали миг забвенья
И бог небес, и грозный бог сраженья;
Ты, чья улыбка разгоняет мрак,
Ты, кем в сады обращена пустыня,
Когда по ней стремишь неслышный шаг;
Спустись с небес, прекрасная богиня,
На колеснице из живых цветов,
Которую амуры окружают,
Уносят крылья нежных голубков,
Целующихся между облаков,
И легкие зефиры провожают;
Приди в наш мир, будь ласковой к нему,
Приди; пусть подозрения и ссоры,
Отчаянье, и зависть, и раздоры
Уйдут навек в ужасный ад, во тьму,
В глубокую и вечную тюрьму:
Пусть все, что враждовало и боролось,
Услышав твой животворящий голос,
Восторженно склонится пред тобой:
Один закон да будет – только твой.
О нежная Венера, будь опорой
Монарху нашей Франции, который
Опасности предвидит впереди.
Дай мир Агнесе на его груди,
Умножь их радость, горе услади.
О девственной Иоанне не молю я:
Она еще не знала поцелуя
И власти не изведала твоей;
Святой Денис защитой будет ей.
Но Ла Тримуйля ты и Доротею
Своею милостью благослови,
Пусть вечно он не расстается с нею,
Вкушая сладкие плоды любви;
Пусть мир ее не возмутят до гроба
Былых врагов предательство и злоба.
А ты, о Комос, награди Бонно
Подарком пышным и его достойным:
Им перемирие заключено
Меж Карлом и Шандосом беспокойным.
Он, охраняя честь обеих стран
И множа пользу Франции сторицей,
Согласье получил от англичан
Луару счесть военного границей.
Он полн заботы о британцах был,
Он знал их вкусы, нравы изучил;
Им ростбифы на масле подавали,
Плумпудинги и вина предлагали,
А более изящные блюда
Пошли на стол французам, как всегда:
Тончайшие рагу, и соус сладкий,
И с красными ногами куропатки.
Шандос надменный, кончив пить и есть,
Поехал вдоль Луары. Он клянется
Раз начатое до конца довесть
И с бою взять у Девственницы честь,
А в ожиданье за пажа берется.
Близ Дюнуа, по-прежнему смела,
Иоанна снова место заняла.
Король французов, со своим отрядом,
С духовником в хвосте, с Агнесой рядом,
Поднялся по течению с версту,
Избрав для остановки местность ту,
Где замедляется волна Луары.
Плавучий мост на лодках, очень старый
И в дырах весь, годился лишь на слом;
В конце его скрывал часовню ельник.
Торжественно и важно там отшельник
Читал обедню. Мальчик дискантом
Монаху помогал в труде святом.
Но Карл молиться не повел Агнесу:
Он поутру в Кютандре слушал мессу.
Лишь Доротея нежная, с тех пор
Как испытала ужас и позор
И все ж спаслась, благодаря лишь чуду,
Не упускала случая повсюду
Воспользоваться мессою второй.
Она спешит, сойдя с коня, смиренно
Три раза окропить себя водой
И молится коленопреклоненно,
Сложив ладони с кроткою мольбой.
Ее заметив вдруг, отшельник хилый
Был ослеплен и, тяжело дыша,
Забыв воскликнуть: «Господи, помилуй!» —
Воскликнул: «Господи, как хороша!»
Шандос зашел туда же, без сомненья,
Не для молитвы, а для развлеченья.
С надменным видом, мимоходом он
Красотке делает полупоклон,
Разгуливает, свищет без стесненья
И наконец становится за ней,
Не слушая божественных речей.
Несясь к всевышнему духовным взглядом,
Моля дать сил сопротивляться злу,
Француженка лежала на полу,
Лоб опустив к земле и кверху задом.
Ее короткой юбки легкий край,
Откинувшись, как будто невзначай,
Открыл очам Шандоса очерк тайный
Двух ножек красоты необычайной.
Подобных тем, что, тронут и смущен,
Увидел у Дианы Актеон.
Тут наш Шандос, забыв богослуженье,
Почуял очень светское волненье
И, дерзко оскорбляя божий храм,
Рукою начинает шарить там,
Где было все с атласом белым схоже.
Я не намерен, о великий боже,
Описывать читателям-друзьям,
Краснеющим перед таким вопросом,
Что было дальше сделано Шандосом.
Но Ла Тримуйль, заметивший, куда
Ушла его любовь, его звезда,
В часовню за красавицею входит.
Куда, куда Амур нас не заводит?
Как раз в тот миг священник обращал
Лицо назад. Шандос же начинал
С красоткой обходиться все смелее,
И крик дрожащей, бледной Доротеи,
Казалось, слышен был на целый свет.
Я славному художнику предмет
Подобный дал бы на изображенье,
Чтоб он нарисовал всех четверых,
Их удивление и лица их.
Наш Ла Тримуйль тут закричал в волненье:
«Британец дерзкий, рыцарства позор,
Как ты решился, богохульный вор,
Во храме на такое предприятье?»
С надменным видом оправляя платье
И к выходу идя, ему Шандос
На это предложил такой вопрос:
«А вы-то, сударь, здесь при чем? И кто вы?»
«Я, – возразил француз, на все готовый, —
Ее любовник гордый и суровый,
И, знайте, у меня привычка есть
Отмщать ее нетронутую честь».
«Что ж, если так, ясна мне ваша злоба, —
Сказал Шандос – Столкуемся мы оба.
Хоть иногда я на спину гляжу,
Но все же вам своей не покажу».
Француз прекрасный и британец гордый
Идут к коням, друзьям бессчетных сеч,
Берут рукой неколебимо твердой
Из рук оруженосцев щит и меч,
Потом, вскочив в седло, не зная страха,
Сшибаются друг с другом в вихре праха.
Прекрасной Доротеи стон и плач
Противников остановить не в силе.
Тримуйль, несясь на поединок вскачь,
«Отмщу за вас, – успел ей крикнуть, – или
Умру». Но он ошибся, потому
Что отомстить не удалось ему.
Уже он панцирь из блестящей меди
Пробил Шандосу в двух иль трех местах
И близок был к решительной победе,
Как вдруг споткнулся конь его, и, ах,
Он падает посередине боя,
И смят копытом шлем на лбу героя,
И на траву течет густая кровь.
Бежит отшельник, увидав несчастье,
Вопит «In manus», хочет дать причастье.
О Доротея! Бедная любовь!
Близ друга распростертая безгласно,
Сперва ты крикнуть силилась, напрасно,
Но наконец шепнула, чуть дыша:
«О мой любимый! Я его убила…
Покинь же тело, жалкая душа!
Меня часовня эта погубила.
Несчастие случилось оттого,
Что я на миг оставила его,
Любви и Ла Тримуйлю изменила,
Чтоб слушать две обедни в день, о, стыд!»
Так, плача, Доротея говорит.
Шандос доволен был концом сраженья.
«Француз прекрасный, храбрых украшенье,
А также ты, прекрасная моя,
Вас объявляю пленниками я.
Обычай наш известен вам, наверно.
Агнеса чуть моею не была,
Я Девственницу выбил из седла.
Но, признаю, свой долг исполнил скверно.
Все это наверстаю я сейчас
И честь британцев поддержу примерно,
А в судьи, Ла Тримуйль, беру я вас».
Отшельник, Ла Тримуйль и Доротея,
Услышав речь подобную, дрожат.
Так в глубине глухих пещер, робея,
Пастушка к небесам возводит взгляд.
Толпится стадо близ нее без толка,
И пес дрожит, увидев рядом волка.
Но хоть святая запоздала месть,
Не в силах было небо перенесть
Грехов Шандоса мерзостный излишек.
Он грабил, жег, он лгал во все часы,
Насиловал девчонок и мальчишек,
И ангел смерти это на весы
Все положил, суровый и бесстрастный.
На берегу был Дюнуа прекрасный,
Он видел поединок вдалеке,
Недвижного Тримуйля на песке,
Красавицу, безмолвную от страха,
Коленопреклоненного монаха
И гордого Шандоса на коне:
И он летит, как ветер в вышине.
В то время был обычай в Альбионе
По имени все вещи называть.
Уж победителя успел нагнать
Наш Дюнуа, уж встретились их кони,
Как вдруг непобедимый паладин
Отчетливо услышал: «Шлюхин сын!»
«Да, я таков! Но это не обида:
Таков удел и Вакха и Алкида,
Таков был Ромул и Персей таков,
Отчизны слава и гроза врагов.
Я в честь их буду биться, – то не шутка.
Припомни лучше, что рукой ублюдка
Отечество покорено твое.
О вы, чью мать ласкал властитель грома,
Мой меч направьте и мое копье!
Докажем, что ублюдкам честь знакома!»
Была молитва, может быть, грешна;
Но мифы знал прекрасно Дюнуа,
Их Библии всегда предпочитая.
И вмиг сверкнула пика золотая,
И шпоры золоченые, звеня,
Вонзились в стройные бока коня.
Ударом первым, налетев с откоса,
Разбил он многоцветный щит Шандоса
И расколол ему на два куска
Негнущуюся сталь воротника.
Удар наносит храбрый англичанин
По панцирю тяжелому копьем,
Гремят доспехи, но никто не ранен.
Вновь рыцари в порыве боевом,
Пылая гневом, чуждые испуга,
Отважно налетают друг на друга.
Их кони, сбросив грузных седоков,
Вдоль зеленью покрытых берегов
Пошли пастись спокойно в отдаленье.
Как оторвавшиеся от скалы
Во время сильного землетрясенья
Две страшных глыбы, гулко-тяжелы,
Грохочут, падая на дно долины, —
Так падают и наши паладины.
Ужасным эхом потрясен простор,
Трепещет воздух, стонут нимфы гор.
Когда Арей, сопутствуемый Страхом,
Пылая гневом, кровию покрыт,
Спускался с неба, чтобы мощным взмахом
Поднять над берегом Скамандра щит,
Когда Паллада, не смутясь нимало,
Рать ста царей на бой одушевляла, —
Была вот так же твердь потрясена;
Дрожала преисподней глубина;
И сам Плутон, бледнея в царстве теней,
Страшился за судьбу своих владений.
Подобно волнам, что о берег бьют,
Герои наши яростно встают,
Мечи свои стремительно хватают,
Сталь панцирей друг другу разрубают,
Друг друга ранят в грудь, и в пах, и в бровь.
Уже течет пурпуровая кровь
По шлемам, по разрубленным кольчугам,
И, отовсюду собираясь кругом,
На битву зрители глядят с испугом,
Молчат, не дышат и не сводят глаз.
Толпа всегда одушевляет нас;
Ее вниманье – возбудитель славы.
А поединок, грозный и кровавый,
Лишь начал разгораться в этот час.
Ахилл и Гектор, гневные без меры,
Или теперешние гренадеры,
Или голодные и злые львы,
Не так горды, не так жестоки вы,
Как наши рыцари. Ободрив чувства
И к силе присоединив искусство,
Француз британца за руку схватил,
Ударом метким меч его разбил,
Подножку дал – и на траву откоса
В мгновенье ока повалил Шандоса.
Но, повалив его, упал и сам.
И продолжают оба битву там —
Француз поверх, а снизу англичанин.
Наш Дюнуа, почти совсем не ранен,
Великодушья сохраняя вид,
Врага давя коленом, говорит:
«Сдавайся!» – «Как же, – отвечает бритт, —
Вот получи-ка просьбу о пощаде!»
И, как-то извловчившись пред концом,
Ударил он с большою силой сзади
Коротким и отточенным ножом
Того, кто заплатил ему добром.
Но, встретив крепкие стальные латы,
Сломался пополам клинок проклятый.
Тут Дюнуа воскликнул: «Если так,
Умри, о подлый и бесчестный враг!»
И, воздавая дерзкому сторицей,
Его мечом ударил под ключицей.
Пред смертию британский паладин
Пробормотал невнятно: «Шлюхпн сын!»
Его душа, где обитала злоба,
Себе осталась верною до гроба.
Его движения, черты лица
Еще врагу надменно угрожали,
И, повстречавшись с ним в аду, едва ли
Не испугался дьявол пришлеца.
Так умер, как и жил, суров и странен,
Французом побежденный англичанин.
Был благороден гордый Дюнуа
И не прельстился бранною добычей,
Презрев постыдный греческий обычай.
Он занят Ла Тримуйлем. Чуть дыша,
Тот наблюдал за битвой. Доротея
Не смеет верить гибели злодея.
Она поддерживает по пути
Любовника рукой. А он почти
Оправился, он ранен – между нами —
Лишь глаз ее прекрасными лучами.
Он снова бодр. И радость обрести
Спешит опять красавица младая,
И к чистому веселью призывая,
Уже мелькает на ее устах
Улыбка сквозь струящиеся слезы.
Так, выступив меж тучек в небесах,
Порою солнце озаряет розы.
Великий Карл, любовница его,
Сама Иоанна – все поочередно
Спешат обнять того, кто благородно
Умножил славу края своего.
И восхищаются все с удивленьем
Его отвагой чудной и смиреньем.
Искусство чести в нем воплощено:
Быть скромным и могучим заодно.
Но Девственница не совсем довольна:
В душе она завидует, ей больно,
Что не ее лилейная рука
Сразила низкого еретика,
И в памяти ее встает всечасно,
Двойным стыдом румяня цвет ланит,
Тот час, когда неукротимый бритт
Ее поверг на землю – и напрасно.
Конец песни четырнадцатой
ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
СОДЕРЖАНИЕ
Великое пиршество в Орлеанской ратуше, зa которым следует общее наступление. Карл нападает на англичан. Что приключается с прекрасной Агнесой и с ее попутчиками
О цензоры, я презираю вас,
Виднее мне, чем вам, мои пороки.
Я бы хотел, чтоб дивный мой рассказ,
На золоте начертанные строки,
Являл одни лишь подвиги для нас
И Карла в Орлеане величаво
Венчали Дева, и Любовь, и Слава.
Достаточно я утомлен уже
Рассказом о Кютандре и паже,
О Грибурдоне низком, и порою
Мне кажется, что для таких речей
Едва ли место в повести моей.
Но эти приключения, не скрою,
Записаны Тритемовой рукою;
Я не выдумываю ничего.
И ежели читатель, углубившись
В подробности рассказа моего
И на создателя их рассердившись,
Решит сурово осудить его,
Пусть проведет он пемзою по строкам,
Которые посвящены порокам.
Но истину он все же должен чтить.
О Истина, невинная богиня.
Когда ж твоя восславится святыня?
Ты, призванная вечно нас учить,
Зачем в колодце предпочла ты жить?
Когда придешь ты нас благословить?
Когда писатели в моей отчизне,
Забывши ненависть, оставив лесть,
Расскажут нам про трудность бранной жизни,
Про паладинов подвиги и честь?
О, как был осторожен Ариосто,
Когда, столь величаво и столь просто,
Епископа Турпина в первый раз
Он имя ввел в свой сладостный рассказ!
Еще не одолев своей тревоги,
По Орлеанской ехал Карл дороге,
Сопутствуемый свитой золотой,
Блиставшей роскошью и красотой.
У Дюнуа он спрашивал совета.
Таков царей обычай искони:
В несчастье обходительны они,
Заносчивы в удачливые дни.
Агнеса и доминиканец где-то
Скакали следом. Королевский взгляд
Уж обращался много раз назад,
И был рассеян царственный повеса;
Когда бастард, отвагою объят,
Звал: «В Орлеан», – король шептал: «Агнеса».
Счастливый Дюнуа, душою тверд
И зоркостью врагам отчизны страшен,
Под вечер обнаружил некий форт,
Который плохо укрепил Бедфорд,
Поблизости от осажденных башен.
Он взял его, Карл водворился в нем.
Здесь находились английские склады.
Бог страшных битв, не знающий пощады,
Бог пиршеств, управляющий столом,
Наполнить это место были рады —
Один снарядами, другой вином.
Все принадлежности войны ужасной,
Все то, что услаяздает пир прекрасный,
Здесь были соединены в одно,
Как бы для Дюнуа и для Бонно.
Весь Орлеан, забыв на день тревогу,
Спешил принесть благодаренье богу.
Молебствия многоголосный гам,
Собравший городскую знать во храм;
Обед, где, буйной радостью объяты,
Епископ, мэр, монахи и солдаты
Вповалку оказались на полу;
Огонь, пронзающий ночную мглу
И бьющий ввысь сквозь пелену тумана,
Народа крик, веселый звон тимпана —
Все точно пело громкую хвалу
Тому, что Карл, среди французов снова,
Подходит к стенам города родного.
Но крики радости в единый миг
Сменил отчаянья протяжный крик.
Повсюду слышится: «Бедфорд! Тревога!
На стены! В брешь! Вперед! Нужна подмога!»
Пока, хваля весь королевский род,
Беспечно пьянствовали горожане,