На помощь друга верного зовет,
Потом твердит в заботе и печали:
«Ответьте, умоляю, не встречали
Вы господина сердца моего?
Он только что был здесь, и нет его.
О Ла Тримуйль, о дорогой любовник,
Кто нашего несчастия виновник?»
Она напрасно это говорит,
Тримуйль не понимает слов подруги;
Ему мерещится, что гордый бритт
Пред ним – с мечом в руках, в стальной кольчуге
Вступить в борьбу с врагом стремится он,
Меч обнажив, идет на Доротею,
Так говоря: «Британец, я сумею
Заставить вас понизить дерзкий тон.
Наверное, перепились вы пива,
Грубьян, – он восклицает горделиво, —
Но меч мой вас научит на лету
Почтенью к рыцарю из Пуату,
Чьи предки славные во время оно
Без счету отправляли в мир теней
Таких же наглецов из Альбиона,
Но только похрабрей и познатней.
Что ж вы стоите, не берясь за шпагу,
Что ж потеряли вы свою отвагу,
Речь гордую и мужественный вид,
Британский заяц, английский Терсит?
Я знаю вас: в парламенте горланят,
А в битве трусят! Обнажай же меч,
Иль двести пятьдесят плетей изранят
Тебя от жирной задницы до плеч,
И медный лоб твой, заяц злополучный,
Я меткой заклеймлю собственноручной».
Растерянна, едва дыша, бледна;
Внимает дева гордому герою.
«Не англичанин я, – твердит она, —
За что вы так обходитесь со мною?
Я ненавистна вам не потому ль,
Что мой любовник – славный Ла Тримуйль?
О, сжальтесь! Женщина в слезах и муке
Целует ваши доблестные руки!»
Она напрасно молит: глух и нем,
Тримуйль, рассвирепев уже совсем,
Схватить за горло хочет Доротею.
Но, дамой нагоняемый своею,
О них споткнувшись, бедный духовник
Вдруг падает и испускает крик;
Тримуйль его хватает в диком раже
За волосы и падает туда же;
С разбега кубарем – печальный вид —
Агнеса нежная на них летит;
И между ними бьется Доротея,
Зовя Тримуйля и кляня злодея.
С зарей, как это было решено,
Король, сопровояедаемый Бонно
И Дюнуа с отважною Иоанной,
Поспешно направлялись в замок странный,
О, чудеса! О, сила волшебства!
Чтоб отыскать скорее след желанный.
Едва сошли они с коней, едва
За ними двери замка затворились,
Все четверо тотчас ума лишились.
Так и у нас в Париже доктора
Бывают и способны и учены,
Пока не настает для них пора
Торжественно вступить под сень Сорбонны,
Где Путаница и нелепый Спор
Устроились удобно с давних пор
И мысль разумная звучит как шутка;
Толпа ученых входит в этот храм;
На вид они не лишены рассудка,
Почтение они внушают вам,
Все смотрят сановито и прилично,
Все по-латыни говорят отлично,
Толкуют обо всех и обо всем,
И все же – это сумасшедший дом.
Карл, опьянен от нежности и счастья,
С блестящим взором, в неге сладострастья,
С сердцебиеньем и огнем в крови,
Твердит на нежном языке любви:
«Мой друг, моя Агнеса дорогая,
Моя красавица, мой рай земной,
Как часто я страдал, тебя теряя,
Как счастлив я, что ты опять со мной,
Опять в моих объятьях тесно, тесно!
О, если б знала ты, как ты прелестна!
Но будто пополнела ты слегка,
Тебя не может обхватить рука,
Не узнаю твой стан: он был так тонок.
Какой живот, и бедра, и бока!
Агнеса! Это будет наш ребенок,
Наш милый сын, любви бесценный плод,
Который Францию превознесет.
Пусти меня скорее к милой детке,
Дай поглядеть, удобно ли ему,
Пусть милый плод к родной приникнет ветке,
Пусти меня к ребенку моему».
Кому, пусть сам читатель отгадает,
Прекрасный Карл восторги расточает?
Кого в объятиях сжимает он?
То был Бонно, пыхтящий, потный, жирный,
То был Бонно, который поражен
Был, как никто на всей земле обширной.
Все в Карле страстью воспламенено;
Он шепчет: «Этот миг я не забуду!»
И вмиг на человеческую груду
Бросает неповинного Бонно.
Какие вопли раздались, о Муза,
Под тяжестью нечаянного груза!
Аббат, слегка опомнившись, вперед
Старается просунуть свой живот,
Агнесу топчет, давит Доротею;
Бонно, вскочив, за ним бежит в аллею.
Но Ла Тримуйлю кажется, что ту,
Но ком его душа всегда пылает,
Его красавицу, его мечту
Толстяк бегущий дерзко похищает.
Он за Бонно бежит, крича ему:
«Отдай ее, иль силой отниму!
Стой, подожди!» И бедного детину
Со страшной силой ударяет в спину.
Бонно прекрасную броню носил,
С ней расставаясь лишь в опочивальне;
Удар по ней подобен грому был
Иль стуку молота по наковальне;
Его торопит страх, в глазах темно.
Иоанна, видя бедствие Бонно,
Бегущего в отчаянном испуге,
Иоанна, в шлеме и в стальной кольчуге,
Летит к Тримуйлю, и ее рука
Выплачивает долг за толстяка.
Бастард, прославленный по всей отчизне,
Зрит, что опасность угрожает жизни
Тримуйля дорогого. Не ему ль
В любви и верности клялся Тримуйль?
Бастард прекрасный принимает Деву
За англичанина, несется к ней
И, справедливому отдавшись гневу,
Все, что досталось дружеской спине,
Спешит Иоанне возвратить вдвойне.
 
 
Карл благородный, созерцавший это,
Своих желаний не терял предмета
И, видя, что Агнесу бьют, за меч
Хватается, не в силах удержаться.
Он хочет за нее костями лечь,
Он с целой армией готов сражаться.
И кажется ему, что заодно
Все, находящиеся воруг Бонно.
Он колет Дюнуа куда попало,
А тот с размаху бьет его в забрало,
Несноснейшую причиняя боль.
Когда б он знал, что это был король,
Наш рыцарь ужаснулся бы, наверно.
И устыдился бы себя безмерно!
Бастард и Деву ранит; та его
Разит мечом в неистовстве и гневе;
Но рыцарь, не страшася ничего,
Бросает вызов королю и Деве;
Направо и налево, здесь и там,
Он их с размаху бьет по головам.
Иоанна, Дюнуа, остановитесь!
Как будет горько вашему уму
Понять впоследствии, с кем бился витязь,
Удары Девы сыпала кому!
Тримуйль с неостывающей отвагой
Дерется с кем попало и порой
Иоанны прелести щекочет шпагой.
Бонно не занят этою игрой,
Гул битвы меньше всех его смущает.
Он получает, но не возвращает
И со слезами бегает кругом,
Опережаемый духовником.
Круговоротом бешеная злоба
Бурлит широко по всему дворцу,
И верные друзья, лицом к лицу,
Сражаются, любя друг друга оба,
Агнеса стонет, Доротея льет
Потоки слез и милого зовет.
Тут Бонифаций, полный сокрушенья,
Уже уставший призывать творца,
Заметил, что на битву с возвышенья
Хозяин грозный этого дворца,
Гермафродит, обыкновенно хмурый,
Глядит, держась от смеха за бока.
Мгновенно голова духовника,
Где под защитою святой тонзуры
Еще остался смысл, озарена
Была догадкою, что, без сомненья,
Виновник и зачинщик Сатана
Неслыханного самоизбиенья.
Он вспомнил, что Бонно носил с собой
Мускат, гвоздику, перец, соль, левкой,
При помощи которых наши деды
Различные предотвращали беды.
Духовнику был кстати груз такой.
Молитвенник при нем был. В тяжкой доле
Набрел он на спасительную нить,
При помощи молитв и горсти соли
Лукавого задумав изловить.
Над таинством трудясь, подобно магам,
Бормочет он: «Sanctam, Catholicam,
Papam, Romam, aquam benedictam»;
И, чашу взяв, спешит проворным шагом
Врасплох святою окропить водой
Отродие Алисы молодой.
Едва ли Стикса огненная влага
Для грешников губительней была.
Волшебник загорелся, как бумага,
И вместе с замком, сим жилищем зла,
Его заволокла густая мгла.
Еще не исцелившись от недуга,
Искали рыцари во тьме друг друга.
Мгновение спустя обман исчез;
Нет больше битв, ошибок, злых чудес,
Любовь опять сменила раздраженье,
Ничто не затемняло больше глаз,
Вернулся, бывший в их распоряженье,
Рассудка незначительный запас;
Увы, к стыду людей, на нашем свете
Нетрудно исчерпать запасы эти.
Совсем как напроказившие дети,
Смотрели паладины в этот час;
Полны смиренья и господня страха,
Они поют псалмы у ног монаха.
О благородный Карл! О Л а Тримуйль!
Я восхищенье ваше опишу ль?
Повсюду слышалось: «Моя Агнеса!
Мой ангел! Мой король! Моя любовь!
Счастливый день! Счастливый миг! Завеса
Упала с глаз! Тебя я вижу вновь!»
На сто вопросов с этих уст счастливых
Слетает сто ответов торопливых,
Но чувств не может выразить язык.
Отеческие взоры духовник
На них бросая, в стороне молился.
Бастард к Иоанне нежно наклонился
Со скромным выраженьем чувств своих.
Тут постоянный спутник страсти их,
Осел священный, Франции на славу,
Издал громоподобную октаву
Всей силой легких. Небо потрясла
Октава благородного осла.
Качнулись стены замка. Задрожала
Земля, и Девственница увидала,
Как падают при звуках громовых
Сто башен медных, сто дверей стальных.
Так было раз уже во время оно,
Когда, презрев кровопролитный бой,
Евреи укрепленья Иерихона
В единый миг разрушили трубой.
Теперь чудес подобных не бывает.
Мгновенно замок вид переменяет
И, созданный неверием и злом,
Становится святым монастырем.
Салон Гермафродита стал часовней.
Опочивальня, прочих мест греховней,
Где буйствовал хозяин по ночам,
Преобразилась в величавый храм.
По мудрому творца определенью,
Не изменила местоназначенью
Лишь зала пиршеств, и в стенах ее
Благословляют пищу и питье.
Душою в Реймсе, в стенах Орлеана,
Так говорила Дюнуа Иоанна:
«Все нам благоприятствует.
Заря Любви и славы светит нам отныне;
И дьявол посрамлен в своей гордыне,
Беспомощною злобою горя».
Она ошиблась, это говоря.
 
 
   Конец песни семнадцатой
 

ПЕСНЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ
Злоключения Карла и его золотой свиты
 
 
Нет в летописях ни одной страны!
Такого мудреца или пророка,
Который бы не потерпел жестоко,
По прихоти завистливого рока,
От происков врагов иль Сатаны.
 
 
Французского монарха от рожденья
Испытывала воля провиденья;
Его воспитывали кое-как;
Его преследовал Бургундский враг[82];
Отец лишил законного владенья;
К суду юнец несчастный призван был
Парламентом Парижа близ Гонессы;
Британец лилии его носил;
Ему порой не удавалось мессы
Прослушать; он скитаться и блуждать
Привык. Любовница, друг, дядя, мать —
Все предали его и все забыли.
Агнесою воспользовался бритт;
Благодаря нечистой адской силе
Искусным волшебством Гермафродит
Ему к любимой преградил дорогу.
Он в жизни много испытал обид,
Но он их вынес, – так угодно богу.
 
 
Покинув замок, где не так давно
Агнеса, паладины и Бонно
Коварство Вельзевула испытали,
Любовники, беседуя, скакали;
По краю леса ехали они,
Что назван Орлеанским в наши дни.
Еще супруга сонная Тифона
Едва мешала краски небосклона,
Как вдруг суровой Девственницы взгляд
Заметил за деревьями солдат
В коротких юбках; на их куртках были
Три леопарда средь французских лилий.
Король остановил коня. Ему
Неясна даль была сквозь полутьму.
 
 
Сам Дюнуа считал, что дело странно.
Агнеса же, едва тая испуг,
Шепнула королю: «Бежим, мой друг».
Приблизившись, увидела Иоанна
Каких-то пленных, по двое, в цепях;
Их лица выражали скорбь и страх.
«Увы! – она отважно восклицает. —
Ведь это рыцари. Священный долг
Освободить их нам повелевает.
Покажем бриттам, будь их целый полк,
Что может Дюнуа, что может Дева!»
И, копья наклонив, дрожа от гнева,
Они бросаются на часовых.
Заметив вид их грозный и надменный,
Услышав, как ревет осел священный,
Трусливые воители тотчас,
Как стая гончих, исчезают с глаз.
Иоанна, гордая удачной схваткой,
Приветствовала пленных речью краткой:
«О рыцари, добыча злых оков,
Пред королем-защитником склонитесь,
Ему служить достойно поклянитесь,
И бросимся совместно на врагов».
Но рыцари на это предложенье
Не отвечали вовсе. Их смущенье
Еще усилилось. Читатель мой,
Ты хочешь знать, кто эти люди были,
Стоявшие безмолвною толпой? То были жулики.
Их присудили, И, право же, заслуженно вполне,
Грести на Амфитритиной спине[83];
Узнать легко их по нарядам было.
Взглянув на них, король вздохнул уныло,
«Увы, – он молвил, – суждено опять
Горчайшую печаль мне испытать.
Державой нашей англичане правят,
Чинят расправу и творят свой суд!
Их величают, их в соборах славят,
Их властью подданных моих ведут
На каторжные страшные работы!..»
 
 
И государь, исполненный заботы,
К молодчику приблизиться решил,
Который во главе отряда был.
Мерзавец тот смотрел ужасно скверно:
Он рыжей бороды давно не брил;
Улыбкой рот кривился; лицемерно
Двоился взгляд трусливый и косой;
Казалось, что всклокоченные брови
Какой-то замысел скрывают злой;
На лбу его – бесчинство, жажда крови,
Презренье правил, свой на все закон;
К тому же скрежетал зубами он.
Обманщик гнусный, видя властелина,
Улыбкой, выражением лица
Походит на почтительного сына,
( Который видит доброго отца.
Таков и пес, свирепый и громадный,
Охрипнувший от лая, к драке жадный:
Хозяина заметив, он юлит,
Он самый льстивый принимает вид
И кротче агнца ради корки хлеба.
Иль так еще противник дерзкий неба,
Из ада вырвавшись и спрятав хвост,
Является меж нас, любезен, прост,
И, как отшельник, соблюдает пост,
Чтоб лишь верней смутить ночные грезы
Святой сестры Агаты или Розы.
Прекрасный Карл, обманутый плутом,
Его ободрил ласково. Потом
Спросил его, исполненный заботы:
«Скажи мне, друг, откуда ты и кто ты,
Где родился, как жил, чем промышлял,
И кто, сводя с тобой былые счеты,
Тебя так беспощадно наказал?»
Печально отвечает осужденный:
«О мой король, чрезмерно благосклонный!
Из Нанта я, зовут меня Фрелон.
Я к Иисусу сердцем устремлен;
Живал в монастырях, живал и в свете,
И в жизни у меня один закон:
Чтоб были счастливы и сыты дети.
Я отдал добродетели себя.
В Париже с пользою работал я,
Насмешки едкой в ход пуская плети.
Моим издателем был сам Ламбер;
Известен я на площади Мобер;
Там равный мне нашелся бы едва ли.
Безбожники, конечно, обвиняли
Меня в различных слабостях; порой
Не прочь бывали счеты свесть со мной;
Но для меня судья – одна лишь совесть».
 
 
Растрогала монарха эта повесть.
«Утешься и не бойся ничего, —
Он говорит ему. – Ответь мне, все ли
Из тех, кого в Марсель угнать хотели,
Добро, как ты, чтут более всего?»
«Любой мое занять достоин место,
Бог мне порукой, – отвечал Фрелон. —
Из одного мы и того же теста.
Сосед мой, например, аббат Койон,
Что б там ни говорили, добрый малый,
Благоразумный, сдержанный, не шалый,
Не забияка и не клеветник.
Вот господин Шоме, невзрачный, серый,
Но сердцем – благочестия родник;
Он рад быть высеченным ради веры.
Вон там Гоша. Он в текстах, видит бог,
Раввинов лучших посрамить бы мог.
Вот тот, в сторонке, – адвокат без дела:
Он бросил суд, он божий раб всецело.
То Саботье. О, мудрых торжество!
О, ум тончайший! О, святой священник!
Он предал господина своего,
Но ведь немного взял за это денег.
Он продался, но это не беда.
Он занимался, как и я, писаньем,
Печати послужил он с дарованьем,
Полезен будет он и вам всегда.
В наш век ведь отданы успех и слава
Лишь тем из авторов, кто грязен, право!
Нас, бескорыстных, зависть оплела.
Таков удел всего святого. Эти ль
Презренные нас удивят дела?
Всегда, везде гонима добродетель,
Король! Кто знает это лучше вас?»
Внимая звуку слов его столь лестных,
Карл увидал еще двух неизвестных,
Скрывавших лица, словно бы стыдясь.
«Кто это?» – молвил он, с огнем во взоре.
 
 
Газетчик отвечал: «Сказать не грех,
Что это доблестнейшие из всех,
Кто собирается пуститься в море.
Один из них Фантен, святой аббат.
Он любит знатных, он незнатным рад.
Он пастырь душ живых. Но все ж толкала
Его порой и к умиравшим страсть,
Чтоб исповедать их и обокрасть,
Другой – Бризе, монахинь попечитель;
Он прелестей их тайных не любитель,
Предпочитая мудро их казну.
Не ставлю это я ему в вину:
Он не любил металла, но боялся,
Чтоб тот безбожным людям не достался.
Последний из ссылаемых в Марсель —
Моя опора, добрый Ла Бомель.
Из всей моей ватаги лицемерной
Он самый подлый, но и самый верный.
Рассеян он немного, грех тот есть;
Ему порою, меж трудов, случалось
В карман чужой, как будто в свой, залезть,
Но чье перо с его пером сравнялось!
Он знает, сколь для немощных умов
Тлетворна истина; он понимает,
Что свет ее опасен для глупцов,
Что им тупица злоупотребляет,
И дал обет сей мудрый человек
Ни слова правды не сказать вовек.
Я, мой король, ее вещаю смело;
Мне дороги и вы, и ваше дело,
И я потомкам говорю о том.
Но я молю вас: не воздайте злом
Нам, клеветой униженным жестоко;
Спасите добрых из сетей порока;
Освободите, оплатите нас;
Клянусь, писать мы будем лишь для вас».
 
 
Он тут же речь составил; в ней со страстью
К единству звал он под законной властью,
Клял англичан и утверждал, что в нем
Нашел опору королевский дом.
Карл, слушая, вздыхал посередине,
Глядел на всех, исполненный забот,
И тут же объявил, что их отныне
Под покровительство свое берет.
 
 
Прекрасная Агнеса, стоя рядом,
Растроганным на всех сияла взглядом.
Она была добра: известно нам,
Что женщины, служащие Киприде,
Чувствительней других к чужой обиде.
Она сказала: «Этим молодцам
День выдался сегодня очень славный:
Они впервые в жизни видят вас
И празднуют освобожденья час.
Улыбка ваша – счастья признак явный.
О, как могли судейские чины
Не признавать хозяина страны,
С законным государем не считаться!
Им судьями не должно называться!
Я видела, как эти господа,
Блюстители престола и свободы.
Тупые и надменные всегда,
Забрали королевские доходы,
В суд вызвали монарха своего
И отняли корону от него.
Несчастные, стоящие пред вами,
Преследуемы теми же властями;
Они вам ближе сыновей родных;
Изгнанник вы, – отмстите же за них».
 
 
Ее слова монарха умилили:
В нем чувства добрые всесильны были.
Иоанна же, чей дух был не таков,
Повесить предложила молодцов,
Считая, что давно бы всем Фрелонам
Пора болтаться по ветвям зеленым;
Но Дюнуа не согласился с ней:
Он был благоразумней и умней.
«У нас порой в солдатах недостаток,
Нам не хватает рук во время схваток;
Используем же этих молодцов.
Для приступов, осады и боев
Нам не нужны писаки и поэты;
Их ремесло я изменить готов,
Им в руки дав не весла, а мушкеты.
Они бумагу пачкали; пускай
Теперь идут спасать родимый край!»
Король французов был того же мненья.
Тут обуял несчастных пленных страх,
Все бросились к его ногам, в слезах.
Их поместили около строенья.
Где Карл, в сопровождении двора,
Решил остаться на ночь до утра.
Агнеса так была душой добра,
Что пир решила им устроить редкий:
Бонно им снес монаршие объедки.
 
 
Карл весело поужинал, потом
Лег отдохнуть с Агнесою вдвоем.
Проснувшись, оба раскрывают вежды
И видят, что исчезли их одежды.
Агнеса тщетно ищет их кругом, —
Их нет, как и жемчужного браслета,
А также королевского портрета.
У толстого Бонно из кошелька
Похитила какая-то рука
Все деньги христианнейшей короны.
Ни ложек нет, ни платьев, ни куска
Говядины. Койоны и Фрелоны,
Минуты лишней не теряя зря,
Заботою и рвением горя,
Немедля короля освободили
Ото всего, чем был он окружен.
Им думалось, что мужеству и силе
Противна роскошь, как учил Платон.
Они ушли, храня монарха сон,
И в кабаке добычу поделили;
Там ими был написан и трактат
Высокохристианский о презренье
К земным благам и суете услад.
Доказывалось в этом сочиненье,
Что все на свете – братья, что должно
Наследье божье быть поделено
И каждому принадлежать равно.
Впоследствии святую книгу эту,
По праву полюбившуюся свету,
Дополнила ученых справок тьма,
Для руководства сердца и ума.
 
 
Всю свиту королевскую в смущенье
Повергло дерзостное похищенье,
Но не найти нигде уже вещей.
Так некогда приветливый Финей,
Фракийский царь, и набожный Эней
Чуть было не утратили дыханья
От изумленья и негодованья,
Заметив, что у них ни крошки нет,
Что гарпии пожрали их обед.
Агнеса плачет, плачет Доротея,
Ничем прикрыться даже не имея,
Но вид Бонно, в поту, почти без сил,
Их все-таки слегка развеселил.
«Ах, боже мой, – кричал он, – неужели
У нас украли все, что мы имели!
Ах, я не выдержу: нет ни гроша!
У короля добрейшая душа,
Но вот развязка – посудите сами,
Вот плата за беседу с мудрецами».
Агнеса, незлобивая душой
И скорая всегда на примиренье,
Ему в ответ: «Бонно мой дорогой,
Не дай господь, чтоб это приключенье
Внушило вам отныне отвращенье
К науке и словесности родной:
Писателей я очень многих знала,
Не подлецов и не воров нимало,
Любивших бескорыстно короля,
Проживших, о подачках не моля,
И говоривших прозой и стихами
О доблестях, но доблестных делами;
Общественное благо – лучший дар
За их труды: их наставленье строго,
Но полно сладких и отрадных чар;
Их любят все, их голос – голос бога;
Есть и плуты, но ведь и честных много!»
Бонно ей возразил: «Увы! Увы!
Пустое дело говорите вы!
Пора обедать, а кошель потерян».
Его все утешают: всяк уверен,
Что в скором времени и без труда
Забудется случайная беда.
Решили двинуться сию минуту
Все в город, к замку, к верному приюту,
Где и король, и каждый паладин
Найдут постель, еду и много вин.
Оделись рыцари во что попало,
На дамах тоже платья было мало,
И добрались до города гуськом,
Одни в чулках, другие босиком.
 
 
   Конец песни восемнадцатой
 

ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ
Смерть храброго и нежного Ла Тримуйля и прелестной Доротеи. Суровый Тирконель делается картезианцем
 
 
Из чрева Атропос ты рождена,
Дочь смерти, беспощадная война,
Разбой, который мы зовем геройством!
Благодаря твоим ужасным свойствам
Земля в слезах, в крови, разорена.
Когда на смертного идут согласно
Марс и Амур и рыцаря рука,
Что в тайные минуты неги страстной
Была так ласкова, нежна, легка,
Пронзает грудь уверенно и грубо,
Которой для него дороже нет,
Грудь, где его пылающие губы
Столь трогательный оставляли след;
Когда он видит, как тускнеет свет
В дышавших преданной любовью взорах, —
Такая участь более мрачна,
Чем гибель ста солдат, за жизнь которых
Монетой звонкой уплатить сполна
Успела королевская казна.
 
 
Вновь получив рассудка дар убогий,
Который нам в насмешку дали боги,
Король, отрядом окружен своим,
Скакал вперед, желаньем битв томим.
Они спешили к стенам городским
И к замку, чьи хранили укрепленья
Доспехов Марсовых обширный склад,
Мечей, и пушек, и всего, что ад
Нам дал для страшного употребленья.
Завидев башни гордые вдали,
Они поспешно крупной рысью шли,
Горды, самоуверенны, упрямы.
 
 
Но Ла Тримуйль, который, возле дамы
Своей гарцуя, о любви шептал,
От спутников нечаянно отстал
И сбился тотчас же с пути. В долине,
Где звонко плещется источник синий
И, возвышаясь вроде пирамид,
Строй кипарисов сладостно шумит,
Где все полно покоя и прохлады,
Есть грот заманчивый, куда Наяды
С Сильванами уходят в летний зной.
Там ручеек капризною волной
Красивые образовал каскады;
Повсюду травы пышно разрослись,
Желтофиоль, и кашка, и мелис,
Жасмин пахучий с ландышем прелестным,
Шепча как будто пастухам окрестным
Привет и приглашение прилечь.
Всем сердцем славный Ла Тримуйль их речь
Почувствовал. Зефиры, нежно вея,
Любовь, природа, утро, Доротея —
Все чаровало душу, слух и взгляд.
Любовники сойти с коней спешат,
Располагаются на травке рядом
И предаются ласкам и усладам.
Марс и Венера с высоты небес
Достойнее б картины не сыскали;
Из чащи нимфы им рукоплескали,
И птицы, наполняющие лес,
Защебетали слаще и любовней.
Но тут же рядом был погост с часовней,
Обитель смерти, мертвецов приют;
Останки смертные Шандоса тут
Погребены лишь накануне были.
Над прахом два священника твердили
Уныло «De Profundis»[84]. Тирконель
Присутствовал во время этой службы
Не из-за благочестья, а из дружбы.
Одна у них была с Шандосом цель:
Распутство, бесшабашная отвага
И жалости не ведавшая шпага.
Привязанность к Шандосу он питал,
Насколько мог быть Тирконель привязан,
И, что убийца будет им наказан,
Он клятву злобную у гроба дал.
 
 
В окошко он увидел меж ветвей
Пасущихся у грота двух коней.
Он направляется туда; со ржаньем
Бегут к пещере кони от него,
Где, отданные сладостным желаньям,
Любовники не видят ничего.
Поль Тирконель, чей бессердечный разум
Чужого счастия был вечный враг,
Окинул их высокомерным глазом
И, подойдя к ним, закричал: «Вот как!
Так вот какой срамной разгул устроя,
Вы память оскорбляете героя!
Отбросы жалкого двора, так вот
Что делаете вы, когда умрет
Британец, полный доблести и силы!
Целуетесь вы у его могилы,
Пастушеский разыгрывая рай!
Ты ль это, гнусный рыцарь, отвечай,
Твоею ли рукой британский воин.
Которому ты даже недостоин
Служить оруженосцем, срам и стыд,
Каким-то странным образом убит?
Что ж на свою любовницу глядишь ты
И ничего в ответ не говоришь ты?»
 
 
На эту речь Тримуйль сказал в ответ:
«Средь подвигов моих – такого нет.
Великий Марс всегда распоряжался
Судьбою рыцарей и их побед, —
Он так судил. С Шандосом я сражался,
Но более счастливою рукой
Британский рыцарь был смертельно ранен;
Хотя сегодня, может быть, и мной
Наказан будет дерзкий англичанин».
 
 
Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть
Рябит волны серебряную грудь,
Растет, бурлит, срывает мачты в воду,