Что явно отдавал он предпочтенье
Тебе, полезное, простое чтенье,
Пред хламом современных повестей,
Которые живут так мало дней,
Безвкусный плод фантазии туманной!
Правдивая история Иоанны
Переживет и зависть и года.
Так торжествует истина всегда.
Однако об Иоанне д'Арк тебе я,
Читатель мой, не расскажу сейчас,
Затем что ныне занимают нас
Лишь Дюнуа, Тримуйль и Доротея,
На то причины веские имея.
Мы с полным основаньем знать хотим,
Что с ними сталось, как живется им.
Вы помните, как, защищая славу
Французского монарха, весь в поту,
Тримуйль отважный, гордость Пуату,
БлизОрлеанских стен попал в канаву.
Оруженосцами был наш герой
Изгрязной ямы поднят еле-еле,
Помятый, с поврежденною рукой,
С кровоподтеками на нежном теле.
Его хотели в город отнести,
Но тут явилась новая забота:
Закрыты были в Орлеан пути
Усилиями дерзкого Тальбота.
Тогда решили, в страхе пред врагом,
Тримуйля кружным отнести путем
В Тур, город твердый в вере и законе,
Покорный христианнейшей короне.
Здесь из Венеции заезжий плут
Ему довольно ловко руку вправил,
Кость лучевую к плечевой приставил.
Оруженосцы же понять дают,
Что к королю вернуться он не может,
Что враг везде теснит нас и тревожит.
«Что ж, если так, – наш рыцарь молвил тут, —
Раз мне не суждено решать победу,
Я хоть к любовнице своей поеду».
Итак, превратностям теряя счет,
В Ломбардию свершает он поход.
Там перед городскими воротами
Был окружен и сдавлен наш герои
Бесчисленной и глупою толпой,
В Милан спешащей, хлопая глазами,
Стуча подкованными башмаками.
Купцы, крестьяне, дети, всякий сброд,
Бенедиктинцы, горожане; в ход
Пускают кулаки, всем душно, тесно,
Бегут, кричат: «Скорей, пустите нас!
Такие зрелища не каждый час!»
Тут паладину сделалось известно,
Какого празднества так жадно ждет
Ломбардский добрый и простой народ.
«О Доротея! Страшное известье!» —
Кричит он и, пришпорив вдруг коня,
Всех опрокидывая и тесня,
Несется через людное предместье,
Вдоль узких улиц к площади туда,
Где бьется благородный Дюнуа,
Где растерявшаяся Доротея
Глядит, поверить истине не смея.
Не мог бы и Тритем картины той
Нам передать, со всем своим искусством,
Дать имена разнообразным чувствам,
Возникшим в сердце девы молодой,
Возлюбленного встретившей, как в сказке.
Какие кисти, ах, какие краски
Живописать могли бы этот вид,
Где все смешалось: боль былых обид,
И исчезающая безнадежность,
И радость, и смущение, и стыд
И где растет, все поглощая, нежность?
Освобожденная от козней зла,
Она лишь слезы сладкие лила
В его руках, а рыцарь благородный
От счастья целовал поочередно
То Дюнуа, то деву, то осла.
Прекрасный пол, по окнам и балконам.
Рукоплескал, сочувствуя влюбленным;
Монахи убегали прочь. Вдали
Костра полуразрушенного балки
Имели вид необычайно жалкий.
С его развалин медленно сошли
Красавица и Дюнуа. Он видом
Соперничать бы мог с самим Алкидом[68],
Который, победив в стране могил
Тройного пса[69], тройную Эвмениду[70],
Алкесту мужу гордо возвратил,
Ревнуя, но не подавая виду.
Была домой в носилках снесена
Красавица. За ней скакали следом
Два рыцаря, привыкшие к победам.
Наутро благородный Дюнуа,
Прекрасную чету застав в кровати,
Сказал: «Мне кажется, здесь лишний я!
Не буду нарушать часы объятий.
Пора мне бросить этот край; меня
Зовут мой повелитель и Иоанна;
Я к ним вернусь. Я знаю, постоянно
Тоскует Дева о своем осле.
Денис, заботливый к родной земле,
Явился мне сегодняшнею ночью.
Поверьте мне, я зрел его воочью.
Божественного зверя он мне дал,
Чтоб дам и королей я защищал:
Теперь он требует меня обратно.
Я Доротее послужил. И мной
Располагает ныне Карл Седьмой.
Вкушайте же плоды любви приятной.
В моей руке нуждается престол.
Не терпит время, ждет меня осел».
«Я на коне последую за вами», —
Любезный Ла Тримуйль сказал в ответ.
И Доротея говорит: «Мой свет,
Я тоже еду – знаете вы сами,
Уж я давно хочу утешить взор,
Увидеть пышный королевский двор,
Агнесу, отличенную владыкой,
Иоанну, славную душой великой.
Вы – мой спаситель, вы – любовь моя,
За вами я последую хоть в битву.
Но на костре, когда читала я
Марии-деве тайную молитву,
Я ей дала торжественный обет
Паломницей отправиться в Лорет,
Коль уцелею случаем чудесным.
Святая дева, услыхав меня,
Вас ниспослала на осле небесном,
И спасена была я из огня.
Я вновь живу: обет свершить должна я,
А то меня накажет пресвятая».
«Мне по сердцу такая речь, – в ответ
Ей молвил добрый Ла Триймуль. – Обет,
По-моему, свершить необходимо.
Позвольте вас сопровождать. Лорет
Давно уж ждет меня как пилигрима.
Летите, благородный Дюнуа,
Полями звездными к стенам Блуа.
Нагоним мы чрез месяц вас, не боле.
А вы, сударыня, господней воле
Покорная, направьте путь в Лорет.
Достойный вас даю и я обет:
Доказывать везде, во всяком месте,
Кому угодно, шпагой и копьем,
Что вы пример являете во всем
Любой замужней и любой невесте,
Как высший образ красоты и чести».
Она зарделась. Между тем осел
Ногою топнул, крыльями повел
И, быстро исчезая с небосклона,
Мчит Дюнуа туда, где плещет Рона.
Цель Ла Тримуйля – славная Анкона;
Идет он с дамой, с посохом в руках
И в страннической шляпе. Божий страх
Их речи наполняет, взоры кротки,
Висят на их широких поясах
Жемчужные и золотые четки.
Перебирал их часто паладин,
Читая тихо «Ave». Доротея
Молилась тоже, глаз поднять не смея,
И «я люблю вас» был припев один
Молитв, несущихся среди равнин.
Они проходят Парму и Модену,
Идут в Урбино, видят и Чезену,
Открыт им всюду ряд прекрасных зал,
Их чествует то князь, то кардинал.
Наш паладин, день ото дня вернее,
Свершая благородный свой обет,
Везде твердил, что в целом мире нет
Прекрасней женщины, чем Доротея,
И, прекословить рыцарю не смея,
Никто не спорил: вежливость всегда
Поддерживали эти господа.
Но наконец на берегах Музоны,
Близ Реканати, в округе Анконы,
Блеснул вдруг пилигримам, как звезда,
Хранимый небом дом святой мадонны,
Обитель благодати и труда;
Корсаров эти стены отразили,
И некогда их ангелы носили
По беспредельным облачным полям,
Как бы корабль, плывущий по волнам.
В Лорето ангелы остановились,
И там же стены сами водрузились.
Все, что искусства составляет честь
И что великолепного в нем есть,
Наместники небес, владыки света,
Чтоб отличить святое место это,
Рассыпались здесь в щедрости своей.
Любовники спешат, сойдя с коней,
Колена преклонить в священном страхе
И сделать вклад. От них берут монахи
Дары на украшение церквей,
И пилигримов наших благосклонно
Устами их благодарит мадонна.
Любовников в харчевне ждет обед.
Был за столом ближайший их сосед
Какой-то англичанин, злой, надменный,
Приехавший сюда издалека
И втайне насмехавшийся слегка
Над этою обителью священной.
Британец истинный, не знал он сам,
Зачем скитается. Платил он вдвое,
Как за антики, за поддельный хлам
И презирал святых и все святое.
Он в жизни признавал одну лишь цель —
Вредить французам; звался – д'Арондель.
Теперь он путешествовал, скучая.
Любовница была с ним молодая,
В дороге развлекавшая его,
Еще надменней друга своего,
Еще заносчивей, еще грубее,
Но хороша и телом и лицом,
Прелестна ночью, нестерпима днем,
Порывиста в кровати, за столом, —
Во всем она несхожа с Доротеей.
Барон прекрасный, гордость Пуату,
Сначала ограничился приветом,
Затем упомянул про местность ту,
Потом сказал о том, как он обетом
Себя связал, тому немного дней,
Доказывать везде, пред целым светом,
Достоинства любовницы своей,
А после заявил британцу прямо:
«Я верю, благородна ваша дама;
Она прекрасна и притом скромпа
И, хоть молчит все время, несомненно,
Блистательным умом одарена.
Но Доротея с нею несравненна.
Признайте это; я отдать готов
Второе место ей без дальних слов».
Британец гордый, с ним сидевший рядом,
Тримуйля смерил леденящим взглядом
И вымолвил: «Поймете вы иль нет,
Что безразличны мне и ваш обет,
И то, что ваша милая подруга
Из знатного или простого круга?
Пусть каждый удовольствуется тем,
Что он имеет, не хвалясь ничем.
Но так как вы, столь дерзко и столь ложно,
Предположили, что хоть раз возможно
Перед британцем первенство занять,
Я должен вам сейчас же доказать,
Что нас, британцев, и в подобном деле
Затмить еще французы не успели
И что моя любовница лицом,
Плечами, грудью, крупом, животом
И даже, я сказал бы, чувством чести,
Конечно, вашей не чета невесте.
А мой король (хоть толку мало в нем)
Прикончит вашего одним щелчком,
С его мясистой героиней вместе».
«Ну, что же! – Ла Тримуйль ответил, встав. —
Идем, узнаем, кто из нас не прав.
Мне кажется, я защитить сумею
Французов, короля и Доротею.
Но я намерен, как заведено,
Вам предоставить выбрать род дуэли,
Верхом иль на ногах – мне все равно,
Исполню все, чего б вы не хотели».
«Нет, на ногах! – ответил грубый бритт. —
Не думаю коню предоставлять я
Плоды и труд подобного занятья,
И к черту все – нагрудник, панцирь, щит!
Не признаю их даже на войне я.
Сегодня жарко, и удобней нам
Сражаться голыми за наших дам:
Наш поединок будет им виднее».
«Извольте, сударь! Как угодно вам!» —
Француз любезно молвил. Доротея,
От страха за любовника бледнея,
Была в душе, однако, польщена,
Что возбудила этот спор – она;
Но страшно ей, как бы суровый бритт
Не проколол Тримуйля милой кожи,
Которую тайком и не без дрожи
Она слезами нежными кропит.
А д'Арондель был занят англичанкой.
Всегда спокойна, с гордою осанкой,
Вовек не проливала слез она;
Ей нравились тревога и война,
И петушиный бой в ее отчизне
Служил ей главным развлеченьем в жизни.
Она звалась Юдифь де Розамор,
Цвет Кембриджа, честь Бристольских контор.
Вот ваши доблестные паладины
Готовы к бою посреди равнины,
Обрадованы оба, что пришел
Час битвы за красавиц и престол.
Подняв высоко головы, всем телом
Вполоборота встав движеньем смелым,
Врагу не уступая ни на шаг,
Они скрестили сталь блестящих шпаг.
Не наслажденье ль наблюдать за ними,
Их взмахи различая, их прыжки,
Следить за их движеньями крутыми,
За тем, как сыплют искры их клинки!
Так созерцал в восторге иногда я
На юге где-нибудь, под ясным Псом,
Весь горизонт, от края и до края
Горящий ослепительным огнем:
За молнией другая чередом.
Пуатевинцу удалось, не целя,
Царапнуть подбородок д'Аронделя,
И тотчас же он прыгает назад
И ждет атаки. Англичанин гордый,
На забияку бросив гневный взгляд,
Ему наносит вдруг рукою твердой
Удар в бедро; и, нежное, оно
Горячей кровью вмиг обагрено.
Они, в пылу воинственной забавы,
Желали умереть во имя славы
Своих любезных, чтоб узнать скорей,
Которая прекрасней и милей;
Но в это время путь держал в обитель
Земель его святейшества грабитель,
Искавший отпущения грехов.
Носил разбойник имя Мартингера,
На преступленье был всегда готов,
Но в нем горела истинная вера,
И, в покаянье не жалея сил,
Быть начисто прощенным он любил.
Он на лугу заметил двух красоток,
Перебиравших крупный жемчуг четок,
Их лошадей, их вьюченных ослов;
Увидел их – и с ними был таков.
Он англичанку вместе с Доротеей
Захватывает, их добро берет
И исчезает, молнии быстрее.
А поединок между тем идет.
Бойцы сражаются, тверды, упрямы,
За честь французской и британской дамы.
Наш добрый Ла Тримуйль заметил вдруг
Любовницы своей исчезновенье.
Он быстро озирается вокруг:
Его оруженосец через луг
Куда-то убегает в отдаленье.
Британец тоже замер и стоит.
Окаменев, они не знали сами.
Что предпринять, и хлопают глазами
Друг против друга. «О! – воскликнул бритт, —
Нас обокрали, бог меня простит!
Сражаясь, мы покрылись только срамом;
Бежим скорей на помощь нашим дамам,
Сперва освободим их, а потом
Единоборство наново начнем».
Наш Ла Тримуйль сошелся с ним во мненье,
И, как друзья, идут они в смущенье
На поиски. Но, сделав два шага,
Один кричит: «Ах, шея! Ах, нога!»
Другой за лоб хватается рукою;
И, не имея более в груди
Огня, необходимого герою,
Когда готовится он храбро к бою,
Оставив пыл и ярость позади,
Едва дыша, не в силах двигать ноги,
Они упали посреди дороги,
И кровь их заалела на песке.
Оруженосцы были вдалеке,
Идя по следу дерзостного вора.
Герои же, без денег, без призора
И без одежд, покинуты, одни,
Считали, что окончены их дни.
Куда-то проходившая старуха,
Увидев их, лежащих на пути,
И христианского исполнясь духа,
В свой дом их приказала отнести,
Дала лекарства, привела в сознанье
И в прежнее вернула состоянье.
Старуху эту все в округе той
Считали мудрой, чуть ли не святой:
В окрестностях Анконы мы б едва ли
Кого-нибудь почтенней увидали,
В ком явственней была бы благодать.
Не стоило труда ей предсказать
И засуху, и дождевую влагу,
Она больных умела врачевать
И обращала грешников ко благу.
Герои наши, ей поведав все,
Совета испросили у нее.
Задумалась старуха, помолчала,
Открыла рот и наконец сказала:
«Бог милостив! Любите дам своих,
Но дайте мне навеки обещанье
Не убивать себя во имя их.
Узнать суровейшие испытанья
Подругам вашим ныне пробил час;
Поверьте, я жалею их и вас.
Скорей оденьтесь, на коней садитесь,
Смотрите же, в пути не заблудитесь;
Мне богом вам поручено сказать:
«Чтоб их найти, вам надо их искать».
Был восхищен столь бодрыми словами
Наш Ла Тримуйль, а бритт, пожав плечами,
Задумчиво сказал: «Я верю вам.
Мы тотчас же поедем по следам
Разбойника. Но только для погони
Нужны вооруженье, платье, кони».
Она в ответ: «Все это вам дадут».
По счастью, некий очутился тут
Потомок Исааков и Иуд,
Обрезанного люда украшенье,
Всегда готовый сделать одолженье.
Израильтянин, видя случай их,
Деньгами их ссудил, как все евреи,
И, как велось еще при Моисее,
Из сорока процентов годовых;
Нажитой этим способом полушкой
Он поделился со святой старушкой.
Конец песни восьмой
ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ
Тебе, полезное, простое чтенье,
Пред хламом современных повестей,
Которые живут так мало дней,
Безвкусный плод фантазии туманной!
Правдивая история Иоанны
Переживет и зависть и года.
Так торжествует истина всегда.
Однако об Иоанне д'Арк тебе я,
Читатель мой, не расскажу сейчас,
Затем что ныне занимают нас
Лишь Дюнуа, Тримуйль и Доротея,
На то причины веские имея.
Мы с полным основаньем знать хотим,
Что с ними сталось, как живется им.
Вы помните, как, защищая славу
Французского монарха, весь в поту,
Тримуйль отважный, гордость Пуату,
БлизОрлеанских стен попал в канаву.
Оруженосцами был наш герой
Изгрязной ямы поднят еле-еле,
Помятый, с поврежденною рукой,
С кровоподтеками на нежном теле.
Его хотели в город отнести,
Но тут явилась новая забота:
Закрыты были в Орлеан пути
Усилиями дерзкого Тальбота.
Тогда решили, в страхе пред врагом,
Тримуйля кружным отнести путем
В Тур, город твердый в вере и законе,
Покорный христианнейшей короне.
Здесь из Венеции заезжий плут
Ему довольно ловко руку вправил,
Кость лучевую к плечевой приставил.
Оруженосцы же понять дают,
Что к королю вернуться он не может,
Что враг везде теснит нас и тревожит.
«Что ж, если так, – наш рыцарь молвил тут, —
Раз мне не суждено решать победу,
Я хоть к любовнице своей поеду».
Итак, превратностям теряя счет,
В Ломбардию свершает он поход.
Там перед городскими воротами
Был окружен и сдавлен наш герои
Бесчисленной и глупою толпой,
В Милан спешащей, хлопая глазами,
Стуча подкованными башмаками.
Купцы, крестьяне, дети, всякий сброд,
Бенедиктинцы, горожане; в ход
Пускают кулаки, всем душно, тесно,
Бегут, кричат: «Скорей, пустите нас!
Такие зрелища не каждый час!»
Тут паладину сделалось известно,
Какого празднества так жадно ждет
Ломбардский добрый и простой народ.
«О Доротея! Страшное известье!» —
Кричит он и, пришпорив вдруг коня,
Всех опрокидывая и тесня,
Несется через людное предместье,
Вдоль узких улиц к площади туда,
Где бьется благородный Дюнуа,
Где растерявшаяся Доротея
Глядит, поверить истине не смея.
Не мог бы и Тритем картины той
Нам передать, со всем своим искусством,
Дать имена разнообразным чувствам,
Возникшим в сердце девы молодой,
Возлюбленного встретившей, как в сказке.
Какие кисти, ах, какие краски
Живописать могли бы этот вид,
Где все смешалось: боль былых обид,
И исчезающая безнадежность,
И радость, и смущение, и стыд
И где растет, все поглощая, нежность?
Освобожденная от козней зла,
Она лишь слезы сладкие лила
В его руках, а рыцарь благородный
От счастья целовал поочередно
То Дюнуа, то деву, то осла.
Прекрасный пол, по окнам и балконам.
Рукоплескал, сочувствуя влюбленным;
Монахи убегали прочь. Вдали
Костра полуразрушенного балки
Имели вид необычайно жалкий.
С его развалин медленно сошли
Красавица и Дюнуа. Он видом
Соперничать бы мог с самим Алкидом[68],
Который, победив в стране могил
Тройного пса[69], тройную Эвмениду[70],
Алкесту мужу гордо возвратил,
Ревнуя, но не подавая виду.
Была домой в носилках снесена
Красавица. За ней скакали следом
Два рыцаря, привыкшие к победам.
Наутро благородный Дюнуа,
Прекрасную чету застав в кровати,
Сказал: «Мне кажется, здесь лишний я!
Не буду нарушать часы объятий.
Пора мне бросить этот край; меня
Зовут мой повелитель и Иоанна;
Я к ним вернусь. Я знаю, постоянно
Тоскует Дева о своем осле.
Денис, заботливый к родной земле,
Явился мне сегодняшнею ночью.
Поверьте мне, я зрел его воочью.
Божественного зверя он мне дал,
Чтоб дам и королей я защищал:
Теперь он требует меня обратно.
Я Доротее послужил. И мной
Располагает ныне Карл Седьмой.
Вкушайте же плоды любви приятной.
В моей руке нуждается престол.
Не терпит время, ждет меня осел».
«Я на коне последую за вами», —
Любезный Ла Тримуйль сказал в ответ.
И Доротея говорит: «Мой свет,
Я тоже еду – знаете вы сами,
Уж я давно хочу утешить взор,
Увидеть пышный королевский двор,
Агнесу, отличенную владыкой,
Иоанну, славную душой великой.
Вы – мой спаситель, вы – любовь моя,
За вами я последую хоть в битву.
Но на костре, когда читала я
Марии-деве тайную молитву,
Я ей дала торжественный обет
Паломницей отправиться в Лорет,
Коль уцелею случаем чудесным.
Святая дева, услыхав меня,
Вас ниспослала на осле небесном,
И спасена была я из огня.
Я вновь живу: обет свершить должна я,
А то меня накажет пресвятая».
«Мне по сердцу такая речь, – в ответ
Ей молвил добрый Ла Триймуль. – Обет,
По-моему, свершить необходимо.
Позвольте вас сопровождать. Лорет
Давно уж ждет меня как пилигрима.
Летите, благородный Дюнуа,
Полями звездными к стенам Блуа.
Нагоним мы чрез месяц вас, не боле.
А вы, сударыня, господней воле
Покорная, направьте путь в Лорет.
Достойный вас даю и я обет:
Доказывать везде, во всяком месте,
Кому угодно, шпагой и копьем,
Что вы пример являете во всем
Любой замужней и любой невесте,
Как высший образ красоты и чести».
Она зарделась. Между тем осел
Ногою топнул, крыльями повел
И, быстро исчезая с небосклона,
Мчит Дюнуа туда, где плещет Рона.
Цель Ла Тримуйля – славная Анкона;
Идет он с дамой, с посохом в руках
И в страннической шляпе. Божий страх
Их речи наполняет, взоры кротки,
Висят на их широких поясах
Жемчужные и золотые четки.
Перебирал их часто паладин,
Читая тихо «Ave». Доротея
Молилась тоже, глаз поднять не смея,
И «я люблю вас» был припев один
Молитв, несущихся среди равнин.
Они проходят Парму и Модену,
Идут в Урбино, видят и Чезену,
Открыт им всюду ряд прекрасных зал,
Их чествует то князь, то кардинал.
Наш паладин, день ото дня вернее,
Свершая благородный свой обет,
Везде твердил, что в целом мире нет
Прекрасней женщины, чем Доротея,
И, прекословить рыцарю не смея,
Никто не спорил: вежливость всегда
Поддерживали эти господа.
Но наконец на берегах Музоны,
Близ Реканати, в округе Анконы,
Блеснул вдруг пилигримам, как звезда,
Хранимый небом дом святой мадонны,
Обитель благодати и труда;
Корсаров эти стены отразили,
И некогда их ангелы носили
По беспредельным облачным полям,
Как бы корабль, плывущий по волнам.
В Лорето ангелы остановились,
И там же стены сами водрузились.
Все, что искусства составляет честь
И что великолепного в нем есть,
Наместники небес, владыки света,
Чтоб отличить святое место это,
Рассыпались здесь в щедрости своей.
Любовники спешат, сойдя с коней,
Колена преклонить в священном страхе
И сделать вклад. От них берут монахи
Дары на украшение церквей,
И пилигримов наших благосклонно
Устами их благодарит мадонна.
Любовников в харчевне ждет обед.
Был за столом ближайший их сосед
Какой-то англичанин, злой, надменный,
Приехавший сюда издалека
И втайне насмехавшийся слегка
Над этою обителью священной.
Британец истинный, не знал он сам,
Зачем скитается. Платил он вдвое,
Как за антики, за поддельный хлам
И презирал святых и все святое.
Он в жизни признавал одну лишь цель —
Вредить французам; звался – д'Арондель.
Теперь он путешествовал, скучая.
Любовница была с ним молодая,
В дороге развлекавшая его,
Еще надменней друга своего,
Еще заносчивей, еще грубее,
Но хороша и телом и лицом,
Прелестна ночью, нестерпима днем,
Порывиста в кровати, за столом, —
Во всем она несхожа с Доротеей.
Барон прекрасный, гордость Пуату,
Сначала ограничился приветом,
Затем упомянул про местность ту,
Потом сказал о том, как он обетом
Себя связал, тому немного дней,
Доказывать везде, пред целым светом,
Достоинства любовницы своей,
А после заявил британцу прямо:
«Я верю, благородна ваша дама;
Она прекрасна и притом скромпа
И, хоть молчит все время, несомненно,
Блистательным умом одарена.
Но Доротея с нею несравненна.
Признайте это; я отдать готов
Второе место ей без дальних слов».
Британец гордый, с ним сидевший рядом,
Тримуйля смерил леденящим взглядом
И вымолвил: «Поймете вы иль нет,
Что безразличны мне и ваш обет,
И то, что ваша милая подруга
Из знатного или простого круга?
Пусть каждый удовольствуется тем,
Что он имеет, не хвалясь ничем.
Но так как вы, столь дерзко и столь ложно,
Предположили, что хоть раз возможно
Перед британцем первенство занять,
Я должен вам сейчас же доказать,
Что нас, британцев, и в подобном деле
Затмить еще французы не успели
И что моя любовница лицом,
Плечами, грудью, крупом, животом
И даже, я сказал бы, чувством чести,
Конечно, вашей не чета невесте.
А мой король (хоть толку мало в нем)
Прикончит вашего одним щелчком,
С его мясистой героиней вместе».
«Ну, что же! – Ла Тримуйль ответил, встав. —
Идем, узнаем, кто из нас не прав.
Мне кажется, я защитить сумею
Французов, короля и Доротею.
Но я намерен, как заведено,
Вам предоставить выбрать род дуэли,
Верхом иль на ногах – мне все равно,
Исполню все, чего б вы не хотели».
«Нет, на ногах! – ответил грубый бритт. —
Не думаю коню предоставлять я
Плоды и труд подобного занятья,
И к черту все – нагрудник, панцирь, щит!
Не признаю их даже на войне я.
Сегодня жарко, и удобней нам
Сражаться голыми за наших дам:
Наш поединок будет им виднее».
«Извольте, сударь! Как угодно вам!» —
Француз любезно молвил. Доротея,
От страха за любовника бледнея,
Была в душе, однако, польщена,
Что возбудила этот спор – она;
Но страшно ей, как бы суровый бритт
Не проколол Тримуйля милой кожи,
Которую тайком и не без дрожи
Она слезами нежными кропит.
А д'Арондель был занят англичанкой.
Всегда спокойна, с гордою осанкой,
Вовек не проливала слез она;
Ей нравились тревога и война,
И петушиный бой в ее отчизне
Служил ей главным развлеченьем в жизни.
Она звалась Юдифь де Розамор,
Цвет Кембриджа, честь Бристольских контор.
Вот ваши доблестные паладины
Готовы к бою посреди равнины,
Обрадованы оба, что пришел
Час битвы за красавиц и престол.
Подняв высоко головы, всем телом
Вполоборота встав движеньем смелым,
Врагу не уступая ни на шаг,
Они скрестили сталь блестящих шпаг.
Не наслажденье ль наблюдать за ними,
Их взмахи различая, их прыжки,
Следить за их движеньями крутыми,
За тем, как сыплют искры их клинки!
Так созерцал в восторге иногда я
На юге где-нибудь, под ясным Псом,
Весь горизонт, от края и до края
Горящий ослепительным огнем:
За молнией другая чередом.
Пуатевинцу удалось, не целя,
Царапнуть подбородок д'Аронделя,
И тотчас же он прыгает назад
И ждет атаки. Англичанин гордый,
На забияку бросив гневный взгляд,
Ему наносит вдруг рукою твердой
Удар в бедро; и, нежное, оно
Горячей кровью вмиг обагрено.
Они, в пылу воинственной забавы,
Желали умереть во имя славы
Своих любезных, чтоб узнать скорей,
Которая прекрасней и милей;
Но в это время путь держал в обитель
Земель его святейшества грабитель,
Искавший отпущения грехов.
Носил разбойник имя Мартингера,
На преступленье был всегда готов,
Но в нем горела истинная вера,
И, в покаянье не жалея сил,
Быть начисто прощенным он любил.
Он на лугу заметил двух красоток,
Перебиравших крупный жемчуг четок,
Их лошадей, их вьюченных ослов;
Увидел их – и с ними был таков.
Он англичанку вместе с Доротеей
Захватывает, их добро берет
И исчезает, молнии быстрее.
А поединок между тем идет.
Бойцы сражаются, тверды, упрямы,
За честь французской и британской дамы.
Наш добрый Ла Тримуйль заметил вдруг
Любовницы своей исчезновенье.
Он быстро озирается вокруг:
Его оруженосец через луг
Куда-то убегает в отдаленье.
Британец тоже замер и стоит.
Окаменев, они не знали сами.
Что предпринять, и хлопают глазами
Друг против друга. «О! – воскликнул бритт, —
Нас обокрали, бог меня простит!
Сражаясь, мы покрылись только срамом;
Бежим скорей на помощь нашим дамам,
Сперва освободим их, а потом
Единоборство наново начнем».
Наш Ла Тримуйль сошелся с ним во мненье,
И, как друзья, идут они в смущенье
На поиски. Но, сделав два шага,
Один кричит: «Ах, шея! Ах, нога!»
Другой за лоб хватается рукою;
И, не имея более в груди
Огня, необходимого герою,
Когда готовится он храбро к бою,
Оставив пыл и ярость позади,
Едва дыша, не в силах двигать ноги,
Они упали посреди дороги,
И кровь их заалела на песке.
Оруженосцы были вдалеке,
Идя по следу дерзостного вора.
Герои же, без денег, без призора
И без одежд, покинуты, одни,
Считали, что окончены их дни.
Куда-то проходившая старуха,
Увидев их, лежащих на пути,
И христианского исполнясь духа,
В свой дом их приказала отнести,
Дала лекарства, привела в сознанье
И в прежнее вернула состоянье.
Старуху эту все в округе той
Считали мудрой, чуть ли не святой:
В окрестностях Анконы мы б едва ли
Кого-нибудь почтенней увидали,
В ком явственней была бы благодать.
Не стоило труда ей предсказать
И засуху, и дождевую влагу,
Она больных умела врачевать
И обращала грешников ко благу.
Герои наши, ей поведав все,
Совета испросили у нее.
Задумалась старуха, помолчала,
Открыла рот и наконец сказала:
«Бог милостив! Любите дам своих,
Но дайте мне навеки обещанье
Не убивать себя во имя их.
Узнать суровейшие испытанья
Подругам вашим ныне пробил час;
Поверьте, я жалею их и вас.
Скорей оденьтесь, на коней садитесь,
Смотрите же, в пути не заблудитесь;
Мне богом вам поручено сказать:
«Чтоб их найти, вам надо их искать».
Был восхищен столь бодрыми словами
Наш Ла Тримуйль, а бритт, пожав плечами,
Задумчиво сказал: «Я верю вам.
Мы тотчас же поедем по следам
Разбойника. Но только для погони
Нужны вооруженье, платье, кони».
Она в ответ: «Все это вам дадут».
По счастью, некий очутился тут
Потомок Исааков и Иуд,
Обрезанного люда украшенье,
Всегда готовый сделать одолженье.
Израильтянин, видя случай их,
Деньгами их ссудил, как все евреи,
И, как велось еще при Моисее,
Из сорока процентов годовых;
Нажитой этим способом полушкой
Он поделился со святой старушкой.
Конец песни восьмой
ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ
СОДЕРЖАНИЕ
Как Ла Тримуйль и д'Арондель нашли своих возлюбленных в Провансе и о странном случае, происшедшем на Благоуханной горе
Два рыцаря отважных, после боя,
Будь то на шпагах или же верхом.
С мечом в руке или стальным копьем,
В доспехах или голые, – героя
Охотно признают один в другом
И воздают хвалу с сердечным жаром
Бесстрашию врага, его ударам,
В особенности, если гнев утих.
Но если, после поединка, их
Прискорбная случайность посещает
И общая невзгода у двоих,
Тогда нечастье их объединяет.
Печальная судьба – их дружбы мать —
Толкает братьями героев стать.
Случилось так и здесь: таким союзом
Себя связали хмурый бритт с французом.
Природа д'Аронделя создала
С душой, не знающей добра и зла.
Но даже это грубое созданье
К Тримуйлю ощутило состраданье;
А тот, внезапной дружбой увлечен,
Осуществлял природное стремленье:
Имел чувствительное сердце он.
«Какое, – он промолвил, – утешенье
Вниманьем вашим мне даете вы!
Я Доротею потерял, увы!
Но отыскать ее следы, быть может,
Освободить ее, вернуть назад
Мне ваша мощная рука поможет.
Меня ж опасности не устрашат,
Чтоб вам добыть Юдифь, мой милый брат».
Два новых друга, движимые страстью,
Отправились на поиски. К несчастью,
Им на Ливорно указали путь.
А Мартингер меж тем решил свернуть
Как раз долиной противоположной.
Пока неслись они дорогой ложной,
Успел он без препятствий и легко
Увлечь свою добычу далеко.
Уводит пленниц он, немых от горя,
В пустынный замок свой на берег моря,
Меж Римом и Гаэтой, мрачный склеп,
Ужасный, отвратительный вертеп,
Где алчность, хитрость и обжорство,
Заносчивость хмельная, им под стать,
Кровавых распрей и насилий мать,
Неудержимость гнусного разгула,
В котором нежность и любовь уснула,
Все, все соединилось, чтобы дать
Образчик верный нравов человека,
Который не стеснен ни в чем от века.
О чудное подобие творца,
Так, значит, вот ты каково с лица!
Достигнув замка своего, мерзавец
За стол садится между двух красавиц.
Не соблюдая правил никаких,
Он обжирается и пьет за них,
Затем им задает вопрос: «А кстати,
Кто будет эту ночь со мной в кровати?
Все женщины равно годятся мне:
Худа, толста, испанка, англичанка,
Магометанка или христианка —
Различья их я утоплю в вине!»
От этих слов бессовестных краснея,
Рыданий не сдержала Доротея,
И бурно облака ее очей
Льют слезы на точеный носик ей,
На подбородок с ямкой небольшою,
Что сам Амур ваял своей рукою;
Ей скорбь и гибель чудятся кругом.
Британка же задумалась, потом
На дерзостного вора поглядела
И улыбнулась холодно и смело:
«Признаюсь, я была б совсем не прочь
Добычей вашей стать на эту ночь,
На что способна, доказав на деле,
Дочь Англии с разбойником в постели».
На эту речь достойный Мартингер
Сказал, уж будучи немного пьяным:
«В делах любви – британки всем пример», —
И снова пьет стакан он за стаканом,
Ее целует, ест и снова пьет,
Ругается, смеется и поет.
Рукою дерзкой – я сказать чуть смею —
Он треплет то Юдифь, то Доротею.
Та плачет; эта, виду не подав,
Не покраснев, ни слова не сказав,
Все позволяет грубому созданью.
Но наконец окончен пир, и вот,
Пошатывась и с невнятной бранью,
Разбойник наш из-за стола встает,
Сверкнув глазами, к выходу идет
И, Бахусу воздав даров без меры,
Готовится на празднество Венеры.
Британке Доротея, вся в слезах,
Тогда испуганно сказала: «Ах,
Ужель разделите вы с вором ложе?
Ужель разбойник заслужил, о боже,
Чтоб наслажденье дали вы ему?»
«Нет, я готовлюсь вовсе не к тому, —
Утешила подруга Доротею, —
И постоять за честь свою сумею:
Я рыцарю любимому верна.
Бог наградил, как знаете вы сами,
Меня двумя могучими руками;
Недаром я Юдифью названа.
Умерьте же напрасную тревогу,
Побудьте здесь и помолитесь богу».
Она идет, окончив эту речь,
В постель хозяина спокойно лечь.
Завесой сумрачной ночная дрема
Укрыла стены проклятого дома.
Разбойники толпою, охмелев,
Ушли проспаться, кто в сарай, кто в хлев,
И в этот миг, дышать почти не смея,
Совсем одна осталась Доротея.
Был Мартингер необычайно пьян.
Не говоря, не поднимая взгляда,
Расслабленный парами винограда,
Усталою рукой он обнял стан
Красавицы. Но все же, без сомненья,
Он жаждал сна сильней, чем наслажденья.
Юдифь, в коварной нежности своей,
Его заманивает в глубь сетей,
Что смерть ему коварно расставляет,
И вскоре обессиленный злодей
Зевает тяжело и засыпает.
У Мартингера был над головой
Повешен, по привычке, меч стальной.
Британка тотчас же его хватает,
Аода, Иаиль припоминает,
Юдифь, Дебору, Симона-Петра,
От чьей руки ушам не ждать добра
И подвиг чей затмится все же ею.
Затем, спокойно наклонясь к злодею,
Приподнимает медленно она
Тяжелую, как камень, от вина
Хмельную голову. Нащупав шею,
Она с размаху опускает меч
И сносит голову с широких плеч.
Вином и кровью залиты простыни;
У нашей благородной героини
На лбу, как и на теле, места нет,
Где не виднелся бы кровавый след.
Тут прыгает с кровати амазонка
И убегает с головой в руках
К своей подруге, для которой страх
Был нестерпимее, чем для ребенка;
И, плача, Доротея говорит:
«О, господи! Какой ужасный вид!
Какой поступок и какая смелость!
Бежим, бежим! Займется скоро свет,
И опасаюсь я за нашу целость!»
«Прошу вас, тише, – Розамор в ответ, —
Еще не все окончено, не скрою,
Ободритесь и следуйте за мною».
Но бодрости у Доротеи нет.
А их любовники далеко были,
Искали их и все не находили.
Уже и в Геную они пришли
И собираются пуститься в море
И ждать вестей хоть на морском просторе
О тех, чей милый след исчез с земли,
Их в нестерпимое повергнув горе.
Уносят волны их то к берегам,
Где, христиан усердных ободряя,
Отец святейший наш, на страх врагам,
Смиренно бережет ключи от рая,
То ко дворцам Венеции златой,
Где правит муж Тефии – дож седой,
Или к Неаполю, к долинам лилий,
Где рядом с Санназаром спит Вергилий.
Несут их боги резвые ветров
По темно-голубым хребтам валов
К столь знаменитой в древности пучине,
Где обитала прежде смерть, а ныне
Невозмутимо ровных волн покой
Не помнит больше о Харибде злой
И где не слышен больше рев унылый
Псов, помыкаемых жестокой Сциллой,
Где, не кичась уже былою силой,
Под Этною гиганты мирно спят:
Так землю изменил столетий ряд!
Они проходят через Сиракузы,
Приветствуют источник Аретузы
И заросли густые тростника,
Но где, увы, подземная река?
И море вновь, и вновь видений смена:
Край Августина, берег Карфагена,
Безмерно пышный прежде, а теперь
Обитель зла, где мусульманин-зверь
Объят пороком, жадностью и тьмою.
И наконец, ведомые судьбою,
Причаливают к Франции они.
Там, утопая в сладостной тени,
Стоят Марселя древние строенья,
Подарок вымершего поколенья.
О гордый град, где жил свободный грек,
Ты прошлого не возвратишь вовек!
Но быть под властию французских лилий,
Как знают все, прекраснее стократ.
К тому ж твои окрестности укрыли
Благословенный и целебный клад.
Мария-Магдалина, по преданьям,
Служа Амуру в юности своей,
Потом исправилась и с содроганьем
Оплакивала жизнь минувших дней.
Ей сделалась постылой Палестина,
Она ушла во Францию и там
В ущелий, на скалах Максимина
Жестоко бичевалась по ночам.
И вся округа с той поры, по слухам,
Наполнена волшебным, чудным духом.
К священным тем камням спешат припасть
Паломники, которых мучит страсть,
Которых тяготит Амура власть.
Предание гласит, что Магдалина,
Уже готовясь к смерти, как-то раз
Просила милости у Максимина:
«О, если некогда наступит час,
Что на мою скалу, к моей пещере
Любовники придут служить Венере,
Пусть тотчас же погаснет пламень их,
Пусть станет стыдно им страстей своих
И пусть лишь горестное отвращенье
Заменит их любовь и их волненье!»
Благочестивый старец внял словам,
Что молвила бывалая святая,
И с этих пор, ту местность посещая,
Мы ненавидим самых милых нам.
Сначала ознакомившись с Марселем
И чудесам его воздав хвалу,
Наш Ла Тримуйль с суровым д'Аронделем
Отправились на дивную скалу,
Которую зовут Благоуханной
И чье могущество, на гибель злу,
Монахи прославляют неустанно.
Влечет француза набожность туда,
Британца ж – любопытство, как всегда.
Взойдя наверх, на каменных ступенях
Они увидели перед собой
Толпу людей, стоящих на коленях.
Две путницы там были. У одной
Струились слезы, жалость вызывая;
Была надменна и горда другая.
О, встреча сладостная! Чудный час!
Они своих любовниц отыскали!
Они от них не отрывают глаз
В том месте покаянья и печали.
Юдифь рассказывает в двух словах,
Как за позор и пережитый страх
Ее рука разбойнику отмстила.
Она в опасности не позабыла
Кошель, набитый туго, захватить,
Решив разумно, что не может быть
Он нужен Мартингеру в преисподней.
Затем, добравшись, с помощью господней,
Со смертоносной саблею в руках,
До выхода из замка, впопыхах
Они с подругой побежали к морю
И сели на корабль какой-то вскоре;
Без торгу капитану заплатив
И тотчас же оставивши залив,
Они помчались по Тирренским волнам,
И небо, вняв моленьям их безмолвным,
Свело счастливиц с рыцарями их
Под дивной сенью этих скал святых.
О, чудо! О, волшебное явленье!
Рассказ Юдифи в силах вызвать был
В ее любовнике лишь отвращенье.
О, небо! Что за злобное презренье
В его душе сменило прежний пыл!
Юдифи он не менее претил.
А Ла Тримуйль, в чьем сердце Доротея
Жила одна, соперниц не имея,
Ее находит вдруг совсем дурной
И к ней повертывается спиной.
Красавица была не в силах тоже
На рыцаря взглянуть без мелкой дрожи;
И лишь высоко, в роще неземной,
Спокойно радовалась Магдалина,
Что этим чудесам – она причина.
Увы! Была обманута она;
Ей, правда, обещали все святые
На нескончаемые времена,
Что на ее скале, как в чарах сна,
Влюбленные разлюбят; но Мария
Забыла попросить, чтоб, исцелясь
От чувства прежнего, в другую связь
Любовники вступить не пожелали.
Предвидел то и Максимин едва ли.
Поэтому тотчас же обняла
Юдифь Тримуйля, не храня приличий,
И Доротея сладостной добычей
Британцу восхищенному была.
Аббат Тритем считал, что, без сомненья,
Мария улыбалась с облаков,
Подобные увидев измененья.
Я оправдать ее вполне готов.
Нам добродетель нравится; но все же
И к прежнему занятью тянет тоже.
Едва спустились вниз со скал святых
Герои и красавицы, как сразу
К ним возвратился прежний разум их.
Вам ведомо по моему рассказу,
Что чары действуют лишь в месте том.