Страница:
Думаю: сумасшедшая какая-то. Талдычит, как попугай, то, что от Клюза услышала, а что именно, ей без разницы. Вздумай он меня назвать Бампшес Кью Бангуистл, она бы, наверно, тут же принялась повторять: «Бог ты мой! Так вы Бампшес Кью Бангуистл? Поверить невозможно!»
А она сумки свои к моим ногам прислонила, точно я вовремя подвернувшаяся тумба. Шесть сумок у нее было, я их потом все до одной осмотрю, не торопясь. Сумки-то из самых дорогих магазинов — на одной «Анри Бендель» значится, на другой «Тиффани», а есть еще «Слоун», и «Бергдорф Гудмен», и универмаг «Блумингдейл», и «Аберкромби-Фитч». Между прочим, все эти магазины, кроме «Аберкромби-Фитч», который вскоре закрылся по причине банкротства, принадлежат корпорации РАМДЖЕК. А в сумках все больше тряпки всякие лежат, из мусорных баков вытащены. Что у этой женщины было поценнее, она прятала в своих баскетбольных кедах.
Пытаюсь не обращать на нее внимания. Хоть она и обложила меня со всех сторон своими сумками, я только на Леланда Клюза смотрю, не отрываюсь.
— Неплохо выглядишь.
— Чувствую себя тоже неплохо. Как и Сара, спешу тебя порадовать.
— Приятно слышать. Чудная она девочка. — Хотя Сара, понятно, никакая уже не девочка.
Клюз сообщает: она все так же, как прежде, сиделка по вызовам, но не на полный день.
— Ну, и хорошо, — говорю.
А тут, к моему ужасу, словно бы летучая мышь, у которой голова закружилась, слетает с карниза над нами и плюх прямо мне на руку. Это женщина с сумками схватйла меня за запястье своими перемазанными пальцами.
— Жена твоя? — спрашивает Клюз.
— Жена?! — Я ушам своим не поверил. Значит, настолько низко я, по его мнению, пал, что вот эту кошмарную бабу можно принять за мою жену. — Да я ее в жизни не видел.
— Ой, Уолтер, — запричитала она, — разве позволительно такое говорить, а, Уолтер?
Высвободил я руку из ее когтей, но только повернулся к Леланду, она снова мне в запястье вцепилась.
— Считай, что ее тут нет, — говорю. — Психованная, пристала вот. Мы с нею вообще не знакомы. Еще не хватало, чтобы она нам встречу испортила, которая так много для меня значит.
— Ой, Уолтер, — не отстает она, — что это с тобой, а, Уолтер? Не тот ты Уолтер Ф.Старбек, которого я знала!
— Правильно, — говорю, — потому как не знала ты никакого Уолтера Ф.Старбека, а вот этот человек его очень хорошо знал. — И к Леланду обращаюсь: — Ну, слыхал, конечно, что я тоже свое отсидел?
— Слыхал, — говорит. — Мы с Сарой так тебя жалели.
— Меня только вчера утром выпустили.
— Первые дни тебе нелегко придется. Хорошо бы кто-нибудь тебя сейчас поопекал.
— Я тебя очень буду опекать, Уолтер, — говорит женщина с сумками. Да так ко мне и прильнула, я чуть не задохнулся от запахов ее расчудесных и от жуткой вони у нее изо рта. Потом я выяснил, вонь эта не только из-за гнилых зубов была, а из-за арахисового масла, которое в них застревало. Она уже много лет одними бутербродами с арахисовым маслом питалась.
— С чего это тебе вздумалось первого встречного под опеку брать? — осведомляюсь.
— Перестань, Уолтер, я для тебя такое сделаю, не поверишь.
— Вот что, Леланд, — говорю, — я теперь на своей шкуре узнал, каково оно, срок отбывать, и, черт, если о чем в жизни жалею, так больше всего о том, что сидел ты по моей вине.
— Знаешь, — отвечает, — мы с Сарой много говорили, как нам лучше всего выразить, что мы по отношению к тебе чувствуем.
— Да уж понятно.
— И решили, надо вот такие слова сказать: «Спасибо тебе, Уолтер, большое спасибо. Когда я сел, для нас с Сарой самая лучшая пора в жизни началась». Никаких шуток. Чистая правда, клянусь честью.
Я изумился:
— Быть такого не может!
— Жить, — объясняет мне Клюз, — нужно так, чтобы все время испытанию подвергаться. А если бы моя жизнь шла себе, как прежде, так бы и на небо отправился, ни с одной трудностью не столкнувшись посерьезнее, чем блины печь. И сказал бы мне Святой Петр: «Ты ведь и не жил вовсе, мой милый. Поди разбери, что ты собой представляешь».
— Понятно.
— У нас с Сарой не просто любовь, а такая, которая выдержала самые жестокие испытания.
— Очень хорошо ты сказал, — говорю.
— Так бы мы были рады, если ты сам в этом убедишься. Может, заглянешь к нам как-нибудь, поужинаем вместе?
— Да я что, я конечно…
— Ты где остановился? — спрашивает.
— В отеле «Арапахо».
— Думал, его уж снесли сто лет назад.
— Нет, стоит еще.
— Посидим, значит, вместе.
— С удовольствием приду.
— Увидишь, — говорит, — в материальном смысле у нас ничего нет, а нам и не нужно ничего, в материальном-то смысле.
— Разумеется, вы ведь интеллигентные люди.
— Хотя ты не сомневайся, — поправился он, — накормим тебя вкусно. Сара замечательно готовит, не позабыл еще?
— Как позабыть!
И здесь женщина с сумками предъявила веское доказательство, что ей достаточно про нас известно.
— Вы ведь про Сару Уайет говорите, правильно? Повисла тишина, хотя грохот гигантского города не смолкал ни на секунду. Ведь ни Леланд, ни я не упоминали девичьей фамилии Сары.
Я путался в неясных предположениях, пока не спросил ее напрямик:
— А откуда вам известно, что она Уайет?
Улыбнулась она этак хитровато, кокетливо:
— Думает, я не догадалась, что он всю дорогу тайком от меня к ней бегает.
После такого сообщения уже незачем было ломать голову, кто она такая. Я с ней спал, когда был на старшем курсе в Гарварде, по-прежнему вывозя свою весталку Сару Уайет на разные вечеринки, концерты и футбольные матчи.
Передо мной была одна из четырех женщин, которых я в своей жизни любил. Передо мной была первая женщина, с которой я испытал что-то напоминающее настоящий эротический опыт.
Передо мной была Мэри Кэтлин 0'Луни, вернее, то, что от нее осталось!
А она сумки свои к моим ногам прислонила, точно я вовремя подвернувшаяся тумба. Шесть сумок у нее было, я их потом все до одной осмотрю, не торопясь. Сумки-то из самых дорогих магазинов — на одной «Анри Бендель» значится, на другой «Тиффани», а есть еще «Слоун», и «Бергдорф Гудмен», и универмаг «Блумингдейл», и «Аберкромби-Фитч». Между прочим, все эти магазины, кроме «Аберкромби-Фитч», который вскоре закрылся по причине банкротства, принадлежат корпорации РАМДЖЕК. А в сумках все больше тряпки всякие лежат, из мусорных баков вытащены. Что у этой женщины было поценнее, она прятала в своих баскетбольных кедах.
Пытаюсь не обращать на нее внимания. Хоть она и обложила меня со всех сторон своими сумками, я только на Леланда Клюза смотрю, не отрываюсь.
— Неплохо выглядишь.
— Чувствую себя тоже неплохо. Как и Сара, спешу тебя порадовать.
— Приятно слышать. Чудная она девочка. — Хотя Сара, понятно, никакая уже не девочка.
Клюз сообщает: она все так же, как прежде, сиделка по вызовам, но не на полный день.
— Ну, и хорошо, — говорю.
А тут, к моему ужасу, словно бы летучая мышь, у которой голова закружилась, слетает с карниза над нами и плюх прямо мне на руку. Это женщина с сумками схватйла меня за запястье своими перемазанными пальцами.
— Жена твоя? — спрашивает Клюз.
— Жена?! — Я ушам своим не поверил. Значит, настолько низко я, по его мнению, пал, что вот эту кошмарную бабу можно принять за мою жену. — Да я ее в жизни не видел.
— Ой, Уолтер, — запричитала она, — разве позволительно такое говорить, а, Уолтер?
Высвободил я руку из ее когтей, но только повернулся к Леланду, она снова мне в запястье вцепилась.
— Считай, что ее тут нет, — говорю. — Психованная, пристала вот. Мы с нею вообще не знакомы. Еще не хватало, чтобы она нам встречу испортила, которая так много для меня значит.
— Ой, Уолтер, — не отстает она, — что это с тобой, а, Уолтер? Не тот ты Уолтер Ф.Старбек, которого я знала!
— Правильно, — говорю, — потому как не знала ты никакого Уолтера Ф.Старбека, а вот этот человек его очень хорошо знал. — И к Леланду обращаюсь: — Ну, слыхал, конечно, что я тоже свое отсидел?
— Слыхал, — говорит. — Мы с Сарой так тебя жалели.
— Меня только вчера утром выпустили.
— Первые дни тебе нелегко придется. Хорошо бы кто-нибудь тебя сейчас поопекал.
— Я тебя очень буду опекать, Уолтер, — говорит женщина с сумками. Да так ко мне и прильнула, я чуть не задохнулся от запахов ее расчудесных и от жуткой вони у нее изо рта. Потом я выяснил, вонь эта не только из-за гнилых зубов была, а из-за арахисового масла, которое в них застревало. Она уже много лет одними бутербродами с арахисовым маслом питалась.
— С чего это тебе вздумалось первого встречного под опеку брать? — осведомляюсь.
— Перестань, Уолтер, я для тебя такое сделаю, не поверишь.
— Вот что, Леланд, — говорю, — я теперь на своей шкуре узнал, каково оно, срок отбывать, и, черт, если о чем в жизни жалею, так больше всего о том, что сидел ты по моей вине.
— Знаешь, — отвечает, — мы с Сарой много говорили, как нам лучше всего выразить, что мы по отношению к тебе чувствуем.
— Да уж понятно.
— И решили, надо вот такие слова сказать: «Спасибо тебе, Уолтер, большое спасибо. Когда я сел, для нас с Сарой самая лучшая пора в жизни началась». Никаких шуток. Чистая правда, клянусь честью.
Я изумился:
— Быть такого не может!
— Жить, — объясняет мне Клюз, — нужно так, чтобы все время испытанию подвергаться. А если бы моя жизнь шла себе, как прежде, так бы и на небо отправился, ни с одной трудностью не столкнувшись посерьезнее, чем блины печь. И сказал бы мне Святой Петр: «Ты ведь и не жил вовсе, мой милый. Поди разбери, что ты собой представляешь».
— Понятно.
— У нас с Сарой не просто любовь, а такая, которая выдержала самые жестокие испытания.
— Очень хорошо ты сказал, — говорю.
— Так бы мы были рады, если ты сам в этом убедишься. Может, заглянешь к нам как-нибудь, поужинаем вместе?
— Да я что, я конечно…
— Ты где остановился? — спрашивает.
— В отеле «Арапахо».
— Думал, его уж снесли сто лет назад.
— Нет, стоит еще.
— Посидим, значит, вместе.
— С удовольствием приду.
— Увидишь, — говорит, — в материальном смысле у нас ничего нет, а нам и не нужно ничего, в материальном-то смысле.
— Разумеется, вы ведь интеллигентные люди.
— Хотя ты не сомневайся, — поправился он, — накормим тебя вкусно. Сара замечательно готовит, не позабыл еще?
— Как позабыть!
И здесь женщина с сумками предъявила веское доказательство, что ей достаточно про нас известно.
— Вы ведь про Сару Уайет говорите, правильно? Повисла тишина, хотя грохот гигантского города не смолкал ни на секунду. Ведь ни Леланд, ни я не упоминали девичьей фамилии Сары.
Я путался в неясных предположениях, пока не спросил ее напрямик:
— А откуда вам известно, что она Уайет?
Улыбнулась она этак хитровато, кокетливо:
— Думает, я не догадалась, что он всю дорогу тайком от меня к ней бегает.
После такого сообщения уже незачем было ломать голову, кто она такая. Я с ней спал, когда был на старшем курсе в Гарварде, по-прежнему вывозя свою весталку Сару Уайет на разные вечеринки, концерты и футбольные матчи.
Передо мной была одна из четырех женщин, которых я в своей жизни любил. Передо мной была первая женщина, с которой я испытал что-то напоминающее настоящий эротический опыт.
Передо мной была Мэри Кэтлин 0'Луни, вернее, то, что от нее осталось!
Глава 14
— Я у него агентом по распространению состояла, — оглушительным голосом сообщила Леланду Клюзу Мэри Кэтлин 0'Луни. — А неплохой я была агент, правда, Уолтер?
— Да-да, — говорю, — неплохой.
Вот как мы с нею познакомились: когда я учился на последнем курсе, она однажды появилась в крошечном помещении, занимаемом в Кэмбридже редакцией нашего «Прогрессиста», и сказала: буду делать все, что прикажут, если это нужно, чтобы улучшить положение рабочего класса. Я ее сделал агентом по распространению, поручив раздавать газету у проходных на фабриках, в очередях за благотворительной похлебкой и так далее. Была она тогда малорослой худенькой девушкой, но подтянутой такой, жизнерадостной и сразу привлекающей внимание копной ярко— рыжих волос. Капитализм она ненавидела смертельно, потому что ее мать, работавшая на часовом заводе Уайетов, оказалась в числе жертв отравления радием. А отец, ночной сторож на фабрике, делавшей гуталин, ослеп, хлебнув древесного спирта.
И нате вам: Мэри Кэтлин — вернее, то, что от нее осталось, — стоит передо мной, потупившись, и скромно слушает, как я ее нахваливаю — хороший она была агент, хороший, — да лапы свои тянет то к Леланду, то ко мне. Лысинка у нее на голове размером с серебряный доллар. А вокруг лысинки седой венчик из жидких волос.
Леланд потом мне признался, что он чуть в обморок не упал. В жизни не встречал женщин с лысиной.
Для него потрясение оказалось слишком сильным. Закрыл голубые свои глаза, отворачивается. А когда, набравшись духу, опять к нам повернулся, все норовит не смотреть на Мэри Кэтлин, ну, как в мифе Персей норовил на Горгону не смотреть.
— Надо бы нам поскорее с тобой увидеться, — сказал он.
— Конечно.
— Сообщу тебе, когда.
— Непременно сообщи.
— Ну, ладно, мне нужно бежать.
— Понимаю.
— Ты поосторожней, — сказал он.
— Не беспокойся, — ответил я.
И он ушел.
Сумки Мэри Кэтлин так и стояли, прислоненные к моим ногам. С места мне не тронуться и чужих взглядов не избежать, словно Святой Жанне на эшафоте. А Мэри Кэтлин все запястье мое никак не отпустит и орет, хоть бы на минутку голос понизила.
— Нашла я тебя все-таки, Уолтер, — орет она, — теперь уж ни за что не отпущу!
Такого спектакля не видели вы никогда и не увидите. Ценные сведения для нынешних импресарио: оказывается, и сегодня можно — по личному опыту свидетельствую — привлечь мелодрамой огромные толпы зрителей, только при условии, что главная героиня будет говорить громко и четко.
— Помнишь, ты мне все повторял, что влюблен в меня по уши? — вопит она.
— А потом смотался, только я тебя и видела. Ты что же, Уолтер, врал мне, что ли?
Кажется, я что-то промычал в ответ. «Угу», вроде бы, а может, «не-а».
— Посмотри мне в глаза, Уолтер, — приказывает она. С социологической точки зрения эта мелодрама, разумеется, была такой же захватывающей, как представление «Хижины дяди Тома» в канун Гражданской войны. Ведь в Соединенных Штатах Америки не одна же Мэри Кэтлин 0'Луни бродяжкой с сумками по городу шатается. Таких десятки тысяч в любом нашем большом городе. Так уж вышло, что целые полки оборванных этих бродяжек неизвестно зачем произвел на свет огромный конвейер экономики. А с другого конца конвейера в виде готовой продукции сходят нераскаивающиеся десятилетние убийцы, рабы наркотиков и эти, которые калечат собственных детей, и еще много изделий скверного качества. Говорят, так нужно для научных целей. А в будущем подправим, где окажется нужда.
Но из-за таких вот трагических побочных продуктов экономического конвейера люди с добрым сердцем места себе не находят, как не находили себе места сто с небольшим лет тому назад из-за рабовладения. Мы, Мэри Кэтлин да я, разыгрывали миракль, который публика уж и не чаяла когда-нибудь увидеть: бродяжку с сумками в руках вытаскивает из грязи человек, когда-то хорошо ее знавший, — пусть только одну бродяжку, но и на том спасибо.
Некоторые рыдали. Я сам чуть не разрыдался.
Такое было чувство, что прижал к груди охапку пересушенных сучьев, на которые набросали тряпок. Вот тут-то я и сам разрыдался. В первый раз слезы к глазам подступили — с того самого дня, когда рано утром я нашел свою жену мертвой там, в спальне крохотного моего кирпичного бунгало, Чеви-Чейз, штат Мэриленд.
— Да-да, — говорю, — неплохой.
Вот как мы с нею познакомились: когда я учился на последнем курсе, она однажды появилась в крошечном помещении, занимаемом в Кэмбридже редакцией нашего «Прогрессиста», и сказала: буду делать все, что прикажут, если это нужно, чтобы улучшить положение рабочего класса. Я ее сделал агентом по распространению, поручив раздавать газету у проходных на фабриках, в очередях за благотворительной похлебкой и так далее. Была она тогда малорослой худенькой девушкой, но подтянутой такой, жизнерадостной и сразу привлекающей внимание копной ярко— рыжих волос. Капитализм она ненавидела смертельно, потому что ее мать, работавшая на часовом заводе Уайетов, оказалась в числе жертв отравления радием. А отец, ночной сторож на фабрике, делавшей гуталин, ослеп, хлебнув древесного спирта.
И нате вам: Мэри Кэтлин — вернее, то, что от нее осталось, — стоит передо мной, потупившись, и скромно слушает, как я ее нахваливаю — хороший она была агент, хороший, — да лапы свои тянет то к Леланду, то ко мне. Лысинка у нее на голове размером с серебряный доллар. А вокруг лысинки седой венчик из жидких волос.
Леланд потом мне признался, что он чуть в обморок не упал. В жизни не встречал женщин с лысиной.
Для него потрясение оказалось слишком сильным. Закрыл голубые свои глаза, отворачивается. А когда, набравшись духу, опять к нам повернулся, все норовит не смотреть на Мэри Кэтлин, ну, как в мифе Персей норовил на Горгону не смотреть.
— Надо бы нам поскорее с тобой увидеться, — сказал он.
— Конечно.
— Сообщу тебе, когда.
— Непременно сообщи.
— Ну, ладно, мне нужно бежать.
— Понимаю.
— Ты поосторожней, — сказал он.
— Не беспокойся, — ответил я.
И он ушел.
Сумки Мэри Кэтлин так и стояли, прислоненные к моим ногам. С места мне не тронуться и чужих взглядов не избежать, словно Святой Жанне на эшафоте. А Мэри Кэтлин все запястье мое никак не отпустит и орет, хоть бы на минутку голос понизила.
— Нашла я тебя все-таки, Уолтер, — орет она, — теперь уж ни за что не отпущу!
Такого спектакля не видели вы никогда и не увидите. Ценные сведения для нынешних импресарио: оказывается, и сегодня можно — по личному опыту свидетельствую — привлечь мелодрамой огромные толпы зрителей, только при условии, что главная героиня будет говорить громко и четко.
— Помнишь, ты мне все повторял, что влюблен в меня по уши? — вопит она.
— А потом смотался, только я тебя и видела. Ты что же, Уолтер, врал мне, что ли?
Кажется, я что-то промычал в ответ. «Угу», вроде бы, а может, «не-а».
— Посмотри мне в глаза, Уолтер, — приказывает она. С социологической точки зрения эта мелодрама, разумеется, была такой же захватывающей, как представление «Хижины дяди Тома» в канун Гражданской войны. Ведь в Соединенных Штатах Америки не одна же Мэри Кэтлин 0'Луни бродяжкой с сумками по городу шатается. Таких десятки тысяч в любом нашем большом городе. Так уж вышло, что целые полки оборванных этих бродяжек неизвестно зачем произвел на свет огромный конвейер экономики. А с другого конца конвейера в виде готовой продукции сходят нераскаивающиеся десятилетние убийцы, рабы наркотиков и эти, которые калечат собственных детей, и еще много изделий скверного качества. Говорят, так нужно для научных целей. А в будущем подправим, где окажется нужда.
Но из-за таких вот трагических побочных продуктов экономического конвейера люди с добрым сердцем места себе не находят, как не находили себе места сто с небольшим лет тому назад из-за рабовладения. Мы, Мэри Кэтлин да я, разыгрывали миракль, который публика уж и не чаяла когда-нибудь увидеть: бродяжку с сумками в руках вытаскивает из грязи человек, когда-то хорошо ее знавший, — пусть только одну бродяжку, но и на том спасибо.
Некоторые рыдали. Я сам чуть не разрыдался.
Такое было чувство, что прижал к груди охапку пересушенных сучьев, на которые набросали тряпок. Вот тут-то я и сам разрыдался. В первый раз слезы к глазам подступили — с того самого дня, когда рано утром я нашел свою жену мертвой там, в спальне крохотного моего кирпичного бунгало, Чеви-Чейз, штат Мэриленд.
Глава 15
Hoc мой, слава Богу, ничего уже не чувствовал. Носы — они снисходительны, спасибо им. Докладывают тебе: скверно пахнет. Но если ты как-то терпишь, нос делает для себя вывод: значит, не так уж непереносим этот запах. И больше не протестует, подчинившись более высокой мудрости. Вот потому-то можно есть лимбургский сыр или прижимать к сердцу старую любовницу, встретившись с ней на углу Сорок второй и Пятой авеню.
На секунду мелькнуло подозрение, что Мэри Кэтлин тихо отошла, пока я ее обнимал. Сказать по совести, я бы ничего не имел против. Ну, сами подумайте, куда мы с нею пойдем? Всего бы ей лучше облобызаться с мужчиной, знавшим ее, когда она была молодая и красивая, а затем — прямиком на небо.
Замечательно бы все устроилось. Но тогда бы в жизни мне не сделаться вице-президентом «Музыки для дома», подразделение корпорации РАМДЖЕК. Так бы сейчас и валялся, упившись, где-нибудь в Бауэри, а юное чудовище поливало бы меня бензином, поднося к лицу зажигалку марки «Крикет».
Мэри Кэтлин заговорила с умилением в голосе:
— Бог мне тебя послал.
— Брось, — говорю, — успокойся. — А сам все обнимаю ее, обнимаю.
— Я теперь никому не доверяю.
— Да успокойся же, наконец.
— У меня вокруг одни враги, — сообщает она. — Руки мне выкрутить норовят.
— Ну что ты, в самом деле.
— А я думала, ты уж давно помер.
— Жив пока, как видишь, — говорю.
— Думала, все уж померли, я одна осталась.
— А вот и нет.
— Знаешь, Уолтер, я по-прежнему верю в революцию, — говорит.
— Рад это слышать.
— Другие-то всякую веру утратили. А я нет.
— Вот и молодец.
— Я все так же каждый день что-нибудь ради революции делаю.
— Да я не сомневаюсь.
— Узнаешь — не поверишь.
— Ее бы в горячей ванне отмыть, — посоветовали из толпы.
— Да и покормить бы, — добавил чей-то голос.
— Революция уже близко, Уолтер, ближе, чем ты думаешь.
— Я, — говорю, — в гостинице остановился, пошли, малость передохнешь. Деньги тоже есть. Немного, но есть.
— Деньги! — И презрительно так засмеялась. Всегда она про деньги с презрением говорила. Что сорок лет назад, что сейчас.
— Ну, пойдем? — спрашиваю. — Это отсюда недалеко.
— У меня получше есть местечко, — говорит.
— Ты бы ей витамины купил, знаешь, «Всего день, и здоров» называются, — из толпы рекомендуют.
— Пойдем, Уолтер, — сказала Мэри Кэтлин. Прямо на глазах прежняя уверенность к ней возвращается. Она сама меня отстранила, не я ее. И голос опять такой пронзительный. Поднял я три ее сумки, другие три она сама взяла. Идти нам, как выяснилось, надо было на самую крышу небоскреба Крайслер, там выставочный зал компании «Американские арфы» помещается. Но сначала пришлось через толпу пробиваться, и она давай столпившихся бурдюками буржуазными обзывать и плутократами обожравшимися, а еще кровопийцами и все такое прочее.
В своих невероятного размера кедах передвигалась она вот как: чуть оторвет подошву от земли и шажок вперед, потом другую ногу подтягивает, вроде как на лыжах по пересеченной местности, а корпусом раскачивается вправо, влево, и сумки за собой волочит, так всех и сметает этими сумками. С виду старуха на ладан дышит, а еще как шустро двигается, прямо ветер! Я за ней еле поспевал, уж почти задохнулся, пока мы из толпы выбрались. Понятное дело, глазеют на нас, словно мы какая диковина. А кому случалось видеть, чтобы бродяжке с сумками помощь оказывали?
Дошли мы до Центрального вокзала, и тут Мэри Кэтлин говорит: посмотри, не увязался ли кто за нами. И началось: вверх, вниз по эскалатору, переходы какие-то, лестницы, а она все оглядывается, нет ли преследователей. Через один только устричный бар три раза пройти пришлось. И наконец очутились мы в полуосвещенном коридоре перед железной дверью. Никого тут, кроме нас, не было — совершенно точно. Сердце так из груди и выпрыгивает.
Ну, пришли мы более или менее в себя, она и говорит:
— Сейчас такое тебе покажу, только никому не рассказывай.
— Слово даю.
— Это будет наша тайна.
— Ага.
Похоже, в таких мы оказались вокзальных катакомбах, куда и не забредал никто. А ничего подобного! Мэри Кэтлин отперла железную дверь, а за нею лестница, тоже железная, и все вниз, вниз. Там, оказывается, целый таинственный мир, что тебе карлсбадские пещеры. И давно этими помещениями не пользуются. Хоть приют динозавров устраивай. Вообще-то там раньше были ремонтные мастерские для других исчезнувших чудовищ, для паровозов.
Спускаемся мы с ней по этой лестнице.
Бог ты мой, какие тут удивительные стояли прежде машины! Какие работали замечательные мастера! Надо думать, лампочки там-сям горели, в строгом соответствии с распоряжениями пожарной охраны. А по углам блюдечки были расставлены с ядом, крыс травить. Только теперь впечатление такое, что тут уж много лет нога человеческая не ступала.
— Я тут живу, Уолтер, — сказала Мэри Кэтлин.
— Живешь?
— А ты как хотел, на улице мне, что ли, жить?
— Ну почему ж — на улице?
— Вот и радуйся, что у меня такое местечко есть замечательное, никто не потревожит.
— да я и радуюсь.
— Ты так меня там обнимал, слова такие говорил. Поняла я, что можно тебе доверять.
— Конечно, — промямлил я.
— Ты же не станешь руки выкручивать?
— Да ты что!
— Знаешь, сколько народа по улицам слоняется, все прикидывают, где бы им туалет бесплатный отыскать.
— Много, наверно?
— Посмотри-ка. — И она показала мне зальчик, где ряд за рядом стульчаки составлены.
— Ну и ну, — говорю, — это сколько ж их тут?
— Никому не расскажешь, хорошо?
— Никому, — пообещал я.
— Я тебе во всем доверяю, а то бы ни за что не раскрыла свои тайны, — сказала она.
— Спасибо тебе, — говорю.
И стали мы с ней выбираться из этих катакомб. Она провела меня туннелем под Лексингтон-авеню и вверх по лестнице к вестибюлю небоскреба Крайслер. Проскользнула, как на лыжах, через весь холл к дежурному лифту, я сзади плетусь. Швейцар было за нами кинулся, но мы уже в кабинку вошли. Дверцы прямо перед ним и захлопнулись, как он ни орал, а Мэри Кэтлин нажала на кнопку самого верхнего этажа.
В кабине, кроме нас, никого не было, мы так и взмыли вверх. Секунды не прошло, как перед нами открылось зрелище неземной красоты и гармонии, — мы были на крыше небоскреба из нержавеющей стали. Давно меня разбирало любопытство, как там все выглядит. Теперь знаю. Шпиль уходил в высь еще футов на семьдесят. А между ним и площадкой, на которой мы стояли, ничего не было, только кружево стальных конструкций и простор, простор.
«Господи, надо же, сколько места зря пропадает», — подумалось мне. А потом я увидел, что все это пространство населено. Тысячи крохотных птиц в ярко-желтом оперенье сидели на балках или перепархивали от опоры к опоре в полосах света, лившегося через странной формы окна, этакие гигантские стеклянные треугольники, увенчивавшие свод.
Холл, на краю которого мы стояли, словно ковром покрывала зеленая травка. Посередине высоко бил фонтан. Всюду виднелись статуи, скамьи, и между ними стояли арфы.
Я уже говорил, что здесь помещается выставочный зал компании «Американские арфы», с недавнего времени принадлежащей корпорации РАМДЖЕК. Компания арендовала этот холл с того самого дня, как закончили строительство небоскреба, — в тысяча девятьсот тридцать первом это было. А все птички на балках — славки это, их еще писцами называют — были потомками той пары, которую выпустили на церемонии начала эксплуатации небоскреба.
Рядом с лифтом был бельведер в викторианском стиле: конторка коммерческого агента и еще одна, для его секретарши. За этой конторкой рыдала какая-то женщина. Утро выдалось такое, что обрыдаешься. И книга у меня выходит такая, что обрыдаешься.
Из-за павильончика вышел, шаркая, старичок — таких ветхих я сроду не встречал. На нем был фрак, брюки в полоску и гетры. Он тут коммерческий агент, так один и занимает эту должность с тысяча девятьсот тридцать первого. Ему-то и поручили выпустить ту парочку славок из тесной клетки своих рук в волшебное пространство холла. Девяносто два года ему, представляете? С виду точно Джон Д.Рокфеллер под конец жизни, или точно мумия. Весь высох, только на глазах какая-то слабенькая роса поблескивает. Но не такой уж он беспомощный, не думайте. Он президент клуба любителей револьверной стрельбы, они по субботам собираются и палят в силуэты, неотличимые от живых людей, а на конторке у него лежит заряженный люгер величиной с хорошего добермана. Все ждет, когда его грабить придут.
— А-а, ты опять, — сказал он, увидев Мэри Кэтлин, а она: ну да, кто же еще?
У нее была привычка каждый день по несколько часов тут проводить. Такой они заключили договор, что она со своими сумками сразу же уходит, если появится покупатель. И еще был в этом договоре пункт, который Мэри Кэтлин взяла вот и нарушила.
— Я тебе сколько раз буду напоминать, — сказал он, — чтобы никого сюда с собой не приводила, чтобы не говорила никому, как тут хорошо.
Увидел, что я тоже сумки тащу, и решил: еще один бродяга по помойкам роется.
— Не бродяга он никакой, — сказала Мэри Кэтлин. — Он в Гарварде учился.
Старичок поначалу не поверил. Понятно, говорит, но все ко мне приглядывается. Сам-то он, между прочим, даже школу не кончил. Когда мальчишкой был, еще не существовало законов, запрещающих детский труд, вот он и начал в десять лет работать на чикагской фабрике компании «Американские арфы».
— Говорят, гарвардцев издалека видно, — прошамкал он, — но по этому типу что-то не скажешь.
— По-моему, ничего такого особенного в гарвардцах нет, — успокоил я его.
— Значит, не я один так считаю, — говорит. Очень неприязненно меня рассматривает и явно хочет, чтобы я убрался поскорее. — Тут, милый мой, не Армия спасения. — Родился он, стало быть, в президентство Гровера Кливленда[42]. Подумать только!
— Подводишь ты меня, — говорит он Мэри Кэтлин, — таскаешь вот за собой всяких, как не стыдно! Завтра трех притащишь, послезавтра еще двадцать, так, что ли? Милосердие, к твоему сведению, в меру хорошо, в меру.
И тут совершаю я промах, из-за которого под конец дня, который вообще-то должен был стать для меня первым днем на воле, опять окажусь в el calabozo[43].
— Напрасно вы, — говорю, — я по делу пришел.
— Арфу приобрести желаете? — спрашивает. — Они от семи тысяч долларов и выше. Может, дудочкой полинезийской обойдемся, а?
— Вот вы-то мне и посоветуйте, пожалуйста, где бы к кларнету кое-что докупить, не сам кларнет, а детали. — Очень серьезно я это сказал. Обдумывал фантастический проект, который у меня возник, когда кое-что отыскалось в ящике комода там, в гостинице «Арапахо».
Старичка как током ударило. У него к конторке пришпилен был циркуляр, рекомендующий сразу же позвонить в полицию, если кто спросит детали от кларнета или предложит их на продажу. Он мне потом признался, что бумажку эту уж несколько месяцев назад к конторке прикнопил, «знаете, вроде лотерейного билета, который сдуру купишь». И думать не думал, что билет-то выигрышным окажется. Дельмар Пил — вот как его звали.
Впоследствии Дельмар — воспитанный все-таки человек — подарил мне этот циркуляр, он теперь висит у меня в служебном офисе корпорации РАМДЖЕК. В семействе РАМДЖЕК я Дельмару — начальство, потому что компания «Американские арфы» подчинена моей фирме.
Но когда мы познакомились, никаким я ему начальником не был. И он со мной играл, как кошка с мышкой. Прищурился этак хитренько и осведомляется:
— Вам разные детали нужны или одна какая?
— Да нет, — говорю, — разные. Если правильно понял, вы-то кларнетами не торгуете…
— Неважно, все равно хорошо, что ко мне обратились, — поспешил он меня успокоить. — Я всех знаю, кто инструменты продает. Располагайтесь-ка с мадам Икс поудобнее, а я кое-кому по телефону позвоню.
— Очень с вашей стороны любезно.
— Ну что вы!
Кстати, Мэри Кэтлин он только так и называл: мадам Икс. Она ему сама сказала, что ее так зовут. Взлетела однажды к нему наверх, подумав, что за нею какие-то люди гонятся. А он жалел этих бродяжек с сумками, он же христианин, в церковь ходит, вот и не вытолкал ее в шею.
Вижу, та, которая за своей конторкой рыдала, потихоньку успокаивается.
Дельмар подвел нас к скамье, которая от бельведера была далеко, так что мы не слышали, что он в полицию звонит. Усадил нас, заботливый такой.
— Удобно вам? — спрашивает.
— Да-да, спасибо, — говорю.
А он руки потирает.
— Может, кофе хотите?
— От кофе у меня нервы никуда, — сказала Мэри Кэтлин.
— А я охотно, только, если можно, с сахаром и сливками, — сказал я.
— Конечно, конечно.
— Что там с Дорис приключилось? — спрашивает Мэри Кэтлин. Это она про секретаршу, которая рыдала за конторкой. Полное ее имя Дорис Крамм. Тоже не молоденькая, восемьдесят семь ей.
По моей подсказке журнал «Пипл» недавно напечатал статью про Дельмара и Дорис, почти несомненно самую старую в мире пару: он начальник, она его секретарша. Трогательная история. А на одной фотографии у Дельмара в руках его люгер: говорит — точные его слова приводятся, — что всякий, кому вздумается посягнуть на собственность компании «Американские арфы», «очень быстро пожалеет, зачем в грабители пошел».
Дорис рыдает, сказал он Мэри Кэтлин, потому что на нее один за другим обрушились два тяжелых удара. Вчера ее уведомили, что она должна немедленно уйти на пенсию, поскольку компания отныне принадлежит корпорации РАМДЖЕК. А в РАМДЖЕКе все служащие, исключая руководство, обязаны уходить на пенсию по достижении шестидесяти пяти лет. Так-то вот, а нынче утром, пока она бумаги на столе раскладывала, принесли телеграмму с известием, что ее племянница — Дорис ей прабабкой доводится — погибла в автомобильной катастрофе, возвращаясь со школьного бала в Сарасоте, штат Флорида: две машины столкнулись лоб в лоб. У Дорис прямых наследников нет, объяснил Дельмар, так что эти дальние родичи для нее очень много значат.
Кстати, Дельмар с Дорис почти никакими делами у себя на крыше Крайслера не занимались и сейчас не занимаются. Когда я начал работать в корпорации РАМДЖЕК, то испытывал гордое чувство, вспоминая, что арфы компании «Американские арфы» — самые лучшие арфы в мире. Вы, наверно, думаете, что теперь самые лучшие арфы в мире делают итальянцы, японцы или там западные немцы, в Америке-то ручной труд уже и не применяется вовсе, или почти не применяется. Но все равно музыканты итальянские, японские, немецкие, даже из Советского Союза, все считают: лишь арфа производства компании «Американские арфы» — настоящий класс. Только производство арф не было никогда и никогда не будет массовым производством, вот разве что на небе. И поэтому показатель доходов, проценты там всякие просто смехотворны. До того смехотворны, что я недавно приказал выяснить, зачем, собственно, РАМДЖЕК приобрел компанию «Американские арфы». Оказывается, затем, чтобы прибрать к рукам тот потрясающий холл на крыше небоскреба Крайслер. Компания сняла этот холл до две тысячи тридцать первого года и всего-то за двести долларов в месяц! Арпад Лин хотел под ресторан его переоборудовать.
На секунду мелькнуло подозрение, что Мэри Кэтлин тихо отошла, пока я ее обнимал. Сказать по совести, я бы ничего не имел против. Ну, сами подумайте, куда мы с нею пойдем? Всего бы ей лучше облобызаться с мужчиной, знавшим ее, когда она была молодая и красивая, а затем — прямиком на небо.
Замечательно бы все устроилось. Но тогда бы в жизни мне не сделаться вице-президентом «Музыки для дома», подразделение корпорации РАМДЖЕК. Так бы сейчас и валялся, упившись, где-нибудь в Бауэри, а юное чудовище поливало бы меня бензином, поднося к лицу зажигалку марки «Крикет».
Мэри Кэтлин заговорила с умилением в голосе:
— Бог мне тебя послал.
— Брось, — говорю, — успокойся. — А сам все обнимаю ее, обнимаю.
— Я теперь никому не доверяю.
— Да успокойся же, наконец.
— У меня вокруг одни враги, — сообщает она. — Руки мне выкрутить норовят.
— Ну что ты, в самом деле.
— А я думала, ты уж давно помер.
— Жив пока, как видишь, — говорю.
— Думала, все уж померли, я одна осталась.
— А вот и нет.
— Знаешь, Уолтер, я по-прежнему верю в революцию, — говорит.
— Рад это слышать.
— Другие-то всякую веру утратили. А я нет.
— Вот и молодец.
— Я все так же каждый день что-нибудь ради революции делаю.
— Да я не сомневаюсь.
— Узнаешь — не поверишь.
— Ее бы в горячей ванне отмыть, — посоветовали из толпы.
— Да и покормить бы, — добавил чей-то голос.
— Революция уже близко, Уолтер, ближе, чем ты думаешь.
— Я, — говорю, — в гостинице остановился, пошли, малость передохнешь. Деньги тоже есть. Немного, но есть.
— Деньги! — И презрительно так засмеялась. Всегда она про деньги с презрением говорила. Что сорок лет назад, что сейчас.
— Ну, пойдем? — спрашиваю. — Это отсюда недалеко.
— У меня получше есть местечко, — говорит.
— Ты бы ей витамины купил, знаешь, «Всего день, и здоров» называются, — из толпы рекомендуют.
— Пойдем, Уолтер, — сказала Мэри Кэтлин. Прямо на глазах прежняя уверенность к ней возвращается. Она сама меня отстранила, не я ее. И голос опять такой пронзительный. Поднял я три ее сумки, другие три она сама взяла. Идти нам, как выяснилось, надо было на самую крышу небоскреба Крайслер, там выставочный зал компании «Американские арфы» помещается. Но сначала пришлось через толпу пробиваться, и она давай столпившихся бурдюками буржуазными обзывать и плутократами обожравшимися, а еще кровопийцами и все такое прочее.
В своих невероятного размера кедах передвигалась она вот как: чуть оторвет подошву от земли и шажок вперед, потом другую ногу подтягивает, вроде как на лыжах по пересеченной местности, а корпусом раскачивается вправо, влево, и сумки за собой волочит, так всех и сметает этими сумками. С виду старуха на ладан дышит, а еще как шустро двигается, прямо ветер! Я за ней еле поспевал, уж почти задохнулся, пока мы из толпы выбрались. Понятное дело, глазеют на нас, словно мы какая диковина. А кому случалось видеть, чтобы бродяжке с сумками помощь оказывали?
Дошли мы до Центрального вокзала, и тут Мэри Кэтлин говорит: посмотри, не увязался ли кто за нами. И началось: вверх, вниз по эскалатору, переходы какие-то, лестницы, а она все оглядывается, нет ли преследователей. Через один только устричный бар три раза пройти пришлось. И наконец очутились мы в полуосвещенном коридоре перед железной дверью. Никого тут, кроме нас, не было — совершенно точно. Сердце так из груди и выпрыгивает.
Ну, пришли мы более или менее в себя, она и говорит:
— Сейчас такое тебе покажу, только никому не рассказывай.
— Слово даю.
— Это будет наша тайна.
— Ага.
Похоже, в таких мы оказались вокзальных катакомбах, куда и не забредал никто. А ничего подобного! Мэри Кэтлин отперла железную дверь, а за нею лестница, тоже железная, и все вниз, вниз. Там, оказывается, целый таинственный мир, что тебе карлсбадские пещеры. И давно этими помещениями не пользуются. Хоть приют динозавров устраивай. Вообще-то там раньше были ремонтные мастерские для других исчезнувших чудовищ, для паровозов.
Спускаемся мы с ней по этой лестнице.
Бог ты мой, какие тут удивительные стояли прежде машины! Какие работали замечательные мастера! Надо думать, лампочки там-сям горели, в строгом соответствии с распоряжениями пожарной охраны. А по углам блюдечки были расставлены с ядом, крыс травить. Только теперь впечатление такое, что тут уж много лет нога человеческая не ступала.
— Я тут живу, Уолтер, — сказала Мэри Кэтлин.
— Живешь?
— А ты как хотел, на улице мне, что ли, жить?
— Ну почему ж — на улице?
— Вот и радуйся, что у меня такое местечко есть замечательное, никто не потревожит.
— да я и радуюсь.
— Ты так меня там обнимал, слова такие говорил. Поняла я, что можно тебе доверять.
— Конечно, — промямлил я.
— Ты же не станешь руки выкручивать?
— Да ты что!
— Знаешь, сколько народа по улицам слоняется, все прикидывают, где бы им туалет бесплатный отыскать.
— Много, наверно?
— Посмотри-ка. — И она показала мне зальчик, где ряд за рядом стульчаки составлены.
— Ну и ну, — говорю, — это сколько ж их тут?
— Никому не расскажешь, хорошо?
— Никому, — пообещал я.
— Я тебе во всем доверяю, а то бы ни за что не раскрыла свои тайны, — сказала она.
— Спасибо тебе, — говорю.
И стали мы с ней выбираться из этих катакомб. Она провела меня туннелем под Лексингтон-авеню и вверх по лестнице к вестибюлю небоскреба Крайслер. Проскользнула, как на лыжах, через весь холл к дежурному лифту, я сзади плетусь. Швейцар было за нами кинулся, но мы уже в кабинку вошли. Дверцы прямо перед ним и захлопнулись, как он ни орал, а Мэри Кэтлин нажала на кнопку самого верхнего этажа.
В кабине, кроме нас, никого не было, мы так и взмыли вверх. Секунды не прошло, как перед нами открылось зрелище неземной красоты и гармонии, — мы были на крыше небоскреба из нержавеющей стали. Давно меня разбирало любопытство, как там все выглядит. Теперь знаю. Шпиль уходил в высь еще футов на семьдесят. А между ним и площадкой, на которой мы стояли, ничего не было, только кружево стальных конструкций и простор, простор.
«Господи, надо же, сколько места зря пропадает», — подумалось мне. А потом я увидел, что все это пространство населено. Тысячи крохотных птиц в ярко-желтом оперенье сидели на балках или перепархивали от опоры к опоре в полосах света, лившегося через странной формы окна, этакие гигантские стеклянные треугольники, увенчивавшие свод.
Холл, на краю которого мы стояли, словно ковром покрывала зеленая травка. Посередине высоко бил фонтан. Всюду виднелись статуи, скамьи, и между ними стояли арфы.
Я уже говорил, что здесь помещается выставочный зал компании «Американские арфы», с недавнего времени принадлежащей корпорации РАМДЖЕК. Компания арендовала этот холл с того самого дня, как закончили строительство небоскреба, — в тысяча девятьсот тридцать первом это было. А все птички на балках — славки это, их еще писцами называют — были потомками той пары, которую выпустили на церемонии начала эксплуатации небоскреба.
Рядом с лифтом был бельведер в викторианском стиле: конторка коммерческого агента и еще одна, для его секретарши. За этой конторкой рыдала какая-то женщина. Утро выдалось такое, что обрыдаешься. И книга у меня выходит такая, что обрыдаешься.
Из-за павильончика вышел, шаркая, старичок — таких ветхих я сроду не встречал. На нем был фрак, брюки в полоску и гетры. Он тут коммерческий агент, так один и занимает эту должность с тысяча девятьсот тридцать первого. Ему-то и поручили выпустить ту парочку славок из тесной клетки своих рук в волшебное пространство холла. Девяносто два года ему, представляете? С виду точно Джон Д.Рокфеллер под конец жизни, или точно мумия. Весь высох, только на глазах какая-то слабенькая роса поблескивает. Но не такой уж он беспомощный, не думайте. Он президент клуба любителей револьверной стрельбы, они по субботам собираются и палят в силуэты, неотличимые от живых людей, а на конторке у него лежит заряженный люгер величиной с хорошего добермана. Все ждет, когда его грабить придут.
— А-а, ты опять, — сказал он, увидев Мэри Кэтлин, а она: ну да, кто же еще?
У нее была привычка каждый день по несколько часов тут проводить. Такой они заключили договор, что она со своими сумками сразу же уходит, если появится покупатель. И еще был в этом договоре пункт, который Мэри Кэтлин взяла вот и нарушила.
— Я тебе сколько раз буду напоминать, — сказал он, — чтобы никого сюда с собой не приводила, чтобы не говорила никому, как тут хорошо.
Увидел, что я тоже сумки тащу, и решил: еще один бродяга по помойкам роется.
— Не бродяга он никакой, — сказала Мэри Кэтлин. — Он в Гарварде учился.
Старичок поначалу не поверил. Понятно, говорит, но все ко мне приглядывается. Сам-то он, между прочим, даже школу не кончил. Когда мальчишкой был, еще не существовало законов, запрещающих детский труд, вот он и начал в десять лет работать на чикагской фабрике компании «Американские арфы».
— Говорят, гарвардцев издалека видно, — прошамкал он, — но по этому типу что-то не скажешь.
— По-моему, ничего такого особенного в гарвардцах нет, — успокоил я его.
— Значит, не я один так считаю, — говорит. Очень неприязненно меня рассматривает и явно хочет, чтобы я убрался поскорее. — Тут, милый мой, не Армия спасения. — Родился он, стало быть, в президентство Гровера Кливленда[42]. Подумать только!
— Подводишь ты меня, — говорит он Мэри Кэтлин, — таскаешь вот за собой всяких, как не стыдно! Завтра трех притащишь, послезавтра еще двадцать, так, что ли? Милосердие, к твоему сведению, в меру хорошо, в меру.
И тут совершаю я промах, из-за которого под конец дня, который вообще-то должен был стать для меня первым днем на воле, опять окажусь в el calabozo[43].
— Напрасно вы, — говорю, — я по делу пришел.
— Арфу приобрести желаете? — спрашивает. — Они от семи тысяч долларов и выше. Может, дудочкой полинезийской обойдемся, а?
— Вот вы-то мне и посоветуйте, пожалуйста, где бы к кларнету кое-что докупить, не сам кларнет, а детали. — Очень серьезно я это сказал. Обдумывал фантастический проект, который у меня возник, когда кое-что отыскалось в ящике комода там, в гостинице «Арапахо».
Старичка как током ударило. У него к конторке пришпилен был циркуляр, рекомендующий сразу же позвонить в полицию, если кто спросит детали от кларнета или предложит их на продажу. Он мне потом признался, что бумажку эту уж несколько месяцев назад к конторке прикнопил, «знаете, вроде лотерейного билета, который сдуру купишь». И думать не думал, что билет-то выигрышным окажется. Дельмар Пил — вот как его звали.
Впоследствии Дельмар — воспитанный все-таки человек — подарил мне этот циркуляр, он теперь висит у меня в служебном офисе корпорации РАМДЖЕК. В семействе РАМДЖЕК я Дельмару — начальство, потому что компания «Американские арфы» подчинена моей фирме.
Но когда мы познакомились, никаким я ему начальником не был. И он со мной играл, как кошка с мышкой. Прищурился этак хитренько и осведомляется:
— Вам разные детали нужны или одна какая?
— Да нет, — говорю, — разные. Если правильно понял, вы-то кларнетами не торгуете…
— Неважно, все равно хорошо, что ко мне обратились, — поспешил он меня успокоить. — Я всех знаю, кто инструменты продает. Располагайтесь-ка с мадам Икс поудобнее, а я кое-кому по телефону позвоню.
— Очень с вашей стороны любезно.
— Ну что вы!
Кстати, Мэри Кэтлин он только так и называл: мадам Икс. Она ему сама сказала, что ее так зовут. Взлетела однажды к нему наверх, подумав, что за нею какие-то люди гонятся. А он жалел этих бродяжек с сумками, он же христианин, в церковь ходит, вот и не вытолкал ее в шею.
Вижу, та, которая за своей конторкой рыдала, потихоньку успокаивается.
Дельмар подвел нас к скамье, которая от бельведера была далеко, так что мы не слышали, что он в полицию звонит. Усадил нас, заботливый такой.
— Удобно вам? — спрашивает.
— Да-да, спасибо, — говорю.
А он руки потирает.
— Может, кофе хотите?
— От кофе у меня нервы никуда, — сказала Мэри Кэтлин.
— А я охотно, только, если можно, с сахаром и сливками, — сказал я.
— Конечно, конечно.
— Что там с Дорис приключилось? — спрашивает Мэри Кэтлин. Это она про секретаршу, которая рыдала за конторкой. Полное ее имя Дорис Крамм. Тоже не молоденькая, восемьдесят семь ей.
По моей подсказке журнал «Пипл» недавно напечатал статью про Дельмара и Дорис, почти несомненно самую старую в мире пару: он начальник, она его секретарша. Трогательная история. А на одной фотографии у Дельмара в руках его люгер: говорит — точные его слова приводятся, — что всякий, кому вздумается посягнуть на собственность компании «Американские арфы», «очень быстро пожалеет, зачем в грабители пошел».
Дорис рыдает, сказал он Мэри Кэтлин, потому что на нее один за другим обрушились два тяжелых удара. Вчера ее уведомили, что она должна немедленно уйти на пенсию, поскольку компания отныне принадлежит корпорации РАМДЖЕК. А в РАМДЖЕКе все служащие, исключая руководство, обязаны уходить на пенсию по достижении шестидесяти пяти лет. Так-то вот, а нынче утром, пока она бумаги на столе раскладывала, принесли телеграмму с известием, что ее племянница — Дорис ей прабабкой доводится — погибла в автомобильной катастрофе, возвращаясь со школьного бала в Сарасоте, штат Флорида: две машины столкнулись лоб в лоб. У Дорис прямых наследников нет, объяснил Дельмар, так что эти дальние родичи для нее очень много значат.
Кстати, Дельмар с Дорис почти никакими делами у себя на крыше Крайслера не занимались и сейчас не занимаются. Когда я начал работать в корпорации РАМДЖЕК, то испытывал гордое чувство, вспоминая, что арфы компании «Американские арфы» — самые лучшие арфы в мире. Вы, наверно, думаете, что теперь самые лучшие арфы в мире делают итальянцы, японцы или там западные немцы, в Америке-то ручной труд уже и не применяется вовсе, или почти не применяется. Но все равно музыканты итальянские, японские, немецкие, даже из Советского Союза, все считают: лишь арфа производства компании «Американские арфы» — настоящий класс. Только производство арф не было никогда и никогда не будет массовым производством, вот разве что на небе. И поэтому показатель доходов, проценты там всякие просто смехотворны. До того смехотворны, что я недавно приказал выяснить, зачем, собственно, РАМДЖЕК приобрел компанию «Американские арфы». Оказывается, затем, чтобы прибрать к рукам тот потрясающий холл на крыше небоскреба Крайслер. Компания сняла этот холл до две тысячи тридцать первого года и всего-то за двести долларов в месяц! Арпад Лин хотел под ресторан его переоборудовать.