Воронин Андрей Николаевич. Большая игра Слепого

   Бандит согнулся и просто-напросто упал лицом в асфальт, разбив себе при этом нос и прикусив язык, с которого не успели сорваться ругательства. Двое его приятелей даже не поняли, что произошло: удара они не видели, настолько он стремительно был нанесен.
   Да и выражение лица Глеба при этом не изменилось, он лишь с интересом посмотрел на распростертое тело – так, словно Коляна свалил разряд электрического тока.
   – Видать, на солнце перегрелся. Весеннее солнце – оно злое, – глубокомысленно заметил Глеб и, запрокинув голову, взглянул на синее небо.
   В этот момент на него и бросился широкоплечий уголовник с выгнутыми по-кавалерийски ногами. Он занес мощный кулак, целясь Глебу в переносицу.
   – Сука!
   – Бей его! – подбадривал дружок.
   – Зря ты так.
   Сиверов чуть-чуть повернул голову, перехватил запястье в воздухе, резким движением вывернул и коленом ударил летящего на него бандита в солнечное сплетение. Затем заломил вывернутую руку высоко вверх, несколько мгновений держал бандита почти на весу, не давая упасть, и лишь после этого сделал подсечку, причем такую резкую, что на какой-то миг бандит завис в воздухе, а приземлился на асфальт уже копчиком.
   Третий от такого оборота дел совсем растерялся, стоял, недоуменно моргая и не знал, что предпринять – то ли броситься прочь, то ли накинуться на Глеба. Возможно, он и убежал бы, если бы Глеб ему позволил. Но начатое Слепой любил доводить до конца.
   Поэтому он нагнулся, словно что-то искал на земле.
   И бандит, посчитав, что момент самый подходящий, решил ногой ударить Глеба, опрокинуть его на спину, а затем начать топтать.
   Нога просвистела в сантиметре от плеча. Глеб ребром ладони ударил под колено второй ноги, и бандит, словно поскользнувшись, приземлился на пятую точку.
   Глеб выпрямился, придавил ногой его небритое горло и тихо сказал:
   – Если еще раз увижу, что ты или твои приятели кому-то мешаете отдыхать, сдеру с вас живьем шкуру.
   Видел, как сдирают шкурку с ягненка?
   Бандит, хоть и не видел ничего подобного, выражением лица показал: мол, да, видел.
   – Так вот, это вас и ожидает.
   – Сволочь! – с трудом выдавил из себя бандит.
   – Вот ты как заговорил! – Глеб чуть качнулся, надавливая подошвой кроссовки на горло. Глаза бандита полезли из орбит.
   – А если услышу ругательства, будет еще хуже.
   Я очень не люблю ненормативную лексику. Шкуру сдеру и посыплю солью. Понял? – Глеб приподнял ногу, давая возможность своему сопернику сказать:
   – Понял… Понял…
   – Вот так-то будет лучше.
   Глеб сделал два шага, а затем, резко развернувшись, выставил перед собой кулак, на который налетел вскочивший на ноги бандит. Удар был филигранный: нос расплющился о костяшки пальцев, из него потекла, а затем просто-напросто посыпалась густыми крупными хлопьями ярко-красная кровь.
   – Я же тебе говорил, что будет хуже, а ты меня не понял.
   Глеб, насвистывая, наклонился, поднял пуговицу, которая отлетела от его пижамы, и, подбрасывая ее на ладони, двинулся к плацу.
   Единственным свидетелем этой сцены был старик Скуратович, сидевший возле бездействующего, засыпанного прошлогодней листвой фонтана. Он даже захлопал в ладоши, правда, беззвучно, как это делают йоги. Такого он давно не видывал, а и раньше видел разве что в кино. А телевизор Василий Антонович не смотрел уже целый год, считая, что там показывают сплошной разврат и антисоветчину.

Глава 11

   Не таков был Павел Павлович Шелковников, чтобы бросить начатое дело на полпути. Если сделан первый шаг, то нужно идти до конца. Этого принципа отставной майор КГБ придерживался неукоснительно.
   Но, как он понимал, сделана уже не половина дела, не несколько робких шагов, а пройден самый большой и самый сложный участок этого тернистого пути.
   Теперь дело за малым – восемь картин из коллекции барона фон Рунге должны быть переправлены из России в Европу. А там он встретится с заказчиком, передаст картины и получит деньги. На словах все выглядело довольно просто, но только на словах. А реализация этого плана требовала определенных усилий, и операция была рискованной.
   Если кто-нибудь пронюхает, или, Боже упаси, спецслужбы выйдут на след, Шелковникову несдобровать. Он это понимал прекрасно, слава Богу, сам, будучи майором КГБ, отлавливал контрабандистов, переправляющих антиквариат и художественные ценности на запад. И, надо сказать, занимался этим не безуспешно.
   «Итак, надо вывезти. Сейчас товар у меня в руках, я единственный владелец, монополист. Если мне вдруг взбредет в голову, я могу эти картины, всю эту мазню взять и просто-напросто сжечь… Но сжечь картины – это сжечь деньги, миллион долларов. А подобных денег я еще не зарабатывал. Может быть, если все пройдет гладко, это будет мое последнее дело. А если не все, если что-нибудь не сложится – тоже может оказаться последним… Но ничего страшного, я к этому готов».
   Так размышлял, проснувшись на рассвете, Павел Павлович Шелковников. Правда, проснулся он не в своей постели, не у себя дома или на даче, а на московской квартире своей любовницы. Он, как всякий уважающий себя человек, обремененный многими делами, уже несколько лет имел постоянную подругу.
   Но, не в пример многим мужчинам, у которых в постели развязывается язык, Павел Павлович был человеком скрытным, и его любовница Валентина почти ничего не знала и скорее всего даже не догадывалась, какими делами занимается Шелковников.
   «Да и зачем ей это знать? – рассудил Шелковников два года назад. – Чем меньше она будет знать, тем крепче я буду спать. И она, кстати, тоже».
   Валентина наивно верила, что ее любовник действительно работает консультантом в нескольких довольно-таки известных фирмах. Иногда она вместе с ним посещала всевозможные фуршеты, вернисажи, наведывалась в мастерские к художникам и скульпторам.
   Все это выглядело красиво и очень ей нравилось: Валя чувствовала себя причастной к большому искусству.
   Сейчас она мирно спала. А вот у Павла Павловича сна не было ни в одном глазу.
   «Да, да, – про себя повторял Шелковников, – картины у меня в руках, а это, между прочим, товар опасный. Барон вроде бы внушает доверие, кажется, на него можно положиться. Но ведь барон – тоже человек, а доверять людям – все равно что курить на бочке с порохом. Вполне возможен такой вариант: барон Ганс Отто фон Рунге возьмет картины, а деньги платить не пожелает. И в общем-то он будет прав. На его месте я поступил бы точно так же», – Павел Павлович, широко открыв глаза, смотрел в белый потолок, на котором узким длинным клинком лежала полоса света.
   «Не побегу же я кому-нибудь жаловаться, что мне не заплатили за ворованные картины! Надо подстраховаться, надо подстраховаться…»
   Шелковников всегда любил ставить себя на место соперника или врага и с его точки зрения просчитывать всевозможные варианты.
   «Как бы поступил я? – задал себе вопрос Павел Павлович. – Конечно, – ответил он сам себе, – я постарался бы убрать Шелковникова, убрать именно в тот момент, когда картины окажутся на Западе. Но одно дело придумать, а совсем другое – реализовать, выполнить поставленную задачу. Барон, естественно, не простак, тягаться мне с ним трудно».
   Шелковников уже навел о нем справки, прекрасно знал, чем занимается фон Рунге и чем занимался раньше – пять, десять, двадцать лет тому назад.
   «Да, у барона прекрасное образование, да, у него в деловых кругах незапятнанная репутация…»
   Но это общее место в рассуждениях Шелковникова вместо того, чтобы успокоить, настраивало на совершенно противоположное.
   "А почему его репутация не запятнана? Скорее всего, барон очень осторожен и всегда действует крайне осмотрительно. И зачем ему понадобились эти не первосортные картины? Понимаю, были бы там мастера эпохи Возрождения, какой-нибудь Ван Дейк, Рубенс, Рембрандт, тогда было бы все ясно, тогда за эти картины стоило бы побороться.
   Так ведь нет, все полотна достаточно заурядных немецких и голландских художников начала восемнадцатого века. Ну, Мадонны, ну, мужской и женский портрет, ангел… Ерунда. В чем-в-чем, а в этом я разбираюсь и могу представить, сколько стоят эти картины. Двести, триста, ну четыреста от силы, больше за них никто не даст. А тут барон предлагает миллион.
   Цена явно не соответствует стоимости".
   Что именно сейчас продается на аукционах, как на закрытых, так и на открытых, для Шелковникова не являлось тайной. Он был прекрасно осведомлен в ценах, знал тех, кто покупает, а самое главное, тех, кто продает произведения искусства, тех, кто торгует живописью, как легально, так и краденой.
   "Были бы это, допустим, работы Фаберже – тогда понятно. А может, за всем этим стоит что-то другое – тщеславие, личные амбиции? Может быть, барон Отто фон Рунге кому-то что-то хочет доказать? В таком случае, интересно, кому и зачем? – Тут же Шелковников сам себя одернул:
   – Какого черта я лезу в его баронские дела? Что мне с ним – детей крестить? Моя задача – вывезти картины на Запад и при этом обезопасить себя. Кстати, – мелькнула мысль, – картины обязательно нужно сфотографировать, затем созвониться с бароном. Никаких факсов посылать не стоит. Можно, конечно, связаться через Интернет… Да, пожалуй, это самый надежный способ".
   Женщина, лежащая рядом с Шелковниковым, вздрогнула и дернула округлым белым плечом. Шелковников покосился на нее, затем бережно взял край одеяла и накрыл свою любовницу. Она сладко вздохнула и перевернулась на спину. Ее пухлые, ярко-красные даже без помады губы приоткрылись, веки чувственно вздрогнули.
   «Хороша», – еще раз взглянув на свою подругу, подумал Шелковников.
   И вдруг его охватило неодолимое желание. Он ближе придвинулся к Валентине, засопел и уткнулся подбородком в ее округлое плечо.
   – Валентина…
   Женщина попыталась отстраниться, но Павел Шелковников крепче прижал ее к себе.
   – Не сейчас, не сейчас, – прошептала она, пытаясь повернуться на бок.
   – Нет, сейчас, именно сейчас, – жарко зашептал ей в ухо отставной майор КГБ, отбрасывая на пол стеганое одеяло.
   – Погоди же…
   Валентина поняла, что любовнику приспичило, и его уже не унять. Поэтому она решила поступить как в старом анекдоте: расслабиться и попытаться получить удовольствие.
   – Черт с тобой, давай.
   – Вот так-то лучше.
   – Только не так грубо, как в прошлый раз.
   Ее руки обхватили Шелковникова, и он почувствовал, как острые ногти впиваются в его спину. Павел Павлович сладострастно вздохнул, попытался поймать губы Валентины широко открытым ртом.
   Но Валентина отстранилась:
   – Нет, нет, не целуй меня, – прошептала она. – Не хочу… Давай как всегда.
   – Ах, как всегда? Ну что ж, ты сама этого хотела, – и Павел Шелковников быстро овладел женщиной.
   Он не любил долго предаваться любовным утехам.
   Его напор был быстрым, и уже через несколько минут он отстранился от Валентины и, опрокинувшись на спину, прикрыл лицо ладонями.
   – Ну, что же ты так быстро? – недовольно прошептала Валентина. – – Я спешу, – бросил Шелковников, резко вскочил с кровати и, шлепая босыми ногами, направился в ванную комнату.
   – Какого черта тогда стоило начинать? – пробормотала она тихо, для самой себя.
   Валентина спряталась под одеяло. Она не была удовлетворена, но прекрасно понимала, что с партнера больше ничего не получишь.
   "Что-то с ним происходит. Слишком уж он нервный стал в последнее время, дерганый, сам на себя не похож. Ведь раньше он был не таким, вел себя намного спокойнее, увереннее и легко мог ответить мне, чем станет заниматься завтра, послезавтра, через неделю.
   Не нравится мне это".
   Да, сейчас он и впрямь этого не знал, поэтому, когда Валентина задавала Шелковникову простые вопросы, отставной майор резко дергался.
   – Что? Что? Ты спрашивала, где я буду завтра? Ну, дорогая, я этого пока сказать не могу. Все зависит от обстоятельств.
   – Слушай, чем ты сейчас занимаешься? Ты же говорил, что мы пойдем на вернисаж.
   – Нет, нет, ни на какой вернисаж мы не идем.
   Мне, наверное, на несколько дней придется уехать из города. Далеко.
   – А куда ты поедешь?
   – Зачем тебе это знать? – недовольно кривя тонкие губы, говорил Шелковников. – Меньше знаешь – крепче спишь.
   – По-моему, это единственное, что у нас с тобой хорошо получается – крепко спать.
   – Тоже неплохо, – пытался отшутиться Павел Павлович, но в такие минуты он ненавидел свою любовницу лютой ненавистью.
   Валентине уже давным-давно надоел Шелковников, но она понимала, что так просто расстаться с ним не получится. И если ей суждено стать свободной, то любовник должен сам ее оставить. А ей порвать с Шелковниковым почти невозможно.
   Пару раз за последние несколько недель она пыталась завести с Павлом разговор о том, что ей все осточертело, что их отношения зашли в тупик, что он просто-напросто пользуется ею для того, чтобы расслабиться – так, как пользуются услугами проституток, да к тому же тупо, без выдумки.
   Шелковников на эти ее замечания зло смеялся и иногда говорил:
   – Да замолчи ты, в конце концов, надоело слушать! Ты кого возомнила из себя – принцессу, королеву? Да ты без меня – ноль. Мне стоит только пальцем шевельнуть, и ты голой останешься. Будешь стоять на панели возле мэрии, будешь заглядывать в машины и предлагать себя за полтинник баксов. Или начнешь брать в рот у таксистов. Тебе это хоть понятно?
   – Почему это ты решил, Павел, что я без тебя не проживу? Много ты мне помогал? Ты меня что, на панели подобрал, что так разговариваешь?
   – Молчала бы лучше, дешевка. Разговариваю я, видите ли, не так, деликатного обращения ей захотелось…
   Обо всем этом думала Валентина, когда Шелковников принимал душ.
   Наконец он вышел, худой, костлявый, голый. Мокрые волосы прилипли к высокому узкому лбу.
   В утреннем свете Павел Шелковников с полотенцем на бедрах больше напоминал мертвеца, чем нормального здорового мужика. Валентина даже скрежетнула зубами, увидев торчащие ребра, острые колени и прилипшие к бледному лбу белесые волосы.
   – Я уезжаю, – сказал Шелковников, – а вечером, может быть, вернусь.
   – Меня вечером здесь не будет.
   – Что? – пробурчал Павел.
   – Может быть, вечером меня не будет дома, – спокойно повторила она.
   – А где ты будешь? – он зыркнул из-под мокрых волос так, что Валентина тут же натянула одеяло до самых глаз. – Я спросил, где ты будешь вечером?
   – Меня пригласила в гости одна старая школьная подруга.
   Шелковников, стреляный воробей, тут же сообразил, что если женщина добавила слово «одна», то значит, никакой подруги в природе не существует.
   – Что за подруга? Вчера ты мне об этом ничего не говорила.
   – Во-первых, не вчера, – уточнила женщина, – ты приехал ко мне во втором часу ночи. Так что это было не вчера, а сегодня, и говорить мне об этом на ночь глядя не хотелось. Вот, теперь говорю.
   – Послушай, – с присвистом произнес Шелковников, – ты что, завела себе кого-нибудь нового?
   – Что ты имеешь в виду?
   – Что имею, то и введу, – избитой шуткой ответил Шелковников. – У тебя появился, кроме меня, еще кто-то?
   – Может быть, – зло бросила Валентина.
   Подобного поворота Шелковников не ожидал. От рождения он был патологически брезглив, даже от одной мысли, что кто-то кроме него может переспать с его любовницей, влажная кожа на спине тут же стала шершавой, а рот безобразно искривился.
   – Повтори, что ты сказала?
   – Ничего такого я не сказала. А почему ты не допускаешь, что у меня может быть еще кто-то? Ты меня, между прочим, в магазине не покупал, упаковку самолично не вскрывал.
   – Не допускаю, – нахмурился Шелковников. – Пока ты со мной, у тебя никого не может быть.
   – Я что, твоя крепостная? Рабыня Изаура? – садясь на кровати и поджимая колени к подбородку, фыркнула Валентина.
   – Да, – спокойно ответил Шелковников, – пока ты со мной, ты мне принадлежишь. Ты будешь свободна, только если я так решу.
   – Ничего себе, заявочки…
   – Я решу, но не ты. Ясно? И не забывай о том, что я тебе сказал.
   Валентина поняла: сейчас лучше Шелковникова не злить, лучше с ним не пререкаться, иначе это может кончиться безобразной сценой. Дважды подобные сцены уже случались, Шелковников ее избивал, жестоко, по-садистски. Повторения Валентине не хотелось: она панически боялась физического насилия и рукоприкладства.
   – Свари кофе, – спокойным, каким-то мертвым голосом попросил Шелковников, вернее, даже не попросил, а приказал, зная, что его не ослушаются.
   И Валентина, которая отродясь не стеснялась, почему-то вдруг испугалась своей наготы. Отвернувшись, она быстро накинула на плечи скользкий шелковый халат, нервно пошарив пальцами по холодному полу, отыскала тапки. Она направилась на кухню, где сразу же закурила, включив плиту и поставив на огонь воду.
   А Шелковников тем временем одевался. Он туго затянул узел галстука, накинул на плечи подтяжки, вытащил из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник и повертел его в пальцах. Бумажник был дорогой, из добротной желтой кожи, с золочеными уголками. Павел Павлович открыл его и вытащив двести долларов, небрежно бросил их на комод возле телевизора.
   «Больше ты, телка, сегодня не заработала», – цинично подумал он, поправляя галстук.
   Он еще несколько секунд вертел в руках бумажник, затем зло скривился и направился на кухню.
   Кофе и бутерброды уже стояли на столе. Шелковников уселся и, не глядя на женщину, без всякого аппетита принялся жевать.
   – Ты ничего не хочешь мне сказать, Павел? – спросила Валентина.
   – А что ты хочешь услышать?
   – Я хочу услышать что мне делать дальше.
   – В каком смысле?
   – Вообще.
   – Ничего не делать. Сидеть и ждать когда я приеду.
   – А когда ты приедешь?
   – Когда мне это будет нужно, тогда и приеду.
   И запомни, – отодвигая чашку, почти шепотом произнес Шелковников, – если ты с кем-нибудь свяжешься, потом пожалеешь. Очень, очень пожалеешь.
   – Это мое дело.
   – Вот тогда и увидишь, твое это дело или чье-то еще!
   Он поднялся из-за стола и, перевернув чашку, поставил ее на блюдце.
   – Стал суеверным? – скептически улыбнулась женщина, глядя на чашку, перевернутую для гадания.
   – Нет, – покачал головой Шелковников и с минуту молчал. Затем поднял чашку и принялся изучать замысловатые потеки.
   – Что там получилось?
   Павел Павлович вертел чашку, пытаясь поймать момент, когда потеки приобретут осмысленные формы.
   – Что-нибудь не так?
   Вместо ответа Шелковников указательным пальцем подтолкнул блюдце к Валентине.
   – Чушь какая-то получается, – ответила она.
   – Да, чушь.
   Зачем Шелковников переворачивал чашку, он и сам не смог бы объяснить – почему-то на душе у него было неспокойно, какие-то недобрые предчувствия его угнетали. Но с чем они связаны, он пока еще не знал. Просто, как у всякого человека, много лет проработавшего в органах, интуиция у отставного майора была развита прекрасно, и он предчувствовал неприятности, когда до них было еще далеко. Вот и сейчас сработало чутье…
   – Гнусность какая-то, – скривив тонкие губы, произнес он и резко покинул кухню. – Где мой кейс, Валентина?
   – Там, где всегда, в шкафу, – спокойно ответила женщина.
   – Ах да. Бывают же места, где никогда ничего не меняется.
   Открыв шкаф, Павел Шелковников вытащил кейс, отщелкнул крышку, приподнял два толстых глянцевых каталога. Под ними лежало несколько пачек долларов и пистолет в кобуре. На лице Шелковникова промелькнула улыбка.
   – Порядок.
   – Уж не думаешь ли ты, что я лазила в твой портфель?
   – Этого только не хватало.
   Замки были закрыты, кейс стал у двери. Шелковников быстро оделся.
   – Даже не выйдешь проводить? – от двери бросил он в глубину квартиры.
   Валентина покорно подошла к своему любовнику.
   – После всего сказанного – не очень хочется.
   – Ладно, не обижайся, я просто погорячился. Жизнь такая, все на нервах.
   Когда Павел Павлович Шелковников спустился вниз, черный «опель-омега» уже стоял у подъезда. Отставной майор открыл дверь и опустился на переднее сиденье.
   – Ну, что у тебя? – спросил он, обращаясь к водителю.
   Тот перебросил окурок сигареты из одного уголка рта в другой:
   – Все о'кей, шеф, все как в кино.
   – Что значит, все как в кино? – спросил Павел Павлович.
   – Два кино, вино и домино, – усмехнулся мужчина, поворачивая ключ в замке зажигания. – Куда едем?
   – Давай, Миша, ко мне, – приказал отставной майор КГБ.
   …Уже через двадцать минут автомобиль остановился у подъезда дома Шелковникова.
   – Подождешь меня минут тридцать или час? – выбираясь из машины, спросил Шелковников.
   – Конечно, подожду, – сказал водитель, доставая из пачки очередную сигарету. Как будто он мог не подождать, если б захотел…
   – Слишком много куришь, – на ходу бросил Шелковников.
   – Нравится мне это дело, Павел Павлович. Люблю курить и трахаться.
   – Лучше трахайся, – лениво пробормотал Шелковников, – это не так вредит здоровью, да и в салоне от этого дела не дымом, а духами пахнет.
   – А я трахаюсь и курю одновременно – люблю и то и другое.
   Хлопнув дверью, Шелковников поднялся к себе в квартиру. Восемь картин лежали на антресолях. Павел Павлович поставил табурет, извлек картины и перенес их в большую комнату. Затем он зажег свет, все имеющиеся лампы. Из книжного шкафа достал фотоаппарат, расставил картины у стены и стал фотографировать. Аппарат был со вспышкой. Шелковников отснял всю фотопленку, которая у него оставалась, вытащил кассету и спрятал ее в карман пиджака.
   – Вот теперь порядок. Сейчас заеду проявлю.
   Затем он принялся складывать картины, пакуя их в две стопки; он провозился минут двадцать и даже вспотел, пытаясь все сделать предельно аккуратно. Когда с картинами было покончено, Шелковников надел пальто, взял телефон и, набрав номер, негромко сказал шоферу:
   – Миша, поднимись-ка ко мне наверх, кое-что надо захватить.
   Через три минуты в дверь позвонили и вошел шофер Миша.
   – Возьми вот эти свертки, – Шелковников кивнул, – и аккуратненько спрячь в багажник, только очень аккуратненько.
   – Понял, шеф, – коротко ответил водитель, подхватил груз и неторопливо направился вниз.
   – Погоди, я пойду с тобой.
   Шелковников и водитель спустились к подъезду.
   Миша открыл багажник, в котором царила такая же чистота, как в платяном шкафу. Картины были сложены, багажник закрыт. На этот раз Павел Павлович устроился на заднем сиденье.
   – Куда теперь, шеф? – устраиваясь в машину, осведомился водитель.
   – А теперь давай, родной, поедем к Лебедеву.
   – Это же к черту на кулички!
   – Ничего не поделаешь, надо ехать.
   – Надо, так надо. Кстати, Павел Павлович, а как насчет второй части премии?
   – Ты вымогатель, – немного злорадно сказал Шелковников.
   – Почему вымогатель? – спокойно произнес шофер. – Я сделал работу и хочу получить за нее деньги.
   Мне надо кушать, надо пить, одеваться надо, курить и трахаться – все денег стоит.
   – Слушай, родной, тех денег, что я тебе плачу, хватит двадцать раз одеться, нажраться до отвала, накуриться до рака легких и снять десять самых дорогих телок.
   – Но деньги имеют неприятное свойство кончаться.
   – Только не говори мне, что они у тебя уже кончились. Я же тебя предупреждал, Миша: жить осмотрительно, нигде не высовываться, с деньгами не светиться.
   – А то я, можно подумать, свечусь! Я тих и аккуратен, осмотрителен и острожен, не был, не участвовал, не привлекался…
   – Ну, ладно, это я так… – кодовые замочки кейса покорно открылись, и Шелковников вытащил из-под каталога самую тонкую пачку денег. Под резинку была заложена бумажка, на которой шариковой ручкой была нацарапана всего одна буква – "М".
   Бумажку Павел Павлович выдернул и подал деньги своему водителю:
   – На, держи, вымогатель, вечно тебе мало!
   – Спасибо, спасибо, – осклабившись, произнес водитель, и его звероватое лицо расплылось в улыбке, лишь глаза остались спокойными и холодными, как у змеи, даже веки не дернулись, не говоря уже о мелких морщинках-лучиках в уголках глаз.
   – Ну, давай, давай, не тяни.
   – Деньги счет любят, – сказал водитель.
   – Слушай, я тебя хоть раз обманул?
   – Не было такого случая, – убежденно произнес водитель. – Но, может, потому и не было, что я всегда считаю?
   – Не было и не будет, – сказал Шелковников. – Поехали скорее, Лебедев меня уже ждет.
   – Поедем. За тридцать минут домчу.
   И действительно, через полчаса автомобиль уже был на Малой Грузинской улице.
   Художник, к которому спешил Шелковников, действительно его ждал. Так оно и случилось. Дав указания Михаилу, Павел Павлович вошел в подъезд. Шофер откинулся на спинку сиденья и закурил. Ему предстояло поднять картины наверх после того, как Шелковников ему позвонит.
   На самом последнем этаже, у двери, на которой красовалась медная табличка «Лебедев Борис Иванович» и номер двадцать три, Шелковников позвонил, хотя в кармане лежали ключи. Из мастерской не раздалось ни звука. Шелковников подождал немного, потянул на себя дверь, и та покорно открылась. На пороге уже стоял Борис Иванович Лебедев.