Страница:
Он молчал секунд десять, не больше, и уже почти успокоился, когда подвыпивший Стаканыч заметил наконец, что с его постояльцем творится что-то не то.
– Эй, эй! – предостерегающе крикнул он. – Федор, ты того!.. Ты, Федор, не бледней! Ну его к черту, дурак он, и больше ничего. Жареный петух его пониже спины не клевал, вот он и хорохорится. Ничего, со временем поумнеет, попритихнет. Ну его, Федор! На кой ляд тебе это надо – руки об него марать?
"Отлично, – подумал Глеб, открывая глаза и принимая более свободную, расслабленную позу. Только теперь он заметил, что сидит сильно подавшись вперед и что все мышцы у него затекли от напряжения. – Просто великолепно! Вот это и называется "докатился". Пьяный учитель рисования читает мои мысли на лице, как в открытой книге!.. Да, здешний климат на меня плохо действует. Солнце, море, девушки в бикини – все это расслабляет. На фоне здешнего великолепия существование уродов вроде этого Завьялова кажется особенно нецелесообразным. Так и хочется взяться за наведение порядка. Да вот беда, всех не перестреляешь. И потом, тому же Завьялову я наверняка кажусь не меньшим уродом, чем он мне..."
– Не волнуйся, Степаныч, – сказал он и встал с раскладушки. – Все будет нормально. Ты садись, садись. Сильно он тебя потрепал?
– До свадьбы заживет, – сказал Стаканыч и тяжело, совсем по-стариковски, опустился на диван. – Ты вот что, Федор... Мужик ты хороший, жалко будет с тобой расставаться, однако надо бы тебе от меня съехать.
– Ммм?
– Ну, видишь, раз ты цел и невредим, значит, Гамлет до тебя еще не добрался. Но это дело нехитрое, доберется в лучшем виде. А он, Гамлет, знаешь какой? Сволочь, в общем. Для него мы, русские, – так, грязь. Убьет и даже не обернется. А зачем это надо? Ты мне помочь хотел, и поговорить с тобой приятно... Помнишь, как рыбку удили, уху варили? Ведь правда, знатная была уха? Будет что в Москве твоей вспомнить. А помирать тебе за меня ни к чему. Я уж тут как-нибудь сам, потихонечку... С меня, старика, взятки гладки. Ну был такой Федор, так собрал вещички и уехал, а куда – мне неведомо...
Глеб задумался. Стаканыча было жаль. Так и подмывало сказать ему, что никакой Гамлет сюда больше не придет – нет его, Гамлета, не будет никогда, и можно считать, что не было. А с другой стороны, десять минут назад он сам собирался уйти отсюда, ничего не объясняя старику. А теперь и объяснять не надо, он сам придумал объяснение, назвал уважительную причину, по которой Глебу нельзя здесь оставаться. Конечно, дожидаясь обещанного визита Гамлета и его приятелей, Стаканыч переживет несколько очень неприятных минут, а может, и часов. Но ведь Гамлет уже не придет, так о чем волноваться? И кто знает, каково придется Стаканычу, когда он поймет, что дал кров профессиональному убийце? Наверное, ему, учителю рисования, пенсионеру, будет нелегко переварить такую новость. Со временем он сам до всего додумается, сообразит, что к чему, а не сообразит – значит, так тому и быть.
– Ладно, Степан Степаныч, – сказал он. – Спорить с тобой не стану. Я вижу, ты к тому клонишь, что услуга моя медвежьей оказалась. Ну так поверь на слово – это ты зря. Вот увидишь, все будет хорошо.
Стаканыч вдруг рассмеялся, болезненно кривя разбитое лицо.
– Знаешь, о чем я подумал? – сказал он. – Эти слова, что ты сейчас сказал – ну, мол, что все хорошо будет... Знать бы, кто их выдумал, кто по свету гулять пустил! Это ж настоящий гений был! Кажется, ничего особенного, слова как слова, и правды в них даже меньше, чем в других каких-нибудь, а вот, поди ж ты, – сколько род людской существует, столько эти слова и повторяются! И главное, все им верят. В Бога не верят, в черта не верят, в правду не верят, а в эту ерунду верят, хоть ты их живьем в землю закапывай! Все будет хорошо... А хоть кто-нибудь это "хорошо" видал? Знает кто-нибудь, что это такое – хорошо?
– Я знаю, – сказал Глеб. – Хорошо – это когда не плохо. Все знают, когда им плохо, правда? А вот когда хорошо, определить почему-то затрудняются. А по мне, дышать можешь – это уже хорошо.
– Ну спасибо, – вздохнул Стаканыч, – утешил. Значит, говоришь, дышать я смогу?
– Сможешь, – сказал Глеб. – Легко и свободно, полной грудью. Это я тебе, можно сказать, гарантирую. Главное, налоги вовремя плати, потому что государство – это тебе не Завьялов, ему руку не сломаешь.
– Брось, – безнадежно отмахнулся Стаканыч, – зачем тебе лишние проблемы?
– Лишние проблемы всем ни к чему, – согласился Глеб. Наклонившись, он выволок из-под раскладушки упакованную сумку и забросил лямки на левое плечо. – Ну, Степаныч, не поминай лихом. Вот, возьми за постой.
Стаканыч недоверчиво уставился на две стодолларовые бумажки, которые протягивал ему Глеб.
– Это еще что? Мы ж договаривались...
– Я помню, как договаривались, – сказал Глеб. – Синяков на физиономии в нашем договоре не было. Да и картин твоих что-то не видно, а о том, чтобы их терять, мы тоже не договаривались. Считай, что это неустойка – ее первая часть, скажем так.
– Ну, не знаю, – проворчал Стаканыч, однако деньги взял.
Впрочем, вид у него при этом был такой, словно старик не вполне понимал, что берет и, главное, зачем, – похоже, мысли его были заняты совсем другими вещами, по большей части невеселыми.
– Все будет хорошо, – повторил Глеб и, осторожно пожав сухую стариковскую ладонь, вышел в ночь.
Глава 9
– Эй, эй! – предостерегающе крикнул он. – Федор, ты того!.. Ты, Федор, не бледней! Ну его к черту, дурак он, и больше ничего. Жареный петух его пониже спины не клевал, вот он и хорохорится. Ничего, со временем поумнеет, попритихнет. Ну его, Федор! На кой ляд тебе это надо – руки об него марать?
"Отлично, – подумал Глеб, открывая глаза и принимая более свободную, расслабленную позу. Только теперь он заметил, что сидит сильно подавшись вперед и что все мышцы у него затекли от напряжения. – Просто великолепно! Вот это и называется "докатился". Пьяный учитель рисования читает мои мысли на лице, как в открытой книге!.. Да, здешний климат на меня плохо действует. Солнце, море, девушки в бикини – все это расслабляет. На фоне здешнего великолепия существование уродов вроде этого Завьялова кажется особенно нецелесообразным. Так и хочется взяться за наведение порядка. Да вот беда, всех не перестреляешь. И потом, тому же Завьялову я наверняка кажусь не меньшим уродом, чем он мне..."
– Не волнуйся, Степаныч, – сказал он и встал с раскладушки. – Все будет нормально. Ты садись, садись. Сильно он тебя потрепал?
– До свадьбы заживет, – сказал Стаканыч и тяжело, совсем по-стариковски, опустился на диван. – Ты вот что, Федор... Мужик ты хороший, жалко будет с тобой расставаться, однако надо бы тебе от меня съехать.
– Ммм?
– Ну, видишь, раз ты цел и невредим, значит, Гамлет до тебя еще не добрался. Но это дело нехитрое, доберется в лучшем виде. А он, Гамлет, знаешь какой? Сволочь, в общем. Для него мы, русские, – так, грязь. Убьет и даже не обернется. А зачем это надо? Ты мне помочь хотел, и поговорить с тобой приятно... Помнишь, как рыбку удили, уху варили? Ведь правда, знатная была уха? Будет что в Москве твоей вспомнить. А помирать тебе за меня ни к чему. Я уж тут как-нибудь сам, потихонечку... С меня, старика, взятки гладки. Ну был такой Федор, так собрал вещички и уехал, а куда – мне неведомо...
Глеб задумался. Стаканыча было жаль. Так и подмывало сказать ему, что никакой Гамлет сюда больше не придет – нет его, Гамлета, не будет никогда, и можно считать, что не было. А с другой стороны, десять минут назад он сам собирался уйти отсюда, ничего не объясняя старику. А теперь и объяснять не надо, он сам придумал объяснение, назвал уважительную причину, по которой Глебу нельзя здесь оставаться. Конечно, дожидаясь обещанного визита Гамлета и его приятелей, Стаканыч переживет несколько очень неприятных минут, а может, и часов. Но ведь Гамлет уже не придет, так о чем волноваться? И кто знает, каково придется Стаканычу, когда он поймет, что дал кров профессиональному убийце? Наверное, ему, учителю рисования, пенсионеру, будет нелегко переварить такую новость. Со временем он сам до всего додумается, сообразит, что к чему, а не сообразит – значит, так тому и быть.
– Ладно, Степан Степаныч, – сказал он. – Спорить с тобой не стану. Я вижу, ты к тому клонишь, что услуга моя медвежьей оказалась. Ну так поверь на слово – это ты зря. Вот увидишь, все будет хорошо.
Стаканыч вдруг рассмеялся, болезненно кривя разбитое лицо.
– Знаешь, о чем я подумал? – сказал он. – Эти слова, что ты сейчас сказал – ну, мол, что все хорошо будет... Знать бы, кто их выдумал, кто по свету гулять пустил! Это ж настоящий гений был! Кажется, ничего особенного, слова как слова, и правды в них даже меньше, чем в других каких-нибудь, а вот, поди ж ты, – сколько род людской существует, столько эти слова и повторяются! И главное, все им верят. В Бога не верят, в черта не верят, в правду не верят, а в эту ерунду верят, хоть ты их живьем в землю закапывай! Все будет хорошо... А хоть кто-нибудь это "хорошо" видал? Знает кто-нибудь, что это такое – хорошо?
– Я знаю, – сказал Глеб. – Хорошо – это когда не плохо. Все знают, когда им плохо, правда? А вот когда хорошо, определить почему-то затрудняются. А по мне, дышать можешь – это уже хорошо.
– Ну спасибо, – вздохнул Стаканыч, – утешил. Значит, говоришь, дышать я смогу?
– Сможешь, – сказал Глеб. – Легко и свободно, полной грудью. Это я тебе, можно сказать, гарантирую. Главное, налоги вовремя плати, потому что государство – это тебе не Завьялов, ему руку не сломаешь.
– Брось, – безнадежно отмахнулся Стаканыч, – зачем тебе лишние проблемы?
– Лишние проблемы всем ни к чему, – согласился Глеб. Наклонившись, он выволок из-под раскладушки упакованную сумку и забросил лямки на левое плечо. – Ну, Степаныч, не поминай лихом. Вот, возьми за постой.
Стаканыч недоверчиво уставился на две стодолларовые бумажки, которые протягивал ему Глеб.
– Это еще что? Мы ж договаривались...
– Я помню, как договаривались, – сказал Глеб. – Синяков на физиономии в нашем договоре не было. Да и картин твоих что-то не видно, а о том, чтобы их терять, мы тоже не договаривались. Считай, что это неустойка – ее первая часть, скажем так.
– Ну, не знаю, – проворчал Стаканыч, однако деньги взял.
Впрочем, вид у него при этом был такой, словно старик не вполне понимал, что берет и, главное, зачем, – похоже, мысли его были заняты совсем другими вещами, по большей части невеселыми.
– Все будет хорошо, – повторил Глеб и, осторожно пожав сухую стариковскую ладонь, вышел в ночь.
Глава 9
Константин Сергеевич Завьялов остановил такси в полуквартале от дома. Мешок с картинами он повесил на плечо, а складной планшет с торчащими деревянными ножками взял под мышку. Получилось тяжело и неудобно – как обычно, впрочем. Гораздо проще было бы подкатить на такси к самой калитке, но тогда Клавка увидела бы, что он опять разъезжает на машине, как какой-нибудь барин, и устроила бы ему головомойку. По части головомоек Клавка была великой мастерицей, устраивала их по любому поводу, и заставить ее замолчать было делом невозможным – во всяком случае, у Кости Завьялова это никогда не получалось. Он даже бить ее пробовал, но быстро бросил эту затею, потому что Клавка только того и ждала – поднимала крик на всю улицу, визжала как недорезанная и во всю глотку звала милицию. Соседи, в общем-то, привыкли, но бывало, особенно ночью, после двенадцати, что у некоторых не выдерживали нервы, и милицию все-таки вызывали. В последний раз, когда такое случилось, участковый, ни дна ему ни покрышки, всерьез пообещал Косте лишить его городской прописки и организовать годик-другой за хулиганство с причинением телесных повреждений. Тогда все началось с того, что Костя купил себе более дорогие сигареты, чем обычно, а кончилось, сами понимаете, в КПЗ. А такси – это вам не какие-нибудь сигареты, за такси Клавка всю печень выклюет, змеюка...
И главное, сделать с этой гадиной Костя ничего не мог, не имел права. Жил он у нее в домишке на птичьих правах – не муж и не родственник, а так, не пришей собаке хвост – в общем, сожитель, и точка. Когда-то Костя по глупости потерял свое собственное жилье – то есть это его недоброжелатели считали, что по глупости, а на самом деле по большому невезению, – так что теперь целиком и полностью зависел от перепадов настроения своей сожительницы. А у нее, заразы, и перепадов никаких не наблюдалось; настроение у нее всегда было одинаковое – сволочное, и больше всего на свете любила она помыкать мужиком, как дворовым псом: поди туда, принеси это, копейки лишней не потрать, а не будешь слушаться – вычеркну из домовой книги, и пойдешь куда глаза глядят, к бомжам в подворотню.
Костины занятия живописью Клавка полагала пустой тратой времени и отлыниваньем от настоящей, истинно мужской работы. А хуже всего, что тут эта стерва во многом была права. Вслух Костя Завьялов этого никогда бы не признал, да и мысленно, наедине с собой, с этим не соглашался. Но даже у него случались просветления, когда он не то чтобы понимал, но начинал смутно догадываться, что занимается в жизни чем-то не тем и что живописец из него, как из дерьма пуля. Да и как было не догадываться! Набережная с ее свободной конкуренцией – это как лакмусовая бумажка. Берут картины – значит, хорошие, а не берут – ну, извини... Конечно, покупатель в основной своей массе – валенок и лох, который только и ждет, чтобы его в лапти обули. И везение тоже нельзя сбрасывать со счетов, и целую кучу других факторов... Но все-таки главное – картины. Костины картины брали с большой неохотой, а у Чернушкина, у этого старого гриба, которому уже ничего в жизни не надо, кроме бутылки портвейна, расхватывали, как горячие пирожки. Тут поневоле задумаешься. К тому же случалось, и не раз, что заезжие курортники, особенно столичные – из Москвы, из Питера, – прямо так Косте и говорили: "Ты чего, братец, с ума сошел, что ли? Это у тебя, что ли, картины? Заборы иди красить, сам не позорься и людей не позорь, которым на твою мазню смотреть приходится..." Костя, конечно, отлаивался, как умел, а потом списывал такие разговоры на желание сбить цену, однако сомнения все-таки закрадывались. А тут еще эта Клавка, будь она неладна...
Однако Костя не унывал – ломил по жизни, как танк, с таким же, как у танка, тупым и злобным упорством и где хитростью, где кулаком, а по большей части, конечно, луженой своей глоткой вырывал, выдирал, выгрызал из жизни трудовую копейку. Банда мозгляков и хлюпиков на набережной уже давно смотрела ему в рот, и Завьялов не раз думал – а где думал, там и вслух говорил, конечно, – что, если в не отсутствие диплома о высшем образовании, был бы он сейчас большим руководителем. С ним соглашались – ого, попробовал бы кто заспорить! Вот это вот, считал Костя, и есть настоящий талант руководителя – когда с тобой спорить боятся...
Правда, если так рассуждать, получалось, что у Клавки, к примеру, талант руководителя еще больше, чем у него, – вон как она им помыкает! Но и этим Костю было не сбить. Баба – она баба и есть, что с нее возьмешь?
Словом, жилось Косте Завьялову нелегко, но и не так чтобы очень уж тяжко. Авторитет его рос прямо на глазах, и даже Гамлет прислушивался к его словам – не посмел отказать, когда Костя попросил приструнить чересчур крутого москвича, который вздумал устанавливать на набережной свои порядки. Так что единственное покушение на высокий авторитет Кости Завьялова было пресечено в самом зародыше, и сегодня он все это очень доходчиво объяснил Стаканычу. Крепко объяснил, чтоб запомнилось надолго...
При воспоминании о том, как он разобрался со Стаканычем, в душе у Кости снова шевельнулось чувство какой-то неловкости, но он привычно отогнал его. Конечно, бить по лицу старика, да еще к тому же собственного учителя, не очень хорошо, хвастаться этим не станешь. Ну а как иначе-то? Ведь говорили же ему, сто раз говорили: не плюй в колодец, не мочись против ветра, себе же хуже сделаешь! Ведь что получается? Если Стаканычу можно игнорировать Костины требования, значит, и другим тоже можно! А если на набережной все начнут вытворять что в голову взбредет, что тогда будет? А то и будет, что Костя Завьялов быстренько останется без заработков. Кто его тогда кормить-поить станет – Стаканыч? Ох, вряд ли!
Убедив себя в том, что проведенная со Стаканычем "воспитательная беседа" была вынужденной мерой, Костя выбросил старика из головы и стал прикидывать, сколько еще сезонов ему надо отстоять на набережной, чтобы купить себе какое-никакое жилье и перестать наконец зависеть от Клавки. Получалось, увы, что своим углом обзавестись не получится ни в будущем году, ни через год, ни даже через два. И как обычно, размышляя на эту тему, Костя подумал, как было бы славно, если бы Клавка в один прекрасный день тихо и незаметно пропала – просто ушла бы из дому и больше не вернулась. Родственников у нее не было, зато Костя был прописан в ее доме и мог бы, наверное, с помощью Гамлета подмазать кого следует, с тем чтобы домишко достался ему.
И снова, опять же как обычно, Косте подумалось, что Гамлет, если его хорошенько заинтересовать, мог бы организовать не только присвоение домика, но и исчезновение Клавки. Что ему стоит, в конце концов? Дело-то нехитрое...
Вечер был теплый и в то же время не такой удушливо-знойный, как это бывает летом. Южные сумерки быстротечны; на город уже опустился черный бархат ночи, и вдоль улицы зажглись редкие фонари, сверкавшие сквозь черное кружево листвы, как огромные драгоценные камни. Вокруг них, прямо как летом, облачками кружилась мошкара. Кругом было тихо, лишь из упрятанных в темных садах, увитых виноградными лозами домишек время от времени слышалось то бормотание работающего телевизора, то голоса и смех, то стук посуды. Изредка оттуда доносились вкусные запахи позднего ужина. Завьялов миновал припаркованный на обочине возле чьей-то калитки "Москвич" и вступил в размытый круг зеленоватого света от висевшего на столбе ртутного фонаря.
В это время впереди, в какой-нибудь паре метров от него, с каменного забора мягко, по-кошачьи спрыгнул какой-то человек. У Кости замерло сердце в груди: именно этого он и боялся все время. Сейчас отнимут выручку да еще и по шее накостыляют... А все Клавка, чтоб ей пусто было! Доехал бы на такси до самого дома, и ничего бы не случилось...
Он замедлил шаг и обернулся через плечо, ожидая увидеть позади себя еще одного грабителя. Но сзади никого не было, и у Завьялова немного отлегло от сердца: в конце концов, мало ли по какой причине человек решил перелезть через забор! Может, он от бабы возвращается, а возле калитки, к примеру, муж стоит...
В это время незнакомец вышел на свет, и Костя понял, что по сравнению с тем, что ему сейчас предстоит, ограбление – ерунда на постном масле.
Он остановился. Чертов москвич, которому давным-давно полагалось быть избитым до полусмерти, а то и вовсе мертвым, как печная заслонка, подошел ближе и с очень неприятной улыбкой негромко сказал:
– Добрый вечер, маэстро. Пожалуйте бриться!
– Тебе чего? – агрессивно спросил Костя.
Он трусил, но держался нагло. Две мысли не давали ему покоя: "Неужели Гамлет меня кинул?" и "Что сейчас будет?". В общем-то, Костя был намного крупнее москвича, и на какое-то мгновение ему показалось, что он сумеет отбиться. Но на смену этой мысли пришло воспоминание о драке за продуктовыми палатками, которую и дракой-то нельзя было назвать, – москвич просто вырубил его, как радио, да так ловко, что Костя даже не успел заметить, как это произошло, – и Завьялов почувствовал предательскую слабость во всем теле. Драться с этим человеком было все равно что выходить один на один с несущимся по рельсам тепловозом – сомнет и не заметит.
– Ну, чего надо? – снова спросил он, потому что москвич молчал, разглядывая его с каким-то странным любопытством.
– А то ты не знаешь, – почти миролюбиво произнес москвич. – Помнишь, что я тебе обещал? Ты пойми, чудак, мне об тебя мараться неохота, но я же слово дал! Ну-ка, быстренько иди сюда!
Костя Завьялов молча повернулся к нему спиной и бросился бежать. Умом он понимал, что это бесполезно, тем более что бежал он не к дому Клавки, где была хоть какая-то надежда укрыться и отсидеться за запертой дверью, а в противоположную сторону – в ночь, где его никто не мог защитить.
Мешок с картинами, брякая, бил его по колену, планшет норовил выскользнуть из-под мышки, мешая бежать. Костя попытался отбросить его в сторону и назад, но удача в этот вечер явно была не на его стороне – проклятый планшет зацепился за одежду каким-то вылезшим гвоздем, перевернулся, больно ударил Костю по голени и с деревянным грохотом упал прямиком ему под ноги. Завьялов споткнулся, потерял равновесие и пробежал несколько метров головой вперед, словно собирался кого-то боднуть. Под конец этой пробежки ему удалось совладать со своими ногами, он начал было распрямляться, но тут мешок с картинами – здоровенный, сшитый специально для этой цели из крепкого дерматина, с широким брезентовым ремнем для ношения на плече – соскользнул с этого самого плеча, и тоже вперед, под ноги. Костя споткнулся, запутался ногами в ремне, перелетел головой вперед через чертов мешок и рухнул на мощенную камнем дорогу. Его правая рука при этом как-то очень неловко подвернулась, а в следующий миг на нее обрушился немалый вес Костиного тела. Раздался едва слышный щелчок, как будто сломалась сухая ветка, и Костя заорал благим матом от пронзившей запястье нестерпимой боли.
Он выл, катаясь с поджатыми ногами по земле, до тех пор, пока подошедший сзади москвич не схватил его за шиворот и не придал ему сидячее положение.
– Перестань орать, – сказал москвич, – а то пришью.
– Так больно же, сука! – проныл Костя, против собственной воли заметно сбавив громкость.
– Я сказал, заткнись, – повторил москвич, и Костя послушно заткнулся, хотя рука болела так, что хоть оторви да выбрось. – Больно ему, – продолжал москвич, – больно! А я предупреждал, что будет больно. Ну-ка, показывай, что у тебя там? Ну?!
Он сделал вид, что хочет съездить Косте по уху, и тот испуганно протянул ему для осмотра правую руку с неестественно вывернутой, уже начавшей прямо на глазах распухать кистью. Москвич осмотрел руку и удивленно фыркнул.
– Вот и говори после этого, что Бога нет, – сказал он. – Переломчик у вас, маэстро! Как минимум, двойной. Ничего, заживет как на собаке. Да-а... Ну, раз уж сам Господь Бог занялся твоим перевоспитанием, мне остается только умыть руки. Вторую клешню я тебе, так и быть, ломать не стану, а то ширинку нечем будет расстегивать. На твоем месте, приятель, я бы очень сильно задумался. Я тебя пальцем не тронул, а обещанный перелом – вот он. Смотри, Константин! Мало ли что завтра может случиться...
С этими словами москвич выпрямился, повернулся к Завьялову спиной и беззвучно растворился в темноте.
– Хоть бы "скорую" вызвал, – проскулил ему вслед Костя.
Москвич то ли не услышал, то ли сделал вид, что не слышит. Светлое пятно его рубашки в последний раз мелькнуло под дальним фонарем, и Костя остался на улице один. Поразмыслив, он решил, что это к лучшему: если бы москвич его услышал и вернулся, хотя бы для того, чтобы вызвать "скорую", Костя запросто мог обмочить штаны.
И еще одно он понял в этот момент. Поднимаясь на ноги и неловко взваливая на здоровое плечо мешок с картинами, Костя Завьялов осознал, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не расскажет кому бы то ни было, каким образом ухитрился сломать руку.
– Ну, Гамлет, сука чернозадая, – злобно проговорил он и, шипя от боли в сломанном запястье, побрел в сторону Клавкиного дома.
Сиверов выудил из заднего кармана джинсов старый железный ключ, пошуровал им в замочной скважине и отпер дверь в свою комнату.
Комнатушка была маленькая, два с половиной на четыре, с окном напротив двери, продавленной тахтой и шкафом, который, если бы не его врожденное уродство, смело можно было бы назвать антикварным – годков ему было никак не меньше пятидесяти, а то и семидесяти. С тахтой соседствовала фанерная тумбочка, какие стояли раньше в больничных палатах, а на окне криво висело старое, давно вышедшее из строя жалюзи с деревянными планками. На тумбочке стоял одолженный Глебом у хозяйки кассетный магнитофон в красном пластмассовом корпусе и валялось несколько приобретенных по случаю кассет с записями классической музыки. Еще там была пепельница дымчатого стекла – без окурков, но с густо запачканным сигаретным пеплом донышком – и недопитая бутылка минеральной воды. В углу стоял шаткий стул с круглым фанерным сиденьем и гнутыми ножками, на спинке которого висела принадлежавшая Глебу спортивная куртка. Рядом со стулом на полу стояла его сумка, а в изголовье тахты валялся пестрой обложкой кверху раскрытый на середине покетбук с каким-то детективом.
Глеб поставил на стул яркую полиэтиленовую сумку с пляжными принадлежностями, вынул оттуда влажное полотенце и, выйдя в коридор, повесил его на протянутую здесь бельевую веревку. Полотенце он смочил в море, возвращаясь из окрестностей дома Аршака Багдасаряна, куда наведывался, чтобы сменить кассету в диктофоне и проверить, в порядке ли аппаратура. Позапрошлая ночь была безлунной, и Глеб провел ее с большой пользой для дела, утыкав чувствительными микрофонами не только белоснежную виллу, которую депутат горсовета Багдасарян скромно именовал своим домиком, но и административные помещения "Волны".
Вернувшись в комнату, он повесил на холодный радиатор парового отопления плавки, поставил под стул испачканные песком пляжные шлепанцы, снял рубашку и повалился на тахту. Потом сел, достал из тумбочки дешевые наушники, вставил штекер в гнездо магнитофона, вынул из кармана рубашки кассету, включил воспроизведение и снова улегся, положив на голую грудь открытый детектив. Теперь, если Розе Соломоновне вздумается заглянуть к постояльцу, ее взору предстанет мирная картина: человек вернулся с пляжа, утомленный солнцем и морем, прилег почитать и заодно послушать музыку да и задремал ненароком – с кем не бывает! Глеб очень надеялся, что, если он притворится спящим, Роза Соломоновна не станет его будить и угощать своими щами. Вообще-то, невзирая на множество мелких недостатков, старуха была невредная, достаточно деликатная и где-то даже интеллигентная, так что, если бы не ее щи и неуемная болтливость, все было бы идеально.
Поначалу в наушниках раздавалось только шуршание да потрескивание, с которыми сматывался пустой конец ленты. Затем послышался негромкий стук закрывшейся двери, шаги и голоса нескольких человек.
– Опять у тебя, Аршак, на столе яблоку упасть некуда, – раздался жирный начальственный голос, в котором сквозили привычные нотки недовольства всем на свете. – Не стол, а скатерть-самобранка какая-то, как будто мы тут пьянствовать собрались.
– Вы, русские, странный народ, – ответил другой голос, говоривший с сильным кавказским акцентом. – Если есть бутылка, обязательно надо ее до конца выпить, да? Две есть – две выпьете, три есть – тоже выпьете и в магазин за добавкой побежите... Не понимаю! Ко мне в дом уважаемые люди пришли, дорогие гости, как я могу угощение не поставить, слушай? Зачем пьянствовать, э? Выпей, закуси, окажи уважение хозяину! Под хорошее угощение и разговаривать легче, разве не так?
– Это о погоде, – вмешался в разговор еще один голос, показавшийся Глебу знакомым, – или о бабах. А о делах... Не знаю, Аршак. У меня из-за этих дел уже неделю никакого аппетита нет.
– Да, Петр Иванович, да, дорогой, – грустно согласился Аршак, – совсем плохи дела, правильно говоришь...
"Ба! – подумал Глеб. – Да это ж Скрябин с ними! А первый, судя по замашкам, – сам господин мэр, Чумаков Павел Кондратьевич, собственной персоной. Вот так удача! Наконец-то эти три упыря собрались вместе, да еще и по делу... Любопытно, очень любопытно! Надо же, не зря старался! Вот так удача!"
– Только не надо песен, – резко перебил кавказца Скрябин. – Завел свою волынку... Что слышно о Гамлете?
– Ты меня спрашиваешь? – с умело разыгранным удивлением протянул Аршак. – Меня? Кто из нас милиция – я или ты, дорогой?
– Я же просил: перестань кривляться, – с отвращением произнес Скрябин. – Гамлет – твой человек.
– Э, Гамлет-шмамлет, человек-шмалавек... Шакал, клянусь мамой! Поймаю – своими руками раздавлю, как жабу!
– Не о том говорите, – подал голос мэр. – На исполнителя плевать. Кто заказчик – вот что интересно.
Скрябин шумно вздохнул, и Глеб услышал, как в его руках щелкнула зажигалка.
– Можно предположить, что на него каким-то образом вышел Косарев, – невнятно, видимо прикуривая сигарету, проговорил Скрябин. – Денег предложил или должность в Москве, а может, чем-то припугнул...
– Э, ара, что говоришь?! – закричал Аршак. – Думай, что говоришь! Гамлет – шакал, ему не жить, но дураком он никогда не был, мамой клянусь!
– В отличие от тебя, Петр Иванович, – с отвращением добавил Чумаков. – Что ты несешь, ей-богу? Тебе, как я погляжу, в каждом углу Косарев мерещится. Ну, что за бред?
– Это просто версия, – огрызнулся Скрябин. – Я же сказал: можно предположить...
– Эта версия не выдерживает критики, – возразил мэр, – и предполагать такое – значит считать, что у Косарева нет мозгов. Чего он добился, устранив Ашота? Лишний раз привлек к себе наше внимание, больше ничего. Ему сейчас надо сидеть тише воды, ниже травы, а уж если действовать, то быстро и точно.
И главное, сделать с этой гадиной Костя ничего не мог, не имел права. Жил он у нее в домишке на птичьих правах – не муж и не родственник, а так, не пришей собаке хвост – в общем, сожитель, и точка. Когда-то Костя по глупости потерял свое собственное жилье – то есть это его недоброжелатели считали, что по глупости, а на самом деле по большому невезению, – так что теперь целиком и полностью зависел от перепадов настроения своей сожительницы. А у нее, заразы, и перепадов никаких не наблюдалось; настроение у нее всегда было одинаковое – сволочное, и больше всего на свете любила она помыкать мужиком, как дворовым псом: поди туда, принеси это, копейки лишней не потрать, а не будешь слушаться – вычеркну из домовой книги, и пойдешь куда глаза глядят, к бомжам в подворотню.
Костины занятия живописью Клавка полагала пустой тратой времени и отлыниваньем от настоящей, истинно мужской работы. А хуже всего, что тут эта стерва во многом была права. Вслух Костя Завьялов этого никогда бы не признал, да и мысленно, наедине с собой, с этим не соглашался. Но даже у него случались просветления, когда он не то чтобы понимал, но начинал смутно догадываться, что занимается в жизни чем-то не тем и что живописец из него, как из дерьма пуля. Да и как было не догадываться! Набережная с ее свободной конкуренцией – это как лакмусовая бумажка. Берут картины – значит, хорошие, а не берут – ну, извини... Конечно, покупатель в основной своей массе – валенок и лох, который только и ждет, чтобы его в лапти обули. И везение тоже нельзя сбрасывать со счетов, и целую кучу других факторов... Но все-таки главное – картины. Костины картины брали с большой неохотой, а у Чернушкина, у этого старого гриба, которому уже ничего в жизни не надо, кроме бутылки портвейна, расхватывали, как горячие пирожки. Тут поневоле задумаешься. К тому же случалось, и не раз, что заезжие курортники, особенно столичные – из Москвы, из Питера, – прямо так Косте и говорили: "Ты чего, братец, с ума сошел, что ли? Это у тебя, что ли, картины? Заборы иди красить, сам не позорься и людей не позорь, которым на твою мазню смотреть приходится..." Костя, конечно, отлаивался, как умел, а потом списывал такие разговоры на желание сбить цену, однако сомнения все-таки закрадывались. А тут еще эта Клавка, будь она неладна...
Однако Костя не унывал – ломил по жизни, как танк, с таким же, как у танка, тупым и злобным упорством и где хитростью, где кулаком, а по большей части, конечно, луженой своей глоткой вырывал, выдирал, выгрызал из жизни трудовую копейку. Банда мозгляков и хлюпиков на набережной уже давно смотрела ему в рот, и Завьялов не раз думал – а где думал, там и вслух говорил, конечно, – что, если в не отсутствие диплома о высшем образовании, был бы он сейчас большим руководителем. С ним соглашались – ого, попробовал бы кто заспорить! Вот это вот, считал Костя, и есть настоящий талант руководителя – когда с тобой спорить боятся...
Правда, если так рассуждать, получалось, что у Клавки, к примеру, талант руководителя еще больше, чем у него, – вон как она им помыкает! Но и этим Костю было не сбить. Баба – она баба и есть, что с нее возьмешь?
Словом, жилось Косте Завьялову нелегко, но и не так чтобы очень уж тяжко. Авторитет его рос прямо на глазах, и даже Гамлет прислушивался к его словам – не посмел отказать, когда Костя попросил приструнить чересчур крутого москвича, который вздумал устанавливать на набережной свои порядки. Так что единственное покушение на высокий авторитет Кости Завьялова было пресечено в самом зародыше, и сегодня он все это очень доходчиво объяснил Стаканычу. Крепко объяснил, чтоб запомнилось надолго...
При воспоминании о том, как он разобрался со Стаканычем, в душе у Кости снова шевельнулось чувство какой-то неловкости, но он привычно отогнал его. Конечно, бить по лицу старика, да еще к тому же собственного учителя, не очень хорошо, хвастаться этим не станешь. Ну а как иначе-то? Ведь говорили же ему, сто раз говорили: не плюй в колодец, не мочись против ветра, себе же хуже сделаешь! Ведь что получается? Если Стаканычу можно игнорировать Костины требования, значит, и другим тоже можно! А если на набережной все начнут вытворять что в голову взбредет, что тогда будет? А то и будет, что Костя Завьялов быстренько останется без заработков. Кто его тогда кормить-поить станет – Стаканыч? Ох, вряд ли!
Убедив себя в том, что проведенная со Стаканычем "воспитательная беседа" была вынужденной мерой, Костя выбросил старика из головы и стал прикидывать, сколько еще сезонов ему надо отстоять на набережной, чтобы купить себе какое-никакое жилье и перестать наконец зависеть от Клавки. Получалось, увы, что своим углом обзавестись не получится ни в будущем году, ни через год, ни даже через два. И как обычно, размышляя на эту тему, Костя подумал, как было бы славно, если бы Клавка в один прекрасный день тихо и незаметно пропала – просто ушла бы из дому и больше не вернулась. Родственников у нее не было, зато Костя был прописан в ее доме и мог бы, наверное, с помощью Гамлета подмазать кого следует, с тем чтобы домишко достался ему.
И снова, опять же как обычно, Косте подумалось, что Гамлет, если его хорошенько заинтересовать, мог бы организовать не только присвоение домика, но и исчезновение Клавки. Что ему стоит, в конце концов? Дело-то нехитрое...
Вечер был теплый и в то же время не такой удушливо-знойный, как это бывает летом. Южные сумерки быстротечны; на город уже опустился черный бархат ночи, и вдоль улицы зажглись редкие фонари, сверкавшие сквозь черное кружево листвы, как огромные драгоценные камни. Вокруг них, прямо как летом, облачками кружилась мошкара. Кругом было тихо, лишь из упрятанных в темных садах, увитых виноградными лозами домишек время от времени слышалось то бормотание работающего телевизора, то голоса и смех, то стук посуды. Изредка оттуда доносились вкусные запахи позднего ужина. Завьялов миновал припаркованный на обочине возле чьей-то калитки "Москвич" и вступил в размытый круг зеленоватого света от висевшего на столбе ртутного фонаря.
В это время впереди, в какой-нибудь паре метров от него, с каменного забора мягко, по-кошачьи спрыгнул какой-то человек. У Кости замерло сердце в груди: именно этого он и боялся все время. Сейчас отнимут выручку да еще и по шее накостыляют... А все Клавка, чтоб ей пусто было! Доехал бы на такси до самого дома, и ничего бы не случилось...
Он замедлил шаг и обернулся через плечо, ожидая увидеть позади себя еще одного грабителя. Но сзади никого не было, и у Завьялова немного отлегло от сердца: в конце концов, мало ли по какой причине человек решил перелезть через забор! Может, он от бабы возвращается, а возле калитки, к примеру, муж стоит...
В это время незнакомец вышел на свет, и Костя понял, что по сравнению с тем, что ему сейчас предстоит, ограбление – ерунда на постном масле.
Он остановился. Чертов москвич, которому давным-давно полагалось быть избитым до полусмерти, а то и вовсе мертвым, как печная заслонка, подошел ближе и с очень неприятной улыбкой негромко сказал:
– Добрый вечер, маэстро. Пожалуйте бриться!
– Тебе чего? – агрессивно спросил Костя.
Он трусил, но держался нагло. Две мысли не давали ему покоя: "Неужели Гамлет меня кинул?" и "Что сейчас будет?". В общем-то, Костя был намного крупнее москвича, и на какое-то мгновение ему показалось, что он сумеет отбиться. Но на смену этой мысли пришло воспоминание о драке за продуктовыми палатками, которую и дракой-то нельзя было назвать, – москвич просто вырубил его, как радио, да так ловко, что Костя даже не успел заметить, как это произошло, – и Завьялов почувствовал предательскую слабость во всем теле. Драться с этим человеком было все равно что выходить один на один с несущимся по рельсам тепловозом – сомнет и не заметит.
– Ну, чего надо? – снова спросил он, потому что москвич молчал, разглядывая его с каким-то странным любопытством.
– А то ты не знаешь, – почти миролюбиво произнес москвич. – Помнишь, что я тебе обещал? Ты пойми, чудак, мне об тебя мараться неохота, но я же слово дал! Ну-ка, быстренько иди сюда!
Костя Завьялов молча повернулся к нему спиной и бросился бежать. Умом он понимал, что это бесполезно, тем более что бежал он не к дому Клавки, где была хоть какая-то надежда укрыться и отсидеться за запертой дверью, а в противоположную сторону – в ночь, где его никто не мог защитить.
Мешок с картинами, брякая, бил его по колену, планшет норовил выскользнуть из-под мышки, мешая бежать. Костя попытался отбросить его в сторону и назад, но удача в этот вечер явно была не на его стороне – проклятый планшет зацепился за одежду каким-то вылезшим гвоздем, перевернулся, больно ударил Костю по голени и с деревянным грохотом упал прямиком ему под ноги. Завьялов споткнулся, потерял равновесие и пробежал несколько метров головой вперед, словно собирался кого-то боднуть. Под конец этой пробежки ему удалось совладать со своими ногами, он начал было распрямляться, но тут мешок с картинами – здоровенный, сшитый специально для этой цели из крепкого дерматина, с широким брезентовым ремнем для ношения на плече – соскользнул с этого самого плеча, и тоже вперед, под ноги. Костя споткнулся, запутался ногами в ремне, перелетел головой вперед через чертов мешок и рухнул на мощенную камнем дорогу. Его правая рука при этом как-то очень неловко подвернулась, а в следующий миг на нее обрушился немалый вес Костиного тела. Раздался едва слышный щелчок, как будто сломалась сухая ветка, и Костя заорал благим матом от пронзившей запястье нестерпимой боли.
Он выл, катаясь с поджатыми ногами по земле, до тех пор, пока подошедший сзади москвич не схватил его за шиворот и не придал ему сидячее положение.
– Перестань орать, – сказал москвич, – а то пришью.
– Так больно же, сука! – проныл Костя, против собственной воли заметно сбавив громкость.
– Я сказал, заткнись, – повторил москвич, и Костя послушно заткнулся, хотя рука болела так, что хоть оторви да выбрось. – Больно ему, – продолжал москвич, – больно! А я предупреждал, что будет больно. Ну-ка, показывай, что у тебя там? Ну?!
Он сделал вид, что хочет съездить Косте по уху, и тот испуганно протянул ему для осмотра правую руку с неестественно вывернутой, уже начавшей прямо на глазах распухать кистью. Москвич осмотрел руку и удивленно фыркнул.
– Вот и говори после этого, что Бога нет, – сказал он. – Переломчик у вас, маэстро! Как минимум, двойной. Ничего, заживет как на собаке. Да-а... Ну, раз уж сам Господь Бог занялся твоим перевоспитанием, мне остается только умыть руки. Вторую клешню я тебе, так и быть, ломать не стану, а то ширинку нечем будет расстегивать. На твоем месте, приятель, я бы очень сильно задумался. Я тебя пальцем не тронул, а обещанный перелом – вот он. Смотри, Константин! Мало ли что завтра может случиться...
С этими словами москвич выпрямился, повернулся к Завьялову спиной и беззвучно растворился в темноте.
– Хоть бы "скорую" вызвал, – проскулил ему вслед Костя.
Москвич то ли не услышал, то ли сделал вид, что не слышит. Светлое пятно его рубашки в последний раз мелькнуло под дальним фонарем, и Костя остался на улице один. Поразмыслив, он решил, что это к лучшему: если бы москвич его услышал и вернулся, хотя бы для того, чтобы вызвать "скорую", Костя запросто мог обмочить штаны.
И еще одно он понял в этот момент. Поднимаясь на ноги и неловко взваливая на здоровое плечо мешок с картинами, Костя Завьялов осознал, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не расскажет кому бы то ни было, каким образом ухитрился сломать руку.
– Ну, Гамлет, сука чернозадая, – злобно проговорил он и, шипя от боли в сломанном запястье, побрел в сторону Клавкиного дома.
* * *
Глеб отпер дверь своим ключом и вошел в темную прихожую, где справа от входа висело на вешалке какое-то неразличимое в вечном полумраке тряпье, а слева таинственно поблескивал облупившимся никелем прислоненный к стене древний велосипед. В квартире пахло грязью, старой, жирной, годами копившейся в темных углах, и вареной капустой, из чего следовало, что Роза Соломоновна опять готовит зеленые щи. Это предположение подтверждалось доносившимся со стороны кухни грохотом кастрюль и немелодичным басовитым пением – Роза Соломоновна всегда напевала, когда возилась со стряпней. Глеб подумал, что надо бы потихоньку улизнуть из дома до того, как обед будет готов, потому что зеленые щи Розы Соломоновны уже успели встать ему поперек глотки. Впрочем, остальные блюда из здешнего меню были не лучше – готовить Роза Соломоновна не умела, готовых рецептов не признавала и всегда действовала наугад, по наитию. Глебу доводилось слышать, что по-настоящему великие повара готовят именно так, полагаясь на свое чутье, однако Роза Соломоновна великим поваром не являлась.Сиверов выудил из заднего кармана джинсов старый железный ключ, пошуровал им в замочной скважине и отпер дверь в свою комнату.
Комнатушка была маленькая, два с половиной на четыре, с окном напротив двери, продавленной тахтой и шкафом, который, если бы не его врожденное уродство, смело можно было бы назвать антикварным – годков ему было никак не меньше пятидесяти, а то и семидесяти. С тахтой соседствовала фанерная тумбочка, какие стояли раньше в больничных палатах, а на окне криво висело старое, давно вышедшее из строя жалюзи с деревянными планками. На тумбочке стоял одолженный Глебом у хозяйки кассетный магнитофон в красном пластмассовом корпусе и валялось несколько приобретенных по случаю кассет с записями классической музыки. Еще там была пепельница дымчатого стекла – без окурков, но с густо запачканным сигаретным пеплом донышком – и недопитая бутылка минеральной воды. В углу стоял шаткий стул с круглым фанерным сиденьем и гнутыми ножками, на спинке которого висела принадлежавшая Глебу спортивная куртка. Рядом со стулом на полу стояла его сумка, а в изголовье тахты валялся пестрой обложкой кверху раскрытый на середине покетбук с каким-то детективом.
Глеб поставил на стул яркую полиэтиленовую сумку с пляжными принадлежностями, вынул оттуда влажное полотенце и, выйдя в коридор, повесил его на протянутую здесь бельевую веревку. Полотенце он смочил в море, возвращаясь из окрестностей дома Аршака Багдасаряна, куда наведывался, чтобы сменить кассету в диктофоне и проверить, в порядке ли аппаратура. Позапрошлая ночь была безлунной, и Глеб провел ее с большой пользой для дела, утыкав чувствительными микрофонами не только белоснежную виллу, которую депутат горсовета Багдасарян скромно именовал своим домиком, но и административные помещения "Волны".
Вернувшись в комнату, он повесил на холодный радиатор парового отопления плавки, поставил под стул испачканные песком пляжные шлепанцы, снял рубашку и повалился на тахту. Потом сел, достал из тумбочки дешевые наушники, вставил штекер в гнездо магнитофона, вынул из кармана рубашки кассету, включил воспроизведение и снова улегся, положив на голую грудь открытый детектив. Теперь, если Розе Соломоновне вздумается заглянуть к постояльцу, ее взору предстанет мирная картина: человек вернулся с пляжа, утомленный солнцем и морем, прилег почитать и заодно послушать музыку да и задремал ненароком – с кем не бывает! Глеб очень надеялся, что, если он притворится спящим, Роза Соломоновна не станет его будить и угощать своими щами. Вообще-то, невзирая на множество мелких недостатков, старуха была невредная, достаточно деликатная и где-то даже интеллигентная, так что, если бы не ее щи и неуемная болтливость, все было бы идеально.
Поначалу в наушниках раздавалось только шуршание да потрескивание, с которыми сматывался пустой конец ленты. Затем послышался негромкий стук закрывшейся двери, шаги и голоса нескольких человек.
– Опять у тебя, Аршак, на столе яблоку упасть некуда, – раздался жирный начальственный голос, в котором сквозили привычные нотки недовольства всем на свете. – Не стол, а скатерть-самобранка какая-то, как будто мы тут пьянствовать собрались.
– Вы, русские, странный народ, – ответил другой голос, говоривший с сильным кавказским акцентом. – Если есть бутылка, обязательно надо ее до конца выпить, да? Две есть – две выпьете, три есть – тоже выпьете и в магазин за добавкой побежите... Не понимаю! Ко мне в дом уважаемые люди пришли, дорогие гости, как я могу угощение не поставить, слушай? Зачем пьянствовать, э? Выпей, закуси, окажи уважение хозяину! Под хорошее угощение и разговаривать легче, разве не так?
– Это о погоде, – вмешался в разговор еще один голос, показавшийся Глебу знакомым, – или о бабах. А о делах... Не знаю, Аршак. У меня из-за этих дел уже неделю никакого аппетита нет.
– Да, Петр Иванович, да, дорогой, – грустно согласился Аршак, – совсем плохи дела, правильно говоришь...
"Ба! – подумал Глеб. – Да это ж Скрябин с ними! А первый, судя по замашкам, – сам господин мэр, Чумаков Павел Кондратьевич, собственной персоной. Вот так удача! Наконец-то эти три упыря собрались вместе, да еще и по делу... Любопытно, очень любопытно! Надо же, не зря старался! Вот так удача!"
– Только не надо песен, – резко перебил кавказца Скрябин. – Завел свою волынку... Что слышно о Гамлете?
– Ты меня спрашиваешь? – с умело разыгранным удивлением протянул Аршак. – Меня? Кто из нас милиция – я или ты, дорогой?
– Я же просил: перестань кривляться, – с отвращением произнес Скрябин. – Гамлет – твой человек.
– Э, Гамлет-шмамлет, человек-шмалавек... Шакал, клянусь мамой! Поймаю – своими руками раздавлю, как жабу!
– Не о том говорите, – подал голос мэр. – На исполнителя плевать. Кто заказчик – вот что интересно.
Скрябин шумно вздохнул, и Глеб услышал, как в его руках щелкнула зажигалка.
– Можно предположить, что на него каким-то образом вышел Косарев, – невнятно, видимо прикуривая сигарету, проговорил Скрябин. – Денег предложил или должность в Москве, а может, чем-то припугнул...
– Э, ара, что говоришь?! – закричал Аршак. – Думай, что говоришь! Гамлет – шакал, ему не жить, но дураком он никогда не был, мамой клянусь!
– В отличие от тебя, Петр Иванович, – с отвращением добавил Чумаков. – Что ты несешь, ей-богу? Тебе, как я погляжу, в каждом углу Косарев мерещится. Ну, что за бред?
– Это просто версия, – огрызнулся Скрябин. – Я же сказал: можно предположить...
– Эта версия не выдерживает критики, – возразил мэр, – и предполагать такое – значит считать, что у Косарева нет мозгов. Чего он добился, устранив Ашота? Лишний раз привлек к себе наше внимание, больше ничего. Ему сейчас надо сидеть тише воды, ниже травы, а уж если действовать, то быстро и точно.