Страница:
– То-то и оно, что не оказались бы, – грустно возразил Глеб. – На следующее утро никакого Скрябина уже в помине не было бы. И никакого Чумакова, кстати. Дурак ты, главный редактор. Надо было рискнуть. А теперь ты в таком дерьме, что до самой смерти не отмоешься. Ладно, говори дальше...
Какое-то время Семирядный молча смотрел на него, будто стараясь понять, правда ли то, что ему сейчас сказали. Потом его лицо обвисло и разом постарело: он понял, что правда.
– Я позвонил Скрябину, – через силу заговорил он, – и тот назначил мне встречу возле дома Игоря. Сказал, что хочет с ним поговорить по душам, уговорить не торопиться с публикацией... Мне показалось, что он, в отличие от меня, знал, о чем идет речь.
Он замолчал и вопросительно уставился на Глеба. Глеб, который вместе с презрением испытывал к этому слизняку что-то вроде жалости, молча кивнул: да, знал.
– Он сказал, – продолжал Семирядный, – чтобы я позвонил в дверь. Он боялся, что Игорь ему не откроет...
– Правильно боялся. Он был один?
– С ним приехал еще один человек. Он был в штатском, но я его узнал. Подполковник Нургалиев, один из его заместителей, кажется. Он не то татарин, не то башкир... Такая, знаете, типичная внешность – широкое плоское лицо, узкие глаза, усы подковой, седые виски, волосы очень густые...
– Дальше!
– Я позвонил в дверь. Игорь спросил кто, я ответил, и Скрябин сразу же потащил меня к лифту и вниз, на улицу. Я удивился: он ведь говорил, что хочет лично побеседовать с Игорем. Я ему так и сказал, а он велел мне взять такси и убираться. Сказал, что сейчас поднимется и побеседует...
– PI ты уехал.
– А что я мог сделать, что?!
– Не ори, мразь. Если бы ты так не трясся над своей драгоценной шкурой, Оловянников был бы жив. Он считал тебя своим другом, ты об этом знаешь? Так что не ори и рассказывай дальше.
– Да рассказывать-то, в общем, нечего, – вздохнул Семирядный. Из него будто вынули скелет, он обмяк в кресле, забытая сигарета у него в руке истлела до самого фильтра и погасла. – Утром Скрябин мне позвонил и велел молчать. А кому я мог рассказать?! – с надрывом воскликнул он, предвосхищая очередной вопрос Сиверова. – Еще он велел быть начеку и сразу позвонить, как только придет человек и начнет расспрашивать про Оловянникова и кассету. Он сказал: задержи его под любым предлогом и дай мне знать, это опасный преступник.
– И ты послушался, – констатировал Глеб, – и все из-за какой-то просроченной арендной платы... Дерьмо. Впрочем, читать тебе нравоучения – дело гиблое. Ты уже большой мальчик, сам должен все понимать, а раз не понимаешь – горбатого могила исправит.
– Я просто... растерялся, – тихо сказал Семирядный.
– Естественно. Я же говорю – дерьмо.
– Что теперь со мной будет?
Глеб тяжело вздохнул и принялся заталкивать пистолет в наплечную кобуру.
– Хоть бы один подонок спросил, что он теперь должен делать, – сказал он с тоской. – Нет, всем интересно, что с ними будут делать... Ничего с тобой не будет. Будешь жить и помнить, что был у тебя такой друг и коллега – Игорь Оловянников. Как посмотришь в зеркало, так и вспомнишь, и подумаешь: ох, и сука же я! Ох, и сука! Но это в том случае, если не станешь хвататься за телефон и болтать лишнее. Иначе я вернусь и сделаю с тобой то, чего ты заслуживаешь: завинчу ствол в задний проход, спущу курок и разнесу твою фабрику дерьма в клочья.
"Что-то я много болтаю, – подумал Глеб, – и, кажется, даже читаю нотации. Хотя, если вдуматься, чья бы корова мычала... Ведь, куда ни глянь, кругом я виноват! Сначала Стаканыч, теперь вот Оловянников... И ведь это еще не все!"
"Не помяли бы старуху, – подумал он озабоченно. – Жаль будет, ведь бабка-то – золото! Если бы еще не ее щи с тараканами..."
Он встал, поднял с пола штепсель и включил телефон.
– Сейчас я наберу номер, – сказал он. – Говорить будешь ты. Тебе ответит пожилая дама с заметным еврейским акцентом. Если ответит мужчина, сразу клади трубку. Сразу же, понял? Не то через пять минут у тебя тут будет полно омоновцев, а они шутить не любят. Но я думаю, что ответит дама. Зовут ее Роза Соломоновна. Скажешь ей, что она должна срочно явиться в редакцию.
– Зачем? – растерянно спросил Семирядный.
– Откуда я знаю? Скажи, например, что она выиграла главный приз в лотерее подписчиков и должна немедленно, сию минуту, за ним явиться. Главное, не давай ей удивляться и задавать вопросы.
– Да нет у нас никакой лотереи!
– Ну и зря. Все равно, когда она придет – а она придет, я ее знаю, даже если в глаза не видала твоей газетенки, – вручишь ей приз. Вот, – Глеб бросил на стол две стодолларовые бумажки, – скажешь, что это на ремонт двери. Есть у меня подозрение, что дверь ей вышибут через пять минут после ее ухода. Да не вздумай себе забрать, я проверю! Говори естественно, ее телефон наверняка прослушивается. И постарайся как-нибудь невзначай ввернуть, что виделся со мной... О! Скажи так: ваш племянник – ну, такой рыжеусый блондин – оформил подписку на ваше имя, и вы выиграли приз. Она поймет, что к чему. Надеюсь, – добавил он и, сняв трубку, набрал номер домашнего телефона Розы Соломоновны. – Валяй! – сказал он, услышав в трубке длинные гудки.
Семирядный бросил на него беспомощный, растерянный взгляд и взял трубку. Ему ответили; он сказал все, что ему было велено, и голос его звучал вполне естественно и даже непринужденно. Даже с того места, где стоял Глеб, были слышны раздававшиеся в трубке восторженные восклицания Розы Соломоновны. И хотя Глеб ни разу не видел у нее в квартире ни одного номера "Берегового курьера", старуха ничем не выдала удивления, которое должна была испытать, узнав, что победила в конкурсе подписчиков. "Бабка – золото, – снова подумал Глеб. – Штирлиц в юбке, да и только!"
– Она даже не удивилась, – сказал Семирядный, кладя трубку.
– Она умная женщина, – ответил Глеб, – не тебе чета.
Он повернулся к главному редактору спиной и вышел, не потрудившись снова отключить телефон: в этом не было никакой нужды. Спускаясь по лестнице, он радовался тому, что так хорошо все придумал насчет Розы Соломоновны, а потом выбросил старуху из головы: сейчас у него были другие, более насущные заботы.
– Видит бог, я этого не хотел, – сказал он вслух, запуская двигатель машины.
Он потребовал бокал светлого пива, выгреб из кармана горсть мелочи и расплатился. Пиво ему подали в поллитровом пластиковом стакане, скользком от выступившей на нем испарины. Стакан немедленно прогнулся и сделал попытку выскользнуть из сжимавших его пальцев; Синица негромко ругнулся и поспешно поставил его на высокий круглый столик под полосатым зонтом, с острой ностальгией вспоминая времена, когда пиво подавали в стеклянных кружках с удобными ручками. Тогда эти кружки казались привычными и успели порядком поднадоесть, и лишь теперь Синица понял, что на самом деле у них была очень красивая форма и пить из них было не в пример приятнее, чем из этих вот пластиковых штуковин. Синица понимал, что такая посуда гигиеничнее, но ничего не мог с собой поделать: одноразовые тарелки и стаканы неизменно наводили его на мысль о презервативах.
Всю последнюю неделю Синица был занят, как однорукий расклейщик афиш. Ему пришлось побегать по городу, хотя работать в одиночку, без оглядки на коллег и прокуратуру, оказалось намного проще. Никто не требовал от него улик и доказательств, и майор мог спокойно продвигаться вперед, полагаясь не столько на оставленные ловким преступником следы, сколько на собственные умозаключения.
Достаточно было поговорить с художниками на набережной, чтобы убедиться: гостиничный буян, лесопромышленник из Москвы Федор Мочалов и таинственный москвич, с которым Гамлет Саакян намеревался потолковать незадолго до своей смерти, – одно и то же лицо. История гибели Саакяна теперь была ясна ему во всех подробностях; кроме того, у майора появились кое-какие догадки, что в действительности произошло в развалинах старого маяка. Впрочем, последнее не имело большого значения: это был просто второстепенный эпизод дела, в результате которого к тому же город лишился нескольких отпетых бандитов. Да, лесопромышленник Мочалов чистил город, как лесную делянку; если бы кто-нибудь спросил у Синицы, тот ответил бы, что москвичу надо поставить прижизненный памятник на центральной площади. Один только Хачатрян чего стоил! Но, высказывая это мнение, которым, увы, никто не интересовался, Синица непременно добавил бы, что памятник памятником, а не миновать москвичу решетки и лесоповала не для отвода глаз, а по-настоящему – в натуре, так сказать.
Идя по едва различимому следу москвича, Синица убеждался: он имеет дело не с тупым наемником, не с быком, посланным столичной братвой, чтобы разобраться с зарвавшимися местными воротилами, а с настоящим мастером – если угодно, художником своего дела. Профессионализм всегда вызывал у Синицы уважение – еще бы, ведь ему так редко доводилось с ним сталкиваться! Но в данном случае Синица предпочел бы иметь дело с кем-нибудь попроще. На худой конец, его бы устроило, если бы этот Федор Мочалов хотя бы не так метко стрелял. А стрелял этот парень так, что не отличавшегося завидными результатами в стрельбе Синицу временами брала черная зависть: пули москвича ложились точно в цель, как будто он не посылал их с приличного расстояния, а клал на место рукой. Поэтому встретиться с противником один на один майор вовсе не стремился: результат такой встречи был вполне предсказуем, а на тот свет Синица не торопился.
Последняя мысль раздваивалась, как тропинка в лесу. Нет, не как в лесу, а как в чистом поле, где, остановившись у развилки, можно издали увидеть, куда приведет тебя каждое из двух ответвлений. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – буйну головушку сложишь...
В данный момент Синица как раз стоял на такой развилке. Он и машину-то остановил вовсе не потому, что ему так уж приспичило выпить пивка; по правде говоря, майору нужен был тайм-аут, чтобы решить, как быть дальше.
Он нашел москвича, отыскал его логово. Приезжий киллер все еще оставался в городе, и Синицу это нисколечко не удивило: он даже мог предположить, кто еще числится в списке намеченных жертв. Недаром же господин мэр внезапно занемог и исчез из города в неизвестном направлении, и недаром, ох недаром Скрябин с такой энергией рыл носом землю, стремясь отыскать удачливого стрелка! Пока продолжались поиски, Синица об этом не думал, а если и вспоминал, то между делом, вскользь: то была проблема, решение которой можно было отложить на потом. Но вот это "потом" наступило; пришло время идти на доклад к Скрябину, и теперь неприятный вопрос "а что дальше?" встал перед майором в полный рост.
Доказать участие Мочалова хотя бы в одном из эпизодов не представлялось возможным – этот человек работал чисто, и прижать его было нечем. Значит, ни суда, ни следствия не будет. Спасая свою шкуру, Скрябин сделает все возможное и невозможное, чтобы москвич погиб при задержании. А уж о Синице и говорить нечего: чересчур осведомленный майор, надо полагать, станет последней жертвой московского стрелка.
Майор так ничего и не успел придумать. За спиной у него взвизгнули покрышки, и, машинально повернув голову на звук, он увидел остановившийся позади его машины черный "БМВ" Скрябина. Синица не видел полковника с того самого дня, как Скрябин неожиданно заявился к нему домой. Петр Иванович, как и обещал, не мешал Синице заниматься расследованием. А вот теперь, когда расследование, можно сказать, закончилось, вдруг возник, словно по щучьему велению...
Это наводило на размышления, но подумать Синице не дали: Скрябин уже вышел из машины, отыскал майора взглядом и требовательно помахал рукой. Он был в форме, при оружии, и знаменитый носовой платок, естественно, также находился при нем: когда Синица, отставив недопитое, вдруг ставшее безвкусным пиво, двинулся к машине, Скрябин извлек платок из кармана, снял фуражку и принялся привычно вытирать потную плешь.
– Здравия желаю, товарищ полковник, – уныло промямлил Синица, пытаясь хотя бы сейчас принять какое-нибудь решение. Он думал, что в запасе у него есть еще немного времени, но оказалось, что это не так.
– Здорово, Синица, – проворчал Скрябин. – Что-то ты, брат, совсем пропал. Глаз не кажешь и даже не звонишь... Как дела-то? Нарыл что-нибудь полезное?
– Кое-какие результаты есть, – сказал Синица.
– Я так и думал. Что ж не докладываешь? Думаешь, у нас времени вагон?
– Нет, – как обычно не успев сдержать свой норовистый язык, брякнул Синица, – не думаю. Времени у вас действительно мало.
Он невольно выделил слово "вас"; Скрябин заметно помрачнел, нахлобучил фуражку, сунул платок в карман и коротко скомандовал:
– В машину. Доложишь обо всем подробно.
Синица заколебался, но правая передняя дверь "БМВ" уже открылась, и он увидел в образовавшемся проеме широкое, узкоглазое лицо начальника штаба подполковника Нургалиева. Нургалиев смотрел на него, и, как всегда, было очень трудно понять, щурится он или глядит как обычно, – уж очень узкие, непроницаемые у подполковника были глаза.
– Здравия желаю, товарищ подполковник, – пробормотал Синица, забираясь на заднее сиденье.
Нургалиев не ответил; манеры у него всегда хромали, и было, опять же, непонятно, молчит он из-за врожденного хамства или же из-за владеющего им дурного настроения. Подумав, Синица пришел к выводу, что это, в сущности, одно и то же. Он погрузился в мягкое кожаное сиденье, дивясь заграничному, никогда прежде не испытанному комфорту. Раздался негромкий щелчок; Синица не сразу, но все-таки сообразил, что это Скрябин одним нажатием кнопки заблокировал центральный замок.
"Так", – подумал майор и с тоской вспомнил о пистолете, который до сих пор лежал у него в холодильнике. Совсем, наверное, замерз бедняга, насморк у него... Синица попытался представить, как должен выглядеть мучимый насморком пистолет Макарова, но настроиться на веселый лад ему так и не удалось: уж очень невеселая, совсем не смешная складывалась ситуация.
Машина тронулась с места так бесшумно и плавно, что майор даже не сразу это осознал.
– Товарищ полковник! – воскликнул он. – Я же на колесах!
– Ничего, – не оборачиваясь, откликнулся Скрябин. – Куда тебе за руль после пива-то? Покатаемся немного, а потом я тебя высажу около твоей тележки. Давай докладывай. Нашел его?
– Да как вам сказать...
– Как есть, так и говори, не тяни резину! Или ты всю эту неделю водку жрал и баб щупал?
– Никак нет, – Синица посмотрел в окно. – А куда это мы, товарищ полковник?
– Куда надо. Докладывай, Синица, что ты мямлишь? Говори как есть, Нургалиев в курсе. Правда, Нургалиев?
– Более или менее, – сказал Нургалиев.
Синица подумал, что это правда: Нургалиев всегда был в курсе более или менее, а не как-нибудь еще. Вряд ли этот холодный и туповатый карьерист до конца понимал, что происходит в городе; он просто слепо подчинялся Скрябину и, наверное, ждал подходящего момента, чтобы свалить начальника и занять его место.
– В общем, я, кажется, нащупал ниточку, которая ведет к нему, – сказал Синица. Он надеялся выиграть время, хотя и понимал уже, что это ни к чему: по какой-то причине Скрябин вдруг перестал нуждаться в его услугах.
– Кажется, – ворчливо повторил Скрябин и повернул голову к Нургалиеву: – Нет, ты слыхал: кажется!
Нургалиев промолчал.
– Куда мы едем, товарищ полковник? – снова спросил Синица. – Город скоро кончится.
– Вот и хорошо, – сказал Скрябин и увеличил скорость, да так, что Синицу ощутимо прижало к спинке сиденья. – Едем мы, Синица, ко мне на дачу. Ты ведь у меня на даче еще не бывал? Хорошая дача, тебе понравится... Тебя там один человек ждет. Очень ему хочется послушать твой доклад. Только ты уж, братец, будь добр, перед ним не мямли, не любит он этого.
– Кто, Чумаков?
Скрябин хмыкнул.
– А ты востер, приятель. Все прямо на лету схватываешь. Так, говоришь, ниточку нащупал? Ай, Синица, нехорошо! Врать вообще нехорошо, а уж врать начальству – это вообще последнее дело.
– Так я же в отпуске, – сказал Синица.
– Угу, в бессрочном... Ниточку он нащупал, артист погорелого театра... – Продолжая левой рукой крутить баранку, Скрябин взял из зажима на передней панели мобильный телефон и набрал какой-то номер. – Что там у вас? – резко спросил он. – Что? Говори громче, тут плохо слышно. Старуха что? Вышла? Куда? В какую еще редакцию? Ага, понял... А он? Не выходил? Уверены? Тогда с богом. Да, как договорились. Как закончите, непременно доложи. Сразу же, понял? Ну, ладно тогда, действуй.
Он вернул телефон в зажим и сосредоточился на управлении машиной. С Синицей он больше не разговаривал, да майор и не нуждался в каких-то объяснениях, поскольку все и без них было ясно. Он слишком увлекся работой и даже не подумал о том, что за ним могут следить. А за ним следили, наверное, с самого первого дня; зная Скрябина и все обстоятельства дела, об этом ничего не стоило догадаться, но он почему-то не догадался. "Лох", – подумал Синица, имея в виду себя. Больше он ничего не подумал, потому что думать было поздно – настало время молиться, а он не умел.
Где-то там, на окраине города, в старом, обреченном на снос районе, затянутые в тяжелые бронежилеты, потеющие в черных трикотажных масках люди выходили на исходные позиции, в последний раз проверяли оружие и переговаривались приглушенными голосами. Снайперы выставляли в чердачные окна дальнобойные СВД, расчехляли оптику и замирали в каменной неподвижности, приникнув к прицелам. Синица мимолетно порадовался, что старая еврейка, которая так неумело лгала им с участковым, загородив своим тучным телом вход в квартиру, где прятался москвич, останется в живых: она произвела на майора впечатление человека с принципами, а таких, по убеждению Синицы, следовало всячески оберегать.
Майор смотрел в окно, про себя считая перекрестки, оставшиеся до выезда из города. Там, за городом, Скрябин сделает короткую остановку. Про дачу он наверняка сказал просто так, чтобы усыпить бдительность Синицы. Зачем ему могила посреди огорода, в самом-то деле? Стрелять, наверное, будет Нургалиев, потому что он болван и чемпион по стрельбе. И даже на ходу не выпрыгнешь – двери заблокированы. Вот они, чудеса западного автомобилестроения! Чтоб им пусто было, этим фашистам. Недаром головной завод "БМВ" находится в Мюнхене – любимом городе Гитлера...
Синица вел отсчет перекрестков в обратном направлении: шесть, пять... четыре... На счете "три" что-то произошло – майор даже не сразу понял что. Скрябин вдруг издал испуганный матерный вопль и что было сил ударил по тормозам. Покрышки завизжали, как стая ошпаренных дворняг, Синицу швырнуло вперед и припечатало физиономией к спинке переднего сиденья. Перед глазами у него вспыхнул праздничный фейерверк, а когда звезды и искры погасли, он увидел, что машина стоит на месте и что никто из ее пассажиров, кажется, не пострадал. "К несчастью", – добавил он про себя и попытался вникнуть в ситуацию.
Ситуация, впрочем, была самая что ни на есть тривиальная: какой-то псих на серой "девятке" попытался проскочить перекресток на красный свет. Перекресток был пуст, и это, видимо, ввело водителя "девятки" в заблуждение. Скрябин же летел на запредельной скорости, торопясь поскорее обстряпать дельце, и чудак за рулем серой "Лады" заметил его слишком поздно. А когда заметил, не придумал ничего лучше, как ударить по тормозам и остановить свое корыто посреди перекрестка, прямо на пути у бешено несущегося "БМВ"...
Рефлексы у Скрябина, как выяснилось, были что надо, да и тормоза не подкачали, так что гибельного столкновения удалось избежать. "К несчастью", – снова подумал Синица, потому что у него, единственного из всех четверых, имелся реальный шанс выжить – он-то сидел сзади. Ну, повалялся бы месячишко в больнице, зато был бы жив...
Впрочем, непредвиденное происшествие, хоть и закончилось благополучно, давало Синице шанс. Он мог, в конце концов, крикнуть, позвать на помощь...
– Так, – веско произнес в наступившей тишине полковник Скрябин. – Ну, сукин сын, отморозок, я тебя сейчас научу ездить!
Синица очень хорошо видел "сукина сына" – тот ехал с открытым окном и сейчас находился в точности напротив них. Машины замерли под прямым углом, в каких-нибудь десяти сантиметрах друг от друга, так что до водителя "девятки" было рукой подать. Это был блондин с каким-то ненатуральным цветом волос и рыжеватыми щетинистыми усиками, удивительно не шедшими к его суховатому, жесткому лицу. Синица никак не мог понять, почему это лицо кажется ему таким знакомым. В следующий миг блондин небрежным движением опустил со лба на переносицу темные очки. Синица узнал его за долю секунды до того, как в оконном проеме возник большой черный пистолет, казавшийся непропорционально длинным из-за навинченного на ствол глушителя.
Пистолет выстрелил три раза подряд со звуком, напоминавшим удары резиновым молотком по донышку жестяного ведра. Пулевые отверстия образовали в ветровом стекле неровный треугольник; пули легли кучно, и треугольник получился совсем небольшой. Полковник Скрябин молча повалился на бок, с деревянным стуком ударившись головой об оконное стекло. На стекле остался смазанный кровавый след. Синица с отвращением почувствовал у себя на лбу что-то теплое и жидкое.
Нургалиев, как всегда, среагировал мгновенно. Он схватился за пистолет и рванул на себя дверную ручку. Заблокированная дверь даже не подумала открыться; Нургалиев навел пистолет на ветровое стекло, но там уже появилась новая пробоина, и сразу же еще одна. Так же молча, как и Скрябин, подполковник уронил простреленную голову на переднюю панель.
Синица сидел посреди заднего сиденья и смотрел в дуло девятимиллиметрового "глока" в просвет между спинками передних кресел. Он понимал, что ему следует хотя бы попытаться спрятаться, но не мог пошевелиться. Да и без толку это было: убийце ничего не стоило подойти поближе и пристрелить его, пока он будет корчиться на полу машины, прикрывая руками свою бестолковую голову...
Стрелок тоже смотрел на него поверх пистолетного ствола, поблескивая черными линзами очков, – смотрел, казалось, целую вечность. Потом его губы тронула едва заметная улыбка; стрелок что-то неслышно сказал, обращаясь, разумеется, не к Синице, а к самому себе, и убрал пистолет.
Серая "девятка" резко рванула с места, повернула под прямым углом, едва не задев колесами бордюр на левой стороне дороги, вернулась на свою полосу, газанула и вскоре скрылась из глаз. Синица догадывался, куда она поехала. Перегнувшись через спинку переднего сиденья, он разблокировал двери и вышел из машины, превратившейся в коллективную гробницу. Майор закурил, отметив, что руки у него трясутся почище, чем с похмелья, и лишь потом, спохватившись, снова полез в машину за телефоном Скрябина.
...Опергруппа, срочно отправленная Синицей на дачу полковника Скрябина, обнаружила там еще теплый труп Павла Кондратьевича Чумакова, убитого одним выстрелом в лоб; группа захвата, вломившаяся в квартиру пенсионерки Розы Соломоновны Розенблюм, вообще ничего не обнаружила. Это были волнительные известия, но Синица думал о другом. Когда-то в молодости он долго учился читать по губам, думая, что это пригодится ему в будущем. Сегодня ему представился случай воспользоваться этим полузабытым умением, но никакого удовольствия Синица не испытал. Наоборот, теперь ему не давал покоя неразрешимый вопрос: что, черт возьми, имел в виду убийца, когда, глядя в глаза Синице своими черными линзами, произнес эти два слова: "жеваный мент"?
Глава 17
Какое-то время Семирядный молча смотрел на него, будто стараясь понять, правда ли то, что ему сейчас сказали. Потом его лицо обвисло и разом постарело: он понял, что правда.
– Я позвонил Скрябину, – через силу заговорил он, – и тот назначил мне встречу возле дома Игоря. Сказал, что хочет с ним поговорить по душам, уговорить не торопиться с публикацией... Мне показалось, что он, в отличие от меня, знал, о чем идет речь.
Он замолчал и вопросительно уставился на Глеба. Глеб, который вместе с презрением испытывал к этому слизняку что-то вроде жалости, молча кивнул: да, знал.
– Он сказал, – продолжал Семирядный, – чтобы я позвонил в дверь. Он боялся, что Игорь ему не откроет...
– Правильно боялся. Он был один?
– С ним приехал еще один человек. Он был в штатском, но я его узнал. Подполковник Нургалиев, один из его заместителей, кажется. Он не то татарин, не то башкир... Такая, знаете, типичная внешность – широкое плоское лицо, узкие глаза, усы подковой, седые виски, волосы очень густые...
– Дальше!
– Я позвонил в дверь. Игорь спросил кто, я ответил, и Скрябин сразу же потащил меня к лифту и вниз, на улицу. Я удивился: он ведь говорил, что хочет лично побеседовать с Игорем. Я ему так и сказал, а он велел мне взять такси и убираться. Сказал, что сейчас поднимется и побеседует...
– PI ты уехал.
– А что я мог сделать, что?!
– Не ори, мразь. Если бы ты так не трясся над своей драгоценной шкурой, Оловянников был бы жив. Он считал тебя своим другом, ты об этом знаешь? Так что не ори и рассказывай дальше.
– Да рассказывать-то, в общем, нечего, – вздохнул Семирядный. Из него будто вынули скелет, он обмяк в кресле, забытая сигарета у него в руке истлела до самого фильтра и погасла. – Утром Скрябин мне позвонил и велел молчать. А кому я мог рассказать?! – с надрывом воскликнул он, предвосхищая очередной вопрос Сиверова. – Еще он велел быть начеку и сразу позвонить, как только придет человек и начнет расспрашивать про Оловянникова и кассету. Он сказал: задержи его под любым предлогом и дай мне знать, это опасный преступник.
– И ты послушался, – констатировал Глеб, – и все из-за какой-то просроченной арендной платы... Дерьмо. Впрочем, читать тебе нравоучения – дело гиблое. Ты уже большой мальчик, сам должен все понимать, а раз не понимаешь – горбатого могила исправит.
– Я просто... растерялся, – тихо сказал Семирядный.
– Естественно. Я же говорю – дерьмо.
– Что теперь со мной будет?
Глеб тяжело вздохнул и принялся заталкивать пистолет в наплечную кобуру.
– Хоть бы один подонок спросил, что он теперь должен делать, – сказал он с тоской. – Нет, всем интересно, что с ними будут делать... Ничего с тобой не будет. Будешь жить и помнить, что был у тебя такой друг и коллега – Игорь Оловянников. Как посмотришь в зеркало, так и вспомнишь, и подумаешь: ох, и сука же я! Ох, и сука! Но это в том случае, если не станешь хвататься за телефон и болтать лишнее. Иначе я вернусь и сделаю с тобой то, чего ты заслуживаешь: завинчу ствол в задний проход, спущу курок и разнесу твою фабрику дерьма в клочья.
"Что-то я много болтаю, – подумал Глеб, – и, кажется, даже читаю нотации. Хотя, если вдуматься, чья бы корова мычала... Ведь, куда ни глянь, кругом я виноват! Сначала Стаканыч, теперь вот Оловянников... И ведь это еще не все!"
"Не помяли бы старуху, – подумал он озабоченно. – Жаль будет, ведь бабка-то – золото! Если бы еще не ее щи с тараканами..."
Он встал, поднял с пола штепсель и включил телефон.
– Сейчас я наберу номер, – сказал он. – Говорить будешь ты. Тебе ответит пожилая дама с заметным еврейским акцентом. Если ответит мужчина, сразу клади трубку. Сразу же, понял? Не то через пять минут у тебя тут будет полно омоновцев, а они шутить не любят. Но я думаю, что ответит дама. Зовут ее Роза Соломоновна. Скажешь ей, что она должна срочно явиться в редакцию.
– Зачем? – растерянно спросил Семирядный.
– Откуда я знаю? Скажи, например, что она выиграла главный приз в лотерее подписчиков и должна немедленно, сию минуту, за ним явиться. Главное, не давай ей удивляться и задавать вопросы.
– Да нет у нас никакой лотереи!
– Ну и зря. Все равно, когда она придет – а она придет, я ее знаю, даже если в глаза не видала твоей газетенки, – вручишь ей приз. Вот, – Глеб бросил на стол две стодолларовые бумажки, – скажешь, что это на ремонт двери. Есть у меня подозрение, что дверь ей вышибут через пять минут после ее ухода. Да не вздумай себе забрать, я проверю! Говори естественно, ее телефон наверняка прослушивается. И постарайся как-нибудь невзначай ввернуть, что виделся со мной... О! Скажи так: ваш племянник – ну, такой рыжеусый блондин – оформил подписку на ваше имя, и вы выиграли приз. Она поймет, что к чему. Надеюсь, – добавил он и, сняв трубку, набрал номер домашнего телефона Розы Соломоновны. – Валяй! – сказал он, услышав в трубке длинные гудки.
Семирядный бросил на него беспомощный, растерянный взгляд и взял трубку. Ему ответили; он сказал все, что ему было велено, и голос его звучал вполне естественно и даже непринужденно. Даже с того места, где стоял Глеб, были слышны раздававшиеся в трубке восторженные восклицания Розы Соломоновны. И хотя Глеб ни разу не видел у нее в квартире ни одного номера "Берегового курьера", старуха ничем не выдала удивления, которое должна была испытать, узнав, что победила в конкурсе подписчиков. "Бабка – золото, – снова подумал Глеб. – Штирлиц в юбке, да и только!"
– Она даже не удивилась, – сказал Семирядный, кладя трубку.
– Она умная женщина, – ответил Глеб, – не тебе чета.
Он повернулся к главному редактору спиной и вышел, не потрудившись снова отключить телефон: в этом не было никакой нужды. Спускаясь по лестнице, он радовался тому, что так хорошо все придумал насчет Розы Соломоновны, а потом выбросил старуху из головы: сейчас у него были другие, более насущные заботы.
– Видит бог, я этого не хотел, – сказал он вслух, запуская двигатель машины.
* * *
Синица чувствовал себя выжатым как лимон, и не было ничего удивительного в том, что, увидев справа от дороги палатку, где торговали разливным пивом, он остановил машину. Старенький движок заглох, издав напоследок звук, подозрительно напоминавший последний вздох умирающего. Синица не обратил на это внимания: он привык. Его машина грозила развалиться уже лет пять и все никак не разваливалась; запирая заедающий замок и бредя к пивному оазису через выжженный солнцем газон, майор меланхолично думал о неумолимо надвигавшемся техосмотре и прикидывал, во что это ему обойдется на этот раз.Он потребовал бокал светлого пива, выгреб из кармана горсть мелочи и расплатился. Пиво ему подали в поллитровом пластиковом стакане, скользком от выступившей на нем испарины. Стакан немедленно прогнулся и сделал попытку выскользнуть из сжимавших его пальцев; Синица негромко ругнулся и поспешно поставил его на высокий круглый столик под полосатым зонтом, с острой ностальгией вспоминая времена, когда пиво подавали в стеклянных кружках с удобными ручками. Тогда эти кружки казались привычными и успели порядком поднадоесть, и лишь теперь Синица понял, что на самом деле у них была очень красивая форма и пить из них было не в пример приятнее, чем из этих вот пластиковых штуковин. Синица понимал, что такая посуда гигиеничнее, но ничего не мог с собой поделать: одноразовые тарелки и стаканы неизменно наводили его на мысль о презервативах.
Всю последнюю неделю Синица был занят, как однорукий расклейщик афиш. Ему пришлось побегать по городу, хотя работать в одиночку, без оглядки на коллег и прокуратуру, оказалось намного проще. Никто не требовал от него улик и доказательств, и майор мог спокойно продвигаться вперед, полагаясь не столько на оставленные ловким преступником следы, сколько на собственные умозаключения.
Достаточно было поговорить с художниками на набережной, чтобы убедиться: гостиничный буян, лесопромышленник из Москвы Федор Мочалов и таинственный москвич, с которым Гамлет Саакян намеревался потолковать незадолго до своей смерти, – одно и то же лицо. История гибели Саакяна теперь была ясна ему во всех подробностях; кроме того, у майора появились кое-какие догадки, что в действительности произошло в развалинах старого маяка. Впрочем, последнее не имело большого значения: это был просто второстепенный эпизод дела, в результате которого к тому же город лишился нескольких отпетых бандитов. Да, лесопромышленник Мочалов чистил город, как лесную делянку; если бы кто-нибудь спросил у Синицы, тот ответил бы, что москвичу надо поставить прижизненный памятник на центральной площади. Один только Хачатрян чего стоил! Но, высказывая это мнение, которым, увы, никто не интересовался, Синица непременно добавил бы, что памятник памятником, а не миновать москвичу решетки и лесоповала не для отвода глаз, а по-настоящему – в натуре, так сказать.
Идя по едва различимому следу москвича, Синица убеждался: он имеет дело не с тупым наемником, не с быком, посланным столичной братвой, чтобы разобраться с зарвавшимися местными воротилами, а с настоящим мастером – если угодно, художником своего дела. Профессионализм всегда вызывал у Синицы уважение – еще бы, ведь ему так редко доводилось с ним сталкиваться! Но в данном случае Синица предпочел бы иметь дело с кем-нибудь попроще. На худой конец, его бы устроило, если бы этот Федор Мочалов хотя бы не так метко стрелял. А стрелял этот парень так, что не отличавшегося завидными результатами в стрельбе Синицу временами брала черная зависть: пули москвича ложились точно в цель, как будто он не посылал их с приличного расстояния, а клал на место рукой. Поэтому встретиться с противником один на один майор вовсе не стремился: результат такой встречи был вполне предсказуем, а на тот свет Синица не торопился.
Последняя мысль раздваивалась, как тропинка в лесу. Нет, не как в лесу, а как в чистом поле, где, остановившись у развилки, можно издали увидеть, куда приведет тебя каждое из двух ответвлений. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – буйну головушку сложишь...
В данный момент Синица как раз стоял на такой развилке. Он и машину-то остановил вовсе не потому, что ему так уж приспичило выпить пивка; по правде говоря, майору нужен был тайм-аут, чтобы решить, как быть дальше.
Он нашел москвича, отыскал его логово. Приезжий киллер все еще оставался в городе, и Синицу это нисколечко не удивило: он даже мог предположить, кто еще числится в списке намеченных жертв. Недаром же господин мэр внезапно занемог и исчез из города в неизвестном направлении, и недаром, ох недаром Скрябин с такой энергией рыл носом землю, стремясь отыскать удачливого стрелка! Пока продолжались поиски, Синица об этом не думал, а если и вспоминал, то между делом, вскользь: то была проблема, решение которой можно было отложить на потом. Но вот это "потом" наступило; пришло время идти на доклад к Скрябину, и теперь неприятный вопрос "а что дальше?" встал перед майором в полный рост.
Доказать участие Мочалова хотя бы в одном из эпизодов не представлялось возможным – этот человек работал чисто, и прижать его было нечем. Значит, ни суда, ни следствия не будет. Спасая свою шкуру, Скрябин сделает все возможное и невозможное, чтобы москвич погиб при задержании. А уж о Синице и говорить нечего: чересчур осведомленный майор, надо полагать, станет последней жертвой московского стрелка.
Майор так ничего и не успел придумать. За спиной у него взвизгнули покрышки, и, машинально повернув голову на звук, он увидел остановившийся позади его машины черный "БМВ" Скрябина. Синица не видел полковника с того самого дня, как Скрябин неожиданно заявился к нему домой. Петр Иванович, как и обещал, не мешал Синице заниматься расследованием. А вот теперь, когда расследование, можно сказать, закончилось, вдруг возник, словно по щучьему велению...
Это наводило на размышления, но подумать Синице не дали: Скрябин уже вышел из машины, отыскал майора взглядом и требовательно помахал рукой. Он был в форме, при оружии, и знаменитый носовой платок, естественно, также находился при нем: когда Синица, отставив недопитое, вдруг ставшее безвкусным пиво, двинулся к машине, Скрябин извлек платок из кармана, снял фуражку и принялся привычно вытирать потную плешь.
– Здравия желаю, товарищ полковник, – уныло промямлил Синица, пытаясь хотя бы сейчас принять какое-нибудь решение. Он думал, что в запасе у него есть еще немного времени, но оказалось, что это не так.
– Здорово, Синица, – проворчал Скрябин. – Что-то ты, брат, совсем пропал. Глаз не кажешь и даже не звонишь... Как дела-то? Нарыл что-нибудь полезное?
– Кое-какие результаты есть, – сказал Синица.
– Я так и думал. Что ж не докладываешь? Думаешь, у нас времени вагон?
– Нет, – как обычно не успев сдержать свой норовистый язык, брякнул Синица, – не думаю. Времени у вас действительно мало.
Он невольно выделил слово "вас"; Скрябин заметно помрачнел, нахлобучил фуражку, сунул платок в карман и коротко скомандовал:
– В машину. Доложишь обо всем подробно.
Синица заколебался, но правая передняя дверь "БМВ" уже открылась, и он увидел в образовавшемся проеме широкое, узкоглазое лицо начальника штаба подполковника Нургалиева. Нургалиев смотрел на него, и, как всегда, было очень трудно понять, щурится он или глядит как обычно, – уж очень узкие, непроницаемые у подполковника были глаза.
– Здравия желаю, товарищ подполковник, – пробормотал Синица, забираясь на заднее сиденье.
Нургалиев не ответил; манеры у него всегда хромали, и было, опять же, непонятно, молчит он из-за врожденного хамства или же из-за владеющего им дурного настроения. Подумав, Синица пришел к выводу, что это, в сущности, одно и то же. Он погрузился в мягкое кожаное сиденье, дивясь заграничному, никогда прежде не испытанному комфорту. Раздался негромкий щелчок; Синица не сразу, но все-таки сообразил, что это Скрябин одним нажатием кнопки заблокировал центральный замок.
"Так", – подумал майор и с тоской вспомнил о пистолете, который до сих пор лежал у него в холодильнике. Совсем, наверное, замерз бедняга, насморк у него... Синица попытался представить, как должен выглядеть мучимый насморком пистолет Макарова, но настроиться на веселый лад ему так и не удалось: уж очень невеселая, совсем не смешная складывалась ситуация.
Машина тронулась с места так бесшумно и плавно, что майор даже не сразу это осознал.
– Товарищ полковник! – воскликнул он. – Я же на колесах!
– Ничего, – не оборачиваясь, откликнулся Скрябин. – Куда тебе за руль после пива-то? Покатаемся немного, а потом я тебя высажу около твоей тележки. Давай докладывай. Нашел его?
– Да как вам сказать...
– Как есть, так и говори, не тяни резину! Или ты всю эту неделю водку жрал и баб щупал?
– Никак нет, – Синица посмотрел в окно. – А куда это мы, товарищ полковник?
– Куда надо. Докладывай, Синица, что ты мямлишь? Говори как есть, Нургалиев в курсе. Правда, Нургалиев?
– Более или менее, – сказал Нургалиев.
Синица подумал, что это правда: Нургалиев всегда был в курсе более или менее, а не как-нибудь еще. Вряд ли этот холодный и туповатый карьерист до конца понимал, что происходит в городе; он просто слепо подчинялся Скрябину и, наверное, ждал подходящего момента, чтобы свалить начальника и занять его место.
– В общем, я, кажется, нащупал ниточку, которая ведет к нему, – сказал Синица. Он надеялся выиграть время, хотя и понимал уже, что это ни к чему: по какой-то причине Скрябин вдруг перестал нуждаться в его услугах.
– Кажется, – ворчливо повторил Скрябин и повернул голову к Нургалиеву: – Нет, ты слыхал: кажется!
Нургалиев промолчал.
– Куда мы едем, товарищ полковник? – снова спросил Синица. – Город скоро кончится.
– Вот и хорошо, – сказал Скрябин и увеличил скорость, да так, что Синицу ощутимо прижало к спинке сиденья. – Едем мы, Синица, ко мне на дачу. Ты ведь у меня на даче еще не бывал? Хорошая дача, тебе понравится... Тебя там один человек ждет. Очень ему хочется послушать твой доклад. Только ты уж, братец, будь добр, перед ним не мямли, не любит он этого.
– Кто, Чумаков?
Скрябин хмыкнул.
– А ты востер, приятель. Все прямо на лету схватываешь. Так, говоришь, ниточку нащупал? Ай, Синица, нехорошо! Врать вообще нехорошо, а уж врать начальству – это вообще последнее дело.
– Так я же в отпуске, – сказал Синица.
– Угу, в бессрочном... Ниточку он нащупал, артист погорелого театра... – Продолжая левой рукой крутить баранку, Скрябин взял из зажима на передней панели мобильный телефон и набрал какой-то номер. – Что там у вас? – резко спросил он. – Что? Говори громче, тут плохо слышно. Старуха что? Вышла? Куда? В какую еще редакцию? Ага, понял... А он? Не выходил? Уверены? Тогда с богом. Да, как договорились. Как закончите, непременно доложи. Сразу же, понял? Ну, ладно тогда, действуй.
Он вернул телефон в зажим и сосредоточился на управлении машиной. С Синицей он больше не разговаривал, да майор и не нуждался в каких-то объяснениях, поскольку все и без них было ясно. Он слишком увлекся работой и даже не подумал о том, что за ним могут следить. А за ним следили, наверное, с самого первого дня; зная Скрябина и все обстоятельства дела, об этом ничего не стоило догадаться, но он почему-то не догадался. "Лох", – подумал Синица, имея в виду себя. Больше он ничего не подумал, потому что думать было поздно – настало время молиться, а он не умел.
Где-то там, на окраине города, в старом, обреченном на снос районе, затянутые в тяжелые бронежилеты, потеющие в черных трикотажных масках люди выходили на исходные позиции, в последний раз проверяли оружие и переговаривались приглушенными голосами. Снайперы выставляли в чердачные окна дальнобойные СВД, расчехляли оптику и замирали в каменной неподвижности, приникнув к прицелам. Синица мимолетно порадовался, что старая еврейка, которая так неумело лгала им с участковым, загородив своим тучным телом вход в квартиру, где прятался москвич, останется в живых: она произвела на майора впечатление человека с принципами, а таких, по убеждению Синицы, следовало всячески оберегать.
Майор смотрел в окно, про себя считая перекрестки, оставшиеся до выезда из города. Там, за городом, Скрябин сделает короткую остановку. Про дачу он наверняка сказал просто так, чтобы усыпить бдительность Синицы. Зачем ему могила посреди огорода, в самом-то деле? Стрелять, наверное, будет Нургалиев, потому что он болван и чемпион по стрельбе. И даже на ходу не выпрыгнешь – двери заблокированы. Вот они, чудеса западного автомобилестроения! Чтоб им пусто было, этим фашистам. Недаром головной завод "БМВ" находится в Мюнхене – любимом городе Гитлера...
Синица вел отсчет перекрестков в обратном направлении: шесть, пять... четыре... На счете "три" что-то произошло – майор даже не сразу понял что. Скрябин вдруг издал испуганный матерный вопль и что было сил ударил по тормозам. Покрышки завизжали, как стая ошпаренных дворняг, Синицу швырнуло вперед и припечатало физиономией к спинке переднего сиденья. Перед глазами у него вспыхнул праздничный фейерверк, а когда звезды и искры погасли, он увидел, что машина стоит на месте и что никто из ее пассажиров, кажется, не пострадал. "К несчастью", – добавил он про себя и попытался вникнуть в ситуацию.
Ситуация, впрочем, была самая что ни на есть тривиальная: какой-то псих на серой "девятке" попытался проскочить перекресток на красный свет. Перекресток был пуст, и это, видимо, ввело водителя "девятки" в заблуждение. Скрябин же летел на запредельной скорости, торопясь поскорее обстряпать дельце, и чудак за рулем серой "Лады" заметил его слишком поздно. А когда заметил, не придумал ничего лучше, как ударить по тормозам и остановить свое корыто посреди перекрестка, прямо на пути у бешено несущегося "БМВ"...
Рефлексы у Скрябина, как выяснилось, были что надо, да и тормоза не подкачали, так что гибельного столкновения удалось избежать. "К несчастью", – снова подумал Синица, потому что у него, единственного из всех четверых, имелся реальный шанс выжить – он-то сидел сзади. Ну, повалялся бы месячишко в больнице, зато был бы жив...
Впрочем, непредвиденное происшествие, хоть и закончилось благополучно, давало Синице шанс. Он мог, в конце концов, крикнуть, позвать на помощь...
– Так, – веско произнес в наступившей тишине полковник Скрябин. – Ну, сукин сын, отморозок, я тебя сейчас научу ездить!
Синица очень хорошо видел "сукина сына" – тот ехал с открытым окном и сейчас находился в точности напротив них. Машины замерли под прямым углом, в каких-нибудь десяти сантиметрах друг от друга, так что до водителя "девятки" было рукой подать. Это был блондин с каким-то ненатуральным цветом волос и рыжеватыми щетинистыми усиками, удивительно не шедшими к его суховатому, жесткому лицу. Синица никак не мог понять, почему это лицо кажется ему таким знакомым. В следующий миг блондин небрежным движением опустил со лба на переносицу темные очки. Синица узнал его за долю секунды до того, как в оконном проеме возник большой черный пистолет, казавшийся непропорционально длинным из-за навинченного на ствол глушителя.
Пистолет выстрелил три раза подряд со звуком, напоминавшим удары резиновым молотком по донышку жестяного ведра. Пулевые отверстия образовали в ветровом стекле неровный треугольник; пули легли кучно, и треугольник получился совсем небольшой. Полковник Скрябин молча повалился на бок, с деревянным стуком ударившись головой об оконное стекло. На стекле остался смазанный кровавый след. Синица с отвращением почувствовал у себя на лбу что-то теплое и жидкое.
Нургалиев, как всегда, среагировал мгновенно. Он схватился за пистолет и рванул на себя дверную ручку. Заблокированная дверь даже не подумала открыться; Нургалиев навел пистолет на ветровое стекло, но там уже появилась новая пробоина, и сразу же еще одна. Так же молча, как и Скрябин, подполковник уронил простреленную голову на переднюю панель.
Синица сидел посреди заднего сиденья и смотрел в дуло девятимиллиметрового "глока" в просвет между спинками передних кресел. Он понимал, что ему следует хотя бы попытаться спрятаться, но не мог пошевелиться. Да и без толку это было: убийце ничего не стоило подойти поближе и пристрелить его, пока он будет корчиться на полу машины, прикрывая руками свою бестолковую голову...
Стрелок тоже смотрел на него поверх пистолетного ствола, поблескивая черными линзами очков, – смотрел, казалось, целую вечность. Потом его губы тронула едва заметная улыбка; стрелок что-то неслышно сказал, обращаясь, разумеется, не к Синице, а к самому себе, и убрал пистолет.
Серая "девятка" резко рванула с места, повернула под прямым углом, едва не задев колесами бордюр на левой стороне дороги, вернулась на свою полосу, газанула и вскоре скрылась из глаз. Синица догадывался, куда она поехала. Перегнувшись через спинку переднего сиденья, он разблокировал двери и вышел из машины, превратившейся в коллективную гробницу. Майор закурил, отметив, что руки у него трясутся почище, чем с похмелья, и лишь потом, спохватившись, снова полез в машину за телефоном Скрябина.
...Опергруппа, срочно отправленная Синицей на дачу полковника Скрябина, обнаружила там еще теплый труп Павла Кондратьевича Чумакова, убитого одним выстрелом в лоб; группа захвата, вломившаяся в квартиру пенсионерки Розы Соломоновны Розенблюм, вообще ничего не обнаружила. Это были волнительные известия, но Синица думал о другом. Когда-то в молодости он долго учился читать по губам, думая, что это пригодится ему в будущем. Сегодня ему представился случай воспользоваться этим полузабытым умением, но никакого удовольствия Синица не испытал. Наоборот, теперь ему не давал покоя неразрешимый вопрос: что, черт возьми, имел в виду убийца, когда, глядя в глаза Синице своими черными линзами, произнес эти два слова: "жеваный мент"?
Глава 17
Накануне стояла оттепель, но с утра подморозило и снова пошел снег. Он был мелкий, как сахарная пудра, и малейшее дуновение ветерка вздымало его в воздух, закручивало миниатюрными смерчами и сбивало в маленькие белые барханчики, красиво выделявшиеся на фоне вчерашнего наста, тоже белого, но уже с сероватым оттенком. На этом фоне черные ветви и траурная зелень еловых лап, местами проглядывавшие из-под снега, смотрелись особенно контрастно, а когда над лесом начали сгущаться ранние сумерки, картинка сделалась точь-в-точь как на экране черно-белого телевизора. Иллюзия была бы полной, если бы не мороз. Мороз был жесткий, сухой и колючий; к вечеру он окреп, и Синица в своем потрепанном кожаном реглане и легкомысленных сочинских ботинках начал замерзать по-настоящему.
Потихоньку коченея, не привыкший к таким экстремальным температурам, Синица терпел эту пытку из последних сил, мысленно торопя стрелки часов, которые как будто примерзли к циферблату и, казалось, совсем перестали двигаться. В последний раз Синица видел настоящую зиму, когда тянул срочную службу в ракетных войсках стратегического назначения. Это было очень давно; пожалуй, в данном случае слово "давно" далеко не исчерпывающим образом описывало истинное положение вещей – Синице казалось, что это было в прошлой жизни, а может, и во сне, который теперь, через столько лет, вдруг решил повториться.
Потихоньку коченея, не привыкший к таким экстремальным температурам, Синица терпел эту пытку из последних сил, мысленно торопя стрелки часов, которые как будто примерзли к циферблату и, казалось, совсем перестали двигаться. В последний раз Синица видел настоящую зиму, когда тянул срочную службу в ракетных войсках стратегического назначения. Это было очень давно; пожалуй, в данном случае слово "давно" далеко не исчерпывающим образом описывало истинное положение вещей – Синице казалось, что это было в прошлой жизни, а может, и во сне, который теперь, через столько лет, вдруг решил повториться.