Страница:
Он осторожно приоткрыл глаза. В комнате было светло и сильно пахло стройкой: свежей штукатуркой, известковой пылью, краской и еще чем-то, имевшим самое непосредственное отношение к строительству. “Ремонт у нас, что ли?” – по инерции подумал Глеб, но остатки сонной мути уже развеялись, как туман, и он понял, что находится в совершенно незнакомом месте.
Место это на первый взгляд более всего напоминало новенький, с иголочки, гостиничный номер, который еще не успели обставить. Слегка шероховатые на вид кремовые стены смыкались с белоснежным, разделенным на идеально ровные квадраты потолком. В центре каждого квадрата поблескивал стеклянный глаз точечного светильника. Слегка приподняв гудящую голову, Глеб увидел приоткрытую дверь, которая вела в соседнее помещение. Там было темно, но Сиверов разглядел в полумраке еще одну дверь. Между двумя дверями было никак не больше полутора-двух метров, и Слепой пришел к выводу, что там находится прихожая.
С трудом вывернув непослушную шею, он посмотрел назад.
Там было большое, на всю ширину торцовой стены, окно в пластиковой раме без переплета, зачем-то забранное снаружи легкой и красивой, но, несомненно, очень прочной решеткой. Дальше виднелись забрызганные белым верхушки елей, и Глеб прикинул, что помещение, в котором он оказался, находится как минимум на третьем этаже.
Третий этаж и решетка на окне как-то плохо сочетались друг с другом, но Слепой решил пока не торопиться с выводами – для выводов у него было маловато информации.
С облегчением откинувшись на подушку, он переждал приступ головокружения и приступил к дальнейшим исследованиям. В результате этих исследований выяснилось, что он раздет до белья и лежит на каком-то топчане, укрытый байковым солдатским одеялом в хрустящем от крахмала пододеяльнике. Грудная клетка у него была туго стянута бинтом, и на голове тоже обнаружилась марлевая чалма, намотанная с профессиональной ловкостью. Тем не менее, на больницу это место было совершенно не похоже. Оно вообще мало на что походило, это странное место с решеткой на окне, выстроенное и отделанное с европейской скрупулезностью и аккуратностью.
"Куда же это меня занесло? – с интересом подумал Глеб. – Дичь какая-то. Больница не больница, гостиница не гостиница.., и не тюрьма тоже, хоть и решетка на окне…
Какой-нибудь недостроенный дом отдыха? Все равно, при чем здесь решетка? Что тут красть, кроме моей драгоценной персоны? Вот разве что светильники, да еще линолеум с пола. На стройках часто ставят на окна временные решетки, чтобы народ не растаскивал сантехнику, но эта решетка на временную совсем не похожа, да и вообще… Странное место. Или это меня так стукнуло, что теперь мне буквально все кажется странным? Эх, – с горечью подумал он, – ну что это за жизнь? Ведь есть же, наверное, счастливые люди, у которых все воспоминания помещаются в семейном альбоме, и самое волнующее из них – это как в позапрошлом году ходили по ягоды, и тетю Машу в малиннике укусила пчела. Бедная тетя Маша! Щеку у нее раздуло, глаз заплыл, она этого до самой смерти не забудет…"
Кряхтя, он сбросил ноги на пол и сел на топчане. Оказавшись в незнакомом и странном месте, следовало незамедлительно осмотреться, чтобы составить определенное мнение о своем положении и план дальнейших действий.
Сломанные ребра немедленно выразили свой протест против намерений Глеба, в голове лопнула очередная начиненная болью петарда, комната косо поплыла в сторону, но Слепой отмахнулся от своего недомогания, как от назойливой мухи: сейчас ему было не до того. Если ты профессионал и тебя при этом угораздило подставиться точнехонько под выстрел из гранатомета, изволь пенять на себя. Твои болячки – это твоя проблема, и чем дольше ты будешь валяться, стеная и закатывая глаза, тем серьезнее будут твои проблемы и тем вернее они сведут тебя в могилу.
Сделав себе короткую энергичную выволочку, Глеб оттолкнулся от топчана и встал, ощущая себя межконтинентальной ракетой в момент старта – ракетой с серьезными неполадками в системе управления, готовой в любой момент рухнуть обратно на стартовый стол. Для того, чтобы скорректировать полет и удержать ускользающее равновесие, он схватился за стену и был несказанно удивлен, обнаружив, что стена пружинит, словно сделана из пористой резины. В первый момент он решил, что из-за контузии ему мерещится всякая чертовщина, но стена действительно была мягкой и ощутимо подавалась под рукой.
Глеб удивленно шевельнул бровями под марлевой чалмой: насколько ему было известно, мягкие стены являлись принадлежностью психиатрических лечебниц, да и то скорее в кино и на страницах романов, чем в реальной жизни. Он снова огляделся и пожал плечами: как-то раз ему довелось посетить отечественную психбольницу, и это место имело с ней очень мало общего. Глеб почувствовал, что теряет связь с реальностью. Потеряв сознание за рулем автомобиля, можно было ожидать пробуждения где угодно: в луже крови на обочине лесной дороги, в больнице “скорой помощи”, вообще на том свете, но эта пустая светлая комната с узорчатой решеткой на окне не лезла ни в какие ворота. Упругая податливость стены вдруг стала неприятной, словно Глеб упирался рукой в стенку громадного желудка, который незаметно его переваривал, и он, оттолкнувшись от этой противоестественной упругости, нетвердыми шагами поплелся к двери.
За дверью действительно оказалась тесноватая прихожая, в которой из обстановки имелись только непонятный металлический кронштейн в углу под потолком и еще две двери. Одна из них вела в сверкающий нежилой чистотой санузел с узким и тоже зарешеченным окошком напротив душевой кабины, а вторая, по всей видимости, открывалась в коридор, по которому можно было выбраться из этого непонятного места. “Можно было бы, – мысленно поправил себя Глеб, – если бы эта чертова дверь открывалась”.
На двери не было ни ручки, ни замка, ни хотя бы защелки, но она стояла мертво, словно являлась частью монолитной стены, смеха ради декорированной пластиком “под дерево”, чтобы вводить в заблуждение постояльцев.
Глеб поднял голову и снова посмотрел на укрепленный в углу металлический кронштейн. Более удобное место для следящей телекамеры было бы трудно подыскать, и он живо представил себе, как какие-то люди сидят перед монитором и от души потешаются, наблюдая, как их гости тычутся в глухую стену, пытаясь пройти в дверь, которой на самом деле нет. Это была, конечно же, полная ерунда. Просто дверь была хорошо пригнана и рассчитана на то, чтобы ее нельзя было открыть изнутри.., как в тюрьме, например. А камера, которую здесь, несомненно, в ближайшее время установят, с успехом заменит дверной глазок, в который толстый вертухай обычно подглядывает за заключенными.
«Тюрьма? – подумал Глеб. – Ох, вряд ли у нас в России такие тюрьмы появятся даже через сотню лет. Или это тюрьма для высших правительственных чиновников? Что-то я о такой не слышал, и потом, при чем тут я? Я-то не правительственный чиновник и не псих, чтобы запирать меня в камере с мягкими стенами. Ну до чего же интересное место!»
Он почувствовал, что вот-вот свалится, и со всей возможной поспешностью вернулся в комнату, которую как-то незаметно для себя начал именовать палатой. Ложиться он не стал, а просто присел на топчан и немного посидел, приходя в себя. Все-таки ему здорово досталось, и он решил на время отложить мысли о том, как отсюда выбраться.
Когда тошнота прошла, а боль немного утихла, он встал и подковылял к окну.
За окном застыл в зимней неподвижности мрачноватый еловый лес. Этаж был все-таки не ниже четвертого, и открывавшийся отсюда вид поражал воображение. Впечатление складывалось такое, будто на многие километры вокруг не было ничего, кроме этого заснеженного елового леса, словно Глеба, пока он лежал без памяти, погрузили в самолет и увезли к черту на рога, за Уральский хребет, в самое сердце тайги. “Ничего подобного, – подумал Слепой, любуясь пейзажем. – Судя по интерьеру, это не Сибирь, а Канада или Соединенные Штаты – Мэн какой-нибудь или, скажем, Аляска… Областной дурдом штата Мэн – звучит, не правда ли?"
Впрочем, это была не Канада и не Аляска, о чем красноречиво свидетельствовали сбитый из пущенного внахлест горбыля забор, отделявший территорию этого странного заведения от леса, и море жидкой, истоптанной ногами и изъезженной колесами грязи, вплотную подступавшее к забору изнутри. Прямо у себя под окном Глеб разглядел желтую крышу мощного бульдозера, а немного правее стояли в ряд несколько ярко-красных цилиндрических вагончиков. У того, что находился ближе к Глебу, вдоль всего борта тянулась сделанная огромными буквами надпись “Дорстрой”, окончательно опровергавшая предположение о том, что он за границей. Вагончики были того типа, который применяется на севере, и Глеб, не удержавшись, шепотом выругался: похоже было на то, что мир окончательно сошел с ума. Потом по грязи прошлепал резиновыми сапогами человек в оранжевой строительной каске, одетый в красно-синий утепленный комбинезон. Глеб разглядел у него на спине сделанную белыми буквами надпись. Надпись была иностранная, но прочесть ее Слепому не удалось.
Оставив в покое географию, Глеб внимательно осмотрел раму и пришел к выводу, что окно не открывается. Люди, которые проектировали и строили это помещение, позаботились о том, чтобы постоялец не мог сбежать. Судя по тому, что Глеб видел из окна, строительство еще не закончилось, но это ничуть не проясняло ситуацию – скорее, наоборот, еще больше запутывало. Недостроенный фешенебельный дурдом в тайге или люксовая тюрьма в двух шагах от Северного полярного круга – оба предположения отчетливо отдавали бредом, и в обоих случаях оставался открытым вопрос, какое отношение все это грандиозное строительство имело к Глебу Сиверову.
Он вернулся на топчан, забрался под одеяло и стал размышлять, глядя на еще один кронштейн для телекамеры, которого он раньше не заметил. Кронштейн торчал прямо над дверью в прихожую, и с него свисали аккуратно обмотанные изолентой концы проводов. “Интересно, – думал Глеб, – а в клозете они тоже намерены установить камеру? Наверняка да, иначе камеры, которые будут стоять здесь и в прихожей, потеряют всякий смысл. Так как я все-таки здесь оказался? Надо попробовать не обращать внимания на несообразности и оперировать фактами, иначе я и впрямь сойду с ума. Каковы факты? Я ехал на машине и, помнится, ничего не соображал. Потом впереди показались мигалки, я решил, что это ищут меня, и свернул с дороги. Дальше идут какие-то обрывки, а потом я очнулся здесь.
Допустим, я попал в аварию и кто-то подобрал меня на проселке. Нормальный человек в подобном случае везет пострадавшего в больницу или вызывает “скорую”, если не хочет пачкать сиденье, а меня почему-то привезли сюда и заперли в палате для буйных, похожей на дешевый номер в пятизвездочном отеле. Я был без сознания, но меня почему-то все равно заперли. Одежда исчезла, а в кармане куртки, между прочим, лежало удостоверение… Может быть, все дело в этом? Может быть, то обстоятельство, что я офицер ФСБ, и заставило , моих спасителей запереть меня?
Где меня заперли – дело десятое, а вот почему это было сделано, мне, кажется, уже ясно. Заперли – значит, опасаются. Значит, считают, что я представляю для них какую-то угрозу, и угроза эта, скорее всего, связана именно с моим служебным удостоверением. Просто придушить меня подушкой они почему-то не рискнули, но и в обыкновенную больницу отправить побоялись. Что же это у них здесь: героиновая фабрика или подпольный центр по проведению опытов на людях? Ничего себе подполье…
Какая-нибудь засекреченная лаборатория? Они, понимаете ли, строят оборонный научный центр, а тут где-то поблизости объявляется полумертвый гражданин с удостоверением сотрудника ФСБ в кармане. Что он тут делает, спрашивается? Вынюхивает, надо полагать. Они именно так и полагают, и на всякий случай запирают гражданина до выяснения обстоятельств.
"Кажется, картинка получается логичная, – подумал он. – Из этого, между прочим, вытекают разные последствия. Вот тебе для начала два таких последствия: во-первых, это никакая не тайга, а самое что ни на есть Подмосковье, а во-вторых, скоро здесь наверняка появятся хозяева и начнут задавать вопросы. Позиция у них выгодная: они знают, кто я, а мне про них известно только то, что они меня боятся, да и это еще вилами по воде писано. Плохо, если они боятся меня всерьез. Шлепнут втихаря и похоронят в каком-нибудь фундаменте, дело нехитрое… Такой вариант меня категорически не устраивает. Спрашивается: что я могу предпринять, чтобы меня не похоронили в цементном растворе? Ответ: когда дверь откроется, дать им в морду и убежать. И бежать в одних трусах до самой Москвы… Это в том случае, конечно, если от моего удара они все радостно повалятся друг на друга, как в какой-нибудь былине. К сожалению, меча-кладенца у меня нет, так что повалюсь, скорее всего, я”.
Глеб с кряхтением повернулся на правый бок, чувствуя себя больным и очень усталым. Лежать на боку было гораздо больнее, чем на спине, но некоторое время он терпел, потому что так ему было видно окно, и, кроме того, боль в сломанных ребрах не давала уснуть. Спать ему хотелось почти с того самого момента, как он открыл глаза. “Хитрит организм, – подумал Глеб. – Плевать ему, куда нас занесло и что с нами будет дальше. Он, организм, свое дело знает туго: если что-то не в порядке, впадай в спячку, набирай силы. Конечно, не мешало бы еще что-нибудь сжевать, но с этим можно потерпеть”.
Осененный внезапной идеей, он сунулся под кровать и обнаружил там медицинскую утку. Утка была мировая: пластиковая, с зализанными обтекаемыми формами – ни дать ни взять, НЛО. Кто бы ни поместил Слепого в это странное заведение, эти люди явно переоценили тяжесть полученных им травм, решив, по всей вероятности, что дела его совсем плохи. “Ну, а что, – подумал Глеб. – Их вполне можно понять. Меня наверняка нашли ободранным, в крови, в разбитой машине, без сознания, почти мертвого. То, что повязки наложены профессионально, вовсе не доказывает того, что среди них есть врач. А если и есть, то это не обязательно травматолог. Это, между прочим, очень удобно – не для них, а для меня. Прикинусь-ка я на всякий случай полутрупом и посмотрю, что из всего этого выйдет.
Ходить на утку, конечно, удовольствие небольшое, но придется потерпеть для убедительности создаваемого образа. Однако жрать мне сегодня дадут или нет? Совесть надо иметь, господа заговорщики…"
Он обрадовался, найдя нужное слово. Заговор – вот что чудилось ему в этом странном пробуждении посреди пустого недостроенного великолепия. Вспомнилась почему-то “Золотая цепь” Грина: огромный дворец с бесконечными потайными коридорами и лестницами, блистающими великолепием и абсолютно пустыми, страшные глубоководные рыбы, медленно проплывающие под прозрачным стеклянным полом, уходящие в бесконечность вереницы оправленных в медь и хрусталь электрических ламп… Он понимал, что действительность гораздо грязнее и прозаичнее его полубредовых фантазий, но под одеялом было тепло и уютно, усталое, избитое тело настойчиво требовало покоя, и он поспешно заткнул дыру в сознании, из которой тянуло холодным сквозняком трезвого реализма. До тех пор, пока за ним не пришли те, кто заточил его в этом фешенебельном подобии слепой кишки, он был свободен и мог с полным правом отдыхать.
Глеб смежил веки и даже не заметил, как провалился в глубокий сон. Перед самым пробуждением ему приснилась метель, но сновидение было мимолетным и не оставило в его памяти никакого следа
Глава 9
Место это на первый взгляд более всего напоминало новенький, с иголочки, гостиничный номер, который еще не успели обставить. Слегка шероховатые на вид кремовые стены смыкались с белоснежным, разделенным на идеально ровные квадраты потолком. В центре каждого квадрата поблескивал стеклянный глаз точечного светильника. Слегка приподняв гудящую голову, Глеб увидел приоткрытую дверь, которая вела в соседнее помещение. Там было темно, но Сиверов разглядел в полумраке еще одну дверь. Между двумя дверями было никак не больше полутора-двух метров, и Слепой пришел к выводу, что там находится прихожая.
С трудом вывернув непослушную шею, он посмотрел назад.
Там было большое, на всю ширину торцовой стены, окно в пластиковой раме без переплета, зачем-то забранное снаружи легкой и красивой, но, несомненно, очень прочной решеткой. Дальше виднелись забрызганные белым верхушки елей, и Глеб прикинул, что помещение, в котором он оказался, находится как минимум на третьем этаже.
Третий этаж и решетка на окне как-то плохо сочетались друг с другом, но Слепой решил пока не торопиться с выводами – для выводов у него было маловато информации.
С облегчением откинувшись на подушку, он переждал приступ головокружения и приступил к дальнейшим исследованиям. В результате этих исследований выяснилось, что он раздет до белья и лежит на каком-то топчане, укрытый байковым солдатским одеялом в хрустящем от крахмала пододеяльнике. Грудная клетка у него была туго стянута бинтом, и на голове тоже обнаружилась марлевая чалма, намотанная с профессиональной ловкостью. Тем не менее, на больницу это место было совершенно не похоже. Оно вообще мало на что походило, это странное место с решеткой на окне, выстроенное и отделанное с европейской скрупулезностью и аккуратностью.
"Куда же это меня занесло? – с интересом подумал Глеб. – Дичь какая-то. Больница не больница, гостиница не гостиница.., и не тюрьма тоже, хоть и решетка на окне…
Какой-нибудь недостроенный дом отдыха? Все равно, при чем здесь решетка? Что тут красть, кроме моей драгоценной персоны? Вот разве что светильники, да еще линолеум с пола. На стройках часто ставят на окна временные решетки, чтобы народ не растаскивал сантехнику, но эта решетка на временную совсем не похожа, да и вообще… Странное место. Или это меня так стукнуло, что теперь мне буквально все кажется странным? Эх, – с горечью подумал он, – ну что это за жизнь? Ведь есть же, наверное, счастливые люди, у которых все воспоминания помещаются в семейном альбоме, и самое волнующее из них – это как в позапрошлом году ходили по ягоды, и тетю Машу в малиннике укусила пчела. Бедная тетя Маша! Щеку у нее раздуло, глаз заплыл, она этого до самой смерти не забудет…"
Кряхтя, он сбросил ноги на пол и сел на топчане. Оказавшись в незнакомом и странном месте, следовало незамедлительно осмотреться, чтобы составить определенное мнение о своем положении и план дальнейших действий.
Сломанные ребра немедленно выразили свой протест против намерений Глеба, в голове лопнула очередная начиненная болью петарда, комната косо поплыла в сторону, но Слепой отмахнулся от своего недомогания, как от назойливой мухи: сейчас ему было не до того. Если ты профессионал и тебя при этом угораздило подставиться точнехонько под выстрел из гранатомета, изволь пенять на себя. Твои болячки – это твоя проблема, и чем дольше ты будешь валяться, стеная и закатывая глаза, тем серьезнее будут твои проблемы и тем вернее они сведут тебя в могилу.
Сделав себе короткую энергичную выволочку, Глеб оттолкнулся от топчана и встал, ощущая себя межконтинентальной ракетой в момент старта – ракетой с серьезными неполадками в системе управления, готовой в любой момент рухнуть обратно на стартовый стол. Для того, чтобы скорректировать полет и удержать ускользающее равновесие, он схватился за стену и был несказанно удивлен, обнаружив, что стена пружинит, словно сделана из пористой резины. В первый момент он решил, что из-за контузии ему мерещится всякая чертовщина, но стена действительно была мягкой и ощутимо подавалась под рукой.
Глеб удивленно шевельнул бровями под марлевой чалмой: насколько ему было известно, мягкие стены являлись принадлежностью психиатрических лечебниц, да и то скорее в кино и на страницах романов, чем в реальной жизни. Он снова огляделся и пожал плечами: как-то раз ему довелось посетить отечественную психбольницу, и это место имело с ней очень мало общего. Глеб почувствовал, что теряет связь с реальностью. Потеряв сознание за рулем автомобиля, можно было ожидать пробуждения где угодно: в луже крови на обочине лесной дороги, в больнице “скорой помощи”, вообще на том свете, но эта пустая светлая комната с узорчатой решеткой на окне не лезла ни в какие ворота. Упругая податливость стены вдруг стала неприятной, словно Глеб упирался рукой в стенку громадного желудка, который незаметно его переваривал, и он, оттолкнувшись от этой противоестественной упругости, нетвердыми шагами поплелся к двери.
За дверью действительно оказалась тесноватая прихожая, в которой из обстановки имелись только непонятный металлический кронштейн в углу под потолком и еще две двери. Одна из них вела в сверкающий нежилой чистотой санузел с узким и тоже зарешеченным окошком напротив душевой кабины, а вторая, по всей видимости, открывалась в коридор, по которому можно было выбраться из этого непонятного места. “Можно было бы, – мысленно поправил себя Глеб, – если бы эта чертова дверь открывалась”.
На двери не было ни ручки, ни замка, ни хотя бы защелки, но она стояла мертво, словно являлась частью монолитной стены, смеха ради декорированной пластиком “под дерево”, чтобы вводить в заблуждение постояльцев.
Глеб поднял голову и снова посмотрел на укрепленный в углу металлический кронштейн. Более удобное место для следящей телекамеры было бы трудно подыскать, и он живо представил себе, как какие-то люди сидят перед монитором и от души потешаются, наблюдая, как их гости тычутся в глухую стену, пытаясь пройти в дверь, которой на самом деле нет. Это была, конечно же, полная ерунда. Просто дверь была хорошо пригнана и рассчитана на то, чтобы ее нельзя было открыть изнутри.., как в тюрьме, например. А камера, которую здесь, несомненно, в ближайшее время установят, с успехом заменит дверной глазок, в который толстый вертухай обычно подглядывает за заключенными.
«Тюрьма? – подумал Глеб. – Ох, вряд ли у нас в России такие тюрьмы появятся даже через сотню лет. Или это тюрьма для высших правительственных чиновников? Что-то я о такой не слышал, и потом, при чем тут я? Я-то не правительственный чиновник и не псих, чтобы запирать меня в камере с мягкими стенами. Ну до чего же интересное место!»
Он почувствовал, что вот-вот свалится, и со всей возможной поспешностью вернулся в комнату, которую как-то незаметно для себя начал именовать палатой. Ложиться он не стал, а просто присел на топчан и немного посидел, приходя в себя. Все-таки ему здорово досталось, и он решил на время отложить мысли о том, как отсюда выбраться.
Когда тошнота прошла, а боль немного утихла, он встал и подковылял к окну.
За окном застыл в зимней неподвижности мрачноватый еловый лес. Этаж был все-таки не ниже четвертого, и открывавшийся отсюда вид поражал воображение. Впечатление складывалось такое, будто на многие километры вокруг не было ничего, кроме этого заснеженного елового леса, словно Глеба, пока он лежал без памяти, погрузили в самолет и увезли к черту на рога, за Уральский хребет, в самое сердце тайги. “Ничего подобного, – подумал Слепой, любуясь пейзажем. – Судя по интерьеру, это не Сибирь, а Канада или Соединенные Штаты – Мэн какой-нибудь или, скажем, Аляска… Областной дурдом штата Мэн – звучит, не правда ли?"
Впрочем, это была не Канада и не Аляска, о чем красноречиво свидетельствовали сбитый из пущенного внахлест горбыля забор, отделявший территорию этого странного заведения от леса, и море жидкой, истоптанной ногами и изъезженной колесами грязи, вплотную подступавшее к забору изнутри. Прямо у себя под окном Глеб разглядел желтую крышу мощного бульдозера, а немного правее стояли в ряд несколько ярко-красных цилиндрических вагончиков. У того, что находился ближе к Глебу, вдоль всего борта тянулась сделанная огромными буквами надпись “Дорстрой”, окончательно опровергавшая предположение о том, что он за границей. Вагончики были того типа, который применяется на севере, и Глеб, не удержавшись, шепотом выругался: похоже было на то, что мир окончательно сошел с ума. Потом по грязи прошлепал резиновыми сапогами человек в оранжевой строительной каске, одетый в красно-синий утепленный комбинезон. Глеб разглядел у него на спине сделанную белыми буквами надпись. Надпись была иностранная, но прочесть ее Слепому не удалось.
Оставив в покое географию, Глеб внимательно осмотрел раму и пришел к выводу, что окно не открывается. Люди, которые проектировали и строили это помещение, позаботились о том, чтобы постоялец не мог сбежать. Судя по тому, что Глеб видел из окна, строительство еще не закончилось, но это ничуть не проясняло ситуацию – скорее, наоборот, еще больше запутывало. Недостроенный фешенебельный дурдом в тайге или люксовая тюрьма в двух шагах от Северного полярного круга – оба предположения отчетливо отдавали бредом, и в обоих случаях оставался открытым вопрос, какое отношение все это грандиозное строительство имело к Глебу Сиверову.
Он вернулся на топчан, забрался под одеяло и стал размышлять, глядя на еще один кронштейн для телекамеры, которого он раньше не заметил. Кронштейн торчал прямо над дверью в прихожую, и с него свисали аккуратно обмотанные изолентой концы проводов. “Интересно, – думал Глеб, – а в клозете они тоже намерены установить камеру? Наверняка да, иначе камеры, которые будут стоять здесь и в прихожей, потеряют всякий смысл. Так как я все-таки здесь оказался? Надо попробовать не обращать внимания на несообразности и оперировать фактами, иначе я и впрямь сойду с ума. Каковы факты? Я ехал на машине и, помнится, ничего не соображал. Потом впереди показались мигалки, я решил, что это ищут меня, и свернул с дороги. Дальше идут какие-то обрывки, а потом я очнулся здесь.
Допустим, я попал в аварию и кто-то подобрал меня на проселке. Нормальный человек в подобном случае везет пострадавшего в больницу или вызывает “скорую”, если не хочет пачкать сиденье, а меня почему-то привезли сюда и заперли в палате для буйных, похожей на дешевый номер в пятизвездочном отеле. Я был без сознания, но меня почему-то все равно заперли. Одежда исчезла, а в кармане куртки, между прочим, лежало удостоверение… Может быть, все дело в этом? Может быть, то обстоятельство, что я офицер ФСБ, и заставило , моих спасителей запереть меня?
Где меня заперли – дело десятое, а вот почему это было сделано, мне, кажется, уже ясно. Заперли – значит, опасаются. Значит, считают, что я представляю для них какую-то угрозу, и угроза эта, скорее всего, связана именно с моим служебным удостоверением. Просто придушить меня подушкой они почему-то не рискнули, но и в обыкновенную больницу отправить побоялись. Что же это у них здесь: героиновая фабрика или подпольный центр по проведению опытов на людях? Ничего себе подполье…
Какая-нибудь засекреченная лаборатория? Они, понимаете ли, строят оборонный научный центр, а тут где-то поблизости объявляется полумертвый гражданин с удостоверением сотрудника ФСБ в кармане. Что он тут делает, спрашивается? Вынюхивает, надо полагать. Они именно так и полагают, и на всякий случай запирают гражданина до выяснения обстоятельств.
"Кажется, картинка получается логичная, – подумал он. – Из этого, между прочим, вытекают разные последствия. Вот тебе для начала два таких последствия: во-первых, это никакая не тайга, а самое что ни на есть Подмосковье, а во-вторых, скоро здесь наверняка появятся хозяева и начнут задавать вопросы. Позиция у них выгодная: они знают, кто я, а мне про них известно только то, что они меня боятся, да и это еще вилами по воде писано. Плохо, если они боятся меня всерьез. Шлепнут втихаря и похоронят в каком-нибудь фундаменте, дело нехитрое… Такой вариант меня категорически не устраивает. Спрашивается: что я могу предпринять, чтобы меня не похоронили в цементном растворе? Ответ: когда дверь откроется, дать им в морду и убежать. И бежать в одних трусах до самой Москвы… Это в том случае, конечно, если от моего удара они все радостно повалятся друг на друга, как в какой-нибудь былине. К сожалению, меча-кладенца у меня нет, так что повалюсь, скорее всего, я”.
Глеб с кряхтением повернулся на правый бок, чувствуя себя больным и очень усталым. Лежать на боку было гораздо больнее, чем на спине, но некоторое время он терпел, потому что так ему было видно окно, и, кроме того, боль в сломанных ребрах не давала уснуть. Спать ему хотелось почти с того самого момента, как он открыл глаза. “Хитрит организм, – подумал Глеб. – Плевать ему, куда нас занесло и что с нами будет дальше. Он, организм, свое дело знает туго: если что-то не в порядке, впадай в спячку, набирай силы. Конечно, не мешало бы еще что-нибудь сжевать, но с этим можно потерпеть”.
Осененный внезапной идеей, он сунулся под кровать и обнаружил там медицинскую утку. Утка была мировая: пластиковая, с зализанными обтекаемыми формами – ни дать ни взять, НЛО. Кто бы ни поместил Слепого в это странное заведение, эти люди явно переоценили тяжесть полученных им травм, решив, по всей вероятности, что дела его совсем плохи. “Ну, а что, – подумал Глеб. – Их вполне можно понять. Меня наверняка нашли ободранным, в крови, в разбитой машине, без сознания, почти мертвого. То, что повязки наложены профессионально, вовсе не доказывает того, что среди них есть врач. А если и есть, то это не обязательно травматолог. Это, между прочим, очень удобно – не для них, а для меня. Прикинусь-ка я на всякий случай полутрупом и посмотрю, что из всего этого выйдет.
Ходить на утку, конечно, удовольствие небольшое, но придется потерпеть для убедительности создаваемого образа. Однако жрать мне сегодня дадут или нет? Совесть надо иметь, господа заговорщики…"
Он обрадовался, найдя нужное слово. Заговор – вот что чудилось ему в этом странном пробуждении посреди пустого недостроенного великолепия. Вспомнилась почему-то “Золотая цепь” Грина: огромный дворец с бесконечными потайными коридорами и лестницами, блистающими великолепием и абсолютно пустыми, страшные глубоководные рыбы, медленно проплывающие под прозрачным стеклянным полом, уходящие в бесконечность вереницы оправленных в медь и хрусталь электрических ламп… Он понимал, что действительность гораздо грязнее и прозаичнее его полубредовых фантазий, но под одеялом было тепло и уютно, усталое, избитое тело настойчиво требовало покоя, и он поспешно заткнул дыру в сознании, из которой тянуло холодным сквозняком трезвого реализма. До тех пор, пока за ним не пришли те, кто заточил его в этом фешенебельном подобии слепой кишки, он был свободен и мог с полным правом отдыхать.
Глеб смежил веки и даже не заметил, как провалился в глубокий сон. Перед самым пробуждением ему приснилась метель, но сновидение было мимолетным и не оставило в его памяти никакого следа
Глава 9
Доктор Маслов медленно спустился по широкой, отделанной фальшивым мрамором лестнице в вестибюль главного корпуса. На его бородатой физиономии застыло выражение глубокой задумчивости, даже очки без оправы, казалось, поблескивали с угрюмой озабоченностью. Он курил, рассеянно стряхивая пепел прямо на белоснежные ступени, и время от времени довольно сильно дергал себя свободной рукой за кончик левого уса. Галстук, который он начал носить по настоянию Губанова, сбился куда-то в район правого уха, а старомодный кремовый джемпер был не очень сильно, но все же вполне заметно перепачкан кровью.
В вестибюле он застал Губанова. Майор стоял к нему спиной и сквозь стеклянную стену смотрел на распаханную топкую стройплощадку, в облике которой уже начали понемногу проступать черты будущего парадного подъезда.
Над его макушкой периодически возникали голубоватые облачка табачного дыма, которые тут же рассасывались в огромном гулком пространстве пустого вестибюля. За окном, натужно ревя мотором и отчаянно дымя, задним ходом прокатился и исчез за утлом груженный щебенкой самосвал, на котором доставили раненого. За самосвалом, широко шагая по раскисшей глине, поспевал смуглый работяга с совковой лопатой под мышкой. Вид у работяги был хмурый и независимый.
Губанов обернулся на звук шагов и сделал неопределенный жест зажатой в пальцах правой руки сигаретой. Доктор Маслов задумался, что это было: ленивое приветствие или не менее ленивое выражение досады по поводу его несвоевременного возвращения. Друг Алексей в последнее время заметно хандрил. Доктор Маслов неоднократно предлагал ему пройти курс психоанализа и неоднократно же был в ответ посылаем туда, куда русские люди посылают друг друга в подобных случаях.
– Легок на помине, – сказал Губанов. – А я как раз о тебе думаю.
– Да? – немного язвительно переспросил Маслов. – И что же конкретно ты обо мне думаешь?
– Конкретно? Конкретно я думаю, сможешь ты продержаться до конца, или с тобой возникнут проблемы.
По костлявому хребту доктора Маслова пробежал неприятный холодок, и он впервые за все это время подумал, что в жизни бывают ситуации пострашнее тех, что описаны в его любимых романах ужасов. Губанов, например, был сейчас страшен несмотря на улыбку, кривившую его рот. Улыбка существовала как бы сама по себе, а вот глаза у друга Алеши были похожи на стволы спаренного пулемета, и доктору стало не по себе, словно его поймали на краже медикаментов или совращении малолетней.
– О чем это ты? – спросил доктор самым непринужденным тоном, на который был способен.
– Пойдем к тебе, – сказал Губанов и ввинтил окурок в тонированное стекло лицевой стены вестибюля. На стекле осталось неопрятное черное пятно. – Там и потолкуем.
Спирт у тебя еще остался? Башка трещит так, что мочи нет терпеть.
– Спирт остался, – медленно сказал Маслов, – вот только я сомневаюсь, стоит ли его тебе давать. Что-то странно ты себя сегодня ведешь.
– А у меня жизнь странная, – с непонятной интонацией ответил Губанов. – И работа у меня странная, и жена, и тесть… А уж какая странная у меня была теща, так это вообще с ума сойти. И вообще, мы живем в стране чудес, как какая-нибудь трахнутая Алиса.
– Слушай, – напомнил ему Маслов, чтобы не молчать, – ты ведь на работу собирался. Говорил, дела у тебя…
– Дела сегодня побоку, – сообщил Губанов. – Такая сегодня погода… Ты что, Гиппократ, испугался? По роже твоей мохнатой вижу, что испугался. Не дергайся, все под контролем.., пока.
– Ты можешь объяснить, в чем дело? – спросил Маслов.
Теперь он был уверен, что Губанова просто развезло от рюмки неразведенного спирта, и тот несет околесицу. Доктору не нужно было напрягать воображение, чтобы представить, что может плести упившийся до розовых слонов майор ФСБ: все это он наблюдал и выслушивал неоднократно и не испытывал по этому поводу ничего, кроме тоскливого раздражения.
– Я все могу объяснить, – ответил Губанов, – только не здесь. Я же говорю, пошли к тебе в кабинет. У тебя там, черт возьми, уютно.
Через вестибюль пролетел озабоченный Кацнельсон. Он так торопился, что Маслову показалось, будто он слышит негромкий свист рассекаемого прорабом воздуха. Доктор проводил его взглядом, нахмурился и молча кивнул.
Они поднялись на второй этаж и расположились в кабинете главврача. Прежде чем сесть за стол, Маслов зачем-то прикрыл жалюзи, от чего в кабинете сделалось темновато и сумрачно, и закурил новую сигарету.
– Наливай, – сказал Губанов, падая в кресло. Маслов залез в тумбу стола и со стуком поставил перед ним початую литровую бутыль со спиртом.
– Наливай сам, – сказал он. – Я воздержусь. Губанов хмыкнул и наполнил свою мензурку, которая все еще стояла на том месте, куда он ее поставил полчаса назад. Придвинув к себе графин, он единым духом выплеснул спирт в глубину глотки и залил его потоком воды из горлышка графина. Маслов наблюдал за ним, нервно теребя бороду.
Закончив булькать и пыхтеть, Губанов поставил графин на место и тоже закурил.
– Ну, – сказал он, – спрашивай.
– А я уже спросил, – откликнулся Маслов, сосредоточенно дымя и глядя мимо него. – Но могу повторить вопрос. Итак, повторяю: в чем дело? Что это за тайны мадридского двора? Почему ты заставил меня запереть в палате для буйных человека, остро нуждающегося в медицинской помощи?
– Ты жаловался, что тебе некого лечить, – ответил Губанов. – Пожалуйста, лечи его на здоровье, только не оставляй дверь палаты открытой.
Маслов в сердцах шмякнул кулаком по ладони. Звук получился трескучий, как от хорошей оплеухи.
– Я психотерапевт, – сказал он, – а у этого парня сломаны ребра и почти наверняка сильное сотрясение мозга. О внутренних органах я ничего сказать не могу, поскольку здесь нужен рентген, анализы…
– Плевать я хотел на его внутренние органы, – отрезал Губанов. – Лечи то, что можешь вылечить. Ребра – дерьмо, сами как-нибудь срастутся, а с сотрясением мозга я сам однажды ходил на службу две недели…
– Это заметно, – вставил Маслов.
– Молчи, дурак. В общем, он останется здесь. Если твоей квалификации не хватит, и он откинет копыта, зароем его в землю, а сверху проложим асфальт. Я понятно объясняю?
– Да уж куда понятнее. – Доктор Маслов по-прежнему смотрел в сторону. – А если я вдруг не соглашусь, меня положат под асфальтовый каток рядом с ним? Возможно даже, что ты не станешь дожидаться моей смерти, чтобы сделать это. Я правильно тебя понял?
– Чего? – очень натурально удивился Губанов. – Ты что, Серега? За кого ты меня принимаешь? То есть я понимаю, конечно: кино, пресса, литература.., но мыто с тобой знакомы не первый год! Ты что же, решил, что при малейших разногласиях я тебе стану ногти выдирать?
– А ты не станешь? – спросил Маслов, стараясь придать вопросу иронический тон, но испытывая невольный стыд, поскольку Губанов угадал его мысли.
– Ногти – никогда, – торжественно пообещал Губанов, снова наполняя свою мензурку. – Разве что яйца. Маслов плюнул, отобрал у него бутылку и налил себе.
– Юлишь, майор, – сказал он, разглядывая Губанова сквозь мензурку. – Уходишь от прямого ответа.
– А на кой хрен он тебе сдался, этот прямой ответ? – доверительно поинтересовался Губанов. – Неужели моей просьбы тебе недостаточно?
– Ах, это была просьба! – саркастически воскликнул Маслов. – Тогда конечно. Тогда мне просто некуда деваться. Если женщина просит, и так далее. Так бы сразу и сказал. Я бы не стал соваться в твои дела, если бы ты предупредил, что это именно твои дела, а не дела вообще.
– Ты только ничего себе не сочиняй, – предостерег его Губанов. – Нечего разводить шпиономанию. Просто приведи его в относительный порядок, а дальше я сам разберусь. Как он, кстати?
– Я не специалист, – проворчал Маслов. – Придет в себя – разберемся. Я его перевязал и на всякий случай вкатил дозу успокоительного. Поспит часов до двенадцати, тогда посмотрим, что к чему.
– Знахарь, – сказал Губанов. – Шаман. Ладно, что ты мне хотел сказать про Кацнельсона? Говори, все равно день пропал, Маслов повертел в пальцах полную мензурку, вздохнул и выпил, как воду. Некоторое время он сидел, не дыша. Губанову даже почудилось, что у доктора разом запотели очки, но это, конечно, была иллюзия. Наконец Сергей Петрович шумно перевел дыхание и жадно затянулся сигаретой.
– Понимаешь, – заговорил он, втягивая в себя дым, – ведь этот проект – мое детище. Я был в Австралии и своими глазами видел, как это выглядит в натуре. Ты помнишь самое начало? Ты пришел ко мне и сказал: гони проект, будем строить. Ты повел меня к своему тестю, и он тоже сказал: давай проект, доктор, да побыстрее. Вы не сказали, что у вас земля горит под ногами, но это было ясно и так. В общем, проект я вам достал, и губернатор его утвердил – целиком, без изменений.
– А при чем туг Кацнельсон? – с самым невинным видом спросил Губанов, подавляя раздражение: доктор начал умнеть очень не вовремя. – Что-то я не пойму, к чему ты клонишь.
Маслов в явном замешательстве подергал себя за бороду и снова наполнил обе мензурки. Губанов удивился: он не заметил, когда успел осушить свою. “Контроль, подумал он. – Нельзя терять контроль, иначе из всего этого черт знает что получится”.
– К чему я клоню? – для разгона переспросил Маслов и снова принялся вертеть в пальцах мензурку. – Ты знаешь, Лешка, по-моему, этот твой Кацнельсон ворует. Точнее, уже украл. У меня память знаешь какая? У меня этот медицинский центр до сих пор перед глазами стоит, как живой. Я там каждый уголок облазил, все общупал, обнюхал… Австралийцы, сволочи, смеялись, предлагали на зуб попробовать. То, что строит твой семит, очень похоже на оригинал, но.., не то. Вернее, не совсем то. Как современная копия старинной картины: вместо холста – бортовочка, вместо натуральных красок – дешевая синтетика производства Ленинградской фабрики, вместо грунта вообще какой-нибудь клей…
В вестибюле он застал Губанова. Майор стоял к нему спиной и сквозь стеклянную стену смотрел на распаханную топкую стройплощадку, в облике которой уже начали понемногу проступать черты будущего парадного подъезда.
Над его макушкой периодически возникали голубоватые облачка табачного дыма, которые тут же рассасывались в огромном гулком пространстве пустого вестибюля. За окном, натужно ревя мотором и отчаянно дымя, задним ходом прокатился и исчез за утлом груженный щебенкой самосвал, на котором доставили раненого. За самосвалом, широко шагая по раскисшей глине, поспевал смуглый работяга с совковой лопатой под мышкой. Вид у работяги был хмурый и независимый.
Губанов обернулся на звук шагов и сделал неопределенный жест зажатой в пальцах правой руки сигаретой. Доктор Маслов задумался, что это было: ленивое приветствие или не менее ленивое выражение досады по поводу его несвоевременного возвращения. Друг Алексей в последнее время заметно хандрил. Доктор Маслов неоднократно предлагал ему пройти курс психоанализа и неоднократно же был в ответ посылаем туда, куда русские люди посылают друг друга в подобных случаях.
– Легок на помине, – сказал Губанов. – А я как раз о тебе думаю.
– Да? – немного язвительно переспросил Маслов. – И что же конкретно ты обо мне думаешь?
– Конкретно? Конкретно я думаю, сможешь ты продержаться до конца, или с тобой возникнут проблемы.
По костлявому хребту доктора Маслова пробежал неприятный холодок, и он впервые за все это время подумал, что в жизни бывают ситуации пострашнее тех, что описаны в его любимых романах ужасов. Губанов, например, был сейчас страшен несмотря на улыбку, кривившую его рот. Улыбка существовала как бы сама по себе, а вот глаза у друга Алеши были похожи на стволы спаренного пулемета, и доктору стало не по себе, словно его поймали на краже медикаментов или совращении малолетней.
– О чем это ты? – спросил доктор самым непринужденным тоном, на который был способен.
– Пойдем к тебе, – сказал Губанов и ввинтил окурок в тонированное стекло лицевой стены вестибюля. На стекле осталось неопрятное черное пятно. – Там и потолкуем.
Спирт у тебя еще остался? Башка трещит так, что мочи нет терпеть.
– Спирт остался, – медленно сказал Маслов, – вот только я сомневаюсь, стоит ли его тебе давать. Что-то странно ты себя сегодня ведешь.
– А у меня жизнь странная, – с непонятной интонацией ответил Губанов. – И работа у меня странная, и жена, и тесть… А уж какая странная у меня была теща, так это вообще с ума сойти. И вообще, мы живем в стране чудес, как какая-нибудь трахнутая Алиса.
– Слушай, – напомнил ему Маслов, чтобы не молчать, – ты ведь на работу собирался. Говорил, дела у тебя…
– Дела сегодня побоку, – сообщил Губанов. – Такая сегодня погода… Ты что, Гиппократ, испугался? По роже твоей мохнатой вижу, что испугался. Не дергайся, все под контролем.., пока.
– Ты можешь объяснить, в чем дело? – спросил Маслов.
Теперь он был уверен, что Губанова просто развезло от рюмки неразведенного спирта, и тот несет околесицу. Доктору не нужно было напрягать воображение, чтобы представить, что может плести упившийся до розовых слонов майор ФСБ: все это он наблюдал и выслушивал неоднократно и не испытывал по этому поводу ничего, кроме тоскливого раздражения.
– Я все могу объяснить, – ответил Губанов, – только не здесь. Я же говорю, пошли к тебе в кабинет. У тебя там, черт возьми, уютно.
Через вестибюль пролетел озабоченный Кацнельсон. Он так торопился, что Маслову показалось, будто он слышит негромкий свист рассекаемого прорабом воздуха. Доктор проводил его взглядом, нахмурился и молча кивнул.
Они поднялись на второй этаж и расположились в кабинете главврача. Прежде чем сесть за стол, Маслов зачем-то прикрыл жалюзи, от чего в кабинете сделалось темновато и сумрачно, и закурил новую сигарету.
– Наливай, – сказал Губанов, падая в кресло. Маслов залез в тумбу стола и со стуком поставил перед ним початую литровую бутыль со спиртом.
– Наливай сам, – сказал он. – Я воздержусь. Губанов хмыкнул и наполнил свою мензурку, которая все еще стояла на том месте, куда он ее поставил полчаса назад. Придвинув к себе графин, он единым духом выплеснул спирт в глубину глотки и залил его потоком воды из горлышка графина. Маслов наблюдал за ним, нервно теребя бороду.
Закончив булькать и пыхтеть, Губанов поставил графин на место и тоже закурил.
– Ну, – сказал он, – спрашивай.
– А я уже спросил, – откликнулся Маслов, сосредоточенно дымя и глядя мимо него. – Но могу повторить вопрос. Итак, повторяю: в чем дело? Что это за тайны мадридского двора? Почему ты заставил меня запереть в палате для буйных человека, остро нуждающегося в медицинской помощи?
– Ты жаловался, что тебе некого лечить, – ответил Губанов. – Пожалуйста, лечи его на здоровье, только не оставляй дверь палаты открытой.
Маслов в сердцах шмякнул кулаком по ладони. Звук получился трескучий, как от хорошей оплеухи.
– Я психотерапевт, – сказал он, – а у этого парня сломаны ребра и почти наверняка сильное сотрясение мозга. О внутренних органах я ничего сказать не могу, поскольку здесь нужен рентген, анализы…
– Плевать я хотел на его внутренние органы, – отрезал Губанов. – Лечи то, что можешь вылечить. Ребра – дерьмо, сами как-нибудь срастутся, а с сотрясением мозга я сам однажды ходил на службу две недели…
– Это заметно, – вставил Маслов.
– Молчи, дурак. В общем, он останется здесь. Если твоей квалификации не хватит, и он откинет копыта, зароем его в землю, а сверху проложим асфальт. Я понятно объясняю?
– Да уж куда понятнее. – Доктор Маслов по-прежнему смотрел в сторону. – А если я вдруг не соглашусь, меня положат под асфальтовый каток рядом с ним? Возможно даже, что ты не станешь дожидаться моей смерти, чтобы сделать это. Я правильно тебя понял?
– Чего? – очень натурально удивился Губанов. – Ты что, Серега? За кого ты меня принимаешь? То есть я понимаю, конечно: кино, пресса, литература.., но мыто с тобой знакомы не первый год! Ты что же, решил, что при малейших разногласиях я тебе стану ногти выдирать?
– А ты не станешь? – спросил Маслов, стараясь придать вопросу иронический тон, но испытывая невольный стыд, поскольку Губанов угадал его мысли.
– Ногти – никогда, – торжественно пообещал Губанов, снова наполняя свою мензурку. – Разве что яйца. Маслов плюнул, отобрал у него бутылку и налил себе.
– Юлишь, майор, – сказал он, разглядывая Губанова сквозь мензурку. – Уходишь от прямого ответа.
– А на кой хрен он тебе сдался, этот прямой ответ? – доверительно поинтересовался Губанов. – Неужели моей просьбы тебе недостаточно?
– Ах, это была просьба! – саркастически воскликнул Маслов. – Тогда конечно. Тогда мне просто некуда деваться. Если женщина просит, и так далее. Так бы сразу и сказал. Я бы не стал соваться в твои дела, если бы ты предупредил, что это именно твои дела, а не дела вообще.
– Ты только ничего себе не сочиняй, – предостерег его Губанов. – Нечего разводить шпиономанию. Просто приведи его в относительный порядок, а дальше я сам разберусь. Как он, кстати?
– Я не специалист, – проворчал Маслов. – Придет в себя – разберемся. Я его перевязал и на всякий случай вкатил дозу успокоительного. Поспит часов до двенадцати, тогда посмотрим, что к чему.
– Знахарь, – сказал Губанов. – Шаман. Ладно, что ты мне хотел сказать про Кацнельсона? Говори, все равно день пропал, Маслов повертел в пальцах полную мензурку, вздохнул и выпил, как воду. Некоторое время он сидел, не дыша. Губанову даже почудилось, что у доктора разом запотели очки, но это, конечно, была иллюзия. Наконец Сергей Петрович шумно перевел дыхание и жадно затянулся сигаретой.
– Понимаешь, – заговорил он, втягивая в себя дым, – ведь этот проект – мое детище. Я был в Австралии и своими глазами видел, как это выглядит в натуре. Ты помнишь самое начало? Ты пришел ко мне и сказал: гони проект, будем строить. Ты повел меня к своему тестю, и он тоже сказал: давай проект, доктор, да побыстрее. Вы не сказали, что у вас земля горит под ногами, но это было ясно и так. В общем, проект я вам достал, и губернатор его утвердил – целиком, без изменений.
– А при чем туг Кацнельсон? – с самым невинным видом спросил Губанов, подавляя раздражение: доктор начал умнеть очень не вовремя. – Что-то я не пойму, к чему ты клонишь.
Маслов в явном замешательстве подергал себя за бороду и снова наполнил обе мензурки. Губанов удивился: он не заметил, когда успел осушить свою. “Контроль, подумал он. – Нельзя терять контроль, иначе из всего этого черт знает что получится”.
– К чему я клоню? – для разгона переспросил Маслов и снова принялся вертеть в пальцах мензурку. – Ты знаешь, Лешка, по-моему, этот твой Кацнельсон ворует. Точнее, уже украл. У меня память знаешь какая? У меня этот медицинский центр до сих пор перед глазами стоит, как живой. Я там каждый уголок облазил, все общупал, обнюхал… Австралийцы, сволочи, смеялись, предлагали на зуб попробовать. То, что строит твой семит, очень похоже на оригинал, но.., не то. Вернее, не совсем то. Как современная копия старинной картины: вместо холста – бортовочка, вместо натуральных красок – дешевая синтетика производства Ленинградской фабрики, вместо грунта вообще какой-нибудь клей…