Страница:
Губернатор закурил и тут же смял сигарету, чтобы Маслов не заметил, как у него дрожат руки.
– До встречи, Сергей Петрович, – сказал он. – Готовьте все – мебель, постель.., в общем, все. Ее привезут сегодня ночью. У вас тут нет персонала, так что я пришлю людей. Всего хорошего.
Он вышел из палаты, ни разу не оглянувшись, – большой, грузный, седоголовый, в длинном черном пальто с большими накладными плечами, со шляпой в одной руке и со сломанной сигаретой в другой. Даже под пальто было видно, как бессильно обвисли его плечи, и на мгновение доктору Маслову стало жаль этого немолодого и явно очень несчастливого человека.
Говоря начистоту, Иван Алексеевич до сих пор любил всевозможные открытия, презентации и иные торжества, на которых ни о чем не надо было думать, а надо было только расхаживать повсюду со значительным и одновременно демократичным видом, выслушивать верноподданнические благоглупости и пить под хорошую закуску на банкетах в компании звезд эстрады и иных приглашенных бездельников.
Ровно в тринадцать пятьдесят одну позвонил референт и сообщил, что машина ждет у подъезда. Иван Алексеевич потушил в пепельнице сигарету, выбрался из-за стола и стал одеваться. Он натянул пальто, нахлобучил шляпу и принялся искать перчатки, которые почему-то обнаружились во внутреннем кармане пальто.
Зато в боковом кармане пальцы губернатора нащупали какой-то клочок бумаги, неизвестно как туда попавший и потому вселивший в душу Ивана Алексеевича некоторое беспокойство. В конце концов он решил, что бомб, на ощупь напоминающих обрывок газеты, в природе не существует, и вытащил руку с зажатой в ней бумажкой из кармана.
Это была записка, вкривь и вкось нацарапанная похожими на умирающих от лошадиной дозы дихлофоса букашек печатными буквами на обрывке грубой оберточной бумаги. Бумага была серая, грязноватая, а текст гласил следующее: “Вас водят за нос. Проект центра – липа”. Написано это послание было черным капиллярным стержнем. Подписи под ним, разумеется, не было.
Сначала Иван Алексеевич не понял, о каком центре идет речь. Мысли его были заняты предстоящим торжеством, и потому в первый момент он решил, что автор послания имел в виду торговый центр, на открытие которого намеревался отправиться губернатор Бородин. Постепенно, однако, до него дошло, что дело вовсе не в этом супермаркете, и он тяжело опустился в свое кресло, забыв снять пальто и шляпу, с перчатками в одной руке и злосчастной запиской в другой.
Он покопался в пачке и закурил, не сразу попав сигаретой в рот. Зажатые в ладони перчатки мешали ему, и он рассеянно положил их на клавиатуру компьютера. Глаза его смотрели в одну точку, а мозг лихорадочно работал, перебирая возможные варианты. Если записка не была обыкновенной провокацией, преследующей не вполне понятные пока что цели, то речь наверняка шла о какой-то многоходовой финансовой махинации. Строго говоря, в этом не было бы ничего удивительного: там, где крутятся большие деньги, непременно находятся ловкачи, которые норовят отщипнуть понемножку со всех сторон. Но при чем здесь, в таком случае, проект? Что это значит: проект – липа? Не может же быть, чтобы австралийцы вместо одного проекта подсунули другой! Или может?..
Иван Алексеевич понял, что если еще не запутался, то вот-вот запутается. Это было, черт подери, уже слишком: побеги, убийства, матерящиеся без малейших признаков акцента турки, какие-то липовые проекты, самовозникающие записки в карманах пальто, стаканами глотающие двухсотдолларовый виски майоры ФСБ, бородатые психоневрологи, бумеранги, петли… И все это, заметьте, помимо обычных повседневных дел, которых у губернатора самой центральной во всей России области предостаточно и без детективной белиберды.
Мелодично запел сигнал интеркома, и шелестящий голос референта деликатно напомнил, что машина ждет внизу, а до открытия торгового центра осталось чуть больше пятидесяти минут.
– Дорога скользкая, Иван Алексеевич, – интимно прошелестел референт.
«Интересно, почему он все время разговаривает, как педик? – с раздражением подумал Бородич, тыча пальцем в клавишу селектора. – Причем исключительно по селектору и исключительно со мной. Однополый секс по селектору. Селекторный секс. Чем не тема для газетного скандала?»
– Пригласите ко мне Коврову, – распорядился он. – Скажите ей, что это очень срочно.
– Но презентация…
– Позвоните им, извинитесь от моего имени и сообщите, что я не могу приехать. Скажите, что я заболел или что меня срочно вызвали к президенту.., в общем, скажите что-нибудь, чтобы они отстали. А то можете поехать сами. Выпьете, повеселитесь… Точно! Так мы и поступим. Только сначала пригласите Коврову.
Тон его был таков, что референт не отважился возражать и отключился. Бородич откинулся на спинку кресла и еще раз прочел записку. Ситуация от этого ничуть не прояснилась, и он стал ждать Коврову, надеясь на ее светлую голову и на то, что она, как человек в этом деле совершенно посторонний, сумеет свежим взглядом заметить что-нибудь важное, ускользнувшее от его перегруженного внимания.
Коврова прибыла ровно через три минуты по часам Ивана Алексеевича. Это было время, которое требовалось на то, чтобы быстрым шагом дойти от ее кабинета до приемной губернатора, и Бородин в который уже раз подумал, что у него есть один-единственный настоящий друг – Нина Константиновна Коврова. Кто бы мог подумать, что эта райкомовская шлюшка с фигурой гимнастки и похожей на блин физиономией бок о бок пройдет с ним через всю жизнь, ничего не требуя и ни на что не намекая, и ни разу не предаст его даже в те годы, когда от него отвернулись все те, с кем он делал карьеру, пил водку и обсуждал достоинства и недостатки опробованных всей компанией баб? Конечно, все эти ее разговоры насчет любви – обыкновенный бабий бред, нет на свете никакой любви и никогда не было, но… Вот именно – но! Любовь, верность, дружба – это все слова, и только. Какая разница, как это называется, если на человека можно рассчитывать и в радости, и в горе!
Увидев в дверях кабинета по-прежнему стройную фигуру, выгодно подчеркнутую строгим деловым костюмом, губернатор немного расслабился и понял, что все еще может окончиться более или менее хорошо. Только теперь он заметил, что сидит за столом в пальто и шляпе, и поспешно разделся, повесив пальто на спинку кресла, а шляпу криво нахлобучив на угол компьютерного монитора. Его строгий кабинет от этого сразу приобрел какой-то очень домашний вид, и Иван Алексеевич, кивнув Ковровой на кресло для посетителей, с облегчением уселся снова, сцепив перед собой пальцы рук и положив их поверх записки.
Коврова уселась в кресло – тоже по-домашнему, полубоком, заложив ногу на ногу и подперев подбородок все еще не утратившей приятных очертаний рукой, на пальцах которой острым блеском вспыхивали грани бриллиантов и благородно поблескивало белое золото ручной работы. Глаза ее смотрели из-под тяжелых от туши ресниц пытливо и приветливо, и Ивану Алексеевичу вдруг захотелось снова, как встарь, опрокинуть ее спиной на стол. “Веселенькое, должно быть, получится зрелище, – с грустью подумал он. – Мне пятьдесят четыре, ей пятьдесят.., или уже пятьдесят один? Какая разница! Все равно картинка выйдет еще та…"
– Этот поезд уже ушел, Ванечка, – сказала Коврова, и губернатор вздрогнул. Если это была не телепатия, то что же это, черт подери, было?! – Надеюсь, ты вызвал меня не для этого.
– Однако, – проворчал он и, чтобы скрыть неловкость, полез в сигаретную пачку. Немедленно обнаружилось, что во рту у него уже есть одна сигарета, так что неловкость не исчезла, а, наоборот, усилилась. Честно говоря, это здорово смахивало на клоунаду, но Коврова сделала вид, что ничего не заметила. – Ты что же, мысли мои читаешь?
– Мы с тобой вместе четверть века, – сказала Коврова. – Я не читаю, я угадываю.
– Да? А вот я про тебя даже угадать ничего не могу.
– На то я и баба, – сказала Коврова и тоже закурила. – Так ты вызвал меня по делу или просто поболтать?
– Я пригласил тебя, чтобы поболтать по делу, – сказал Бородич и, зацепив указательным пальцем, сильно оттянул книзу узел галстука, который вдруг начал душить его. – Не с кем мне больше по этому делу поболтать, Нина ты моя Константиновна. Понимаю, что радости тебе от этого никакой, одна головная боль, но что поделаешь, если ты у меня одна такая? Ты у меня одна, будто в ночи луна…
Сигарета в унизанных кольцами пальцах Ковровой едва заметно дрогнула, струйка дыма, ровно поднимавшаяся кверху с ее кончика, тоже дрогнула, сломалась и опять потекла вверх ровно и плавно.
– Давай опустим лирику, Иван Алексеевич, – ровным, как эта струйка, голосом сказала Коврова. – И не воображай, будто твои неприятности меня не радуют. Они служат лишим доказательством того, что тридцать лет назад ты выбрал не ту. Не ту, понимаешь? И давай закроем эту тему. Поговорим о деле. Что она выкинула на этот раз?
Бородич немного помолчал, приходя в себя после столь резкой отповеди.
– Она много чего выкинула, – сказал он наконец, – но дело не только и не столько в ней, сколько вот в этом.
Он подвинул записку к Ковровой. Та взяла ее кончиками пальцев, с несколько преувеличенной брезгливостью поднесла к глазам и прочла вслух. Ее тонкие брови на мгновение удивленно приподнялись и тут же опустились. Плоское лицо Ковровой снова стало безмятежным.
Она положила записку на край стола, затянулась сигаретой и сказала, дернув плечом:
– Я давно говорила, что твой зять – самый обыкновенный прохвост. Он был прохвостом в двенадцать лет, и он умрет прохвостом, даже если доживет до ста.
Бородин поперхнулся дымом, закашлялся и поднял на нее покрасневшие глаза.
– А при чем тут Алексей? – настороженно спросил он. – Тебе что-то известно?
– Мне известны две вещи, – по-прежнему ровно и безмятежно сказала Коврова. – Во-первых, он прохвост, а во-вторых, именно он занимался организационной частью этого твоего великого строительства. Выводы, по-моему, напрашиваются сами собой.
– Гм, – сказал Бородич. – Ну, это, знаешь ли, только твои предположения.., гипотезы, так сказать, фактов-то нет.
– Фактов нет, потому что ты боишься их искать, – жестко сказала Коврова. – Вот записка. Это самый настоящий факт. Мне представляется наиболее вероятным, что кто-то просто не поделил с твоим зятем барыши и решил отыграться таким вот сомнительным способом. Сам не гам и другому не дам, так сказать. Есть и другой вариант: некто кристально честный, но застенчивый, обнаружил, что тебя водят за нос, и решил встать на защиту добра, справедливости и бюджетных денег. Судя по способу, которым это было сделано, этот человек – полный кретин. Но тогда, опять же, напрашивается вопрос: почему твой зять, сотрудник ФСБ, начальник твоей охраны и фактический глава проекта, не заметил того, что сумел заметить какой-то недоумок? Странно, правда? А если заметил, почему молчит? Или ты думаешь, что записку написал он?
– Вряд ли, – задумчиво произнес губернатор. – Он мог бы просто подойти и сказать. Черт, во всем этом что-то есть… Но как же быть?
– Перестать охать и взяться за дело, – жестко сказала Коврова. – Этот аноним утверждает, что проект липовый. Нужно все хорошенько проверить, и начать, на мой взгляд, следует с составления новой калькуляции. Нужно поднять смету, заново все пересчитать, и тогда, я думаю, нам многое станет ясно.
– Ох, – сказал Бородич, – ох-хо-хонюшки… Напиться бы сейчас…
– Не возражаю, – откликнулась Коврова и изящным жестом раздавила в пепельнице сигарету. – Поезжай домой и напейся, а лучше просто прими успокоительное и полежи с книжкой на диване. А я дам задание бухгалтерии и прослежу, чтобы они занимались делом, а не чесали языками. Думаю, к завтрашнему утру у меня уже будет, что тебе сказать.
– Сто лет не лежал с книжкой на диване, – пожаловался Иван Алексеевич.
– Вот и займись. Не переживай, Ванечка, я сделаю все как надо. У меня давно чешутся руки задать хорошую трепку этому мерзавцу.
– Нинка, Нинка, – со вздохом сказал растроганный губернатор, – что бы я без тебя делал?
– Работал бы, – спокойно ответила Коврова и встала. – Мне пора, Иван Алексеевич. Как только что-нибудь обнаружится, я тебе позвоню.
Бородич тоже встал и проводил ее до дверей кабинета.
Когда дверь за ней закрылась с негромким характерным стуком, сидевший в одном из подвальных помещений здания областной администрации небритый человек в мятой белой рубашке снял с головы наушники, закурил и набрал на мобильном телефоне номер Губанова. Небрежно зажав дымящуюся сигарету в углу тонкогубого рта, он сделал краткое сообщение и отключился.
Губанов прибыл через двадцать минут. Губернатор к этому времени уже уехал, и аппаратура прослушивания молчала. Майор на ходу снял пальто, повесил его на вешалку и подсел к столу. Небритый человек в белой рубашке молча перемотал пленку, отыскивая нужный кусок, протянул майору наушники и включил воспроизведение.
Губанов слушал, прижав один наушник к голове, и по губам его блуждала всегдашняя ухмылка, с каждой минутой становившаяся все больше похожей на волчий оскал.
Дослушав до конца, он кивнул небритому, показывая, что магнитофон можно выключить.
– Мерси, – сказал он, кладя наушники на стол и закуривая. – Красиво сработано, а главное, очень вовремя. Древние римляне говорили: кто предупрежден, тот вооружен. Значит, теперь эта плоскомордая стерва станет копать под меня… Что ж, бог в помощь…
Он спохватился, что говорит лишнее, и покосился на небритого. Тот курил, полуприкрыв красные от недосыпания глаза. Лицо его было усталым и равнодушным: все это его совершенно не касалось. Губанов поднялся и похлопал его по плечу. Небритый кивнул, не открывая глаз, и лениво приложил два пальца к виску, вяло пародируя воинское приветствие. Майор еще раз хлопнул его по плечу, воткнул окурок в переполненную пепельницу и, сняв с вешалки пальто, вышел из аппаратной.
Шагая по длинному коридору с небрежно побеленными кирпичными стенами, майор Губанов все еще ухмылялся, хотя никакого веселья не испытывал. Петля начала затягиваться. Это было крайне опасно, но в то же время давало ощущение свободы: теперь все, что Губанову давно хотелось сделать, будет сделано в целях самозащиты. Перед лестницей, ведущей наверх, Губанов на секунду остановился, громко щелкнул пальцами и стал легко подниматься по ступенькам.
Глава 16
– До встречи, Сергей Петрович, – сказал он. – Готовьте все – мебель, постель.., в общем, все. Ее привезут сегодня ночью. У вас тут нет персонала, так что я пришлю людей. Всего хорошего.
Он вышел из палаты, ни разу не оглянувшись, – большой, грузный, седоголовый, в длинном черном пальто с большими накладными плечами, со шляпой в одной руке и со сломанной сигаретой в другой. Даже под пальто было видно, как бессильно обвисли его плечи, и на мгновение доктору Маслову стало жаль этого немолодого и явно очень несчастливого человека.
* * *
Записку он обнаружил совершенно случайно. На пятнадцать ноль-ноль было запланировано торжественное открытие модернового торгового центра в одном из районных городишек, на которое Ивана Алексеевича пригласили еще полгода назад. Позавчера тамошние деятели позвонили его референту и напомнили о предстоящем торжестве. Присутствие губернатора было им твердо обещано, так что надо было ехать, тем более что никаких срочных и неотложных дел на горизонте вроде бы не наблюдалось.Говоря начистоту, Иван Алексеевич до сих пор любил всевозможные открытия, презентации и иные торжества, на которых ни о чем не надо было думать, а надо было только расхаживать повсюду со значительным и одновременно демократичным видом, выслушивать верноподданнические благоглупости и пить под хорошую закуску на банкетах в компании звезд эстрады и иных приглашенных бездельников.
Ровно в тринадцать пятьдесят одну позвонил референт и сообщил, что машина ждет у подъезда. Иван Алексеевич потушил в пепельнице сигарету, выбрался из-за стола и стал одеваться. Он натянул пальто, нахлобучил шляпу и принялся искать перчатки, которые почему-то обнаружились во внутреннем кармане пальто.
Зато в боковом кармане пальцы губернатора нащупали какой-то клочок бумаги, неизвестно как туда попавший и потому вселивший в душу Ивана Алексеевича некоторое беспокойство. В конце концов он решил, что бомб, на ощупь напоминающих обрывок газеты, в природе не существует, и вытащил руку с зажатой в ней бумажкой из кармана.
Это была записка, вкривь и вкось нацарапанная похожими на умирающих от лошадиной дозы дихлофоса букашек печатными буквами на обрывке грубой оберточной бумаги. Бумага была серая, грязноватая, а текст гласил следующее: “Вас водят за нос. Проект центра – липа”. Написано это послание было черным капиллярным стержнем. Подписи под ним, разумеется, не было.
Сначала Иван Алексеевич не понял, о каком центре идет речь. Мысли его были заняты предстоящим торжеством, и потому в первый момент он решил, что автор послания имел в виду торговый центр, на открытие которого намеревался отправиться губернатор Бородин. Постепенно, однако, до него дошло, что дело вовсе не в этом супермаркете, и он тяжело опустился в свое кресло, забыв снять пальто и шляпу, с перчатками в одной руке и злосчастной запиской в другой.
Он покопался в пачке и закурил, не сразу попав сигаретой в рот. Зажатые в ладони перчатки мешали ему, и он рассеянно положил их на клавиатуру компьютера. Глаза его смотрели в одну точку, а мозг лихорадочно работал, перебирая возможные варианты. Если записка не была обыкновенной провокацией, преследующей не вполне понятные пока что цели, то речь наверняка шла о какой-то многоходовой финансовой махинации. Строго говоря, в этом не было бы ничего удивительного: там, где крутятся большие деньги, непременно находятся ловкачи, которые норовят отщипнуть понемножку со всех сторон. Но при чем здесь, в таком случае, проект? Что это значит: проект – липа? Не может же быть, чтобы австралийцы вместо одного проекта подсунули другой! Или может?..
Иван Алексеевич понял, что если еще не запутался, то вот-вот запутается. Это было, черт подери, уже слишком: побеги, убийства, матерящиеся без малейших признаков акцента турки, какие-то липовые проекты, самовозникающие записки в карманах пальто, стаканами глотающие двухсотдолларовый виски майоры ФСБ, бородатые психоневрологи, бумеранги, петли… И все это, заметьте, помимо обычных повседневных дел, которых у губернатора самой центральной во всей России области предостаточно и без детективной белиберды.
Мелодично запел сигнал интеркома, и шелестящий голос референта деликатно напомнил, что машина ждет внизу, а до открытия торгового центра осталось чуть больше пятидесяти минут.
– Дорога скользкая, Иван Алексеевич, – интимно прошелестел референт.
«Интересно, почему он все время разговаривает, как педик? – с раздражением подумал Бородич, тыча пальцем в клавишу селектора. – Причем исключительно по селектору и исключительно со мной. Однополый секс по селектору. Селекторный секс. Чем не тема для газетного скандала?»
– Пригласите ко мне Коврову, – распорядился он. – Скажите ей, что это очень срочно.
– Но презентация…
– Позвоните им, извинитесь от моего имени и сообщите, что я не могу приехать. Скажите, что я заболел или что меня срочно вызвали к президенту.., в общем, скажите что-нибудь, чтобы они отстали. А то можете поехать сами. Выпьете, повеселитесь… Точно! Так мы и поступим. Только сначала пригласите Коврову.
Тон его был таков, что референт не отважился возражать и отключился. Бородич откинулся на спинку кресла и еще раз прочел записку. Ситуация от этого ничуть не прояснилась, и он стал ждать Коврову, надеясь на ее светлую голову и на то, что она, как человек в этом деле совершенно посторонний, сумеет свежим взглядом заметить что-нибудь важное, ускользнувшее от его перегруженного внимания.
Коврова прибыла ровно через три минуты по часам Ивана Алексеевича. Это было время, которое требовалось на то, чтобы быстрым шагом дойти от ее кабинета до приемной губернатора, и Бородин в который уже раз подумал, что у него есть один-единственный настоящий друг – Нина Константиновна Коврова. Кто бы мог подумать, что эта райкомовская шлюшка с фигурой гимнастки и похожей на блин физиономией бок о бок пройдет с ним через всю жизнь, ничего не требуя и ни на что не намекая, и ни разу не предаст его даже в те годы, когда от него отвернулись все те, с кем он делал карьеру, пил водку и обсуждал достоинства и недостатки опробованных всей компанией баб? Конечно, все эти ее разговоры насчет любви – обыкновенный бабий бред, нет на свете никакой любви и никогда не было, но… Вот именно – но! Любовь, верность, дружба – это все слова, и только. Какая разница, как это называется, если на человека можно рассчитывать и в радости, и в горе!
Увидев в дверях кабинета по-прежнему стройную фигуру, выгодно подчеркнутую строгим деловым костюмом, губернатор немного расслабился и понял, что все еще может окончиться более или менее хорошо. Только теперь он заметил, что сидит за столом в пальто и шляпе, и поспешно разделся, повесив пальто на спинку кресла, а шляпу криво нахлобучив на угол компьютерного монитора. Его строгий кабинет от этого сразу приобрел какой-то очень домашний вид, и Иван Алексеевич, кивнув Ковровой на кресло для посетителей, с облегчением уселся снова, сцепив перед собой пальцы рук и положив их поверх записки.
Коврова уселась в кресло – тоже по-домашнему, полубоком, заложив ногу на ногу и подперев подбородок все еще не утратившей приятных очертаний рукой, на пальцах которой острым блеском вспыхивали грани бриллиантов и благородно поблескивало белое золото ручной работы. Глаза ее смотрели из-под тяжелых от туши ресниц пытливо и приветливо, и Ивану Алексеевичу вдруг захотелось снова, как встарь, опрокинуть ее спиной на стол. “Веселенькое, должно быть, получится зрелище, – с грустью подумал он. – Мне пятьдесят четыре, ей пятьдесят.., или уже пятьдесят один? Какая разница! Все равно картинка выйдет еще та…"
– Этот поезд уже ушел, Ванечка, – сказала Коврова, и губернатор вздрогнул. Если это была не телепатия, то что же это, черт подери, было?! – Надеюсь, ты вызвал меня не для этого.
– Однако, – проворчал он и, чтобы скрыть неловкость, полез в сигаретную пачку. Немедленно обнаружилось, что во рту у него уже есть одна сигарета, так что неловкость не исчезла, а, наоборот, усилилась. Честно говоря, это здорово смахивало на клоунаду, но Коврова сделала вид, что ничего не заметила. – Ты что же, мысли мои читаешь?
– Мы с тобой вместе четверть века, – сказала Коврова. – Я не читаю, я угадываю.
– Да? А вот я про тебя даже угадать ничего не могу.
– На то я и баба, – сказала Коврова и тоже закурила. – Так ты вызвал меня по делу или просто поболтать?
– Я пригласил тебя, чтобы поболтать по делу, – сказал Бородич и, зацепив указательным пальцем, сильно оттянул книзу узел галстука, который вдруг начал душить его. – Не с кем мне больше по этому делу поболтать, Нина ты моя Константиновна. Понимаю, что радости тебе от этого никакой, одна головная боль, но что поделаешь, если ты у меня одна такая? Ты у меня одна, будто в ночи луна…
Сигарета в унизанных кольцами пальцах Ковровой едва заметно дрогнула, струйка дыма, ровно поднимавшаяся кверху с ее кончика, тоже дрогнула, сломалась и опять потекла вверх ровно и плавно.
– Давай опустим лирику, Иван Алексеевич, – ровным, как эта струйка, голосом сказала Коврова. – И не воображай, будто твои неприятности меня не радуют. Они служат лишим доказательством того, что тридцать лет назад ты выбрал не ту. Не ту, понимаешь? И давай закроем эту тему. Поговорим о деле. Что она выкинула на этот раз?
Бородич немного помолчал, приходя в себя после столь резкой отповеди.
– Она много чего выкинула, – сказал он наконец, – но дело не только и не столько в ней, сколько вот в этом.
Он подвинул записку к Ковровой. Та взяла ее кончиками пальцев, с несколько преувеличенной брезгливостью поднесла к глазам и прочла вслух. Ее тонкие брови на мгновение удивленно приподнялись и тут же опустились. Плоское лицо Ковровой снова стало безмятежным.
Она положила записку на край стола, затянулась сигаретой и сказала, дернув плечом:
– Я давно говорила, что твой зять – самый обыкновенный прохвост. Он был прохвостом в двенадцать лет, и он умрет прохвостом, даже если доживет до ста.
Бородин поперхнулся дымом, закашлялся и поднял на нее покрасневшие глаза.
– А при чем тут Алексей? – настороженно спросил он. – Тебе что-то известно?
– Мне известны две вещи, – по-прежнему ровно и безмятежно сказала Коврова. – Во-первых, он прохвост, а во-вторых, именно он занимался организационной частью этого твоего великого строительства. Выводы, по-моему, напрашиваются сами собой.
– Гм, – сказал Бородич. – Ну, это, знаешь ли, только твои предположения.., гипотезы, так сказать, фактов-то нет.
– Фактов нет, потому что ты боишься их искать, – жестко сказала Коврова. – Вот записка. Это самый настоящий факт. Мне представляется наиболее вероятным, что кто-то просто не поделил с твоим зятем барыши и решил отыграться таким вот сомнительным способом. Сам не гам и другому не дам, так сказать. Есть и другой вариант: некто кристально честный, но застенчивый, обнаружил, что тебя водят за нос, и решил встать на защиту добра, справедливости и бюджетных денег. Судя по способу, которым это было сделано, этот человек – полный кретин. Но тогда, опять же, напрашивается вопрос: почему твой зять, сотрудник ФСБ, начальник твоей охраны и фактический глава проекта, не заметил того, что сумел заметить какой-то недоумок? Странно, правда? А если заметил, почему молчит? Или ты думаешь, что записку написал он?
– Вряд ли, – задумчиво произнес губернатор. – Он мог бы просто подойти и сказать. Черт, во всем этом что-то есть… Но как же быть?
– Перестать охать и взяться за дело, – жестко сказала Коврова. – Этот аноним утверждает, что проект липовый. Нужно все хорошенько проверить, и начать, на мой взгляд, следует с составления новой калькуляции. Нужно поднять смету, заново все пересчитать, и тогда, я думаю, нам многое станет ясно.
– Ох, – сказал Бородич, – ох-хо-хонюшки… Напиться бы сейчас…
– Не возражаю, – откликнулась Коврова и изящным жестом раздавила в пепельнице сигарету. – Поезжай домой и напейся, а лучше просто прими успокоительное и полежи с книжкой на диване. А я дам задание бухгалтерии и прослежу, чтобы они занимались делом, а не чесали языками. Думаю, к завтрашнему утру у меня уже будет, что тебе сказать.
– Сто лет не лежал с книжкой на диване, – пожаловался Иван Алексеевич.
– Вот и займись. Не переживай, Ванечка, я сделаю все как надо. У меня давно чешутся руки задать хорошую трепку этому мерзавцу.
– Нинка, Нинка, – со вздохом сказал растроганный губернатор, – что бы я без тебя делал?
– Работал бы, – спокойно ответила Коврова и встала. – Мне пора, Иван Алексеевич. Как только что-нибудь обнаружится, я тебе позвоню.
Бородич тоже встал и проводил ее до дверей кабинета.
Когда дверь за ней закрылась с негромким характерным стуком, сидевший в одном из подвальных помещений здания областной администрации небритый человек в мятой белой рубашке снял с головы наушники, закурил и набрал на мобильном телефоне номер Губанова. Небрежно зажав дымящуюся сигарету в углу тонкогубого рта, он сделал краткое сообщение и отключился.
Губанов прибыл через двадцать минут. Губернатор к этому времени уже уехал, и аппаратура прослушивания молчала. Майор на ходу снял пальто, повесил его на вешалку и подсел к столу. Небритый человек в белой рубашке молча перемотал пленку, отыскивая нужный кусок, протянул майору наушники и включил воспроизведение.
Губанов слушал, прижав один наушник к голове, и по губам его блуждала всегдашняя ухмылка, с каждой минутой становившаяся все больше похожей на волчий оскал.
Дослушав до конца, он кивнул небритому, показывая, что магнитофон можно выключить.
– Мерси, – сказал он, кладя наушники на стол и закуривая. – Красиво сработано, а главное, очень вовремя. Древние римляне говорили: кто предупрежден, тот вооружен. Значит, теперь эта плоскомордая стерва станет копать под меня… Что ж, бог в помощь…
Он спохватился, что говорит лишнее, и покосился на небритого. Тот курил, полуприкрыв красные от недосыпания глаза. Лицо его было усталым и равнодушным: все это его совершенно не касалось. Губанов поднялся и похлопал его по плечу. Небритый кивнул, не открывая глаз, и лениво приложил два пальца к виску, вяло пародируя воинское приветствие. Майор еще раз хлопнул его по плечу, воткнул окурок в переполненную пепельницу и, сняв с вешалки пальто, вышел из аппаратной.
Шагая по длинному коридору с небрежно побеленными кирпичными стенами, майор Губанов все еще ухмылялся, хотя никакого веселья не испытывал. Петля начала затягиваться. Это было крайне опасно, но в то же время давало ощущение свободы: теперь все, что Губанову давно хотелось сделать, будет сделано в целях самозащиты. Перед лестницей, ведущей наверх, Губанов на секунду остановился, громко щелкнул пальцами и стал легко подниматься по ступенькам.
Глава 16
Когда суета в соседней палате улеглась, Глеб подошел к лежавшему в тамбуре трупу и осторожно опустился перед ним на корточки. В отличие от него самого, безвременно ушедший из жизни сосед был более или менее одет: на нем были спортивный костюм дикой расцветки и кроссовки на босу ногу. Из кармана расстегнутой спортивной куртки торчал уголок какой-то красной картонки. Слепой потянул за утолок и вытащил из кармана мятую пачку “примы” с тремя кривыми сигаретами внутри. В другом кармане обнаружился полупустой коробок спичек. Слепой закурил и тяжело опустился на пол рядом с дверью. Он курил, привалившись спиной к упругой стене, и заново осмысливал ситуацию, пытаясь обнаружить что-нибудь, что он мог упустить из виду с первого раза.
Судя по всему. Упырь решил пойти ва-банк. Во всяком случае, тот факт, что труп спрятали в его палате, наводил Глеба на мысль, что и его самого решили списать за ненадобностью. Скорее всего, за ним должны были прийти вечером, когда все угомонятся. Один укол, и все будет в порядке: может быть, весной в разных местах найдут два полуразложившихся, обглоданных лесной живностью трупа.
Личности погибших и причины их смерти установить не удастся, дело будет вяло тянуться в течение установленного срока, а потом его со вздохом облегчения закроют и сдадут в архив.
Слепой подвигал плечами, приподнял локти и осторожно развел их в стороны. Было больно, но теперь это перестало иметь значение: время, отпущенное ему на выздоровление, закончилось, пришла пора действовать, и действовать решительно. Лучше всего было бы начать прямо сейчас. Глеб почесал затылок: как быть? В конце концов он решил, что не стоит терять время: все равно его теперь вряд ли станут кормить – какой смысл переводить продукты на того, кто не доживет до завтрашнего утра? А если кто-то все же заглянет сюда в течение дня, нужно, чтобы все было готово. Конечно, бежать лучше всего ночью, под покровом темноты, но теперь выбирать не приходилось, годилась буквально любая возможность.
Для начала следовало одеться. Глеб кое-как содрал спортивные шаровары и куртку с негнущихся конечностей трупа. Брезгливости он при этом не испытывал: ему часто приходилось иметь дело с мертвецами и он считал их в целом неплохими ребятами – молчаливыми и абсолютно безобидными. Общаясь с ними, следовало соблюдать только одно непременное условие: вовремя предавать их земле, пока не появился неприятный запах. Бывший обитатель соседней палаты пока что мог подо-1 ждать, а если бы и не мог, Глеб все равно был не в состоянии ему помочь.
Натянув на себя снятую с трупа одежду. Слепой обулся. Спортивная куртка немного жала в плечах, шаровары так и норовили сползти с талии, а кроссовки оказались на размер больше. Подогнав резинку пояса, Глеб затянул ее узлом. Теперь риск потерять штаны значительно уменьшился.
Докурив сигарету до конца, Глеб небрежно отшвырнул окурок в угол: прятать его теперь было незачем. Он вернулся в палату, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух и, стараясь поменьше шуметь, решительно отодвинул от стены топчан, на котором спал. Дотолкав его до дверей, Глеб был вынужден присесть и подождать, когда утихнет адская боль в ребрах. На лбу у него бисером выступил холодный пот, и Слепой огорченно покачал головой: впереди его поджидала масса работы потяжелее той, что уже была проделана.
Придя в себя, он вышел в тамбур. Труп лежал на левом боку, закостенев в согнутом положении с нелепо растопыренными забинтованными руками. Глеб задумчиво пожевал верхнюю губу: то, что он собирался делать дальше, отчетливо попахивало кощунством.
– Извини, приятель, – негромко сказал он. – Придется тебе потерпеть. Видишь ли, без твоей помощи мне с этим твоим Колей-Николаем не справиться, уж очень он здоровенный, а у меня, сам знаешь, бок-Покойник молчал – видимо, он не имел ничего против того, чтобы помочь соседу справиться с вероломным Коляном. Глеб легонько поморщился от того, что ему предстояло, и принялся сматывать грязноватые бинты с рук и головы мертвеца.
Покончив с этой неаппетитной операцией, Слепой еще несколько минут посидел на топчане, собираясь с силами, и приступил к самому главному. Ему пришлось разорвать на полосы обе простыни и провозиться больше двух часов, время от времени прерываясь, чтобы унять боль, прежде чем он остался доволен результатом. Когда все было готово, он отодвинул топчан к стене, чтобы тот держался на оставшихся трех ногах, и немного полежал на полу, тяжело дыша открытым ртом и слушая, как ворочается внутри, медленно успокаиваясь, когтистая боль. Отвинченная ножка топчана лежала рядом с его правой рукой. Глеб закрыл глаза, чтобы не видеть торчавшего над дверью кронштейна для телекамеры, но картинка все равно упрямо маячила перед его глазами, и он понял, что еще долго будет видеть ее в страшных снах.
"Телячьи нежности, – с неудовольствием подумал Глеб, усилием воли прогоняя навязчивое видение. – Ведь мы же, кажется, обо всем договорились. В конце концов, почему бы ему не посодействовать мне? Если дело выгорит, он должен быть доволен: можно будет считать, что он отмщен. В общем, как бы то ни было, отступать мне некуда. Времени осталось не так много. Главное – не спать”.
Часы ожидания потянулись один за другим, томительные и бесконечные. За окном тарахтел компрессор, падал с серого неба снег и мрачно молчал еловый лес. Постепенно стало смеркаться, короткий зимний день угасал на глазах, и Глеб почувствовал, как внутри него начинает медленно расти напряжение. Махнув рукой на свои правила, он вынул из пачки предпоследнюю сигарету и выкурил ее, стоя у окна.
На стройплощадке один за другим вспыхнули прожектора. Подсвеченный их яркими лучами сыплющийся с потемневшего неба снег казался бутафорским. Через двор прошел крупный “турок” в оранжевой каске с большим отбойным молотком на плече. На другом плече у него висел здоровенный моток резинового шланга, в двух местах перехваченный кусками алюминиевого провода в ярко-красной изоляции. Работяга показался Глебу знакомым, и, приглядевшись, он понял, что не ошибся: через двор неторопливо шагал Колян – прапорщик ФСБ и киллер, которому была поручена ликвидация Слепого. Глеб убрал тлеющий огонек сигареты за спину, и в то же мгновение Колян обернулся, задрал голову и посмотрел прямо на его окно. Слепой приветственно помахал ему рукой, но Колян, скорее всего, не увидел его жеста: равнодушно отвернувшись, он затопал дальше и вскоре скрылся за углом восточного крыла.
Вскоре стало совсем темно, но свет в палате Сиверова так и не зажегся. Внутри выключателя не было, но Глеб в нем и не нуждался: прожектора за окном давали достаточно света, чтобы Глеб с его кошачьим зрением видел все не менее отчетливо, чем днем.
Растоптав окурок, Глеб взял с подоконника моток бинта и принялся бинтовать себе голову. Куски бинта, пачканные кровью, гноем и какой-то вонючей жирной мазью, он давно оторвал и отложил в сторону, но от прикосновений несвежей, пропитавшейся неприятным кислым запашком марли его передергивало. Кое-как замотав лицо, Глеб как попало затянул узел под подбородком и занялся руками. Забинтовать их оказалось сложнее, но Глеб справился с этой задачей, тем более, что особенной тщательности от него не требовалось. Через пятнадцать минут процедура была закончена, и Слепой сходил в ванную, чтобы полюбоваться результатом. В царившем здесь полумраке эффект получился потрясающим: в первое мгновение Глеб даже вздрогнул, увидев в зеркале свое отражение. Ему показалось, что он смотрит в лицо каким-то чудом воскресшему Купчене. К сожалению, прапорщик Колян, скорее всего, был не из тех, кто боится привидений.
Делать ему снова стало нечего. За окном больше не происходило ничего интересного: рабочий день закончился, и даже жаждущие выпить “турки” уже перестали шнырять между своими вагончиками и прорабской, где, как понял Глеб, носатый Кацнельсон хранил стратегический запас огненной воды. Окна вагончиков уютно светились сквозь пелену косо летящего снега, и в целом вид из окна напоминал рождественскую открытку. Из-за угла прорабской высовывался припорошенный снегом багажник дряхлого “жигуленка”, на котором ездил Кацнельсон. Этот багажник притягивал взгляд Глеба как магнитом: именно на этом автомобиле Слепой рассчитывал оторваться от погони, если все пойдет по намеченному им плану.
В животе у него вдруг заурчало, и Глеб вспомнил, что не ел с самого утра. Это было не так уж тяжело пережить, но вот не вовремя раздавшееся урчание в животе могло обойтись дорого. “Вот тебе и еще один фактор риска, – с грустью подумал Глеб. – Жалко, что я не йог и не могу просто скомандовать желудку заткнуться. То есть скомандовать-то я, конечно, могу, только вот он вряд ли послушается. Сейчас бы чашечку кофе, а то что-то уж очень в сон клонит…"
Окна в вагончиках стали гаснуть одно за другим, и вскоре все вокруг погрузилось в сон. Позже всех стало темным окно прорабской, где Кацнельсон смотрел телевизор, а может быть, просто пил водку. Глеб механически посмотрел на запястье, но увидел только витки сероватого бинта, и сразу же вспомнил, что часов нет, а если бы и были, то толку от них все равно было бы мало: они разбились во время взрыва. Так или иначе, дело наверняка шло к полуночи, а значит, события должны были вот-вот начаться.
Чтобы легче было бороться со сном, Глеб выкурил свою последнюю сигарету. Вокруг стояла мертвая тишина, от которой звенело в ушах и кружилась голова. Слепой пощупал больной бок, недовольно поморщился под закрывавшим лицо бинтом и прошелся из угла в угол палаты, по дороге подняв с пола ножку от топчана. Ножка была увесистая, угловатая, и из верхнего ее конца торчал длинный черный болт, с помощью которого она крепилась к топчану. Этой штукой запросто можно было убить, и Глеб собирался на практике проверить, верно ли это предположение.
Время шло, а кровожадный Колян все не появлялся. Глеб поймал себя на том, что все чаще зевает, рискуя вывихнуть нижнюю челюсть. Ослабленный болезнью организм хотел отправиться на боковую, но Глеб полагал, что организму придется потерпеть, если он не хочет уснуть навеки.
Судя по всему. Упырь решил пойти ва-банк. Во всяком случае, тот факт, что труп спрятали в его палате, наводил Глеба на мысль, что и его самого решили списать за ненадобностью. Скорее всего, за ним должны были прийти вечером, когда все угомонятся. Один укол, и все будет в порядке: может быть, весной в разных местах найдут два полуразложившихся, обглоданных лесной живностью трупа.
Личности погибших и причины их смерти установить не удастся, дело будет вяло тянуться в течение установленного срока, а потом его со вздохом облегчения закроют и сдадут в архив.
Слепой подвигал плечами, приподнял локти и осторожно развел их в стороны. Было больно, но теперь это перестало иметь значение: время, отпущенное ему на выздоровление, закончилось, пришла пора действовать, и действовать решительно. Лучше всего было бы начать прямо сейчас. Глеб почесал затылок: как быть? В конце концов он решил, что не стоит терять время: все равно его теперь вряд ли станут кормить – какой смысл переводить продукты на того, кто не доживет до завтрашнего утра? А если кто-то все же заглянет сюда в течение дня, нужно, чтобы все было готово. Конечно, бежать лучше всего ночью, под покровом темноты, но теперь выбирать не приходилось, годилась буквально любая возможность.
Для начала следовало одеться. Глеб кое-как содрал спортивные шаровары и куртку с негнущихся конечностей трупа. Брезгливости он при этом не испытывал: ему часто приходилось иметь дело с мертвецами и он считал их в целом неплохими ребятами – молчаливыми и абсолютно безобидными. Общаясь с ними, следовало соблюдать только одно непременное условие: вовремя предавать их земле, пока не появился неприятный запах. Бывший обитатель соседней палаты пока что мог подо-1 ждать, а если бы и не мог, Глеб все равно был не в состоянии ему помочь.
Натянув на себя снятую с трупа одежду. Слепой обулся. Спортивная куртка немного жала в плечах, шаровары так и норовили сползти с талии, а кроссовки оказались на размер больше. Подогнав резинку пояса, Глеб затянул ее узлом. Теперь риск потерять штаны значительно уменьшился.
Докурив сигарету до конца, Глеб небрежно отшвырнул окурок в угол: прятать его теперь было незачем. Он вернулся в палату, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух и, стараясь поменьше шуметь, решительно отодвинул от стены топчан, на котором спал. Дотолкав его до дверей, Глеб был вынужден присесть и подождать, когда утихнет адская боль в ребрах. На лбу у него бисером выступил холодный пот, и Слепой огорченно покачал головой: впереди его поджидала масса работы потяжелее той, что уже была проделана.
Придя в себя, он вышел в тамбур. Труп лежал на левом боку, закостенев в согнутом положении с нелепо растопыренными забинтованными руками. Глеб задумчиво пожевал верхнюю губу: то, что он собирался делать дальше, отчетливо попахивало кощунством.
– Извини, приятель, – негромко сказал он. – Придется тебе потерпеть. Видишь ли, без твоей помощи мне с этим твоим Колей-Николаем не справиться, уж очень он здоровенный, а у меня, сам знаешь, бок-Покойник молчал – видимо, он не имел ничего против того, чтобы помочь соседу справиться с вероломным Коляном. Глеб легонько поморщился от того, что ему предстояло, и принялся сматывать грязноватые бинты с рук и головы мертвеца.
Покончив с этой неаппетитной операцией, Слепой еще несколько минут посидел на топчане, собираясь с силами, и приступил к самому главному. Ему пришлось разорвать на полосы обе простыни и провозиться больше двух часов, время от времени прерываясь, чтобы унять боль, прежде чем он остался доволен результатом. Когда все было готово, он отодвинул топчан к стене, чтобы тот держался на оставшихся трех ногах, и немного полежал на полу, тяжело дыша открытым ртом и слушая, как ворочается внутри, медленно успокаиваясь, когтистая боль. Отвинченная ножка топчана лежала рядом с его правой рукой. Глеб закрыл глаза, чтобы не видеть торчавшего над дверью кронштейна для телекамеры, но картинка все равно упрямо маячила перед его глазами, и он понял, что еще долго будет видеть ее в страшных снах.
"Телячьи нежности, – с неудовольствием подумал Глеб, усилием воли прогоняя навязчивое видение. – Ведь мы же, кажется, обо всем договорились. В конце концов, почему бы ему не посодействовать мне? Если дело выгорит, он должен быть доволен: можно будет считать, что он отмщен. В общем, как бы то ни было, отступать мне некуда. Времени осталось не так много. Главное – не спать”.
Часы ожидания потянулись один за другим, томительные и бесконечные. За окном тарахтел компрессор, падал с серого неба снег и мрачно молчал еловый лес. Постепенно стало смеркаться, короткий зимний день угасал на глазах, и Глеб почувствовал, как внутри него начинает медленно расти напряжение. Махнув рукой на свои правила, он вынул из пачки предпоследнюю сигарету и выкурил ее, стоя у окна.
На стройплощадке один за другим вспыхнули прожектора. Подсвеченный их яркими лучами сыплющийся с потемневшего неба снег казался бутафорским. Через двор прошел крупный “турок” в оранжевой каске с большим отбойным молотком на плече. На другом плече у него висел здоровенный моток резинового шланга, в двух местах перехваченный кусками алюминиевого провода в ярко-красной изоляции. Работяга показался Глебу знакомым, и, приглядевшись, он понял, что не ошибся: через двор неторопливо шагал Колян – прапорщик ФСБ и киллер, которому была поручена ликвидация Слепого. Глеб убрал тлеющий огонек сигареты за спину, и в то же мгновение Колян обернулся, задрал голову и посмотрел прямо на его окно. Слепой приветственно помахал ему рукой, но Колян, скорее всего, не увидел его жеста: равнодушно отвернувшись, он затопал дальше и вскоре скрылся за углом восточного крыла.
Вскоре стало совсем темно, но свет в палате Сиверова так и не зажегся. Внутри выключателя не было, но Глеб в нем и не нуждался: прожектора за окном давали достаточно света, чтобы Глеб с его кошачьим зрением видел все не менее отчетливо, чем днем.
Растоптав окурок, Глеб взял с подоконника моток бинта и принялся бинтовать себе голову. Куски бинта, пачканные кровью, гноем и какой-то вонючей жирной мазью, он давно оторвал и отложил в сторону, но от прикосновений несвежей, пропитавшейся неприятным кислым запашком марли его передергивало. Кое-как замотав лицо, Глеб как попало затянул узел под подбородком и занялся руками. Забинтовать их оказалось сложнее, но Глеб справился с этой задачей, тем более, что особенной тщательности от него не требовалось. Через пятнадцать минут процедура была закончена, и Слепой сходил в ванную, чтобы полюбоваться результатом. В царившем здесь полумраке эффект получился потрясающим: в первое мгновение Глеб даже вздрогнул, увидев в зеркале свое отражение. Ему показалось, что он смотрит в лицо каким-то чудом воскресшему Купчене. К сожалению, прапорщик Колян, скорее всего, был не из тех, кто боится привидений.
Делать ему снова стало нечего. За окном больше не происходило ничего интересного: рабочий день закончился, и даже жаждущие выпить “турки” уже перестали шнырять между своими вагончиками и прорабской, где, как понял Глеб, носатый Кацнельсон хранил стратегический запас огненной воды. Окна вагончиков уютно светились сквозь пелену косо летящего снега, и в целом вид из окна напоминал рождественскую открытку. Из-за угла прорабской высовывался припорошенный снегом багажник дряхлого “жигуленка”, на котором ездил Кацнельсон. Этот багажник притягивал взгляд Глеба как магнитом: именно на этом автомобиле Слепой рассчитывал оторваться от погони, если все пойдет по намеченному им плану.
В животе у него вдруг заурчало, и Глеб вспомнил, что не ел с самого утра. Это было не так уж тяжело пережить, но вот не вовремя раздавшееся урчание в животе могло обойтись дорого. “Вот тебе и еще один фактор риска, – с грустью подумал Глеб. – Жалко, что я не йог и не могу просто скомандовать желудку заткнуться. То есть скомандовать-то я, конечно, могу, только вот он вряд ли послушается. Сейчас бы чашечку кофе, а то что-то уж очень в сон клонит…"
Окна в вагончиках стали гаснуть одно за другим, и вскоре все вокруг погрузилось в сон. Позже всех стало темным окно прорабской, где Кацнельсон смотрел телевизор, а может быть, просто пил водку. Глеб механически посмотрел на запястье, но увидел только витки сероватого бинта, и сразу же вспомнил, что часов нет, а если бы и были, то толку от них все равно было бы мало: они разбились во время взрыва. Так или иначе, дело наверняка шло к полуночи, а значит, события должны были вот-вот начаться.
Чтобы легче было бороться со сном, Глеб выкурил свою последнюю сигарету. Вокруг стояла мертвая тишина, от которой звенело в ушах и кружилась голова. Слепой пощупал больной бок, недовольно поморщился под закрывавшим лицо бинтом и прошелся из угла в угол палаты, по дороге подняв с пола ножку от топчана. Ножка была увесистая, угловатая, и из верхнего ее конца торчал длинный черный болт, с помощью которого она крепилась к топчану. Этой штукой запросто можно было убить, и Глеб собирался на практике проверить, верно ли это предположение.
Время шло, а кровожадный Колян все не появлялся. Глеб поймал себя на том, что все чаще зевает, рискуя вывихнуть нижнюю челюсть. Ослабленный болезнью организм хотел отправиться на боковую, но Глеб полагал, что организму придется потерпеть, если он не хочет уснуть навеки.