Воронин Андрей Николаевич. Слепой в зоне

   И Ханна Гельмгольц тоже время от времени брала оператора за руку и говорила:
   – Снимите, пожалуйста, вот это! Для меня.
   – Зачем?
   – Мне на память, я заплачу.
   – Хорошо, хорошо, – оператор недовольно морщился, но снимал.
   Ему в принципе было все равно, что снимать, главное, чтоб платили.
   Водитель исполнительно подъезжал к тем точкам, на которые ему указывали. И пока съемочная группа работала, он возился с мотором или доливал в бак горючее из канистр. Все были при деле. А после съемки, по установленной традиции, Хворостецкий щелкал пальцами и громко провозглашал:
   – А теперь надо закусить, надо вывести из организма радиацию.
   – А как же!
   Все дружно брали одноразовые пластиковые стаканчики, водку, минералку и с рвением выводили радиацию из организма, отчего лица членов съемочной группы становились красными. Но Хворостецкий успокаивал:
   – Это не от алкоголя, это от солнца, от свежего ветра, от избытка кислорода. Так что не беспокойтесь, все прекрасно, друзья. И фильм мы сделаем гениальный.
   – Вот никак не пойму, – говорила Ханна, – сколько уже раз приходилось бывать на съемках, а как посмотришь отснятый материал, то начинает казаться, будто я сама этого и не видела.
   – Глаз нужно иметь особенный, – Хворостецкий, прижмурив левый глаз, безошибочно делил по стаканчикам остатки водки из бутылки – поровну, хоть и не проверяй!
   Естественно, никаких мутантов отснять не получилось. Правда, пару собак без шерсти они все-таки запечатлели. Тут Хворостецкий проявил весь свой героизм и преданность работе. Он взял два куска колбасы и смело приблизился к плешивым псам. Те опасливо жались к земле, готовые в любой момент броситься от человека.
   Но Хворостецкий приманил их колбасой поближе, и оператору, присевшему на корточки, удалось снять этих псов с очень близкого расстояния, чтобы зритель не ошибся – они облезлые, а не гладкошерстные. Когда оператор закончил снимать, Хворостецкий поделил с ним собачью приманку, а на собак закричал и замахал руками, да так страшно, что те, поджав хвосты, пустились Наутек и скрылись в высокой траве, но вскоре вновь показались, на этот раз привели с собой еще двоих.
   – Вот это будут кадры! – режиссер просматривал снятое, гладя в окуляр камеры.
   – Эй, они вернулись…
   – Теперь пошли вон! – Хворостецкий схватил камень и бросил в собак.
   Псы злобно залаяли и понеслись по заросшей бурьяном улице небольшой деревеньки на берегу одной из многочисленных речушек.
   – Класс! – Хворостецкий похлопал в ладоши. – Такого я еще нигде не видел.
   Вот это будет экологический фильм! Вот это будет взрыв! Все в зале рыдать станут. Первый приз за мной. Так что, Ханна, все денежки к нам вернутся, это я гарантирую.
   – Да при чем здесь деньги? – Ханна Гельмгольц качала головой.
   Она была ошарашена увиденным в зоне, и с каждым часом, с каждой минутой ее настроение становилось все тягостнее и тягостнее. Единственное, что могло спасти немку, так это алкоголь. Поэтому Ханна пила и курила, хотя обещала себе перед отъездом не пить, не курить и не…
   Водитель тоже позволял себе выпить лишнего. Кто в зоне станет останавливать телевизионную машину? Тем более, у съемочной группы было огромное количество бумаг с печатями и штампами, разрешающими проводить съемки в закрытой зоне.
   – Нам бы теперь людей поснимать.
   – Я знаю одного человека, – сказал Виталий. – Очень хороший мужик.
   – Что за он? – заинтересовался Хворостецкий.
   – Бомж. Он живет здесь, в зоне, уже лет десять, с самой аварии.
   – Этого не может быть! – не поверил Хворостецкий. – Десять лет здесь не проживешь, сдохнешь!
   – Сам ты сдохнешь, он же здесь не пьет и не курит, – сказал Семага. – Его зовут Володька Кондаков, он мой, можно сказать, друг.
   – Ну и друзья у тебя! – захохотал Бархотин.
   – А что тебе? Это настоящие ребята, настоящие люди, не то что ты.
   – У тебя друзья, Семага, – отбросы, всякая рвань, как и ты сам.
   – Молчи, придурок, – осадил Бархотина Семага, – ничего ты в людях не понимаешь.
   – Так где этот твой житель зоны?
   – Хрен его знает… – Виталий задумался, а потом сказал:
   – Есть здесь на примете пара дежурных точек, надо по ним проехаться, и обязательно в одной из них мы его зацепим.
   – Проехаться… Ты же еще обещал церковь .найти! – забрюзжал Хворостецкий.
   – Вот когда мы найдем Кондакова, он покажет нам и церковь, если только он ее зимой не поджег от скуки. Он здесь каждую звериную тропинку знает, каждый птичий куст. Настоящий сталкер.
   – Как ты сказал, Виталик?
   – Я говорю – сталкер чернобыльской зоны.
   – О, о, сталкер… – возбудился сразу же Хворостецкий. – Такого мне и надо.
   Он молодой? Старый?
   – Если найдем – увидишь.
   – А он говорить не разучился?
   – Он говорит, как по книге. Философ.
   – Да ладно тебе – философ! Не могут здесь жить философы, все философы живут в столицах.
   – Ты что, – сказал Семага, – не знаешь, что Диоген жил в бочке и не в Афинах?
   – Так то Диоген, так то в Греции. А здесь зимой как задует, как пойдет снег – ни в какой бочке не спрячешься! Действительно церковь подожжешь, чтобы согреться.
   – Ну ладно, если повезет, найдем Кондакова, ты сам убедишься.
   – Куда едем? – спросил Хворостецкий.
   Виталик показал на карте место.
   – Только знаешь, может быть, мы не доберемся туда на нашей машине. Там дороги, наверное, уже и нет, придется идти пешком.
   Микроавтобус завелся и покатил по разбитой, размытой дождями гравийке.
   – Вот здесь поворот.
   – Сам вижу, что. поворот! – рявкнул водитель, он не любил, когда лезут в его дела, и начинал злиться.
   – Ну ладно, ладно, не злись. Хочешь, налью минералки? Сушит, небось?
   – У меня уже живот лопается от твоей минералки, – буркнул водитель, грубо, как трактор, разворачивая микроавтобус. Пассажиры едва не попадали со своих мест.
   – Осторожнее, ты! – крикнул Хворостецкий, хватаясь за ящик с водкой.
   – Вы что, в кювет хотели свалиться? Так свалились бы, если бы не я.
   Видите, сплошные колдобины.
   Микроавтобус благополучно переехал низину и начал взбираться на гору.
   Дорога пошла получше, и все приободрились, У большой группы деревьев под линией электропередачи с оборванными проводами Виталий и попросил остановиться. Тем более что дальше и ехать было невозможно. Он выбрался из машины и сказал:
   – Минут через десять-двадцать я вернусь. Если Володьки там не будет, поедем дальше.
   Обычно таким людям, как Виталий Семага, везет. И стоит им о чем-нибудь подумать, как оно обязательно случается. Захочется выпить – тут же друг с бутылкой заявится, которого года два не видел. Деньги кончатся – заказ подвернется с хорошим авансом. Так произошло и на этот раз. Он подошел к заброшенному хутору и принялся громко кричать:
   – Э-ге-гей! Володька! Володька! Кондаков! Выходи, это я, Семага!
   Съемочная группа, оставшаяся рядом с микроавтобусом, прислушивалась к крикам журналиста.
   – И что, ты думаешь, он выйдет? – спросил Валерий у Хворостецкого.
   – А черт его знает! Может, выйдет, а может, и нет, Я бы на его месте вышел.
   Володька отлеживался на чердаке. Забраться к нему можно было только через люк, но лестницу Кондаков втащил наверх, а люк закрыл на палку. Он услышал крики и вздрогнул. Но голос показался ему знакомым. Он припал к щели между досками и увидел человека, стоящего шагах в ста от хутора. Человека он когда-то уже видел. И еще минуту-другую поразмыслив, Кондаков вспомнил: «Ха, да это же Виталик! Пьяница Виталик, мой кореш. Ну и морда же у него, опухла, точно пчелы покусали». Он открыл люк, который пронзительно скрипнул, и, чуть не свалившись вниз, закричал::
   – Э-ге-гей! Виталик! Э-ге-гей! – и стал опускать лестницу.
   Виталий, услышав голос Кондакова, бросился к хутору так, словно умирал от жажды, а там ему могли дать родниковой, холодной как лед воды. Семага и Кондаков обнялись.
   – Брат, ну ты и даешь! – Семага пританцовывал от радости. – А я-то думал, уж не найду тебя.
   – Мог бы и не найти, – философски заметил Володька, – я здесь появился только вчера.
   – А мы вчера были далеко. Мы тут кино снимаем про вашу зону.
   – Кино снимаете? – удивился и одновременно обрадовался Кондаков.
   – Да, документальный фильм, для немцев. Хочешь сняться? – про немцев Володьке можно было и проболтаться: денег он никогда не просил.
   Володька наморщил лоб и принялся потирать щеку, а затем ковырять в носу.
   – Вообще-то можно, ведь я артист.
   – Ну вот и класс. А выпить хочешь?
   – Не-а! – отрезал Кондаков. – Ты же знаешь, что я пью очень редко, как лекарство.
   – И мы тут пьем, как лекарство. Ну ладно, ладно, пошли, я тебя познакомлю.
   Кондаков забеспокоился:
   – С кем это?
   – Да ты не бойся, нет ни милиции, никого. Все тут свои, даже немцы.
   – А, тогда можно. А я лежал, читал книгу…
   – А что читаешь?
   – Как это что историю читаю. Ты что, не помнишь – я же тогда тебе эту книгу показывал?
   – Может, и показывал. Историю, говоришь?
   – О турках-сельджуках.
   – О чем? – изумился Виталий.
   – Об Османской империи, о том, как она образовалась и как распалась.
   – И что, интересно?
   – Интересно, – с чувством собственного достоинства сказал Кондаков.
   – А как тут вообще? Как жизнь?
   – Как всегда, – пожал плечами Володька, – гоняют иногда, облавы делают. А так ничего.
   – А жрешь что?
   – Еды сейчас хватает. Рыбы в реке – прорва. Уху варю, на прутике рыбу жарю, а иногда на сковородке.
   – А хлеб у тебя есть?
   – А зачем мне хлеб? Ягод много, скоро яблоки пойдут.
   – Понятно, понятно. Ну вот обо всем этом и расскажешь. Камеры не боишься?
   – Камеры?
   – Той, которой снимают фильмы.
   – А, этой. Так о чем я должен рассказывать?
   – О чем хочешь. С тобой режиссер начнет разговаривать, а дальше тебя самого понесет.
   – Какой-такой режиссер? – насторожился Кондаков.
   Возможность сняться в кино его соблазняла, но в то же время эта возможность и пугала.
   – Слушай, Виталик, – Кондаков остановился, – а это…
   – Что?
   – Мне ничего не будет?
   – В каком смысле?
   – Ну, если меня покажут, менты увидят, они потом меня поймают.
   – Да кто тебя поймает? Да и вообще это кино будут показывать за границей.
   – За границей?
   – На эколоптческом фестивале в Германии.
   – В Германии? – переспросил Володька.
   – Ну да.
   – У немцев, значит? – занудствовал Кондаков.
   – Да, да. Пошли, пошли! Э-эй! – громко крикнул Виталий и, взяв Володьку за локоть, хотел потащить за собой.
   – Да погоди ты! Надо же в порядок себя привести, причесаться, умыться.
   – Ты еще галстук нацепи.
   – Нет у меня галстука. Раньше был…
   – Да брось ты, пошли скорее!
   Вскоре Володька Кондаков и Виталий Семага появились у микроавтобуса. Едва увидев Кондакова, Хворостецкий чуть не завизжал от восторга. Вот такого сталкера он и мечтал снять. Но реальный сталкер был грандиознее самой смелой режиссерской мечты.
   Володька Кондаков оказался словоохотлив, и речи полились. Хворостецкому оставалось лишь время от времени задавать вопросы и регулировать ими монолог Володьки Кондакова, когда он скатывался на рассуждения о судьбе Османской империи. Он имел мнение обо всем, о чем бы его ни спрашивали: о политике, о жизни в космосе… Затем переключался на жизнь в зоне, освещал вопросы кулинарии, рассказывая о том, как однажды зимой умирал от голода и ему пришлось питаться собачатиной. Все это перемежалось выдержками из всевозможных учебников, которые Володька пересказывал совершенно произвольно и вставлял к месту и не к месту. В общем, замечательный получился разговор, замечательный в смысле кино. Из него можно было сделать все, что угодно. Кондаков толковал о любви к женщине и о любви к родине. Он говорил о том, что такое Земля и что такое смерть, о гуманизме и подлости, о трусости и терроризме. Его мысль, как синичка с ветки на ветку, бойко и непринужденно перескакивала с одной темы на другую.
   Ханна Гельмгольц слушала откровения этого сталкера-мессии затаив дыхание.
   И Володька, видя, с каким вниманием к нему относятся образованные люди, приехавшие снимать кино, распалялся все более и более. Когда Хворостецкий задал вопрос о мутантах, Володька незамедлительно прочел мини-лекцию о том, как происходят изменения в организмах всего живого, и о том, какие чудеса, каких уродов он видел собственными глазами. Поверить в его слова было тяжело. Но, глядя на него самого, одичавшего и ободранного, можно было согласиться с существованием каких угодно монстров ничего другого не оставалось.
   Хворостецкий в душе ликовал.
   – Послушай, Володька, а какие-нибудь тайны у вас в зоне есть? Вот происходит здесь что-нибудь непонятное даже тебе?
   Кондаков задумался всего на несколько мгновений и выдал:
   – Да, есть одна тайна, которая меня волнует.
   – И что же это? – попытался уточнить Хворостецкий, показывая кулак оператору, мол, если загубишь этот эпизод – убью!
   – Да знаете, военные… Они приезжают, что-то непонятное делают, стреляют животных… В общем, я их побаиваюсь, потому что они мне непонятны.
   – Военные, говоришь? – навострил уши режиссер.
   – Да. Сутки тому я выследил их.
   – Кого?
   – Военных на большой машине. Они приехали на ферму и спрятались в ней.
   «Военные в зоне? Для заграницы – то, что надо! Там любят все, что связано с бывшей Советской Армией».
   – Послушай, Володька, а это далеко?"
   Кондаков зачем-то посмотрел на слепящее солнце и махнул рукой на запад.
   – Да нет, недалеко. Если напрямую тропинками, то километров семь-восемь будет. А если по дорогам – то все пятнадцать.
   – Так поехали съездим к ним, снимем что-нибудь!
   Володька пугливо поежился:
   – Э, нет, я не поеду!
   – Почему? .
   Камера была включена, красная лампочка индикации горела, показывая, что запись продолжается.
   – Я боюсь всяких военных, они злые люди.
   – Так ты же с нами, – успокоил Хворостецкий, – в случае чего мы тебя защитим, тем более, у нас есть разрешения на съемки в зоне.
   – Разрешения? – уточнил бомж.
   – Да, у Виталика целая папка.
   Кондаков посмотрел на приятеля. Виталий в ответ закивал:
   – Да-да, целая папка от органов власти.
   – Ну, тогда можно и съездить.
   – Поехали, поехали, – заторопил Хворостецкий и, положив руку на плечо оператора, тихо прошептал:
   – Этот уже отговорился. Хорош снимать, хорош садить аккумуляторы. Сейчас поедем снимем военных. Может, чего-нибудь толковое получится. Но водитель заупрямился и ехать отказался. Никто не понимал причины. Анатолий мотнул головой в сторону ящика с провизией:
   – Надо бы подкрепиться. Солнце высоко, полдень, пора обедать.
   – А, да-да, – сказал Хворостецкий, – извини, я забыл. Водители должны питаться, как космонавты, а Мы – люди творческие, можем жить на одной водке.
   – Вот и я о том, – съязвил Кошевников.
   Трапеза была недолгой – какой-нибудь час или чуть больше. Выпив полстакана водки, Володька Кондаков мгновенно опьянел и понес такую околесицу, что Ханна Гельмгольц очумела вконец. Он взялся разглагольствовать о сексе, о котором за десять лет изрядно подзабыл, А Хворостецкий, слушая бредни Кондакова, хохотал на весь автобус. Смеялись и остальные.
   – Показывай дорогу, сталкер.
   Кондакова посадили рядом с водителем, что сразу же придало Володьке значимости. Он надул щеки, заросшие рыжей бородой, и принялся, размахивая грязной рукой, указывать путь:
   – Вот там направо, потом налево. А внизу осторожнее, там ручей.
   Водитель гнал микроавтобус, всех потряхивало. В одном месте они не смогли переехать полуразвалившийся мост, и пришлось двигаться в обратную сторону. Но с таким штурманом, как Кондаков, съемочная группа не боялась потеряться на разбитых дорогах чернобыльской зоны. Вскоре они выбрались на ту гравийку, по которой несколько дней назад шел тяжелый военный «КрАЗ» с тентом.
   – Туда, вперед! – махнул рукой Володька, и Анатолий прибавил газу. – Только осторожно, там военные застряли, – предупредил Кондаков. – А вот там лежит убитый лосенок, если его еще собаки не растащили, – ткнул пальцем Кондаков, высунув руку в окошко.
   – Какой лосенок?
   – Маленький. Был с лосихой, военные его застрелили. При мне было.
   – Зачем? – спросил Хворостецкий.
   – У них спросишь, если хочешь, – ответил Володька, глядя на петляющую дорогу.
   Когда до колхозной фермы оставалось с полкилометра, Володька вдруг сказал:
   – Ай, ну их к черту! Может, не поедем?
   – Как это не поедем?
   – Нет, я не хочу, – твердо заявил Кондаков и вынрыгнул из микроавтобуса.
   – Почему?
   – Они и по мне стреляли.
   Семага выбрался следом и стал его уговаривать. Выбрались и все остальные.
   Хворостецкий попросил Бархотина:
   – А ну-ка, сними общий план этой фермы.
   – Зачем тебе это?
   – Ну я тебя прошу.
   Из машины была извлечена камера, и оператор снял план. Все уговаривали Кондакова, а он ни в какую не хотел идти к ферме. Хворостецкий уступил:
   – Ну ладно, подожди нас здесь. Мы съездим быстренько, а потом вернемся за тобой. И ты нас завезешь к церкви.
   – К какой церкви?
   – Ну, синяя такая… – объяснил Семага. – Помнишь, ты в прошлом году показывал?
   – А-а-а, это куда поп вернулся?
   – Ну, я не знаю, вернулся или не вернулся.
   – Вернулся, вернулся – затараторил Кондаков, – мужик он ничего, вокруг людей нет, а он один. И живет в этой церкви, и служит.
   – А кто к нему ходит?
   – Никто не ходит. Собаки прибегают, птицы прилетают, и больше никого.
   – А он нормальный? – спросил Хворостецкий.
   – Кто? Поп? Конечно, нормальный. Я иногда, правда, думаю, что он немного чокнутый.
   – Почему ты так думаешь, Володька? – не отставал Хворостецкий.
   – Он говорит, что Бог забыл эту землю.
   – Ну и правильно говорит.
   – Да нет, не правильно. Он о ней вспомнил.
   – Ну ладно, пошли. Подожди здесь, мы. скоро. Поговорим с военными – и назад.
   Юрий подошел к Анатолию Кошевникову:
   – Слушай, ты поезжай, а мы пойдем пешочком, присмотрю пару точек для съемки.
   – Как хотите, – водитель уселся в машину.
   – А может, и я поеду? – предложила Ханна Гельмгольц, – Пойдем с нами. Пройдешься, подышишь воздухом.
   – Но здесь же радиация! – сказала Ханна.
   – Да какая, к черту, радиация? Забудь о ней, – заулыбался Виталий Семага, показывая свои крепкие белые зубы.
   Кошевников вспомнил:
   – Мне надо долить масло, я потом подъеду.
   – Ну давай…
   И съемочная группа направилась в сторону фермы. Уставшие за день тяжелой работы, они едва тащились по идущей в гору дороге. Душу Хворостецкого согревала надежда, что сейчас он сможет снять что-нибудь интересное, какой-нибудь сногсшибательный сюжет с военными.
   «Ведь они тоже люди, – рассуждал Хворостецкий, – и если их разговорить, то они расскажут что-нибудь эдакое. А глядишь, и снять удастся что-нибудь занятное. Скорее всего, приезжают сюда поохотиться, рыбу половить, просто так, из интереса».
   Семага брел, поддерживая Ханну Гельмгольц под руку, и Хворостецкий, время от времени оборачиваясь, подмигивал то Виталику, то Ханне. Немка отвечала двусмысленной улыбкой, которая злила Хворостецкого. Но когда он работал, у него не возникало навязчивых мыслей о женщинах. Когда же работа заканчивалась, начинало садиться солнце и он выпивал стакан водки или пару стаканов вина, его плоть начинала бунтовать и требовать развлечений, причем немедленно.
   «Ничего, этой ночью не получилось – следующей получится. Вот разожжем костерок, выпьем как следует – и ты будешь моей, стерва немецкая, блядь фашистская!» – в сердцах выругался Хворостецкий, хотя Ханна ему в общем-то нравилась, несмотря на то, что не отличалась особой привлекательностью. А сама Ханна льнула к Виталию. Хворостецкий с Бархотиным шли рядом, Гельмгольц и Семага шагах – в двадцати за ними.
   Когда они уже поднялись на холм, Хворостецкий увидел двух военных в камуфляже, с автоматами наперевес.
   – Ничего себе! – сказал он негромко оператору. – Включи камеру и неси ее в руках. Может быть, понадобится пара планов. И вообще, когда я подойду, камеру не выключай, пускай себе пишет.
   – Да ни фига хорошего не получится! С вояками лучше не связываться.
   – Ладно, не твое дело. Ты уж постарайся, чтобы получилось. Ты же умеешь, – польстил оператору режиссер, – А с ними я договорюсь.
   Валерий сумрачно улыбнулся в ответ и включил камеру.
   Один из военных поднял руку, предупреждая, чтобы незваные гости остановились и не приближались. Между военными и режиссером с оператором оставалось шагов пятнадцать-семнадцать. Оператор опустил камеру и помахал левой рукой. Помахал вполне добродушно, приветливо: дескать, добрый день, мы вот здесь заблудились, сбились с дороги и не подскажете ли… Один из военных быстро скрылся за углом фермы. Заскрипели ворота, и перед фермой появилось еще трое. Все они были в камуфляже, двое – с автоматами.
   – Кто такие? Что надо? закричал один из них – это был полковник Сазонов. – Стоять!
   – Мы съемочная группа, кино снимаем.
   – Какое, на хрен, кино? Здесь проводятся учения. Кто вас сюда пустил?
   – У нас есть официальное разрешение. Мужики, вы чего? Мы три дня людей не видели.
   – Дай-ка предупредительный выстрел. Чего они сюда лезут? – негромко сказал полковник, и человек стоящий справа от него, поднял ствол автомата и трижды выстрелил.
   Грохочущее эхо полетело от пригорка вниз. Ханна и Виталий Семага замерли на месте. Ветер дул к ферме, и Кошевников, находившийся за пригорком, ничего не слышал. Он запустил двигатель и погнал машину вверх по дороге.
   – Стоять! Стоять! – полковник выхватил у стоящего рядом военного автомат, дал длинную раскатистую очередь поверх голов.
   Ее-то водитель расслышал и вообразил, что таким образом военные приветствуют появление съемочной группы. Он прибавил газу, микроавтобус подбросило на колдобине, и он съехал с мостика на гравийку. И в этот же момент прогремел глухой тяжелый взрыв. Темно-синий микроавтобус швырнуло передком в воздух, он вспыхнул. А секунд через тридцать раздался оглушительный взрыв бензобака.
   – Я же говорил! Я же предупреждал! Не двигаться!
   Оператор и Хворостецкий развернулись. Камера работала, снимая горящие обломки автобуса и клубы черного едкого дыма, поднимавшегося вверх. Ханна прижалась к Виталию, словно надеясь за его плечом укрыться от неминуемой беды.
   – Уходим, уходим…
   Хворостецкий попятился назад.
   – Стоять! Ни с места! – грозно крикнул тот, кто стрелял, и вразвалочку двинулся с пригорка вниз. Еще четверо растянулись цепью, охватывая полукольцом съемочную группу.
   – Ни с места! Руки вверх!
   Оператор положил камеру на землю.
   – Господи, Господи, что такое!? – шептал он, с ужасом глядя на направленные на него стволы.
   – Мы съемочная группа, мы приехали…
   – Молчать! – приказал Сазонов. – Я же предупреждал – не приближаться!
   Какого хрена ваш автобус поехал сюда?!
   – Мы ничего не знали, ничего!
   И только сейчас до Хворостецкого дошло, что их водитель, документы, провизия и все отснятые пленки сгорели в темно-синем автобусе. И он, развернувшись, не обращая внимания на крики военных, побежал к искореженному автомобилю. Туда же бросился и Виталий. Их догнали, повалили на землю, связали и, подталкивая в спину автоматами, повели на ферму.
   – Какого хрена вы здесь появились, придурки? – ругался полковник Сазонов, игнорируя отчаянные попытки пленников что-то объяснить. Володька Кондаков сидел под березой и курил. Когда он услышал выстрелы, то инстинктивно вскочил на ноги, готовый броситься в близлежащий кустарник. Но тут же сообразил, что ему-то самому пока не угрожает никакая опасность. Он залез на березу и увидел ужасное зрелище: темно-синий, такой шикарный микроавтобус взорвался.
   – О, черт подери! – пробормотал Володька, едва не сорвавшись с дерева. – Надо делать ноги! Но сила любопытства удержала его на месте. Он прижался к стволу березы так, чтобы его не было заметно, и принялся наблюдать. Он видел, как военные схватили его новых друзей, видел, как ударили в спину его приятеля Виталия Семагу, когда он споткнулся, как тот упал, как его пинками заставили подняться… "Наверное, никакие это не военные. Хорошо, что я не пошел с ними!
   Меня бы точно повязали!" А обломки микроавтобуса продолжали пылать в кювете, черные клубы дыма поднимались все выше и выше.
   «Нет, надо уносить ноги. Черт с ними, с этими киношниками! Свяжешься с ними – не развяжешься. Попадешь в какую-нибудь дрянную историю, обязательно милиция начнет тормошить. А ведь это я привел их к ферме! Но ведь они же сами хотели чего-нибудь непонятного. Вот и показал я им тайну зоны. Странно, почему стреляют, автобус взорвали? Что-то здесь не так. Да хотя какое мое дело!..»
   Володька Кондаков спрыгнул на землю и бросился в кусты. Но мысль о попавших в беду друзьях терзала Володькину душу… И он, тяжело вздохнув, двинулся в сторону болота.
   «Милош Обилич не оставил бы своих басурманам», – нашел объяснение своему альтруизму бомж. Выходить на дорогу он не отважился, рассудив здраво, что если военные не охнув взорвали автобус, то что им стоит пристрелить какого-то жалкого безвестного бродягу.