Страница:
– Да, за ним не угонишься.
– Да я и не собираюсь, я просто так, раззадорить его хотел. Пусть съездит, потрахается. А то он какой-то нервный в последние дни, даже говорить с ним стало тяжело. Все кричит, злится… И то ему не так, и это не этак. Говорил я ему, женитьба до добра не доведет. Наверное, его Анжела объявила забастовку и уже. даже за баксы не хочет подставляться.
Пашаримов пожал плечами, дескать, у каждого свои заморочки. Он хорошо знал жену Аркадия Геннадьевича еще по тем временам, когда она носила девичью фамилию, и был глубоко убежден, что такую сволочь, как эта баба, еще поискать надо. Что ее на пушечный выстрел нельзя подпускать к деньгам, ей всегда мало будет, сколько ни дай.
– Нет, не могу я так, – вздохнул Артур, – все-таки поеду.
– А гости?
– Что гости? Напились как сволочи. Никто и не заметит, что я уехал.
Оставляю тебя, Пашаримов, за старшего.
Глава 10
– Да я и не собираюсь, я просто так, раззадорить его хотел. Пусть съездит, потрахается. А то он какой-то нервный в последние дни, даже говорить с ним стало тяжело. Все кричит, злится… И то ему не так, и это не этак. Говорил я ему, женитьба до добра не доведет. Наверное, его Анжела объявила забастовку и уже. даже за баксы не хочет подставляться.
Пашаримов пожал плечами, дескать, у каждого свои заморочки. Он хорошо знал жену Аркадия Геннадьевича еще по тем временам, когда она носила девичью фамилию, и был глубоко убежден, что такую сволочь, как эта баба, еще поискать надо. Что ее на пушечный выстрел нельзя подпускать к деньгам, ей всегда мало будет, сколько ни дай.
– Нет, не могу я так, – вздохнул Артур, – все-таки поеду.
– А гости?
– Что гости? Напились как сволочи. Никто и не заметит, что я уехал.
Оставляю тебя, Пашаримов, за старшего.
Глава 10
«Деньги нужны всем, и деньги не пахнут», – любил приговаривать известный режиссер Юрий Хворостецкий. Он уже несколько лет нигде не работал. Точнее, не числился в штатных расписаниях. Но тем не менее, он процветал. И непонятно, что было этому причиной – то ли его несомненный талант, то ли его чисто национальная пронырливость, но возможностями он обладал колоссальными, и не только на территории бывшего СССР – для него был открыт весь мир. И если где-то появлялась возможность заработать денег, то все знали:
Юрий Хворостецкий появится там со своим очередным кинопроектом. Ему уже несколько раз удавалось сорвать неплохие гранты с фонда Сороса, а также с различных компаний в ближнем и дальнем зарубежье. А способствовала успехам неуемная жажда богатства и славы.
Как-то лет шесть тому назад, Юрию Хворостецкому повезло или, как говорят уголовники, подфартило. Его фильм, запрещенный белорусскими властями к показу на телеэкранах, попал за границу. И на одном из многочисленных европейских фестивалей получил гран-при. Фамилию режиссера-победителя внесли в международные каталоги.
Постепенно ареал связей расширился, и Юрий Хворостецкий после своего удачного международного дебюта развил кипучую деятельность. Сделать это было не особенно сложно, потому что проектов в его седой, немного лысоватой голове роилось неисчислимое множество. Тем более, автор этих. проектов всегда умел преподнести их именно в том свете, в каком хотелось возможному заказчику. Чутье на конъюнктуру у Юрия имелось безошибочное, как у охотничьего пса на дичь.
Вот тогда у него и появилась масса знакомых – продюсеров кинопроизводящих организаций как в странах СНГ, так и в Европе. Начались заграничные вояжи Хворостецкого: Франция, Китай, Израиль, Финляндия, США… По каким только землям не ступала нога Хворостецкого, обутая в белую раздолбанную кроссовку!
Жил Хворостецкий в Минске. Вернее, в Минске жили его жена и двое детей, а он сам постоянно находился в разъездах. Во время одной из своих загранкомандировок – правда, командировки ему никто не выписывал, ездил он преимущественно на деньги приглашающей стороны – Хворостецкий в очередной раз оказался в Германии.
Дело было в декабре 1995 года. Как раз кончились Рождественские праздники, кончилось затишье, и все приступили к работе, по инерции праздника ожидая подарков судьбы, счастливых, разумеется. Вот тут-то и возник Юрий Хворостецкий с одним из своих проектов.
Он пришел переговорить с одним из продюсеров известной телекомпании.
Вначале разговор велся об экологии и кино, ведь на носу уже был кинофестиваль экологических фильмов в Мюнхене. Юрий напрягся, немного покраснел, а затем, выпучив глаза, придвинулся к продюсеру поближе и шепотом стал излагать ему, путаясь в английских и немецких словах, суть своей задумки. А суть сводилась к следующему:
– Я смогу привезти то, чего никто другой не привезет вам и не покажет.
– Что же это такое? – вяло поинтересовался в общем-то осмотрительный продюсер, наученный остерегаться проходимцев, особенно если появлялись они с просторов распавшегося Союза.
И уж тут, не жалея красок, Юрий принялся расписывать то, чего он сам никогда в глаза не видел, но то, о чем говорили в Белоруссии на каждом углу:
– Я привезу фильм из чернобыльской зоны!
– Эта проблема немного потеряла актуальность у нас, на Западе, – осторожно заметил немец.
– Вот увидите, кто-нибудь ушлый о ней обязательно вспомнит, – под «кем-нибудь ушлым», Юрий, естественно, подразумевал себя, – тем более, в этом году десятилетие чернобыльской аварии.
Глаза продюсера вспыхнули, едва он услышал о таком замечательном совпадении. Что-что, а Чернобыль известен на весь мир. Ведь еще никогда и нигде не взрывалась целая атомная станция и нигде не было такой огромной территории, огороженной колючей проволокой, территории, которая называется «зона».
– Ну и о чем же будет этот фильм? – попыхивая дорогой сигарой, осведомился кинопродюсер. – Заросшими травой дорогами да заколоченными домами мы тут никого не удивим.
– Этот фильм будет о монстрах, обитающих в зоне! – с готовностью поделился своим видением будущей ленты Юрий Хворостецкий.
– О каких таких монстрах? – слегка опасливо, но в то же время заинтересованно спросил кинопродюсер.
– А вы что, не знаете? Хотя да, откуда вам здесь знать? Живете в Европе, все у вас есть, все у вас хорошо. А там такое творится! Монстры ходят, ползают, ковыляют – самые настоящие. Вы теленка когда-нибудь видели с двумя головами или с пятью ногами?
– Нет, никогда не видел. Разве что в фильмах ужасов.
– Какие ужасы?! У вас тут одни комбинированные съемки, муляжи, чучела, – замахал руками Хворостецкий, не замечая в радостном порыве возбуждения, что пепел его сигареты сыплется на брюки продюсера. – А собак без шерсти вы видели? А волков-людоедов? А людей-людоедов? Там, в зоне, дорогой вы мой, живут люди. И этим людям питаться нечем, они охотятся друг на друга. Настоящий каменный век.
Ходят не пойми в чем, как тысячу лет назад, напяливают на себя шкуры убитых животных. В общем, ужас какой-то что там творится! И это в наши дни, когда все можно заснять на кинопленку или на видео.
– А откуда вы все это знаете?
– Приходилось бывать, – веско молвил Хворостецкий и, взяв стакан виски со льдом, быстро опрокинул содержимое в рот, отчего его и без того красное лицо стало просто пунцовым. Льдинки, немного подумав, он тоже проглотил. – Вот это все я могу снять. Правда, такой фильм будет стоить немалых денег. Но что такое деньги по сравнению с фурором, какой можно произвести подобным фильмом?
– Вы имеете доступ в зону?
– Разумеется. Ну что на экологический фестиваль Привезут другие страны?
Что они могут? Тюленей да чаек, перепачканных нефтью? Браконьеров, охотящихся на бенгальских тигров? Монстров вам никто больше не привезет, только я – Юрий Хворостецкий! Продюсер тогда ничего определенного не сказал, обещав подумать.
Правда, с этим же предложением в те же дни режиссер из Минска обратился еще к полдюжине крупных и мелких продюсеров. И как ни удивительно, все отвечали одинаково:
– Надо подумать.
– Ну что ж, думайте, – с этими словами Хворостецкий покинул Германию, оставив везде, где мог, свою новенькую визитку.
И брошенное зерно дало свои всходы. Результат даже намного превзошел ожидания. Продюсеры раструбили о затее Хворостецкого. О том, какой удивительный фильм будет сниматься, узнали во Франции, в Финляндии, Швеции и даже в далекой Японии. Заказы посыпались на Хворостецкого, как листья осенью. Оставалось дело за малым, вернее, за самым главным: поехать в зону, предварительно добившись разрешения, и снять фильм, который потом можно будет выгодно продать.
Хворостецкий, отдать ему должное, был предприимчивым и смышленым режиссером. В ответ на запросы и заказы он попросил аванс на производство фильма. И многие на предложение режиссера клюнули, предоставили деньги. Он заключил договоры сразу с тремя телекомпаниями на три фильма, оговорив сроки производства так, чтобы эти ленты не пересеклись ни на одном из фестивалей. Но, естественно, чтобы фильм снять, требовалось, кроме режиссера, еще несколько человек. И Хворостецкий без труда нашел их; о том, что кто-то сможет отказаться, он даже не думал, обещать золотые горы Юрий умел.
Самое главное, ему нужен был человек, который неоднократно бывал в зоне и более-менее там ориентировался. Таким человеком оказался тридцатилетний журналист Виталий Семага, у которого в этой жизни кроме работы ничего не было – ни машины, ни квартиры, ни даже приличного костюма. Впрочем, для поездки в чернобыльскую зону ни к чему фрак и бабочка, достаточно военного камуфляжа.
Вскоре был нанят и оператор – такой же авантюрист, как Семага и Хворостецкий. Двухметровый гигант Валерий Бархотин с длинными светлыми волосами и лицом, напоминающим лицо хронического алкоголика, хотя до этой стадии Бархотин дойти еще не успел. При всем при том, что оператор был большим любителем зелья из бутылок с самыми разнообразными этикетками, специалистом он слыл неплохим и когда работал, забывал обо всем остальном. Мог, если это было нужно, лечь в грязь и вести съемку из лужи, мог работать под проливным дождем и в лютую стужу, а если понадобится, то и пролететь над городом привязанным к шасси вертолета. О шасси самолета ему еще не приходилось задумываться – хотя если бы кто-то предложил Валерию такой трюк, то он наверняка, предварительно приняв стакан водки и немного подумав, согласился бы.
Еще для такой операции требовалась машина, желательно микроавтобус.
Помогла в этом маленькая невзрачная девушка. Точнее, девушкой Ханну Гельмгольц назвать было можно с натяжкой. Она уже давным-давно являлась женщиной, побывавшей замужем, хотя выглядела субтильной и неискушенной. Она числилась представительницей одного из гуманитарных фондов, что-то вроде «Взаимного прощения», и когда Семага с Хворостецким сумели ей втолковать, что от нее требуется, Ханна согласилась. Наверное, и в ее крови присутствовали тела авантюризма. Единственным условием, которое поставила Ханна Гельмгольц, было наличие в титрах фильма ее фамилии, а также названия ее гуманитарного фонда.
Было обещано выполнение всех ее прихотей в обмен на темно-синий микроавтобус фирмы «Мерседес», который находился в распоряжении Гельмгольц или, вернее, «Взаимного прощения». Водитель микроавтобуса Анатолий Кошевников поначалу, когда узнал, что предстоит длительная поездка в чернобыльскую зону, запротестовал. Но дополнительная сотня дойчмарок сделала его сговорчивым и покладистым.
«Хрен с вами, – подумал Анатолий, кладя в карман шуршащую-хрустящую новенькую банкноту, – за сто марок я и друга продам. Да и делать мне ничего не надо, веди себе машину, да и стекла можно закрыть, пыли меньше будет».
И со съемочной техникой вопрос тоже решился молниеносно. Имя Хворостецкого знали повсюду, тем более что наличествовало гарантийное письмо от немецкого посольства, бравшего на себя возможный риск. Короче, процесс пошел.
И никто не удивился, когда уже через неделю была сформирована съемочная группа, открыт счет в одном из неприметных коммерческих банков, изготовлена печать, бланки, а с ответственными за проникновение в зону лицами достигнута договоренность.
Экологический фестиваль в Мюнхене должен был состояться в начале сентября.
Фильм Юрия Хворостецкого, еще не снятый, заявили, оставались сущие пустяки – поехать в зону, снять материал, затем его смонтировать и озвучить.
Конечно же, главную проблему представляла сама экспедиция в зону. Для этой поездки было закуплено два ящика водки минского ликероводочного завода «Кристалл», пиво, два ящика минеральной воды, всевозможные консервы, концентраты супов и все то, без чего не может работать уважающая себя съемочная группа.
– Виталий, – спросил Хворостецкий, постукивая кулаком по колену журналиста, – а правда, что там можно отыскать теленка с двумя головами?
– Ты что, долбанулся, Юра? удивился Виталий. – С каким еще двумя головами?
– Ну говорят же и пишут… Мол, там рождаются страшные мутанты…
– Мутанты? Сам ты мутант! – сказал Виталий.
– Ну ладно… Так что, там нет киногеничных телят?
– Во всяком случае, я не видел.
– А что ты там видел эдакого, что может произвести фурор и от чего волосы на голове западного зрителя дыбом встанут?
– Волосы на голове, может, и встанут, а вот твой член, Юра, возможно, не встанет после съемок. Хворостецкий разволновался не на шутку. Наряду со всеми положительными качествами у него имелось одно отрицательное. Хотя как сказать… Он был ужасным бабником, все об этом знали. Хворостецкий не скрывал своих пристрастий и каждому встречному-поперечному любил рассказывать, как он трахнул ту или иную девицу, и обязательно добавлял, что та визжала от удовольствия.
Семага не сомневался, что половина рассказов Хворостецкого – творческая фантазия режиссера. Поэтому и поддел его, напомнив о влиянии радиации на мужскую доблесть.
– Но сам-то ты как, Виталик? – изменившимся голосом прошептал Хворостецкий.
– А я ничего.
– В смысле – вообще ничего? – в голосе Хворостецкого прозвучало сочувствие.
– Да нет, что ты, Юра, все нормально.
– Ну, будем надеяться, обойдется и со мной. Хотя я слышал, – громко заговорил Хворостецкий, а сидели они в это время в баре телестудии, – что от определенных доз радиации у мужчин происходит гиперсексуальность, – Посмотрим, вдруг у тебя и произойдет, – промямлил Семага, опрокидывая в огромный, как у лягушки, рот рюмку коньяка и облизывая толстые губы.
– А что там все-таки есть экзотического? – не унимался режиссер.
– Экзотического? – пожал плечами Семага. – Ну, живут там в зоне всякие бомжи, уголовники…
– Их и на вокзале можно снять, – сказал Хворостецкий.
– В зоне не такие бомжи, там бомжи-философы.
– Они добровольно ушли в зону, чтобы их никто не беспокоил, не мешал размышлять.
– О чем?
– О смысле жизни…
– А что они там берляют? – задал естественный вопрос Хворостецкий.
– Что поймают, то и берляют.
– А что там можно поймать?
– Можно человека, можно кота, собаку, можно ворону, голубя. В общем, берляют все, что шевелится, лолзает, бегает, летает.
– Вот это уже что-то!
– Да, это любопытно. Правда, стошнить может, глядя, как они разделывают собаку или кота. А в остальном они милые люди.
– Что там еще есть?
– Точно могу тебе сказать – есть собаки без шерсти. Но я думаю, радиация здесь ни при чем. Обыкновенный лишай, от которого выпадает шерсть, стригучка.
– Голые собаки? – глаза Хворостецкого загорелись алчным огнем, он сразу представил эффектные кадры, где стая голых собак мчится за человеком, а затем разрывает его на куски. Для этого, конечно, придется сделать монтаж: человек бежит сам по себе, собаки сами по себе, потом все свести в одну линию, и получится…
Хворостецкий от удовольствия потер вспотевшие ладони: один из сюжетов его будущего фильма уже проклюнулся. Юрий был опытным режиссером-документалистом и знал, что, когда приезжаешь на место, жизнь сама подкидывает всяческие сюрпризы и подарки, успевай только включать камеру, и все это само полезет в кадр.
– А бабы там живут? – осведомился Хворостецкий.
– Живут и бабы. Только они все немытые.
– Бомжи с этими бабами трахаются?
– Конечно. Если хорошо поедят.
– Понятно, – Хворостецкий сплюнул под пластмассовый столик и подумал, что неплохо было бы снять какой-нибудь душещипательный сюжет о любви выброшенного из жизни бомжа к конченой алкоголичке – эдаких чернобыльских Ромео и Джульетте.
Таким образом, по мелочам, по крохам в его голове начал вырисовываться фильм.
В мае, когда все цвело и благоухало, съемочная группа на темно-синем микроавтобусе с серебристой трехлучевой звездой на капоте покинула город-герой Минск и помчалась в южном направлении – к Гомелю. Оттуда киношники собирались попасть в Наровлю, а из Наровли лежал прямой путь в чернобыльскую зону.
Разговоры в машине велись серьезные. Все, кроме водителя, попивали водку, убедив друг друга, что алкоголь не даст радиации проникнуть в организм.
Первым убеждать всех в этом принялся Виталий Семага. Он вытащил бутылку из ящика, развернул на откидном столике пакеты со снедью и разлил по пластмассовым стаканам водку. Водитель, смотревший вперед, жадно поглядывал и в зеркало заднего вида, утешая себя тем, что как только доберутся до ночлега, он своего не упустит и вылакает целую бутылку. А уж потом, в зоне, можно ездить и хмельному, благо дорожно-постовой службы там нет, как нет и встречных машин.
Он смотрел на раскрасневшиеся лица, мелькавшие в маленьком зеркальце, на улыбающуюся Ханну Гельмгольц, которую Хворостецкий уже начал хватать за коленки, обтянутые джинсами, на Семагу, который пытался влить ей в рот дополнительную дозу водки, убеждая женщину в целебном действии напитка, на оператора, который был уже пьян и сидел, обхватив голову руками, покачиваясь из стороны в сторону в такт толчкам движущегося автомобиля.
Группа как группа, все происходило, как всегда пять, десять, пятнадцать лет назад. Киношники ехали работать, снимать сенсационный фильм. Но перед этим, как водится, предстояло хорошенько выпить и прочистить мозги, забыть о цивилизованной городской жизни, приготовиться ко всяким неожиданностям и заморочкам. Как известно, пьяный человек, одурманенный алкоголем, всякие заморочки воспринимает намного спокойнее, чем трезвый, и его тяжело чем-либо смутить.
Не прошло и двух часов, как Юрий Хворостецкий похлопал водителя по спине и крикнул ему:
– Толя, тормози, надо отлить.
Водитель нажал на тормоз, и автомобиль замер как вкопанный. Пустые стаканы и бутылки приняли горизонтальное положение. Полную, из которой готовились наливать, Семага подхватил. Покачиваясь, Хворостецкий и Семага выбрались из машины. Ханна Гельмгольц осталась сидеть у самого окошка. Но Хворостецкому это не понравилось. Он подошел и постучал кулаком по стеклу.
– Фройляйн, не хотите ли отлить?
Немка неплохо говорила по-русски и знала смысл этого слова, но тем паче удивилась, потому что «отливать» ей было как бы и негде. Микроавтобус остановился в чистом поле, поблизости не виднелось ни кустов, ни деревьев.
Ханна пожала худенькими плечами и жестами дала понять, что условия для проведения подобной процедуры – неподходящие.
Семага заперечил:
– А мы тебя, фройляйн, закроем. Станем плечом к плечу, так ты сможешь присесть и сделать свое дело. Никто тебя и не увидит.
Ханна на это предложение отрицательно покачала головой. Единственным, к кому она могла обратиться за помощью, был трезвый Анатолий Кошевников, тем более, он находился у нее в подчинении, поскольку деньги водителю платила она.
Все выпили столько, что не догадались проехать еще немного – до леса.
Анатолий предложил простой выход: мужчины идут на одну сторону автобуса, а Ханна – на другую. Ханна присела. Слышала, как гогочут Семага с Хворостецким и журчат две сильных, напористых струи. Она едва успела застегнуть молнию джинсов и отскочить в сторону: прямо к ее ногам из-за колеса быстро приближалась все ширящаяся лужа, а режиссер с журналистом продолжали журчать и веселиться. В конце концов все угомонились, забравшись в машину, и Хворостецкий отдал приказ:
– Толя, вперед! До зоны нигде не будем останавливаться.
На что водитель свирепо ответил:
– Когда захочу, тогда и остановлюсь. Все равно в Наровле придется заправиться.
– Это святое дело, – сказал режиссер, зная, что с водителем спорить не стоит, особенно насчет заправки, иначе далеко не уедешь.
В районном центре Наровля на берегу Припяти они оказались, когда уже стемнело. Первую ночь решили провести в гостинице, напоследок воспользоваться благами цивилизации, хотя из всех благ тут была лишь холодная вода. Горячую, как обычно, в маленьких гостиницах летом отключали. Но прежде чем устроиться в гостинице, стоило поискать приключений. Пьяному, как говорится, море по колено, и Виталий Семага предложил коллегам:
– Айда искупаемся в Припяти?
– Там же радиоактивная вода, – заметил водитель.
– Дурак ты, вода течет сверху. Значит, в зону и значит, она чистая.
– А ты откуда знаешь? – наморщил лоб Кошевников.
– Мне. все известно, я здесь не первый раз.
Но, подискутировав, купаться в реке все же не отважились. В наступивших сумерках вода отдавала каким-то странным флуоресцирующим светом. Но это, скорее всего, не от радиации, а от чего-то другого, о чем никто из съемочной группы не имел понятия. Версии были разные: то ли от дохлой рыбы выделился фосфор, то ли от гниющих водорослей, а может, завод какой слил в реку отходы. Наконец порешили, что выпили лишнего и поэтому в глазах появилось такое странное свечение. Купание все равно отменили, постановив устроиться в гостинице и по настоящему поужинать: то есть выпить не по стакану водки на каждого, а хотя бы по бутылке и с обильной закуской.
Кошевников с энтузиазмом поддержал это предложение Хворостецкого, который по большому счету вынашивал другие планы. Он хотел подпоить немку и переспать с нею, чтобы потом, похлопывая Семагу по плечу, рассказать, как она визжала и кричала «майн гот». К тому же в компании, где женщина находилась в единственном числе, стоило поторопиться, а то Виталий или вечно пьяный оператор, или водитель захватят первенство.
– Значит так: вы накрываете на стол, а ты принеси из машины… – сказал Хворостецкий водителю и на несколько секунд задумался, – ну, в общем, принеси столько бутылок, чтобы потом не бегать.
– Все равно придется бежать, – убежденно .произнес Кошевников, расстегивая верхнюю пуговицу своих брюк. – Я пивком потом захочу оттянуться, да и жрать захотелось; Когда завтра выезжаем?
– Как проснемся, – установил было распорядок дня Семага.
– Нет, выезжаем рано, – возразила Ханна Гельмгольц, – на рассвете.
– Да ну, брось, – сказал Семага, – черт его знает, будет кто из знакомых на КПП? Еще надо связаться с местным начальством, поставить печати на пропусках, чтобы все было как положено.
– Ну, как знаете, – сдалась Ханна, во всем полагаясь на людей сведущих, к коим она относила Виталия Семагу.
Минут через двадцать стол уже был накрыт. Закуска стояла на нем отменная.
Немка распаковала свою сумку, и на столе появилась одноразовая посуда и продукты в вакуумных упаковках. Даже хлеб предусмотрительная Ханна привезла запаянным в целлофан. На краю стола лежал дозиметр, и немка то и дело бросала взгляд на фосфоресцирующие цифры. Заглядывал туда после каждой рюмки и Семага, как будто от количества выпитой водки в помещении мог уменьшиться уровень радиации. Радиация как назло не уменьшалась, а вот после второго стакана журналист перестал различать цифры и чуть не раздавил дозиметр, уткнувшись в столешницу лбом. Он отрубился так внезапно и стремительно, что немка испугалась, что он умер. Но Хворостецкий ее успокоил:
– Он у нас такой. Однажды я тоже испугался, когда с ним первый раз пил. У него такой организм, работает, как автомат. Поднялся уровень алкоголя до ватерлинии, – Хворостецкий начертил на своей волосатой груди ногтем полосу, – и Виталик – брык с копыт. Полежит полчаса и тут же просыпается, к бутылке тянется, хватается за горлышко, не вырвешь нипочем…
Водитель с оператором сидели по другую сторону стола и, упрямо глядя друг другу в глаза, вели идеологический диспут:
– Так ты веришь в Бога?..
– Я-то верю, – говорил водитель, показывая крест на грязном шнурке, болтающийся у него на груди.
– И я верю, – бормотал оператор.
– Если веришь – покажи крест.
На что Бархотин показывал оппоненту фигу и матерился, брызжа слюной.
– Значит, ты еретик, – выносил приговор Кошевников.
– Сам ты еретик, мать твою!
– Я не еретик, на мне крест. А вот на тебе креста нет. Съел?
– Да на тебе, сволочь, клейма ставить негде, ты же ворюга!
– Сам ты ворюга – некрещенный.
Затем водитель и оператор, поняв, что на словах не смогут решить, кто из них прав, пришли, как водится в застольях, к простой мысли, что надо померяться силой и кто кого завалит, тот и выиграл теологический спор.
Хворостецкий, увидев, что ситуация выходит из-под контроля и ему нужно применить власть, вмешался:
– Эй, ребята, если мордобой решили устроить, то только на коридоре!
– Какой мордобой? – обиделся Бархотин. – Я же человек интеллигентный, творческий, – и он с ненавистью посмотрел на водителя, которого ни к одной из этих категорий людей явно не относил.
– Интеллигентные люди, – твердо сказал Хворостецкий, – по-другому проблемы решают.
– Как? – заинтересовался Кошевников.
– Ну, например, кто выпьет больше…
– Не пойдет, – возразил оператор.
– Почему?
– Не в равных условиях начнем. Я уже и так больше его выпил.
Ханна в панике вглядывалась в покрасневшие лица, пытаясь определить, на кого она может полагаться в сложившихся обстоятельствах. Наибольшее доверие ей, как ни странно, внушал Виталий Семага. К этому времени он уже успел очнуться и сделать то, о чем предупреждал Хворостецкий, – выпить еще водки, и сидел теперь молча. Ханна не догадывалась, что молчит он по одной-единственной причине – боится, раскрыв рот, не справиться со рвотой.
Юрий Хворостецкий появится там со своим очередным кинопроектом. Ему уже несколько раз удавалось сорвать неплохие гранты с фонда Сороса, а также с различных компаний в ближнем и дальнем зарубежье. А способствовала успехам неуемная жажда богатства и славы.
Как-то лет шесть тому назад, Юрию Хворостецкому повезло или, как говорят уголовники, подфартило. Его фильм, запрещенный белорусскими властями к показу на телеэкранах, попал за границу. И на одном из многочисленных европейских фестивалей получил гран-при. Фамилию режиссера-победителя внесли в международные каталоги.
Постепенно ареал связей расширился, и Юрий Хворостецкий после своего удачного международного дебюта развил кипучую деятельность. Сделать это было не особенно сложно, потому что проектов в его седой, немного лысоватой голове роилось неисчислимое множество. Тем более, автор этих. проектов всегда умел преподнести их именно в том свете, в каком хотелось возможному заказчику. Чутье на конъюнктуру у Юрия имелось безошибочное, как у охотничьего пса на дичь.
Вот тогда у него и появилась масса знакомых – продюсеров кинопроизводящих организаций как в странах СНГ, так и в Европе. Начались заграничные вояжи Хворостецкого: Франция, Китай, Израиль, Финляндия, США… По каким только землям не ступала нога Хворостецкого, обутая в белую раздолбанную кроссовку!
Жил Хворостецкий в Минске. Вернее, в Минске жили его жена и двое детей, а он сам постоянно находился в разъездах. Во время одной из своих загранкомандировок – правда, командировки ему никто не выписывал, ездил он преимущественно на деньги приглашающей стороны – Хворостецкий в очередной раз оказался в Германии.
Дело было в декабре 1995 года. Как раз кончились Рождественские праздники, кончилось затишье, и все приступили к работе, по инерции праздника ожидая подарков судьбы, счастливых, разумеется. Вот тут-то и возник Юрий Хворостецкий с одним из своих проектов.
Он пришел переговорить с одним из продюсеров известной телекомпании.
Вначале разговор велся об экологии и кино, ведь на носу уже был кинофестиваль экологических фильмов в Мюнхене. Юрий напрягся, немного покраснел, а затем, выпучив глаза, придвинулся к продюсеру поближе и шепотом стал излагать ему, путаясь в английских и немецких словах, суть своей задумки. А суть сводилась к следующему:
– Я смогу привезти то, чего никто другой не привезет вам и не покажет.
– Что же это такое? – вяло поинтересовался в общем-то осмотрительный продюсер, наученный остерегаться проходимцев, особенно если появлялись они с просторов распавшегося Союза.
И уж тут, не жалея красок, Юрий принялся расписывать то, чего он сам никогда в глаза не видел, но то, о чем говорили в Белоруссии на каждом углу:
– Я привезу фильм из чернобыльской зоны!
– Эта проблема немного потеряла актуальность у нас, на Западе, – осторожно заметил немец.
– Вот увидите, кто-нибудь ушлый о ней обязательно вспомнит, – под «кем-нибудь ушлым», Юрий, естественно, подразумевал себя, – тем более, в этом году десятилетие чернобыльской аварии.
Глаза продюсера вспыхнули, едва он услышал о таком замечательном совпадении. Что-что, а Чернобыль известен на весь мир. Ведь еще никогда и нигде не взрывалась целая атомная станция и нигде не было такой огромной территории, огороженной колючей проволокой, территории, которая называется «зона».
– Ну и о чем же будет этот фильм? – попыхивая дорогой сигарой, осведомился кинопродюсер. – Заросшими травой дорогами да заколоченными домами мы тут никого не удивим.
– Этот фильм будет о монстрах, обитающих в зоне! – с готовностью поделился своим видением будущей ленты Юрий Хворостецкий.
– О каких таких монстрах? – слегка опасливо, но в то же время заинтересованно спросил кинопродюсер.
– А вы что, не знаете? Хотя да, откуда вам здесь знать? Живете в Европе, все у вас есть, все у вас хорошо. А там такое творится! Монстры ходят, ползают, ковыляют – самые настоящие. Вы теленка когда-нибудь видели с двумя головами или с пятью ногами?
– Нет, никогда не видел. Разве что в фильмах ужасов.
– Какие ужасы?! У вас тут одни комбинированные съемки, муляжи, чучела, – замахал руками Хворостецкий, не замечая в радостном порыве возбуждения, что пепел его сигареты сыплется на брюки продюсера. – А собак без шерсти вы видели? А волков-людоедов? А людей-людоедов? Там, в зоне, дорогой вы мой, живут люди. И этим людям питаться нечем, они охотятся друг на друга. Настоящий каменный век.
Ходят не пойми в чем, как тысячу лет назад, напяливают на себя шкуры убитых животных. В общем, ужас какой-то что там творится! И это в наши дни, когда все можно заснять на кинопленку или на видео.
– А откуда вы все это знаете?
– Приходилось бывать, – веско молвил Хворостецкий и, взяв стакан виски со льдом, быстро опрокинул содержимое в рот, отчего его и без того красное лицо стало просто пунцовым. Льдинки, немного подумав, он тоже проглотил. – Вот это все я могу снять. Правда, такой фильм будет стоить немалых денег. Но что такое деньги по сравнению с фурором, какой можно произвести подобным фильмом?
– Вы имеете доступ в зону?
– Разумеется. Ну что на экологический фестиваль Привезут другие страны?
Что они могут? Тюленей да чаек, перепачканных нефтью? Браконьеров, охотящихся на бенгальских тигров? Монстров вам никто больше не привезет, только я – Юрий Хворостецкий! Продюсер тогда ничего определенного не сказал, обещав подумать.
Правда, с этим же предложением в те же дни режиссер из Минска обратился еще к полдюжине крупных и мелких продюсеров. И как ни удивительно, все отвечали одинаково:
– Надо подумать.
– Ну что ж, думайте, – с этими словами Хворостецкий покинул Германию, оставив везде, где мог, свою новенькую визитку.
И брошенное зерно дало свои всходы. Результат даже намного превзошел ожидания. Продюсеры раструбили о затее Хворостецкого. О том, какой удивительный фильм будет сниматься, узнали во Франции, в Финляндии, Швеции и даже в далекой Японии. Заказы посыпались на Хворостецкого, как листья осенью. Оставалось дело за малым, вернее, за самым главным: поехать в зону, предварительно добившись разрешения, и снять фильм, который потом можно будет выгодно продать.
Хворостецкий, отдать ему должное, был предприимчивым и смышленым режиссером. В ответ на запросы и заказы он попросил аванс на производство фильма. И многие на предложение режиссера клюнули, предоставили деньги. Он заключил договоры сразу с тремя телекомпаниями на три фильма, оговорив сроки производства так, чтобы эти ленты не пересеклись ни на одном из фестивалей. Но, естественно, чтобы фильм снять, требовалось, кроме режиссера, еще несколько человек. И Хворостецкий без труда нашел их; о том, что кто-то сможет отказаться, он даже не думал, обещать золотые горы Юрий умел.
Самое главное, ему нужен был человек, который неоднократно бывал в зоне и более-менее там ориентировался. Таким человеком оказался тридцатилетний журналист Виталий Семага, у которого в этой жизни кроме работы ничего не было – ни машины, ни квартиры, ни даже приличного костюма. Впрочем, для поездки в чернобыльскую зону ни к чему фрак и бабочка, достаточно военного камуфляжа.
Вскоре был нанят и оператор – такой же авантюрист, как Семага и Хворостецкий. Двухметровый гигант Валерий Бархотин с длинными светлыми волосами и лицом, напоминающим лицо хронического алкоголика, хотя до этой стадии Бархотин дойти еще не успел. При всем при том, что оператор был большим любителем зелья из бутылок с самыми разнообразными этикетками, специалистом он слыл неплохим и когда работал, забывал обо всем остальном. Мог, если это было нужно, лечь в грязь и вести съемку из лужи, мог работать под проливным дождем и в лютую стужу, а если понадобится, то и пролететь над городом привязанным к шасси вертолета. О шасси самолета ему еще не приходилось задумываться – хотя если бы кто-то предложил Валерию такой трюк, то он наверняка, предварительно приняв стакан водки и немного подумав, согласился бы.
Еще для такой операции требовалась машина, желательно микроавтобус.
Помогла в этом маленькая невзрачная девушка. Точнее, девушкой Ханну Гельмгольц назвать было можно с натяжкой. Она уже давным-давно являлась женщиной, побывавшей замужем, хотя выглядела субтильной и неискушенной. Она числилась представительницей одного из гуманитарных фондов, что-то вроде «Взаимного прощения», и когда Семага с Хворостецким сумели ей втолковать, что от нее требуется, Ханна согласилась. Наверное, и в ее крови присутствовали тела авантюризма. Единственным условием, которое поставила Ханна Гельмгольц, было наличие в титрах фильма ее фамилии, а также названия ее гуманитарного фонда.
Было обещано выполнение всех ее прихотей в обмен на темно-синий микроавтобус фирмы «Мерседес», который находился в распоряжении Гельмгольц или, вернее, «Взаимного прощения». Водитель микроавтобуса Анатолий Кошевников поначалу, когда узнал, что предстоит длительная поездка в чернобыльскую зону, запротестовал. Но дополнительная сотня дойчмарок сделала его сговорчивым и покладистым.
«Хрен с вами, – подумал Анатолий, кладя в карман шуршащую-хрустящую новенькую банкноту, – за сто марок я и друга продам. Да и делать мне ничего не надо, веди себе машину, да и стекла можно закрыть, пыли меньше будет».
И со съемочной техникой вопрос тоже решился молниеносно. Имя Хворостецкого знали повсюду, тем более что наличествовало гарантийное письмо от немецкого посольства, бравшего на себя возможный риск. Короче, процесс пошел.
И никто не удивился, когда уже через неделю была сформирована съемочная группа, открыт счет в одном из неприметных коммерческих банков, изготовлена печать, бланки, а с ответственными за проникновение в зону лицами достигнута договоренность.
Экологический фестиваль в Мюнхене должен был состояться в начале сентября.
Фильм Юрия Хворостецкого, еще не снятый, заявили, оставались сущие пустяки – поехать в зону, снять материал, затем его смонтировать и озвучить.
Конечно же, главную проблему представляла сама экспедиция в зону. Для этой поездки было закуплено два ящика водки минского ликероводочного завода «Кристалл», пиво, два ящика минеральной воды, всевозможные консервы, концентраты супов и все то, без чего не может работать уважающая себя съемочная группа.
– Виталий, – спросил Хворостецкий, постукивая кулаком по колену журналиста, – а правда, что там можно отыскать теленка с двумя головами?
– Ты что, долбанулся, Юра? удивился Виталий. – С каким еще двумя головами?
– Ну говорят же и пишут… Мол, там рождаются страшные мутанты…
– Мутанты? Сам ты мутант! – сказал Виталий.
– Ну ладно… Так что, там нет киногеничных телят?
– Во всяком случае, я не видел.
– А что ты там видел эдакого, что может произвести фурор и от чего волосы на голове западного зрителя дыбом встанут?
– Волосы на голове, может, и встанут, а вот твой член, Юра, возможно, не встанет после съемок. Хворостецкий разволновался не на шутку. Наряду со всеми положительными качествами у него имелось одно отрицательное. Хотя как сказать… Он был ужасным бабником, все об этом знали. Хворостецкий не скрывал своих пристрастий и каждому встречному-поперечному любил рассказывать, как он трахнул ту или иную девицу, и обязательно добавлял, что та визжала от удовольствия.
Семага не сомневался, что половина рассказов Хворостецкого – творческая фантазия режиссера. Поэтому и поддел его, напомнив о влиянии радиации на мужскую доблесть.
– Но сам-то ты как, Виталик? – изменившимся голосом прошептал Хворостецкий.
– А я ничего.
– В смысле – вообще ничего? – в голосе Хворостецкого прозвучало сочувствие.
– Да нет, что ты, Юра, все нормально.
– Ну, будем надеяться, обойдется и со мной. Хотя я слышал, – громко заговорил Хворостецкий, а сидели они в это время в баре телестудии, – что от определенных доз радиации у мужчин происходит гиперсексуальность, – Посмотрим, вдруг у тебя и произойдет, – промямлил Семага, опрокидывая в огромный, как у лягушки, рот рюмку коньяка и облизывая толстые губы.
– А что там все-таки есть экзотического? – не унимался режиссер.
– Экзотического? – пожал плечами Семага. – Ну, живут там в зоне всякие бомжи, уголовники…
– Их и на вокзале можно снять, – сказал Хворостецкий.
– В зоне не такие бомжи, там бомжи-философы.
– Они добровольно ушли в зону, чтобы их никто не беспокоил, не мешал размышлять.
– О чем?
– О смысле жизни…
– А что они там берляют? – задал естественный вопрос Хворостецкий.
– Что поймают, то и берляют.
– А что там можно поймать?
– Можно человека, можно кота, собаку, можно ворону, голубя. В общем, берляют все, что шевелится, лолзает, бегает, летает.
– Вот это уже что-то!
– Да, это любопытно. Правда, стошнить может, глядя, как они разделывают собаку или кота. А в остальном они милые люди.
– Что там еще есть?
– Точно могу тебе сказать – есть собаки без шерсти. Но я думаю, радиация здесь ни при чем. Обыкновенный лишай, от которого выпадает шерсть, стригучка.
– Голые собаки? – глаза Хворостецкого загорелись алчным огнем, он сразу представил эффектные кадры, где стая голых собак мчится за человеком, а затем разрывает его на куски. Для этого, конечно, придется сделать монтаж: человек бежит сам по себе, собаки сами по себе, потом все свести в одну линию, и получится…
Хворостецкий от удовольствия потер вспотевшие ладони: один из сюжетов его будущего фильма уже проклюнулся. Юрий был опытным режиссером-документалистом и знал, что, когда приезжаешь на место, жизнь сама подкидывает всяческие сюрпризы и подарки, успевай только включать камеру, и все это само полезет в кадр.
– А бабы там живут? – осведомился Хворостецкий.
– Живут и бабы. Только они все немытые.
– Бомжи с этими бабами трахаются?
– Конечно. Если хорошо поедят.
– Понятно, – Хворостецкий сплюнул под пластмассовый столик и подумал, что неплохо было бы снять какой-нибудь душещипательный сюжет о любви выброшенного из жизни бомжа к конченой алкоголичке – эдаких чернобыльских Ромео и Джульетте.
Таким образом, по мелочам, по крохам в его голове начал вырисовываться фильм.
В мае, когда все цвело и благоухало, съемочная группа на темно-синем микроавтобусе с серебристой трехлучевой звездой на капоте покинула город-герой Минск и помчалась в южном направлении – к Гомелю. Оттуда киношники собирались попасть в Наровлю, а из Наровли лежал прямой путь в чернобыльскую зону.
Разговоры в машине велись серьезные. Все, кроме водителя, попивали водку, убедив друг друга, что алкоголь не даст радиации проникнуть в организм.
Первым убеждать всех в этом принялся Виталий Семага. Он вытащил бутылку из ящика, развернул на откидном столике пакеты со снедью и разлил по пластмассовым стаканам водку. Водитель, смотревший вперед, жадно поглядывал и в зеркало заднего вида, утешая себя тем, что как только доберутся до ночлега, он своего не упустит и вылакает целую бутылку. А уж потом, в зоне, можно ездить и хмельному, благо дорожно-постовой службы там нет, как нет и встречных машин.
Он смотрел на раскрасневшиеся лица, мелькавшие в маленьком зеркальце, на улыбающуюся Ханну Гельмгольц, которую Хворостецкий уже начал хватать за коленки, обтянутые джинсами, на Семагу, который пытался влить ей в рот дополнительную дозу водки, убеждая женщину в целебном действии напитка, на оператора, который был уже пьян и сидел, обхватив голову руками, покачиваясь из стороны в сторону в такт толчкам движущегося автомобиля.
Группа как группа, все происходило, как всегда пять, десять, пятнадцать лет назад. Киношники ехали работать, снимать сенсационный фильм. Но перед этим, как водится, предстояло хорошенько выпить и прочистить мозги, забыть о цивилизованной городской жизни, приготовиться ко всяким неожиданностям и заморочкам. Как известно, пьяный человек, одурманенный алкоголем, всякие заморочки воспринимает намного спокойнее, чем трезвый, и его тяжело чем-либо смутить.
Не прошло и двух часов, как Юрий Хворостецкий похлопал водителя по спине и крикнул ему:
– Толя, тормози, надо отлить.
Водитель нажал на тормоз, и автомобиль замер как вкопанный. Пустые стаканы и бутылки приняли горизонтальное положение. Полную, из которой готовились наливать, Семага подхватил. Покачиваясь, Хворостецкий и Семага выбрались из машины. Ханна Гельмгольц осталась сидеть у самого окошка. Но Хворостецкому это не понравилось. Он подошел и постучал кулаком по стеклу.
– Фройляйн, не хотите ли отлить?
Немка неплохо говорила по-русски и знала смысл этого слова, но тем паче удивилась, потому что «отливать» ей было как бы и негде. Микроавтобус остановился в чистом поле, поблизости не виднелось ни кустов, ни деревьев.
Ханна пожала худенькими плечами и жестами дала понять, что условия для проведения подобной процедуры – неподходящие.
Семага заперечил:
– А мы тебя, фройляйн, закроем. Станем плечом к плечу, так ты сможешь присесть и сделать свое дело. Никто тебя и не увидит.
Ханна на это предложение отрицательно покачала головой. Единственным, к кому она могла обратиться за помощью, был трезвый Анатолий Кошевников, тем более, он находился у нее в подчинении, поскольку деньги водителю платила она.
Все выпили столько, что не догадались проехать еще немного – до леса.
Анатолий предложил простой выход: мужчины идут на одну сторону автобуса, а Ханна – на другую. Ханна присела. Слышала, как гогочут Семага с Хворостецким и журчат две сильных, напористых струи. Она едва успела застегнуть молнию джинсов и отскочить в сторону: прямо к ее ногам из-за колеса быстро приближалась все ширящаяся лужа, а режиссер с журналистом продолжали журчать и веселиться. В конце концов все угомонились, забравшись в машину, и Хворостецкий отдал приказ:
– Толя, вперед! До зоны нигде не будем останавливаться.
На что водитель свирепо ответил:
– Когда захочу, тогда и остановлюсь. Все равно в Наровле придется заправиться.
– Это святое дело, – сказал режиссер, зная, что с водителем спорить не стоит, особенно насчет заправки, иначе далеко не уедешь.
В районном центре Наровля на берегу Припяти они оказались, когда уже стемнело. Первую ночь решили провести в гостинице, напоследок воспользоваться благами цивилизации, хотя из всех благ тут была лишь холодная вода. Горячую, как обычно, в маленьких гостиницах летом отключали. Но прежде чем устроиться в гостинице, стоило поискать приключений. Пьяному, как говорится, море по колено, и Виталий Семага предложил коллегам:
– Айда искупаемся в Припяти?
– Там же радиоактивная вода, – заметил водитель.
– Дурак ты, вода течет сверху. Значит, в зону и значит, она чистая.
– А ты откуда знаешь? – наморщил лоб Кошевников.
– Мне. все известно, я здесь не первый раз.
Но, подискутировав, купаться в реке все же не отважились. В наступивших сумерках вода отдавала каким-то странным флуоресцирующим светом. Но это, скорее всего, не от радиации, а от чего-то другого, о чем никто из съемочной группы не имел понятия. Версии были разные: то ли от дохлой рыбы выделился фосфор, то ли от гниющих водорослей, а может, завод какой слил в реку отходы. Наконец порешили, что выпили лишнего и поэтому в глазах появилось такое странное свечение. Купание все равно отменили, постановив устроиться в гостинице и по настоящему поужинать: то есть выпить не по стакану водки на каждого, а хотя бы по бутылке и с обильной закуской.
Кошевников с энтузиазмом поддержал это предложение Хворостецкого, который по большому счету вынашивал другие планы. Он хотел подпоить немку и переспать с нею, чтобы потом, похлопывая Семагу по плечу, рассказать, как она визжала и кричала «майн гот». К тому же в компании, где женщина находилась в единственном числе, стоило поторопиться, а то Виталий или вечно пьяный оператор, или водитель захватят первенство.
– Значит так: вы накрываете на стол, а ты принеси из машины… – сказал Хворостецкий водителю и на несколько секунд задумался, – ну, в общем, принеси столько бутылок, чтобы потом не бегать.
– Все равно придется бежать, – убежденно .произнес Кошевников, расстегивая верхнюю пуговицу своих брюк. – Я пивком потом захочу оттянуться, да и жрать захотелось; Когда завтра выезжаем?
– Как проснемся, – установил было распорядок дня Семага.
– Нет, выезжаем рано, – возразила Ханна Гельмгольц, – на рассвете.
– Да ну, брось, – сказал Семага, – черт его знает, будет кто из знакомых на КПП? Еще надо связаться с местным начальством, поставить печати на пропусках, чтобы все было как положено.
– Ну, как знаете, – сдалась Ханна, во всем полагаясь на людей сведущих, к коим она относила Виталия Семагу.
Минут через двадцать стол уже был накрыт. Закуска стояла на нем отменная.
Немка распаковала свою сумку, и на столе появилась одноразовая посуда и продукты в вакуумных упаковках. Даже хлеб предусмотрительная Ханна привезла запаянным в целлофан. На краю стола лежал дозиметр, и немка то и дело бросала взгляд на фосфоресцирующие цифры. Заглядывал туда после каждой рюмки и Семага, как будто от количества выпитой водки в помещении мог уменьшиться уровень радиации. Радиация как назло не уменьшалась, а вот после второго стакана журналист перестал различать цифры и чуть не раздавил дозиметр, уткнувшись в столешницу лбом. Он отрубился так внезапно и стремительно, что немка испугалась, что он умер. Но Хворостецкий ее успокоил:
– Он у нас такой. Однажды я тоже испугался, когда с ним первый раз пил. У него такой организм, работает, как автомат. Поднялся уровень алкоголя до ватерлинии, – Хворостецкий начертил на своей волосатой груди ногтем полосу, – и Виталик – брык с копыт. Полежит полчаса и тут же просыпается, к бутылке тянется, хватается за горлышко, не вырвешь нипочем…
Водитель с оператором сидели по другую сторону стола и, упрямо глядя друг другу в глаза, вели идеологический диспут:
– Так ты веришь в Бога?..
– Я-то верю, – говорил водитель, показывая крест на грязном шнурке, болтающийся у него на груди.
– И я верю, – бормотал оператор.
– Если веришь – покажи крест.
На что Бархотин показывал оппоненту фигу и матерился, брызжа слюной.
– Значит, ты еретик, – выносил приговор Кошевников.
– Сам ты еретик, мать твою!
– Я не еретик, на мне крест. А вот на тебе креста нет. Съел?
– Да на тебе, сволочь, клейма ставить негде, ты же ворюга!
– Сам ты ворюга – некрещенный.
Затем водитель и оператор, поняв, что на словах не смогут решить, кто из них прав, пришли, как водится в застольях, к простой мысли, что надо померяться силой и кто кого завалит, тот и выиграл теологический спор.
Хворостецкий, увидев, что ситуация выходит из-под контроля и ему нужно применить власть, вмешался:
– Эй, ребята, если мордобой решили устроить, то только на коридоре!
– Какой мордобой? – обиделся Бархотин. – Я же человек интеллигентный, творческий, – и он с ненавистью посмотрел на водителя, которого ни к одной из этих категорий людей явно не относил.
– Интеллигентные люди, – твердо сказал Хворостецкий, – по-другому проблемы решают.
– Как? – заинтересовался Кошевников.
– Ну, например, кто выпьет больше…
– Не пойдет, – возразил оператор.
– Почему?
– Не в равных условиях начнем. Я уже и так больше его выпил.
Ханна в панике вглядывалась в покрасневшие лица, пытаясь определить, на кого она может полагаться в сложившихся обстоятельствах. Наибольшее доверие ей, как ни странно, внушал Виталий Семага. К этому времени он уже успел очнуться и сделать то, о чем предупреждал Хворостецкий, – выпить еще водки, и сидел теперь молча. Ханна не догадывалась, что молчит он по одной-единственной причине – боится, раскрыв рот, не справиться со рвотой.