Андрей ВОРОНИН
ИНСТРУКТОР: ТЕНЬ КАННИБАЛА
Глава 1
Микрорайон возвышался на самом краю города, издали сильно напоминая ряд высоких и обрывистых береговых утесов. Он тупым клином вдавался в изрезанные шрамами дорог, вытоптанные, распаханные, сотни лет назад освоенные и обезображенные, давно переставшие быть бескрайними просторы подмосковных полей и перелесков. С большого расстояния огромные параллелепипеды многоэтажных зданий казались монолитными, как белые меловые скалы и такими же несокрушимыми и древними. На самом же деле микрорайон был молод по любым меркам – не только геологическим и историческим, но даже и по меркам быстротечной человеческой жизни. Последние строители ушли отсюда каких-нибудь восемь-десять лет назад, прихватив с собой, свои чадящие и грохочущие механизмы, будки, щитовые заборы и вагончики, но их дух – дух масляной краски, известковой пыли, горячего битума и солярки, – казалось, до сих пор незримо витал здесь, среди еще не успевших покрыться грязными потеками светлых стен, над широкими улицами и шумными голыми дворами.
Сразу за кольцом троллейбуса начиналась роща – все, что осталось от шумевших здесь сотни лет назад бескрайних лесов. Когда-то в этих местах с гиком и леденящими кровь воплями гуляли татары, бородатые мужики с рогатинами и топорами охотились на медведей и неосторожных путников; по узким лесным дорогам, бряцая железом, скакали княжеские дружины и отряды опричников. Старухи из окрестных, ныне прекративших свое существование деревень поговаривали, будто еще лет двести назад в этих местах жили члены какой-то странной секты, поклонявшиеся неведомо кому – не то древним идолам, не то сатане – и отправлявшие жутковатые обряды, во время которых чуть ли не угощались человечинкой. Впрочем, старух никто не слушал, да и сами они, похоже, не очень-то верили в свои сказки – все это были разговоры по принципу «не любо – не слушай, а врать не мешай». Говорили также, что в свое время здесь сотнями расстреливали врагов народа и что где-то тут, в этой самой замусоренной пустыми бутылками и пакетами из-под чипсов роще, расположены массовые захоронения жертв сталинского режима… А может быть, вовсе и не сталинского режима, а, наоборот, немецко-фашистской оккупации. На эти разговоры тоже никто не обращал внимания. Да и кто, в самом деле, может с уверенностью заявить, что прямо под ним, на глубине двух-трех метров, нет ни единой человеческой косточки?
Зато вид из окон стоявших на окраине домов открывался самый что ни на есть приятный: зелень деревьев, небольшие тенистые пруды и даже безымянный ручей, который еще не успели спрямить, одеть в бетон и обозвать «водно-зеленым комплексом». Разумеется, при ближайшем рассмотрении оказывалось, что земля под деревьями вытоптана, замусорена и покрыта пятнами старых и новых кострищ, дно в прудах илистое, а в мутной грязно-зеленой воде плавает все тот же вездесущий мусор. Тем не менее близость к природе, пусть даже такой обезображенной и полумертвой, с лихвой искупала те неудобства, с которыми была сопряжена каждая поездка в центр города. Роща и пруды сразу стали любимым местом отдыха новоселов. Зимой здесь катались на лыжах, а летом устраивали пикники, загорали и купались. Отдельные сумасшедшие пытались ловить в прудах рыбу и, по слухам, иногда ухитрялись что-то поймать; впрочем, рассказам удачливых рыбаков не верил никто, в том числе и они сами. Единственный раз, когда в местных водоемах действительно что-то ловилось, был полтора года назад.
Тогда какой-то движимый административным энтузиазмом «озеленитель» из муниципалитета отдал распоряжение завезти и выпустить в пруды две цистерны мальков карася и плотвы. Рыбаки явились, когда цистерны еще не успели уехать, и к вечеру того же дня рыбу всю выудили.
С конца октября и до самого начала мая в микрорайоне было довольно неуютно – как, впрочем, и во всех без исключения микрорайонах. Придерживая у горла концы воротников, продуваемые до костей, озябшие прохожие последними словами кляли талантливых архитекторов, ухитрившихся разработать проект, превративший место, где живут люди, в идеальную действующую модель аэродинамической трубы. Действительно, на главной улице микрорайона дуло даже тогда, когда вокруг не было ни ветерка. По запутанным лабиринтам дворов гуляли страшные сквозняки, гудя и завывая в узких бетонных арках и проходах. Развешанное в лоджиях белье реяло по ветру, как вымпелы боевых кораблей, и часто рвалось с веревок, норовя унестись в облака; в такт налетающим порывам ветра вибрировали и дребезжали оконные стекла.
В начале марта на микрорайон сырым ватным одеялом опустилась оттепель. Казалось, серые тучи, устав странствовать по небу, прилегли отдохнуть на заснеженную землю да так и остались здесь, намертво застряв в бетонных рифах шестнадцатиэтажных корпусов. Утром и вечером микрорайон тонул в сыром липком тумане. Сугробы сделались рыхлыми, потемнели и стали понемногу уменьшаться в размерах, пропитывая замерзшую землю ледяной талой водой. На тонких голых ветвях блестела вода, которая непрерывно капала с деревьев и кустов, наполняя рощу бесконечным таинственным шорохом. Лед на прудах пожелтел и больше не вызывал доверия, дороги превратились в реки отвратительной серо-коричневой жижи, которая веером разлеталась из-под колес и неопрятными наростами налипала на днища автомобилей. В эти серые дни микрорайон казался отрезанным от города и от всего остального мира. Он словно застыл в ожидании какого-то события – скорее страшного, чем приятного, – и однажды утром событие свершилось.
От универмага, который стеклянным кубиком торчал на краю микрорайона, к автобусной станции через лес вела хорошо утоптанная, скользкая по случаю оттепели тропа, проложенная гражданами, которых по тем или иным причинам не устраивал троллейбус, хотя до конечной остановки от универмага было буквально рукой подать. Тропа эта пользовалась дурной славой – не столько потому, что здесь действительно происходило что-то нехорошее, сколько потому, что оно, это нехорошее, могло произойти здесь в любой момент. В каждом городе и в каждом микрорайоне есть такие места, надежно укрытые от любопытных глаз, глухие и небезопасные. В таких местах, как правило, нет фонарей, и сюда очень редко заглядывают милицейские патрули. Осторожные обходят такие места стороной, и только беспечные рискуют появляться здесь под покровом темноты.
Летом тропу, о которой идет речь, можно было назвать живописной – естественно, если научиться не замечать вездесущего мусора, бесстыдно белевшего среди вытоптанной травы, и не обращать внимания на блеск валявшегося тут и там бутылочного стекла. В ясные зимние дни здесь бывало по-настоящему красиво, а в оттепель… Что ж, оттепель – дело особое, и, чтобы увидеть красоту в многообразии оттенков грязно-серого цвета, нужно быть настоящим художником или счастливым влюбленным, настолько опьяненным гормональной бурей, чтобы существование вещей безобразных или хотя бы просто некрасивых было незамеченным.
Трое приятелей, шагавших в то туманное мартовское утро по тропе в сторону автостанции, не были ни художниками, ни влюбленными. Впрочем, ни туман, ни шорох падающих в ноздреватые сугробы капель не оказывали на них угнетающего воздействия по той простой причине, что все трое были очень молоды и еще не вступили в тот возраст, когда люди обращают внимание на подобные мелочи. Если вам шестнадцать лет от роду и вы с друзьями решили прогулять занятия в ПТУ, то промозглая туманная сырость и слякоть под ногами вряд ли способны испортить вам настроение; а если у вас к тому же есть пачка сигарет и мелочь на пиво, то жизнь становится прекрасной независимо от погоды.
– «Продиджи» твои – фуфло, – авторитетно заявил Леха Пятнов по прозвищу Пятый, на ходу закуривая сигарету от одноразовой зажигалки. – Серый ты, Тюха, как ментовские штаны. Куда стадо – туда и ты. Скоро ты мне скажешь, что Киркоров – это круто.
Жека Малахов, шагавший по узкой тропинке чуть позади Пятого и Тюхи, засмеялся и с уверенностью произнес, поправляя под мышкой тощую дерматиновую папку на «молнии»:
– Не скажет. Постесняется. Он Киркорова по ночам слушает. Под одеялом, блин, втихую. «Ой, мама, шика дам…»
– Козлы вы, – делая вид, что совсем не обиделся, проворчал Андрей Пантюхин, которого приятели для краткости называли Тюхой. Слова Пятого задели его за живое, и он изо всех сил старался не показать этого. Пятый служил Тюхе примером для подражания. Тюхе вовсе не нравилась музыка «Продиджи», и он упомянул о появившемся у него новом альбоме этой группы только для того, чтобы немного приподняться в глазах своего насмешливого приятеля. Тем более что каких-нибудь полгода назад Пятый сам носился с этими «Продиджи» как с писаной торбой. Тюха был тугодумом и не всегда шагал в ногу со временем. Откуда, в самом деле, ему было знать, что «Продиджи» для Пятого – вчерашний день, пройденный этап и вообще, как он выразился, фуфло? Тюха чувствовал себя обманутым. Купленный на Горбушке за сумасшедшие деньги свежий компакт-диск «Продиджи» был ему совершенно не нужен. Уж лучше бы он просадил эти деньги в баре…
– За «козлов» ответишь! – воскликнул Малахов и с разбега прыгнул Тюхе на спину, обхватив его всеми четырьмя конечностями.
Тюха покачнулся, но устоял. При росте в сто восемьдесят пять сантиметров он весил девяносто три килограмма и, как правило, очень твердо стоял на земле. Иметь его в приятелях было выгодно: соображал он медленно, зато в драке равных ему не было. Пятый, у которого излишне бойкий язык частенько опережал мысли, считал это Тюхино качество очень полезным и частенько прятался за его широкую спину, не переставая при этом подчеркивать собственное превосходство.
– Ответь за «козлов», а то загрызу! – грозно рычал Малахов, делая вид, что собирается вцепиться зубами Тюхе в загривок.
– Попался, урод! – подхватил Пятый и выплюнул в сугроб сигарету. – Мочи попсушников!
С этим боевым кличем он подскочил к Тюхе и изо всех сил толкнул его в плечо. Обремененный скакавшим у него на плечах Малаховым, Тюха поскользнулся, оступился и с треском завалился в торчавшие из сырого ноздреватого сугроба кусты. Придавленный его весом Малахов завопил, барахтаясь в мокром снегу и хохоча во все горло. Пятый, тоже вопя и смеясь, обеими руками сгреб здоровенную пригоршню липкого мартовского снега и швырнул этот увесистый ком в распростертого на спине Тюху. Ком попал Тюхе в грудь, разом превратив его в заснеженное чучело.
– А! – возмущенно завопил Тюха. – Вот вы как, собаки волосатые! Сейчас обоих закопаю!
Обессилевший от смеха Малахов наконец выскребся из-под тяжеленного Тюхи и попытался удрать на четвереньках. Тюха ухитрился поймать его за ногу, и Малахов снова плюхнулся в снег. Пятый швырнул в Тюху еще одну пригоршню снега, а потом подскочил к приятелю, сорвал с его головы старенькую кроличью шапку и, размахнувшись, забросил ее в кусты подальше от тропинки.
– Ну, Пятый, ну, на хрена?! – обиженно взревел Тюха. – Совсем оборзел, что ли? Кто теперь за ней полезет?
– Кто, кто, – деловито отряхивая снег с кожаной куртки, сказал Пятый. – Конь в пальто. Кому надо, тот и полезет.
– Урод, – проворчал Тюха, поднимаясь на ноги и тоже принимаясь чиститься. – Блин, все шмотки насквозь промокли. Детский сад какой-то… Мне моя старуха за шапку башку отвинтит.
– Факт, – хихикая, подтвердил Малахов. – В этой шапке еще ее дед Зимний брал. Семейная, типа, реликвия.
– Заглохни, мудак, – уже без намека на шутку сказал Тюха, очень болезненно воспринимавший критику подобного рода. Семья Пантюхиных жила небогато, и угнаться за своими более обеспеченными приятелями Тюхе было тяжело.
Малахов послушно заглох, поняв, что дело может плохо кончиться. Тюха злился медленно, но, разозлившись, долго не мог успокоиться.
Кое-как отряхнув мокрый снег со своей потертой кожанки, Тюха вздохнул и, треща кустами, полез за шапкой. Его ноги при этом почти по колено проваливались в изрядно осевшие, но все еще довольно глубокие сугробы. Малахов наклонился, поднял свою папку и рукавом стер с нее снег. Пятый снова достал сигареты, закурил сам и угостил Малахова.
– Винишка бы сейчас, – сказал он. – Слышь, Тюха, может, скинемся?
Тюха не ответил. Он даже перестал трещать кустами и хрустеть снегом. Приятели посмотрели на него с легким недоумением. Тюха стоял спиной к ним метрах в десяти от тропинки, уставившись на что-то у себя под ногами. Пятому и Малахову были видны только его туго обтянутые потертой кожанкой плечи и коротко остриженный затылок с торчащими красными ушами. Поначалу Пятый решил, что Тюха никак не может отыскать свой знаменитый головной убор, но Пантюхин стоял столбом и даже не вертел головой, озираясь по сторонам. Впечатление было такое, будто Тюха ни с того ни с сего впал в столбняк, а то и вовсе превратился в одну из тех дурацких деревянных скульптур, которые устанавливают на детских площадках в скверах и дворах.
– Эй, Тюха! – позвал Малахов. – Слышь, ты чего? Чепу свою потерял, что ли?
Пантюхин молчал, продолжая стоять совершенно неподвижно. Где-то в отдалении хрипло каркнула ворона. Пятого вдруг передернуло, словно кто-то плеснул ему за шиворот ледяной воды. Из всех троих он был самым сообразительным, и поза Тюхи с каждой секундой нравилась ему все меньше. Он уже начал понимать, что произошло что-то непредвиденное.
Тюха вдруг начал пятиться, спиной вперед возвращаясь на тропинку. Примерно на полпути он зацепился ногой за какую-то деревяшку, которая сломалась с гнилым треском. Пантюхин покачнулся и взмахнул руками, удерживая равновесие.
– Ты чего, Тюха? – повторил Малахов. На этот раз Пантюхин обернулся. Пятому показалось, что широкое лицо Тюхи сделалось непривычно вытянутым и острым, а цвет его почти не отличался от цвета ноздреватых мартовских сугробов. На этом грязно-белом фоне расширенные глаза Тюхи выглядели ненормально большими и темными.
– Блин, – выдохнул Тюха, с трудом разлепив синевато-белые губы.
Остановившись на приятелях, его глаза приобрели более или менее осмысленное выражение. Повернувшись спиной к тому, что лежало в сугробе, Тюха с треском и пыхтением устремился к тропинке, разгребая ногами рыхлый снег и отмахиваясь руками от хлещущих со всех сторон мокрых ветвей. Он торопился так, словно боялся, что его вот-вот схватят сзади за ногу – точь-в-точь как он схватил Малахова пару минут назад. Он даже рот разинул от напряжения, и, глядя на его перекошенную физиономию, Пятый окончательно понял, что их сегодняшняя прогулка не задалась с самого начала.
Выбравшись на тропу, Тюха первым делом протянул к Пятому трясущуюся руку, и тот безропотно отдал ему свою сигарету. Пантюхин одной могучей затяжкой выкурил ее почти до фильтра, обжег пальцы, зашипел и бросил окурок под ноги.
– Б-блин, – повторил он, избегая смотреть в сторону кустов. Пятый заметил, что Тюха так и вернулся без шапки.
– Ты чего, братан? – пристал к нему недалекий Малахов.
Тюха перевел на него немигающий взгляд и энергично потряс головой, словно пытаясь таким образом поставить на место перепутавшиеся извилины.
– Чего, чего, – сказал он неожиданно нормальным голосом. Краски начали понемногу возвращаться на его лицо. – Жмурик там, вот чего. Подснежник, елы-палы…
– Обалдел, что ли? – по инерции спросил Малахов.
Но Пятый уже понял, что шутки кончились.
– Какой жмурик? – спросил он, хватая Тюху за рукав кожанки. – Где?
– Б-баба, – с трудом выговорил Тюха. Его снова начало трясти. – Голая. Синяя, блин… Там. Т-ты в нее моей шапкой почти попал. Чуток не хватило, а то бы прямо в рожу…
– Аида посмотрим, – решительно скомандовал Пятый.
– Ты что, с дуба рухнул? – возразил Малахов. – Надо когти рвать, а то еще скажут, что это мы ее.., того.
– Найдут – хуже будет, – ответил на это Пятый. – Тогда уж точно не отмажешься. Пошли, говорю. Ты что, Жека, в штаны навалил?
– Шапку мою захвати, – попросил Тюха, непослушными пальцами выковыривая из мятой пачки сигарету.
– А ты? – удивился Пятнов, но, бросив на приятеля еще один взгляд, махнул рукой. – Ладно, стой тут, калека… Пошли, Жека. Посмотрим, что он там надыбал…
Решительно раздвигая кусты, он сошел с тропинки и двинулся туда, где минуту назад столбом стоял Пантюхин. Малахов беспомощно оглянулся на Тюху, пожал плечами и без всякой охоты последовал за Пятым. Продираясь через кусты, он все время оглядывался, словно ждал, что Тюха вот-вот окликнет его и позовет обратно, так что, когда Пятый вдруг остановился, Малахов наткнулся на него, как на дерево.
Пятый стоял в разрытом ногами Тюхи мокром снегу и молча смотрел на что-то прямо перед собой. Малахов проследил за направлением его взгляда и едва успел отвернуться в сторону. Если бы он этого не сделал, его стошнило бы прямо на спину Пятнову. Все время, пока он кашлял, тужился и отплевывался, Пятый молча стоял на месте, глядя в одну точку, а потом, медленно наклонившись, поднял валявшуюся на снегу шапку Пантюхина и начал пятиться к тропинке.
Милиция прибыла через полчаса, а уже к вечеру микрорайон гудел от слухов и домыслов, как осиное гнездо, в котором кто-то энергично пошуровал палкой.
«Старею, наверное, – подумал полковник, усилием воли заставляя себя открыть глаза. – Податься, что ли, на пенсию?»
Чтобы немного потянуть время, он вынул из кармана сигареты, вытряхнул одну из пачки и принялся задумчиво постукивать фильтром по краю стола, словно в руке у него была «беломорина» с нуждавшимся в прочистке мундштуком. Кто-то торопливо чиркнул зажигалкой, и полковник погрузил кончик сигареты в ровное оранжево-голубое пламя, одновременно окинув своего предупредительного подчиненного строгим взглядом: подхалимов он не любил. Впрочем, зажигалка принадлежала капитану Резникову, которого, насколько знал полковник, можно было обвинить в чем угодно, кроме подхалимажа. Поэтому полковник лишь благодарно кивнул и откинулся на спинку кресла, окутавшись облаком серого табачного дыма.
– Хорошо, – негромко сказал он, – давайте продолжим.
Горло у него все еще немного саднило от крика, а правая ладонь онемела от недавнего удара по столу. В кабинете стояла нехорошая настороженная тишина. «Старею, – снова подумал полковник. – Вот и орать на подчиненных начал, как какой-то фельдфебель…»
Сигарета, казалось, была набита конским волосом пополам с навозом. Полковник недовольно поморщился и, щурясь, всмотрелся в сделанную мелким шрифтом надпись повыше фильтра. «„Мальборо“, – подумал он. – Надо же! А воняет, как какая-нибудь „Лайка“ или „Дымок“…»
Дело, разумеется, было не в качестве сигарет, а в их количестве, и полковник Сорокин прекрасно об этом знал. Знал он также, что по возвращении домой супруга непременно проинспектирует выданную ему утром пачку и обязательно выскажет свое нелицеприятное мнение по этому поводу. Естественно, мадам Сорокина будет совершенно права, утверждая, что он губит себя собственными руками и притом за собственные деньги, но ему-то, стареющему милицейскому полковнику, вряд ли станет легче от сознания ее правоты…
Сорокин с отвращением раздавил только что закуренную сигарету в переполненной пепельнице, отлично зная, что скоро полезет за новой. «Ну и ладно, – снова раздражаясь, подумал он. – Некогда мне сейчас заниматься психоанализом и копаться в ерунде. У меня собственных дел по горло». «Ишь, притихли, – подумал он о подчиненных. – Наверняка приготовили еще какую-нибудь гадость и ждут, пока я вытяну ее из них клещами. И ведь придется тянуть, никуда не денешься. Такая у нас работа…»
– Ну, – глуховато сказал он, поднимая глаза и обводя знакомые лица, – что притихли? Чья очередь? Докладывай, Жуков, что там у тебя.
Черноволосый приземистый крепыш Жуков, действительно похожий на жука, нехотя встал со своего места, скрежетнув по паркету ножками стула. Он по обыкновению был в штатском. Серый пиджак в мелкую черную клетку, казалось, вот-вот лопнет на его каменных плечах, высокий ворот черного свитера плотно облегал короткую шею. Жуков вздохнул, почесал кончик носа коротким и толстым указательным пальцем с квадратным ногтем и отступил на шаг от стола.
– У нас, товарищ полковник, как всегда, – сказал он. – Свеженький труп. Если кто хочет, могу поделиться…
– Пошути, пошути, – сказал ему Сорокин. – Шутник, трах-тарарах… Филармония по тебе плачет.
Жуков снова вздохнул, подошел к висевшей на стене кабинета подробной карте Москвы и ткнул пальцем куда-то в самый ее краешек, указав на окраинный микрорайон, далеко за границей Кольцевой автодороги.
– Вот здесь, – сказал он, – в лесочке. Трое учащихся ПТУ обнаружили труп молодой женщины…
– Погоди, – перебил его Сорокин. – А что эти пэтэушники делали в лесу в марте месяце?
– Там, товарищ полковник, есть тропинка. Они, местные то есть, по ней к автобусной станции напрямик бегают. По асфальту чуть ли не километр крюка получается, а тут раз – и ты уже на месте. Минут за десять, не больше. В общем, шли они на занятия и наткнулись… Насчет этих ребят все чисто, товарищ полковник, я лично проверил. И потом, труп пролежал там не меньше двух недель. То есть за две недели эксперт головой ручается. На самом деле могло быть и больше, потому что, сами понимаете, зима.
Он опять вздохнул и некоторое время молча разглядывал карту, словно силясь разобрать набранный мелким шрифтом текст подсказки.
– Труп лежал в стороне от тропы, – продолжал он, – на расстоянии примерно восьми метров, л, был засыпан снегом. В последние несколько дней было тепло, снег стаял, и вот…
– Подснежник, – со вздохом произнес кто-то.
– Так точно, – уныло подтвердил Жуков. – Так что раскрыть преступление по горячим следам не представляется возможным.
– Несчастный случай исключен? – уточнил Сорокин, хотя и без того понимал: если бы речь шла о несчастном случае, Жуков не стал бы докладывать об этом на совещании.
– На двести процентов, – ответил Жуков. – Труп раздет, имеются следы насилия… – он замялся. – Откровенно говоря, товарищ полковник, эксперт подозревает, что мы имеем дело со случаем каннибализма.
По кабинету пробежала волна негромкого ропота, в которой полковник без труда различил чей-то приглушенный возглас: «Ни хрена себе!» «Господи, – подумал Сорокин. – Он что, с ума сошел? Какой, к чертям собачьим, может быть у нас на Москве-реке каннибализм? И ведь что интересно: года не проходит, чтобы не прокатился по городу слух, что где-то кого-то съели под водку и соленые огурчики… К счастью, на поверку эти слухи всегда оказываются пустыми. Вот только эксперт…»
– Поподробнее, пожалуйста, – попросил он и незаметно для себя полез в пачку за очередной сигаретой.
– Результаты вскрытия будут только завтра, – сказал Жуков. – Пока что мы имеем только данные поверхностного осмотра, но и они, я бы сказал, впечатляют. У трупа удалены внутренние органы – сердце, печень, почки, – а также срезаны мясистые участки бедер, икроножных мышц, рук и спины…
– Да какое там, на спине, мясо? – негромко пробормотал кто-то.
– Балык, – так же негромко, но довольно резко ответил сидевший рядом с Сорокиным капитан Резников.
– Причина смерти пока не установлена, – продолжал Жуков, – но эксперт говорит, что можно почти не сомневаться в ее насильственном характере. Далее. Час назад поступило сообщение, что труп удалось опознать. Ольга Белоконь, студентка, уроженка и жительница Москвы. Проживала в этом самом микрорайоне. Каждое утро ездила в институт на автобусе. Пропала около трех недель назад, о чем в местном отделении милиции имеется поданное родственниками заявление.
– Нашлась, значит, студентка, – устало констатировал Сорокин.
– Так точно, товарищ полковник.
– Еще что-нибудь есть?
– Не очень много. Эксперт утверждает, что.., ну, что ее.., черт.., в общем, что разделали ее очень аккуратно. Он сказал, профессионально. Работали каким-то очень острым инструментом, возможно, даже хирургическим скальпелем.
– Вряд ли это сделали бомжи, – заметил кто-то.
– Экспертиза покажет, – сказал Жуков. – У меня есть предварительная версия… Вы позволите, товарищ полковник?
– Докладывай, – сказал Сорокин.
«Вот так, – грустно подумал он. – Теперь у нас завелся каннибал. Или просто псих, считающий себя каннибалом. Если честно, не ощущаю разницы. М почему мы не можем их просто убивать? Террористов, маньяков, грабителей, способных размозжить женщине голову кирпичом, чтобы завладеть сумочкой с тощим кошельком, насильников, извергов, садистов… Мораторий на смертную казнь – ах, как это гуманно! Как это соответствует духу времени!.. Человек подкладывает взрывчатку в подвал жилого дома и плевать хотел на нас, на суд и вообще на всех на свете, потому что максимум, что ему грозит, – это пожизненное заключение. А там, в перспективе, за большие деньги хороший адвокат добьется пересмотра дела, срок скостят, а потом амнистия, или условно-досрочное освобождение, или просто побег, подготовленный оставшимися на воле друзьями… Каннибал… Хотел бы я посмотреть на психиатра, который отважится назвать вменяемым парня, жрущего на ужин филе своего соседа. Одно утешение: наши психушки в большинстве своем хуже любой тюрьмы…»
Сразу за кольцом троллейбуса начиналась роща – все, что осталось от шумевших здесь сотни лет назад бескрайних лесов. Когда-то в этих местах с гиком и леденящими кровь воплями гуляли татары, бородатые мужики с рогатинами и топорами охотились на медведей и неосторожных путников; по узким лесным дорогам, бряцая железом, скакали княжеские дружины и отряды опричников. Старухи из окрестных, ныне прекративших свое существование деревень поговаривали, будто еще лет двести назад в этих местах жили члены какой-то странной секты, поклонявшиеся неведомо кому – не то древним идолам, не то сатане – и отправлявшие жутковатые обряды, во время которых чуть ли не угощались человечинкой. Впрочем, старух никто не слушал, да и сами они, похоже, не очень-то верили в свои сказки – все это были разговоры по принципу «не любо – не слушай, а врать не мешай». Говорили также, что в свое время здесь сотнями расстреливали врагов народа и что где-то тут, в этой самой замусоренной пустыми бутылками и пакетами из-под чипсов роще, расположены массовые захоронения жертв сталинского режима… А может быть, вовсе и не сталинского режима, а, наоборот, немецко-фашистской оккупации. На эти разговоры тоже никто не обращал внимания. Да и кто, в самом деле, может с уверенностью заявить, что прямо под ним, на глубине двух-трех метров, нет ни единой человеческой косточки?
Зато вид из окон стоявших на окраине домов открывался самый что ни на есть приятный: зелень деревьев, небольшие тенистые пруды и даже безымянный ручей, который еще не успели спрямить, одеть в бетон и обозвать «водно-зеленым комплексом». Разумеется, при ближайшем рассмотрении оказывалось, что земля под деревьями вытоптана, замусорена и покрыта пятнами старых и новых кострищ, дно в прудах илистое, а в мутной грязно-зеленой воде плавает все тот же вездесущий мусор. Тем не менее близость к природе, пусть даже такой обезображенной и полумертвой, с лихвой искупала те неудобства, с которыми была сопряжена каждая поездка в центр города. Роща и пруды сразу стали любимым местом отдыха новоселов. Зимой здесь катались на лыжах, а летом устраивали пикники, загорали и купались. Отдельные сумасшедшие пытались ловить в прудах рыбу и, по слухам, иногда ухитрялись что-то поймать; впрочем, рассказам удачливых рыбаков не верил никто, в том числе и они сами. Единственный раз, когда в местных водоемах действительно что-то ловилось, был полтора года назад.
Тогда какой-то движимый административным энтузиазмом «озеленитель» из муниципалитета отдал распоряжение завезти и выпустить в пруды две цистерны мальков карася и плотвы. Рыбаки явились, когда цистерны еще не успели уехать, и к вечеру того же дня рыбу всю выудили.
С конца октября и до самого начала мая в микрорайоне было довольно неуютно – как, впрочем, и во всех без исключения микрорайонах. Придерживая у горла концы воротников, продуваемые до костей, озябшие прохожие последними словами кляли талантливых архитекторов, ухитрившихся разработать проект, превративший место, где живут люди, в идеальную действующую модель аэродинамической трубы. Действительно, на главной улице микрорайона дуло даже тогда, когда вокруг не было ни ветерка. По запутанным лабиринтам дворов гуляли страшные сквозняки, гудя и завывая в узких бетонных арках и проходах. Развешанное в лоджиях белье реяло по ветру, как вымпелы боевых кораблей, и часто рвалось с веревок, норовя унестись в облака; в такт налетающим порывам ветра вибрировали и дребезжали оконные стекла.
В начале марта на микрорайон сырым ватным одеялом опустилась оттепель. Казалось, серые тучи, устав странствовать по небу, прилегли отдохнуть на заснеженную землю да так и остались здесь, намертво застряв в бетонных рифах шестнадцатиэтажных корпусов. Утром и вечером микрорайон тонул в сыром липком тумане. Сугробы сделались рыхлыми, потемнели и стали понемногу уменьшаться в размерах, пропитывая замерзшую землю ледяной талой водой. На тонких голых ветвях блестела вода, которая непрерывно капала с деревьев и кустов, наполняя рощу бесконечным таинственным шорохом. Лед на прудах пожелтел и больше не вызывал доверия, дороги превратились в реки отвратительной серо-коричневой жижи, которая веером разлеталась из-под колес и неопрятными наростами налипала на днища автомобилей. В эти серые дни микрорайон казался отрезанным от города и от всего остального мира. Он словно застыл в ожидании какого-то события – скорее страшного, чем приятного, – и однажды утром событие свершилось.
От универмага, который стеклянным кубиком торчал на краю микрорайона, к автобусной станции через лес вела хорошо утоптанная, скользкая по случаю оттепели тропа, проложенная гражданами, которых по тем или иным причинам не устраивал троллейбус, хотя до конечной остановки от универмага было буквально рукой подать. Тропа эта пользовалась дурной славой – не столько потому, что здесь действительно происходило что-то нехорошее, сколько потому, что оно, это нехорошее, могло произойти здесь в любой момент. В каждом городе и в каждом микрорайоне есть такие места, надежно укрытые от любопытных глаз, глухие и небезопасные. В таких местах, как правило, нет фонарей, и сюда очень редко заглядывают милицейские патрули. Осторожные обходят такие места стороной, и только беспечные рискуют появляться здесь под покровом темноты.
Летом тропу, о которой идет речь, можно было назвать живописной – естественно, если научиться не замечать вездесущего мусора, бесстыдно белевшего среди вытоптанной травы, и не обращать внимания на блеск валявшегося тут и там бутылочного стекла. В ясные зимние дни здесь бывало по-настоящему красиво, а в оттепель… Что ж, оттепель – дело особое, и, чтобы увидеть красоту в многообразии оттенков грязно-серого цвета, нужно быть настоящим художником или счастливым влюбленным, настолько опьяненным гормональной бурей, чтобы существование вещей безобразных или хотя бы просто некрасивых было незамеченным.
Трое приятелей, шагавших в то туманное мартовское утро по тропе в сторону автостанции, не были ни художниками, ни влюбленными. Впрочем, ни туман, ни шорох падающих в ноздреватые сугробы капель не оказывали на них угнетающего воздействия по той простой причине, что все трое были очень молоды и еще не вступили в тот возраст, когда люди обращают внимание на подобные мелочи. Если вам шестнадцать лет от роду и вы с друзьями решили прогулять занятия в ПТУ, то промозглая туманная сырость и слякоть под ногами вряд ли способны испортить вам настроение; а если у вас к тому же есть пачка сигарет и мелочь на пиво, то жизнь становится прекрасной независимо от погоды.
– «Продиджи» твои – фуфло, – авторитетно заявил Леха Пятнов по прозвищу Пятый, на ходу закуривая сигарету от одноразовой зажигалки. – Серый ты, Тюха, как ментовские штаны. Куда стадо – туда и ты. Скоро ты мне скажешь, что Киркоров – это круто.
Жека Малахов, шагавший по узкой тропинке чуть позади Пятого и Тюхи, засмеялся и с уверенностью произнес, поправляя под мышкой тощую дерматиновую папку на «молнии»:
– Не скажет. Постесняется. Он Киркорова по ночам слушает. Под одеялом, блин, втихую. «Ой, мама, шика дам…»
– Козлы вы, – делая вид, что совсем не обиделся, проворчал Андрей Пантюхин, которого приятели для краткости называли Тюхой. Слова Пятого задели его за живое, и он изо всех сил старался не показать этого. Пятый служил Тюхе примером для подражания. Тюхе вовсе не нравилась музыка «Продиджи», и он упомянул о появившемся у него новом альбоме этой группы только для того, чтобы немного приподняться в глазах своего насмешливого приятеля. Тем более что каких-нибудь полгода назад Пятый сам носился с этими «Продиджи» как с писаной торбой. Тюха был тугодумом и не всегда шагал в ногу со временем. Откуда, в самом деле, ему было знать, что «Продиджи» для Пятого – вчерашний день, пройденный этап и вообще, как он выразился, фуфло? Тюха чувствовал себя обманутым. Купленный на Горбушке за сумасшедшие деньги свежий компакт-диск «Продиджи» был ему совершенно не нужен. Уж лучше бы он просадил эти деньги в баре…
– За «козлов» ответишь! – воскликнул Малахов и с разбега прыгнул Тюхе на спину, обхватив его всеми четырьмя конечностями.
Тюха покачнулся, но устоял. При росте в сто восемьдесят пять сантиметров он весил девяносто три килограмма и, как правило, очень твердо стоял на земле. Иметь его в приятелях было выгодно: соображал он медленно, зато в драке равных ему не было. Пятый, у которого излишне бойкий язык частенько опережал мысли, считал это Тюхино качество очень полезным и частенько прятался за его широкую спину, не переставая при этом подчеркивать собственное превосходство.
– Ответь за «козлов», а то загрызу! – грозно рычал Малахов, делая вид, что собирается вцепиться зубами Тюхе в загривок.
– Попался, урод! – подхватил Пятый и выплюнул в сугроб сигарету. – Мочи попсушников!
С этим боевым кличем он подскочил к Тюхе и изо всех сил толкнул его в плечо. Обремененный скакавшим у него на плечах Малаховым, Тюха поскользнулся, оступился и с треском завалился в торчавшие из сырого ноздреватого сугроба кусты. Придавленный его весом Малахов завопил, барахтаясь в мокром снегу и хохоча во все горло. Пятый, тоже вопя и смеясь, обеими руками сгреб здоровенную пригоршню липкого мартовского снега и швырнул этот увесистый ком в распростертого на спине Тюху. Ком попал Тюхе в грудь, разом превратив его в заснеженное чучело.
– А! – возмущенно завопил Тюха. – Вот вы как, собаки волосатые! Сейчас обоих закопаю!
Обессилевший от смеха Малахов наконец выскребся из-под тяжеленного Тюхи и попытался удрать на четвереньках. Тюха ухитрился поймать его за ногу, и Малахов снова плюхнулся в снег. Пятый швырнул в Тюху еще одну пригоршню снега, а потом подскочил к приятелю, сорвал с его головы старенькую кроличью шапку и, размахнувшись, забросил ее в кусты подальше от тропинки.
– Ну, Пятый, ну, на хрена?! – обиженно взревел Тюха. – Совсем оборзел, что ли? Кто теперь за ней полезет?
– Кто, кто, – деловито отряхивая снег с кожаной куртки, сказал Пятый. – Конь в пальто. Кому надо, тот и полезет.
– Урод, – проворчал Тюха, поднимаясь на ноги и тоже принимаясь чиститься. – Блин, все шмотки насквозь промокли. Детский сад какой-то… Мне моя старуха за шапку башку отвинтит.
– Факт, – хихикая, подтвердил Малахов. – В этой шапке еще ее дед Зимний брал. Семейная, типа, реликвия.
– Заглохни, мудак, – уже без намека на шутку сказал Тюха, очень болезненно воспринимавший критику подобного рода. Семья Пантюхиных жила небогато, и угнаться за своими более обеспеченными приятелями Тюхе было тяжело.
Малахов послушно заглох, поняв, что дело может плохо кончиться. Тюха злился медленно, но, разозлившись, долго не мог успокоиться.
Кое-как отряхнув мокрый снег со своей потертой кожанки, Тюха вздохнул и, треща кустами, полез за шапкой. Его ноги при этом почти по колено проваливались в изрядно осевшие, но все еще довольно глубокие сугробы. Малахов наклонился, поднял свою папку и рукавом стер с нее снег. Пятый снова достал сигареты, закурил сам и угостил Малахова.
– Винишка бы сейчас, – сказал он. – Слышь, Тюха, может, скинемся?
Тюха не ответил. Он даже перестал трещать кустами и хрустеть снегом. Приятели посмотрели на него с легким недоумением. Тюха стоял спиной к ним метрах в десяти от тропинки, уставившись на что-то у себя под ногами. Пятому и Малахову были видны только его туго обтянутые потертой кожанкой плечи и коротко остриженный затылок с торчащими красными ушами. Поначалу Пятый решил, что Тюха никак не может отыскать свой знаменитый головной убор, но Пантюхин стоял столбом и даже не вертел головой, озираясь по сторонам. Впечатление было такое, будто Тюха ни с того ни с сего впал в столбняк, а то и вовсе превратился в одну из тех дурацких деревянных скульптур, которые устанавливают на детских площадках в скверах и дворах.
– Эй, Тюха! – позвал Малахов. – Слышь, ты чего? Чепу свою потерял, что ли?
Пантюхин молчал, продолжая стоять совершенно неподвижно. Где-то в отдалении хрипло каркнула ворона. Пятого вдруг передернуло, словно кто-то плеснул ему за шиворот ледяной воды. Из всех троих он был самым сообразительным, и поза Тюхи с каждой секундой нравилась ему все меньше. Он уже начал понимать, что произошло что-то непредвиденное.
Тюха вдруг начал пятиться, спиной вперед возвращаясь на тропинку. Примерно на полпути он зацепился ногой за какую-то деревяшку, которая сломалась с гнилым треском. Пантюхин покачнулся и взмахнул руками, удерживая равновесие.
– Ты чего, Тюха? – повторил Малахов. На этот раз Пантюхин обернулся. Пятому показалось, что широкое лицо Тюхи сделалось непривычно вытянутым и острым, а цвет его почти не отличался от цвета ноздреватых мартовских сугробов. На этом грязно-белом фоне расширенные глаза Тюхи выглядели ненормально большими и темными.
– Блин, – выдохнул Тюха, с трудом разлепив синевато-белые губы.
Остановившись на приятелях, его глаза приобрели более или менее осмысленное выражение. Повернувшись спиной к тому, что лежало в сугробе, Тюха с треском и пыхтением устремился к тропинке, разгребая ногами рыхлый снег и отмахиваясь руками от хлещущих со всех сторон мокрых ветвей. Он торопился так, словно боялся, что его вот-вот схватят сзади за ногу – точь-в-точь как он схватил Малахова пару минут назад. Он даже рот разинул от напряжения, и, глядя на его перекошенную физиономию, Пятый окончательно понял, что их сегодняшняя прогулка не задалась с самого начала.
Выбравшись на тропу, Тюха первым делом протянул к Пятому трясущуюся руку, и тот безропотно отдал ему свою сигарету. Пантюхин одной могучей затяжкой выкурил ее почти до фильтра, обжег пальцы, зашипел и бросил окурок под ноги.
– Б-блин, – повторил он, избегая смотреть в сторону кустов. Пятый заметил, что Тюха так и вернулся без шапки.
– Ты чего, братан? – пристал к нему недалекий Малахов.
Тюха перевел на него немигающий взгляд и энергично потряс головой, словно пытаясь таким образом поставить на место перепутавшиеся извилины.
– Чего, чего, – сказал он неожиданно нормальным голосом. Краски начали понемногу возвращаться на его лицо. – Жмурик там, вот чего. Подснежник, елы-палы…
– Обалдел, что ли? – по инерции спросил Малахов.
Но Пятый уже понял, что шутки кончились.
– Какой жмурик? – спросил он, хватая Тюху за рукав кожанки. – Где?
– Б-баба, – с трудом выговорил Тюха. Его снова начало трясти. – Голая. Синяя, блин… Там. Т-ты в нее моей шапкой почти попал. Чуток не хватило, а то бы прямо в рожу…
– Аида посмотрим, – решительно скомандовал Пятый.
– Ты что, с дуба рухнул? – возразил Малахов. – Надо когти рвать, а то еще скажут, что это мы ее.., того.
– Найдут – хуже будет, – ответил на это Пятый. – Тогда уж точно не отмажешься. Пошли, говорю. Ты что, Жека, в штаны навалил?
– Шапку мою захвати, – попросил Тюха, непослушными пальцами выковыривая из мятой пачки сигарету.
– А ты? – удивился Пятнов, но, бросив на приятеля еще один взгляд, махнул рукой. – Ладно, стой тут, калека… Пошли, Жека. Посмотрим, что он там надыбал…
Решительно раздвигая кусты, он сошел с тропинки и двинулся туда, где минуту назад столбом стоял Пантюхин. Малахов беспомощно оглянулся на Тюху, пожал плечами и без всякой охоты последовал за Пятым. Продираясь через кусты, он все время оглядывался, словно ждал, что Тюха вот-вот окликнет его и позовет обратно, так что, когда Пятый вдруг остановился, Малахов наткнулся на него, как на дерево.
Пятый стоял в разрытом ногами Тюхи мокром снегу и молча смотрел на что-то прямо перед собой. Малахов проследил за направлением его взгляда и едва успел отвернуться в сторону. Если бы он этого не сделал, его стошнило бы прямо на спину Пятнову. Все время, пока он кашлял, тужился и отплевывался, Пятый молча стоял на месте, глядя в одну точку, а потом, медленно наклонившись, поднял валявшуюся на снегу шапку Пантюхина и начал пятиться к тропинке.
Милиция прибыла через полчаса, а уже к вечеру микрорайон гудел от слухов и домыслов, как осиное гнездо, в котором кто-то энергично пошуровал палкой.
* * *
Полковник устало прикрыл глаза и немного помассировал веки пальцами. Он знал, что заниматься этим при подчиненных не стоило, но в последнее время с глазами творилось черт знает что: к концу дня они напрочь отказывались смотреть на белый свет. У него было такое ощущение, словно в глаза сыпанули песка. Раньше так бывало после двух, а то и трех проведенных без сна ночей, теперь же для возникновения подобного эффекта достаточно было просто отработать полный рабочий день.«Старею, наверное, – подумал полковник, усилием воли заставляя себя открыть глаза. – Податься, что ли, на пенсию?»
Чтобы немного потянуть время, он вынул из кармана сигареты, вытряхнул одну из пачки и принялся задумчиво постукивать фильтром по краю стола, словно в руке у него была «беломорина» с нуждавшимся в прочистке мундштуком. Кто-то торопливо чиркнул зажигалкой, и полковник погрузил кончик сигареты в ровное оранжево-голубое пламя, одновременно окинув своего предупредительного подчиненного строгим взглядом: подхалимов он не любил. Впрочем, зажигалка принадлежала капитану Резникову, которого, насколько знал полковник, можно было обвинить в чем угодно, кроме подхалимажа. Поэтому полковник лишь благодарно кивнул и откинулся на спинку кресла, окутавшись облаком серого табачного дыма.
– Хорошо, – негромко сказал он, – давайте продолжим.
Горло у него все еще немного саднило от крика, а правая ладонь онемела от недавнего удара по столу. В кабинете стояла нехорошая настороженная тишина. «Старею, – снова подумал полковник. – Вот и орать на подчиненных начал, как какой-то фельдфебель…»
Сигарета, казалось, была набита конским волосом пополам с навозом. Полковник недовольно поморщился и, щурясь, всмотрелся в сделанную мелким шрифтом надпись повыше фильтра. «„Мальборо“, – подумал он. – Надо же! А воняет, как какая-нибудь „Лайка“ или „Дымок“…»
Дело, разумеется, было не в качестве сигарет, а в их количестве, и полковник Сорокин прекрасно об этом знал. Знал он также, что по возвращении домой супруга непременно проинспектирует выданную ему утром пачку и обязательно выскажет свое нелицеприятное мнение по этому поводу. Естественно, мадам Сорокина будет совершенно права, утверждая, что он губит себя собственными руками и притом за собственные деньги, но ему-то, стареющему милицейскому полковнику, вряд ли станет легче от сознания ее правоты…
Сорокин с отвращением раздавил только что закуренную сигарету в переполненной пепельнице, отлично зная, что скоро полезет за новой. «Ну и ладно, – снова раздражаясь, подумал он. – Некогда мне сейчас заниматься психоанализом и копаться в ерунде. У меня собственных дел по горло». «Ишь, притихли, – подумал он о подчиненных. – Наверняка приготовили еще какую-нибудь гадость и ждут, пока я вытяну ее из них клещами. И ведь придется тянуть, никуда не денешься. Такая у нас работа…»
– Ну, – глуховато сказал он, поднимая глаза и обводя знакомые лица, – что притихли? Чья очередь? Докладывай, Жуков, что там у тебя.
Черноволосый приземистый крепыш Жуков, действительно похожий на жука, нехотя встал со своего места, скрежетнув по паркету ножками стула. Он по обыкновению был в штатском. Серый пиджак в мелкую черную клетку, казалось, вот-вот лопнет на его каменных плечах, высокий ворот черного свитера плотно облегал короткую шею. Жуков вздохнул, почесал кончик носа коротким и толстым указательным пальцем с квадратным ногтем и отступил на шаг от стола.
– У нас, товарищ полковник, как всегда, – сказал он. – Свеженький труп. Если кто хочет, могу поделиться…
– Пошути, пошути, – сказал ему Сорокин. – Шутник, трах-тарарах… Филармония по тебе плачет.
Жуков снова вздохнул, подошел к висевшей на стене кабинета подробной карте Москвы и ткнул пальцем куда-то в самый ее краешек, указав на окраинный микрорайон, далеко за границей Кольцевой автодороги.
– Вот здесь, – сказал он, – в лесочке. Трое учащихся ПТУ обнаружили труп молодой женщины…
– Погоди, – перебил его Сорокин. – А что эти пэтэушники делали в лесу в марте месяце?
– Там, товарищ полковник, есть тропинка. Они, местные то есть, по ней к автобусной станции напрямик бегают. По асфальту чуть ли не километр крюка получается, а тут раз – и ты уже на месте. Минут за десять, не больше. В общем, шли они на занятия и наткнулись… Насчет этих ребят все чисто, товарищ полковник, я лично проверил. И потом, труп пролежал там не меньше двух недель. То есть за две недели эксперт головой ручается. На самом деле могло быть и больше, потому что, сами понимаете, зима.
Он опять вздохнул и некоторое время молча разглядывал карту, словно силясь разобрать набранный мелким шрифтом текст подсказки.
– Труп лежал в стороне от тропы, – продолжал он, – на расстоянии примерно восьми метров, л, был засыпан снегом. В последние несколько дней было тепло, снег стаял, и вот…
– Подснежник, – со вздохом произнес кто-то.
– Так точно, – уныло подтвердил Жуков. – Так что раскрыть преступление по горячим следам не представляется возможным.
– Несчастный случай исключен? – уточнил Сорокин, хотя и без того понимал: если бы речь шла о несчастном случае, Жуков не стал бы докладывать об этом на совещании.
– На двести процентов, – ответил Жуков. – Труп раздет, имеются следы насилия… – он замялся. – Откровенно говоря, товарищ полковник, эксперт подозревает, что мы имеем дело со случаем каннибализма.
По кабинету пробежала волна негромкого ропота, в которой полковник без труда различил чей-то приглушенный возглас: «Ни хрена себе!» «Господи, – подумал Сорокин. – Он что, с ума сошел? Какой, к чертям собачьим, может быть у нас на Москве-реке каннибализм? И ведь что интересно: года не проходит, чтобы не прокатился по городу слух, что где-то кого-то съели под водку и соленые огурчики… К счастью, на поверку эти слухи всегда оказываются пустыми. Вот только эксперт…»
– Поподробнее, пожалуйста, – попросил он и незаметно для себя полез в пачку за очередной сигаретой.
– Результаты вскрытия будут только завтра, – сказал Жуков. – Пока что мы имеем только данные поверхностного осмотра, но и они, я бы сказал, впечатляют. У трупа удалены внутренние органы – сердце, печень, почки, – а также срезаны мясистые участки бедер, икроножных мышц, рук и спины…
– Да какое там, на спине, мясо? – негромко пробормотал кто-то.
– Балык, – так же негромко, но довольно резко ответил сидевший рядом с Сорокиным капитан Резников.
– Причина смерти пока не установлена, – продолжал Жуков, – но эксперт говорит, что можно почти не сомневаться в ее насильственном характере. Далее. Час назад поступило сообщение, что труп удалось опознать. Ольга Белоконь, студентка, уроженка и жительница Москвы. Проживала в этом самом микрорайоне. Каждое утро ездила в институт на автобусе. Пропала около трех недель назад, о чем в местном отделении милиции имеется поданное родственниками заявление.
– Нашлась, значит, студентка, – устало констатировал Сорокин.
– Так точно, товарищ полковник.
– Еще что-нибудь есть?
– Не очень много. Эксперт утверждает, что.., ну, что ее.., черт.., в общем, что разделали ее очень аккуратно. Он сказал, профессионально. Работали каким-то очень острым инструментом, возможно, даже хирургическим скальпелем.
– Вряд ли это сделали бомжи, – заметил кто-то.
– Экспертиза покажет, – сказал Жуков. – У меня есть предварительная версия… Вы позволите, товарищ полковник?
– Докладывай, – сказал Сорокин.
«Вот так, – грустно подумал он. – Теперь у нас завелся каннибал. Или просто псих, считающий себя каннибалом. Если честно, не ощущаю разницы. М почему мы не можем их просто убивать? Террористов, маньяков, грабителей, способных размозжить женщине голову кирпичом, чтобы завладеть сумочкой с тощим кошельком, насильников, извергов, садистов… Мораторий на смертную казнь – ах, как это гуманно! Как это соответствует духу времени!.. Человек подкладывает взрывчатку в подвал жилого дома и плевать хотел на нас, на суд и вообще на всех на свете, потому что максимум, что ему грозит, – это пожизненное заключение. А там, в перспективе, за большие деньги хороший адвокат добьется пересмотра дела, срок скостят, а потом амнистия, или условно-досрочное освобождение, или просто побег, подготовленный оставшимися на воле друзьями… Каннибал… Хотел бы я посмотреть на психиатра, который отважится назвать вменяемым парня, жрущего на ужин филе своего соседа. Одно утешение: наши психушки в большинстве своем хуже любой тюрьмы…»