Страница:
Впрочем, сделано это было просто для очистки совести, потому что настоящее совпадение было только одно – одно, но зато полное.
Виктор Павлович Ремизов закончил истфак МГУ двенадцать лет назад. Байрачный был куратором его группы с первого курса по пятый, и он же являлся руководителем дипломной работы Ремизова – того самого Виктора Павловича Ремизова, который числился в списке московских антикваров под номером сорок три и чье имя было выделено красным маркером – знак того, что уважаемый Виктор Павлович в свое время имел мелкие неприятности с законом и жил по принципу «не пойман – не вор». Совпадало все, вплоть до даты рождения и домашнего адреса. Такое совпадение просто не могло быть случайным, и, несмотря на усталость, Дмитрий чувствовал, что не зря потратил время.
– Вот так-то, Юрий Алексеевич, – сказал он вслух, и кирпичные стены подвала сглотнули звук его голоса без остатка, – вот так-то, приятель! Голова годится не только на то, чтобы об нее кирпичи ломать. Человек с мозгами может достичь поставленной цели, не прибегая к мордобою!
Он поймал себя на том, что, кажется, произносит целую речь, и замолчал. Глаза у него решительно отказывались смотреть на белый свет, во рту пересохло от неисчислимого количества выкуренных сигарет, в горле першило – надо полагать, по той же причине, – но Дмитрий даже не думал об отдыхе.
Он выключил компьютер, встал из-за стола, оттолкнув норовящий рассыпаться стул, помнивший если не Иосифа Виссарионовича, то уж Никиту Сергеевича наверняка, и прошелся по тесной кирпичной клетушке, предусмотрительно отклонив голову во избежание столкновения с висевшей на заросшем грязью шнуре электрической лампочкой. Рук и ног он почти не чувствовал, сердце гулко бухало в груди – казалось, оно бьется в конвульсиях, захлебываясь в пучине кофейного озера, которое Дмитрий вливал в себя на протяжении последних суток. В ушах стоял тонкий комариный писк, голова была словно ватой набита – словом, налицо были все симптомы переутомления пополам с перевозбуждением.
Он плеснул в электрочайник воды из полупустой пятилитровой пластиковой бутыли и включил его в сеть.
Чайник немедленно забормотал, запыхтел, захрюкал; под эти звуки Дмитрий насыпал в чашку растворимого кофе, сунулся в сахарницу и обнаружил, что сахар закончился. Собственно, он знал это и раньше – последние четыре чашки ему пришлось пить без сахара, – но как-то позабыл, занятый совсем другими мыслями и переживаниями.
Есть тоже было нечего. Он посмотрел на часы. Было десять минут четвертого, но вот ночи или дня – этого Дмитрий не смог бы сказать даже под угрозой расстрела. Он выключил чайник, – залил кофейные гранулы кипятком, рассеянно поболтал в чашке пластмассовой ложечкой и, заранее кривясь от отвращения, сделал первый глоток. Прихлебывая горячую горькую дрянь из липкой пластмассовой чашки, он некоторое время пытался путем логических умозаключений выяснить, ночь сейчас все-таки или день, но не преуспел и снова включил компьютер.
Часы ноутбука показывали пятнадцать двенадцать – тут, по крайней мере, все было ясно, однозначно, без всякой возможности двоякого истолкования. Пятнадцать двенадцать – это день, вторая его половина.
Не самое удачное время для неожиданного визита к деловому человеку, но попытаться, наверное, стоило. И потом, если подозрения Дмитрия имели под собой хоть какую-то почву, то у Виктора Павловича Ремизова вряд ли хоть когда-нибудь найдется свободная минутка для встречи с журналистом. Он, Виктор Павлович, наверное, уже спит и видит себя за границей, с чемоданом долларов в руке, и общение с пронырливыми и беспардонными представителями отечественной прессы ему сейчас, мягко говоря, ни к чему. Коротко говоря, Ремизова нужно было брать за гланды – если, конечно, он еще не уехал из России вместе с иконой.
Придя к такому выводу, Дмитрий одним богатырским глотком, как лекарство, допил отвратительный, как болотная жижа, слишком крепкий растворимый кофе, выключил ноутбук, снял со спинки стула куртку и бегом ринулся из подвала.
Глава 14
Виктор Павлович Ремизов закончил истфак МГУ двенадцать лет назад. Байрачный был куратором его группы с первого курса по пятый, и он же являлся руководителем дипломной работы Ремизова – того самого Виктора Павловича Ремизова, который числился в списке московских антикваров под номером сорок три и чье имя было выделено красным маркером – знак того, что уважаемый Виктор Павлович в свое время имел мелкие неприятности с законом и жил по принципу «не пойман – не вор». Совпадало все, вплоть до даты рождения и домашнего адреса. Такое совпадение просто не могло быть случайным, и, несмотря на усталость, Дмитрий чувствовал, что не зря потратил время.
– Вот так-то, Юрий Алексеевич, – сказал он вслух, и кирпичные стены подвала сглотнули звук его голоса без остатка, – вот так-то, приятель! Голова годится не только на то, чтобы об нее кирпичи ломать. Человек с мозгами может достичь поставленной цели, не прибегая к мордобою!
Он поймал себя на том, что, кажется, произносит целую речь, и замолчал. Глаза у него решительно отказывались смотреть на белый свет, во рту пересохло от неисчислимого количества выкуренных сигарет, в горле першило – надо полагать, по той же причине, – но Дмитрий даже не думал об отдыхе.
Он выключил компьютер, встал из-за стола, оттолкнув норовящий рассыпаться стул, помнивший если не Иосифа Виссарионовича, то уж Никиту Сергеевича наверняка, и прошелся по тесной кирпичной клетушке, предусмотрительно отклонив голову во избежание столкновения с висевшей на заросшем грязью шнуре электрической лампочкой. Рук и ног он почти не чувствовал, сердце гулко бухало в груди – казалось, оно бьется в конвульсиях, захлебываясь в пучине кофейного озера, которое Дмитрий вливал в себя на протяжении последних суток. В ушах стоял тонкий комариный писк, голова была словно ватой набита – словом, налицо были все симптомы переутомления пополам с перевозбуждением.
Он плеснул в электрочайник воды из полупустой пятилитровой пластиковой бутыли и включил его в сеть.
Чайник немедленно забормотал, запыхтел, захрюкал; под эти звуки Дмитрий насыпал в чашку растворимого кофе, сунулся в сахарницу и обнаружил, что сахар закончился. Собственно, он знал это и раньше – последние четыре чашки ему пришлось пить без сахара, – но как-то позабыл, занятый совсем другими мыслями и переживаниями.
Есть тоже было нечего. Он посмотрел на часы. Было десять минут четвертого, но вот ночи или дня – этого Дмитрий не смог бы сказать даже под угрозой расстрела. Он выключил чайник, – залил кофейные гранулы кипятком, рассеянно поболтал в чашке пластмассовой ложечкой и, заранее кривясь от отвращения, сделал первый глоток. Прихлебывая горячую горькую дрянь из липкой пластмассовой чашки, он некоторое время пытался путем логических умозаключений выяснить, ночь сейчас все-таки или день, но не преуспел и снова включил компьютер.
Часы ноутбука показывали пятнадцать двенадцать – тут, по крайней мере, все было ясно, однозначно, без всякой возможности двоякого истолкования. Пятнадцать двенадцать – это день, вторая его половина.
Не самое удачное время для неожиданного визита к деловому человеку, но попытаться, наверное, стоило. И потом, если подозрения Дмитрия имели под собой хоть какую-то почву, то у Виктора Павловича Ремизова вряд ли хоть когда-нибудь найдется свободная минутка для встречи с журналистом. Он, Виктор Павлович, наверное, уже спит и видит себя за границей, с чемоданом долларов в руке, и общение с пронырливыми и беспардонными представителями отечественной прессы ему сейчас, мягко говоря, ни к чему. Коротко говоря, Ремизова нужно было брать за гланды – если, конечно, он еще не уехал из России вместе с иконой.
Придя к такому выводу, Дмитрий одним богатырским глотком, как лекарство, допил отвратительный, как болотная жижа, слишком крепкий растворимый кофе, выключил ноутбук, снял со спинки стула куртку и бегом ринулся из подвала.
Глава 14
Виктор Павлович Ремизов доел шоколадный батончик, облизал пальцы и, воровато оглядевшись, вытер их об обивку кресла. Он подумал, что со стороны, наверное, выглядит глупо и, более того, неприятно: взрослый дядя, который ведет себя как пацан, да не где-нибудь, а в своем собственном кабинете. А кабинет где? В его же собственном магазине, вот где! Так что пальцы он при желании мог здесь вытирать обо что угодно и ни от кого не прятаться – что хочу, то и ворочу. Тем более что торчать ему здесь осталось совсем недолго – ровно столько, сколько понадобится его знакомому таможеннику, чтобы обеспечить ему коридор в аэропорту. А это должно было произойти через два дня – вот как только нужный человечек заступит на смену, так все и произойдет.
У Виктора Павловича уже и билетик имелся на рейс «Москва – Лондон», и чемоданчик был уложен – так, самое необходимое на первый случай… Словом, такому солидному, без пяти минут богатому господину не пристало вытирать слюнявые пальцы о собственное кресло, но смущение Виктора Павловича было недолгим: у каждого собственные дурные привычки, свои маленькие секреты или, как говорят англичане, свой скелет в шкафу.
Наедине с собой мало кто ведет себя так же, как на людях: кто-то грызет ногти, кто-то в носу ковыряет, а некоторые примеряют женское белье и в таком виде разгуливают по дому, идиоты… А что, не идиоты, что ли?
Белье на баб надо примерять – на молодых, красивых, упругих, с бритыми подмышками и запахом французского парфюма… Эх! А в Лондоне, говорят, красивой бабы днем с огнем не сыщешь… Врут, наверное. Лондон – город богатый, а бабы летят на деньги, как бабочки на огонь. Или как мухи на дерьмо…
Размышляя подобным образом, он как-то незаметно завелся, засопел и начал уже прикидывать, кого бы из продавщиц ему вызвать в кабинет для беседы наедине – Верку или Катьку, но вовремя спохватился и одернул себя. Не о бабах ему сейчас надлежало думать, а о том, как бы прожить, протянуть оставшиеся два дня, не вляпаться в какую-нибудь историю и избежать тех неприятностей, на которые туманно намекал в последнем телефонном разговоре этот лысый упырь Аверкин.
Теперь он понимал, что напрасно не выслушал Аверкина, зря заткнул ему рот. Аверкин был прав: он испугался и сделал попытку спрятать голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю… А зря! По крайней мере, хоть знал бы, чего ожидать, с какой стороны прилетит плюха… Э, да что там! Предпринять ведь все равно ничего нельзя, так какой смысл попусту трепать себе нервы?
Умнее всего было бы, конечно, послушаться Аверкина и уехать на это время из города. Но после событий, связанных с иконой, в особенности после смерти Байрачного, у Виктора Павловича начали пошаливать нервы, и не просто пошаливать, а шалить по полной программе, вплоть до потусторонних голосов, видений и прочей чертовщины. Стоило ему остаться одному у себя дома, как в каком-нибудь темном углу беззвучно вырастал Байрачный – худой, иссушенный болезнью, с коричневыми кругами под глазами, с изжелта-зеленоватым лицом, стоял, скалил в жуткой ухмылке желтые вставные челюсти и все манил, манил Виктора Павловича костлявым пальцем, а иногда даже начинал говорить, и ничего приятного в этих его речах не было.
После второго или третьего стакана коньяка Байрачный обыкновенно уходил – просто растворялся в полумраке, и на его месте обнаруживался либо выключенный торшер, либо свернутый в рулон ковер, а то и вовсе пустой угол за книжным шкафом, – а вместо него являлся Жуковицкий в изорванном пулями, залитом кровью светло-сером костюме, в неизменном галстуке-бабочке и с простреленной навылет головой. «Что же ты, Витенька, такой стервец?» – вопрошал он с неуместным весельем и укоризненно качал пробитым черепом на окровавленной морщинистой шее. Голос у него был хриплый, нечеловеческий, и от этого голоса Виктор Павлович начинал ощущать предательскую слабость в коленях, а по первому разу и вовсе чуть не обмочился. Он даже перестал нюхать по вечерам кокаин, но это не помогло: мертвецам было глубоко плевать на его воздержание.
Они приходили независимо от времени суток и количества введенных Ремизовым в себя градусов, затяжек и понюшек и чувствовали себя в его квартире как дома.
Оттого-то он и засиживался допоздна в магазине, где ему, по большому счету, совершенно нечего было делать. А уж о том, чтобы уехать за город, на дачу, он и вовсе подумать не мог – ведь там, на даче, даже соседей за стенкой не было…
Все это не лезло ни в какие ворота. Виктор Павлович всегда придерживался твердого убеждения, что Бога нет – во-первых, так ему было удобнее, а во-вторых, если бы Бог существовал, он бы, наверное, не допустил того беспредела, который уже не первую тысячу лет творился в его хозяйстве. Тем не менее он, убежденный атеист, дошел до того, что опрыскал все углы своего жилища святой водой – не обрызгал, а именно опрыскал, как опрыскивают квартиру инсектицидным аэрозолем.
Увы, святая вода помогла даже меньше, чем дихлофос: тем же вечером покойнички заявились снова, и притом. оба сразу, а не по очереди, как обычно. Пугающими жестами, укорами и невнятными угрозами они на сей раз не ограничились, а очень подробно и доходчиво разъяснили Виктору Павловичу, что ему при таком букете смертных грехов и полном отсутствии раскаяния святая вода поможет как мертвому припарки.
– Козлы вы, ребята, – сказал им заплетающимся от коньяка языком Виктор Павлович. – Что же, по-вашему, если я не буду верить в дождик, то мне и зонтик не нужен? А ну, пошли вон отсюда! Тоже мне, святоши выискались!
Они ушли, но Байрачный на прощание посоветовал вернуть икону и покаяться.
– Покаяться, – глядя в опустевший угол, проворчал Виктор Павлович. – Кому оно нужно, мое покаяние?
Припаяют лет двадцать, а зона – не монастырь…
Короче говоря, Ремизов был сильно не в себе и не видел в этом своем состоянии ничего удивительного. Особенной храбростью Виктор Павлович никогда не блистал, и Байрачный был первым человеком, которого он убил. Убить старика было необходимо, но это вовсе не означало, что Ремизов получил удовольствие от самой процедуры убийства. Слава богу, до Аверкина ему было далеко, и в доморощенные терминаторы Виктор Ремизов не рвался. Он полагал себя человеком культурным, с тонкой душевной организацией, и нынешнее подавленное состояние служило, по его мнению, наилучшим тому подтверждением. Наверное, он был потрясен, впервые в жизни столкнувшись со смертью вот так, нос к носу; наверное, то, что с ним сейчас творилось, было просто психологическим шоком.
Он вынул из кармана еще один шоколадный батон-, чик и принялся, сопя, надрывать цветастую обертку.
Как только он сократил до минимума потребление кокаина, к нему вернулись все его дурные привычки, даже детские – например, любовь к сладкому и склонность вытирать липкие пальцы обо что попало: о кресло, о штору, о пиджак, причем вовсе не обязательно, чтобы пиджак был свой собственный.
Обертка, как назло, не поддавалась – не то слишком прочная попалась, не то рвал ее Виктор Павлович как-то не так, не с того конца. Вдоволь намучившись, он ухватил уголок проклятой обертки зубами и, зажав батончик в кулаке, оскалившись, резко рванул его вниз, как пехотинец, зубами вырывающий из гранаты предохранительную чеку.
Вместо чеки он чуть было не вырвал себе половину зубов, но обертка уступила, уголок с треском оторвался и остался у Ремизова во рту. Виктор Павлович с шумом выплюнул его на пол, просунул в образовавшуюся дырку указательные пальцы обеих рук и, злобно сопя, разодрал обертку, как библейский Самсон львиную пасть.
Рот у него до сих пор был наполнен тягучей, приторно-сладкой, коричневой от шоколада слюной, но, несмотря на это, он чувствовал, что если сию же минуту не съест еще один батончик, то либо умрет от голода, либо выкинет что-нибудь дикое и непотребное. "Это нервное, – подумал он, жадно набивая рот шоколадом и нугой. – Когда человек нервничает, он тратит даже больше калорий, чем когда копает землю или кладет кирпичи. А запас энергии нужно пополнять. Энергия мне сейчас очень даже нужна, да и капелька удачи не помешает. Эх, если бы можно было что-нибудь сожрать, чтобы удача была!
Говорят, пятилистный клевер помогает, так где его в марте возьмешь?"
Батончик кончился очень быстро. Виктор Павлович скатал обертку в тугой комок и бросил его через всю комнату в мусорную корзину, что стояла у дверей. В воздухе комок развернулся и, конечно же, не долетел – упал на пол, подпрыгнул, покатился и улегся посреди кабинета, в шаге от другого такого же комка. Во рту все слипалось от сладости, давно нуждавшийся в ремонте коренной зуб начал потихонечку ныть, напоминая о себе. Нужно было что-то делать, тем более что шоколада в кабинете больше не осталось.
Ремизов встал, подошел к столу и достал из тумбы свою неразлучную флягу. Он прополоскал коньяком рот, сделал пару глотков и с сожалением завинтил пробку.
Его так и подмывало соорудить хорошую «дорожку», благо брусочек прессованного кокса лежал здесь же, в кармане пиджака, но он решил, что воздержится – не с какой-то определенной целью, а просто так, из принципа, и еще чтобы доказать самому себе, что он хозяин своим желаниям. Хозяин, ясно? Хочу – нюхаю, а не хочу – соответственно, не нюхаю…
Он еще раздумывал над проблемой «хочу – не хочу», держа на весу плоскую металлическую флягу с коньяком, когда в дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь приглашения, в кабинет вошла одна из его продавщиц – судя по крашеным волосам цвета воронова крыла и сине-зеленой помаде на полных губах, Катька. Во всяком случае, последние две недели именно она приходила на работу в образе женщины-вамп, а Верка, вторая продавщица, в течение этого же периода старательно косила под Мэрилин Монро. Эти шлюшки так часто меняли масть и были так одинаково бестолковы, что Ремизов все время их путал. Разобраться, кто есть кто, было намного проще, когда обе были голышом: у Верки была более пышная грудь, а у Катьки – большая родинка над левой ягодицей. Впрочем, периодически возникавшая путаница Виктора Павловича нисколько не смущала: обращаясь к персоналу магазина, он вполне мог обойтись неопределенным «Э!..», что обыкновенно и делал без тени смущения.
– Виктор Палыч, там покупатель вас требует! – выпалила Катька (или Верка), невинно тараща густо подмалеванные глаза.
– Что значит – требует? – проворчал Ремизов, заталкивая флягу во внутренний карман пиджака. – Его что, на колбасе обвесили? Здесь ему гастроном, что ли?
А я, выходит, завмаг? И вообще, что это за манера врываться без приглашения!
– Я стучала, – надув сине-зеленые губы, заявила Верка (или Катька).
– А дождаться ответа ты не могла? А вдруг я тут переодеваюсь, или принимаю пищу, или.., да мало ли что!..
– Ой, – кокетливо потупившись, заулыбалась продавщица, – какие мы скромные! А то я не видала…
– Рот закрой, – на полуслове оборвал ее Ремизов. – Распустилась совсем. Обратно на панель захотела?
– Сроду я там не была, – процедила Верка, а может быть, Катька.
– Кто не был, тот будет, кто был, не забудет, – бодро процитировал Ремизов и пинком отшвырнул в угол валявшуюся посреди кабинета обертку от шоколадного батончика. – Черт, намусорили здесь, как свиньи… Так что это за покупатель такой, которому я так срочно понадобился?
Продавщица открыла рот, чтобы ответить, но тут ее потеснили, и на пороге возник некий гражданин – вероятно, тот самый покупатель, о котором шла речь. Был он молод, никак не старше двадцати пяти – двадцати семи лет, невысок и худощав, но при этом гибок и ловок в движениях. Физиономия у него была довольно смазливая и где-то даже одухотворенная, как у поэта или, скажем, художника; густые короткие велось; выглядели темными, волнистый чуб отливал приятным каштановым цветом. Одет посетитель был стандартно – в короткое черное полупальто, черные брюки со стрелками и начищенные до блеска кожаные ботинки. Из-под распахнутого пальто виднелся двубортный пиджак, а из-под пиджака – демократичная серая водолазка. Словом, определить по одежде, кто именно стоит на пороге его кабинета, Ремизову не удалось: так мог одеться кто угодно, от банкира до розничного торговца косметикой включительно. Черный матерчатый портфель, который незнакомец держал в руке, так же мало говорил о роде его занятий, как и одежда. Одно было ясно: кем бы ни был этот человек, попрошайкой он точно не являлся.
Правда, попрошайка в наше время – далеко не самое страшное… А вдруг это мент? Или вообще киллер какой-нибудь?
– Здравствуйте, Виктор Павлович, – сказал посетитель. Голос у него был негромкий и вежливый – сразу чувствовалось, что парень получил приличное воспитание и что вежлив он от природы, всегда, а не время от времени и по крайней нужде, как некоторые. – Извините, бога ради, за столь бесцеремонное вторжение. Я очень спешу и только поэтому позволил себе ворваться вот так, без приглашения, даже без звонка… Видите ли, мне рекомендовали вас как крупного специалиста в своей области, а мне срочно нужна консультация – то есть я имел в виду помощь. Помощь такого грамотного и авторитетного специалиста, как вы, уважаемый Виктор Павлович…
– Ну, – проворчал Ремизов, взмахом ладони удаляя из кабинета продавщицу, – должен вам сказать, что я далеко не самый большой специалист в этой области… Кстати, чтобы между нами не возникло недоразумений, какую именно область вы имели в виду? Присаживайтесь, прошу вас.
Ему пришло в голову, что перед отъездом на чужбину было бы неплохо облапошить зеленого новичка. Ведь видно же, что парень – начинающий коллекционер, и не коллекционер даже, а так, болванчик, которому кто-то сказал, что предметы искусства – самое выгодное вложение капитала. Да и капитала особенного у него наверняка нет – скопил тысяч десять, сопляк, и думает, что он Рокфеллер Виктор Павлович гордился своим умением с первого взгляда разбираться в людях. Он знал, что некоторые, и покойный Жуковицкий в том числе, при случае не упускали возможности посмеяться в кулак над этой его гордостью, но все равно верил в то, что видит людей насквозь. Технология этого ясновидения была проста: при встрече со свежим человеком Ремизов всегда предполагал самое худшее, а потом, по мере узнавания, просто отбрасывал лишнее, получая таким образом полный психологический портрет своего визави. Ошибался он при этом едва ли не чаще, чем знакомился с новыми людьми, но ошибок этих не замечал, потому что они не приносили ему разочарований.
Посетитель сел, легко и непринужденно положив ногу на ногу и сцепив на колене тонкие белые пальцы.
На безымянном пальце правой руки поблескивало обручальное кольцо, а белки глаз были розовыми, как у альбиноса, – от недосыпания, что ли? Впрочем, у Ремизова тоже частенько случались дни, когда по утрам он шарахался от своего отражения в зеркале, так что на глаза посетителя он решил не обращать внимания – дело молодое, с кем не бывает…
– Как это – в какой области? – едва ли не с обидой переспросил он. – В области искусства и антиквариата, разумеется!
Ремизов мысленно усмехнулся, обошел стол и уселся, по дороге отшвырнув носком ботинка второй цветастый комок. Посетитель даже бровью не повел – воспитание!
– Должен вам заметить, что область искусства слишком обширна, чтобы кто-то мог считаться в ней общепризнанным авторитетом, – сказал Виктор Павлович, борясь с неожиданно подступившей к горлу шоколадно-коньячной отрыжкой. – Давайте не будем ходить вокруг да около, молодой человек, вы ведь сами только что сказали, что торопитесь. Полагаю, придя сюда, вы имели в виду что-то вполне определенное… Кстати, как вас зовут?
– Иван, – слегка привстав, представился посетитель. – Иван Иванович Иванов.
– В Америке это, наверное, прозвучало бы как Джон Смит, – не скрывая усмешки, заметил Ремизов. – Впрочем, воля ваша. Сойдемся поближе, тогда и познакомимся по-настоящему. Нам ведь с вами работать, разве нет?
– Увы, – сказал молодой человек, представившийся Ивановым. – Не далее как послезавтра я улетаю в Лондон – надеюсь, навсегда. Я располагаю некоторой сумой денег в свободно конвертируемой валюте и хотел бы превратить эти бумажки в какую-нибудь настоящую, незыблемую, не зависящую от конъюнктуры ценность.
При упоминании о Лондоне Ремизов едва заметно напрягся. Получалось, что они летят в один день, и хорошо еще, если не одним рейсом! Впрочем, он тут же решил, что, если сумма сделки будет приличной, время отлета можно изменить.
– Мне кажется, я вас понял, – медленно произнес он, вынимая из пачки сигарету. – Но понимаете ли вы, что незыблемые, как вы изволили выразиться, ценности наше государство выпускает за границу с очень большой неохотой?
Он чиркнул зажигалкой и, прищурившись, посмотрел на посетителя поверх огонька.
– Это общеизвестно, – сказал тот. – Именно по этой причине я и обратился не к кому-то другому, а к вам.
– Звучит почти как оскорбление, – сухо заметил Ремизов. – Интересно было бы узнать, кто дал вам такую информацию… Вернее, дезинформацию. Вот что, юноша. Пока вы не произнесли чего-нибудь, о чем впоследствии могли бы горько пожалеть, скажу вам прямо: я не занимаюсь противозаконными сделками и тем более контрабандой.
Посетитель встал.
– Простите, – сказал он. – Тут явно имеет место какое-то недоразумение. Боюсь, вы не правильно меня поняли…
– Конечно, – согласился Ремизов. – То есть, конечно, нет. Понимать-то было нечего, вы ведь ничего конкретного не сказали. Я просто поставил вас в известность, а выводы делайте сами. Все, что вы можете видеть у меня в магазине, к вашим услугам – платите и забирайте.
Сделка будет легальной, как дыхание, и на таможне у вас не возникнет никаких проблем.
Посетитель слегка наморщил нос, демонстрируя таким образом свое отношение к тому, что было выставлено в торговом зале магазина. Ремизов и не подумал обижаться: в самом деле, уж чего-чего, а непреходящих ценностей в его витринах не водилось никогда, это было ясно даже полному профану.
– Что ж, – со вздохом сказал посетитель, – я вас понял. Вы совершенно правы. Прошу меня извинить.
Он повернулся к Виктору Павловичу спиной и ровным шагом направился к дверям. Матерчатый портфель покачивался у него в руке, и Ремизову вдруг представилось, что портфель этот доверху набит деньгами – долларами или евро. То есть очень много там быть, конечно, не могло, но все-таки… По крайней мере, ментом этот парень не был: мент или стукач сейчас обязательно начал бы оправдываться, бить себя в грудь, извиняться, изворачиваться, предлагать большие деньги – словом, костьми бы лег, но из кабинета не ушел.
– Постойте, – дав посетителю дойти до дверей, сказал Виктор Павлович. Посетитель послушно остановился и повернул к нему вежливое красноглазое лицо. – Извините, если мой вопрос покажется вам неуместным, но я все-таки спрошу – из чистого любопытства: какого рода предмет вас интересует?
– Икона, я думаю, – спокойно ответил посетитель. – Настоящая старинная икона, подлинная, века шестнадцатого-семнадцатого и желательно с легендой.
Ну, я не знаю… Чудотворная икона Любомльской Божьей Матери, например.
– Что?! – хрипло выдохнул Ремизов. Он чувствовал, что бледнеет и выдает себя этой бледностью, но ничего не мог с собой поделать. Ощущение было как от удара доской по носу; он почти ничего не видел и не слышал, кроме звона в ушах и каких-то разноцветных светящихся пятен перед глазами. Лишь огромным усилием воли ему удалось взять себя в руки и произнести:
– А у вас губа не дура, молодой человек! Замахиваетесь прямо на национальное достояние! На это, батенька, у вас денег не хватит. И потом, икону ведь украли, и никто не знает, где она теперь.
– Я знаю, – сказал посетитель и вдруг дружески улыбнулся Виктору Павловичу. – Вернее, догадываюсь.
И я думаю, что нынешний владелец иконы согласится уступить мне ее за чисто символическую цену в обмен на обещание ни с кем не делиться моими догадками. Вас призраки не беспокоят, Виктор Павлович? Мальчики кровавые в глазах не мельтешат? Признайтесь, ведь это вы придушили Байрачного? Как не стыдно! Взяли и задушили подушкой хорошего человека, несчастного больного старика, своего любимого учителя…
– Вон! – хрипло каркнул Ремизов. – Вон отсюда, сумасшедший!!!
– – Как угодно, – спокойно ответил посетитель, кладя ладонь на дверную ручку. – Вы здесь хозяин.., пока.
– Стойте, – понимая, что все пропало, простонал Ремизов. – Погодите, куда вы… Что, черт возьми, вы несете? Вы в своем уме?
– Я-то в своем, – опять поворачиваясь к двери спиной, заявил посетитель. – А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны?
Ремизов не успел бы ответить, даже если бы знал, что сказать. Дверь за спиной у посетителя распахнулась, и на пороге воздвиглась знакомая фигура в короткой кожанке и высоких армейских ботинках.
– Хороший вопрос, – произнесла эта фигура. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?
У Виктора Павловича уже и билетик имелся на рейс «Москва – Лондон», и чемоданчик был уложен – так, самое необходимое на первый случай… Словом, такому солидному, без пяти минут богатому господину не пристало вытирать слюнявые пальцы о собственное кресло, но смущение Виктора Павловича было недолгим: у каждого собственные дурные привычки, свои маленькие секреты или, как говорят англичане, свой скелет в шкафу.
Наедине с собой мало кто ведет себя так же, как на людях: кто-то грызет ногти, кто-то в носу ковыряет, а некоторые примеряют женское белье и в таком виде разгуливают по дому, идиоты… А что, не идиоты, что ли?
Белье на баб надо примерять – на молодых, красивых, упругих, с бритыми подмышками и запахом французского парфюма… Эх! А в Лондоне, говорят, красивой бабы днем с огнем не сыщешь… Врут, наверное. Лондон – город богатый, а бабы летят на деньги, как бабочки на огонь. Или как мухи на дерьмо…
Размышляя подобным образом, он как-то незаметно завелся, засопел и начал уже прикидывать, кого бы из продавщиц ему вызвать в кабинет для беседы наедине – Верку или Катьку, но вовремя спохватился и одернул себя. Не о бабах ему сейчас надлежало думать, а о том, как бы прожить, протянуть оставшиеся два дня, не вляпаться в какую-нибудь историю и избежать тех неприятностей, на которые туманно намекал в последнем телефонном разговоре этот лысый упырь Аверкин.
Теперь он понимал, что напрасно не выслушал Аверкина, зря заткнул ему рот. Аверкин был прав: он испугался и сделал попытку спрятать голову в песок: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю… А зря! По крайней мере, хоть знал бы, чего ожидать, с какой стороны прилетит плюха… Э, да что там! Предпринять ведь все равно ничего нельзя, так какой смысл попусту трепать себе нервы?
Умнее всего было бы, конечно, послушаться Аверкина и уехать на это время из города. Но после событий, связанных с иконой, в особенности после смерти Байрачного, у Виктора Павловича начали пошаливать нервы, и не просто пошаливать, а шалить по полной программе, вплоть до потусторонних голосов, видений и прочей чертовщины. Стоило ему остаться одному у себя дома, как в каком-нибудь темном углу беззвучно вырастал Байрачный – худой, иссушенный болезнью, с коричневыми кругами под глазами, с изжелта-зеленоватым лицом, стоял, скалил в жуткой ухмылке желтые вставные челюсти и все манил, манил Виктора Павловича костлявым пальцем, а иногда даже начинал говорить, и ничего приятного в этих его речах не было.
После второго или третьего стакана коньяка Байрачный обыкновенно уходил – просто растворялся в полумраке, и на его месте обнаруживался либо выключенный торшер, либо свернутый в рулон ковер, а то и вовсе пустой угол за книжным шкафом, – а вместо него являлся Жуковицкий в изорванном пулями, залитом кровью светло-сером костюме, в неизменном галстуке-бабочке и с простреленной навылет головой. «Что же ты, Витенька, такой стервец?» – вопрошал он с неуместным весельем и укоризненно качал пробитым черепом на окровавленной морщинистой шее. Голос у него был хриплый, нечеловеческий, и от этого голоса Виктор Павлович начинал ощущать предательскую слабость в коленях, а по первому разу и вовсе чуть не обмочился. Он даже перестал нюхать по вечерам кокаин, но это не помогло: мертвецам было глубоко плевать на его воздержание.
Они приходили независимо от времени суток и количества введенных Ремизовым в себя градусов, затяжек и понюшек и чувствовали себя в его квартире как дома.
Оттого-то он и засиживался допоздна в магазине, где ему, по большому счету, совершенно нечего было делать. А уж о том, чтобы уехать за город, на дачу, он и вовсе подумать не мог – ведь там, на даче, даже соседей за стенкой не было…
Все это не лезло ни в какие ворота. Виктор Павлович всегда придерживался твердого убеждения, что Бога нет – во-первых, так ему было удобнее, а во-вторых, если бы Бог существовал, он бы, наверное, не допустил того беспредела, который уже не первую тысячу лет творился в его хозяйстве. Тем не менее он, убежденный атеист, дошел до того, что опрыскал все углы своего жилища святой водой – не обрызгал, а именно опрыскал, как опрыскивают квартиру инсектицидным аэрозолем.
Увы, святая вода помогла даже меньше, чем дихлофос: тем же вечером покойнички заявились снова, и притом. оба сразу, а не по очереди, как обычно. Пугающими жестами, укорами и невнятными угрозами они на сей раз не ограничились, а очень подробно и доходчиво разъяснили Виктору Павловичу, что ему при таком букете смертных грехов и полном отсутствии раскаяния святая вода поможет как мертвому припарки.
– Козлы вы, ребята, – сказал им заплетающимся от коньяка языком Виктор Павлович. – Что же, по-вашему, если я не буду верить в дождик, то мне и зонтик не нужен? А ну, пошли вон отсюда! Тоже мне, святоши выискались!
Они ушли, но Байрачный на прощание посоветовал вернуть икону и покаяться.
– Покаяться, – глядя в опустевший угол, проворчал Виктор Павлович. – Кому оно нужно, мое покаяние?
Припаяют лет двадцать, а зона – не монастырь…
Короче говоря, Ремизов был сильно не в себе и не видел в этом своем состоянии ничего удивительного. Особенной храбростью Виктор Павлович никогда не блистал, и Байрачный был первым человеком, которого он убил. Убить старика было необходимо, но это вовсе не означало, что Ремизов получил удовольствие от самой процедуры убийства. Слава богу, до Аверкина ему было далеко, и в доморощенные терминаторы Виктор Ремизов не рвался. Он полагал себя человеком культурным, с тонкой душевной организацией, и нынешнее подавленное состояние служило, по его мнению, наилучшим тому подтверждением. Наверное, он был потрясен, впервые в жизни столкнувшись со смертью вот так, нос к носу; наверное, то, что с ним сейчас творилось, было просто психологическим шоком.
Он вынул из кармана еще один шоколадный батон-, чик и принялся, сопя, надрывать цветастую обертку.
Как только он сократил до минимума потребление кокаина, к нему вернулись все его дурные привычки, даже детские – например, любовь к сладкому и склонность вытирать липкие пальцы обо что попало: о кресло, о штору, о пиджак, причем вовсе не обязательно, чтобы пиджак был свой собственный.
Обертка, как назло, не поддавалась – не то слишком прочная попалась, не то рвал ее Виктор Павлович как-то не так, не с того конца. Вдоволь намучившись, он ухватил уголок проклятой обертки зубами и, зажав батончик в кулаке, оскалившись, резко рванул его вниз, как пехотинец, зубами вырывающий из гранаты предохранительную чеку.
Вместо чеки он чуть было не вырвал себе половину зубов, но обертка уступила, уголок с треском оторвался и остался у Ремизова во рту. Виктор Павлович с шумом выплюнул его на пол, просунул в образовавшуюся дырку указательные пальцы обеих рук и, злобно сопя, разодрал обертку, как библейский Самсон львиную пасть.
Рот у него до сих пор был наполнен тягучей, приторно-сладкой, коричневой от шоколада слюной, но, несмотря на это, он чувствовал, что если сию же минуту не съест еще один батончик, то либо умрет от голода, либо выкинет что-нибудь дикое и непотребное. "Это нервное, – подумал он, жадно набивая рот шоколадом и нугой. – Когда человек нервничает, он тратит даже больше калорий, чем когда копает землю или кладет кирпичи. А запас энергии нужно пополнять. Энергия мне сейчас очень даже нужна, да и капелька удачи не помешает. Эх, если бы можно было что-нибудь сожрать, чтобы удача была!
Говорят, пятилистный клевер помогает, так где его в марте возьмешь?"
Батончик кончился очень быстро. Виктор Павлович скатал обертку в тугой комок и бросил его через всю комнату в мусорную корзину, что стояла у дверей. В воздухе комок развернулся и, конечно же, не долетел – упал на пол, подпрыгнул, покатился и улегся посреди кабинета, в шаге от другого такого же комка. Во рту все слипалось от сладости, давно нуждавшийся в ремонте коренной зуб начал потихонечку ныть, напоминая о себе. Нужно было что-то делать, тем более что шоколада в кабинете больше не осталось.
Ремизов встал, подошел к столу и достал из тумбы свою неразлучную флягу. Он прополоскал коньяком рот, сделал пару глотков и с сожалением завинтил пробку.
Его так и подмывало соорудить хорошую «дорожку», благо брусочек прессованного кокса лежал здесь же, в кармане пиджака, но он решил, что воздержится – не с какой-то определенной целью, а просто так, из принципа, и еще чтобы доказать самому себе, что он хозяин своим желаниям. Хозяин, ясно? Хочу – нюхаю, а не хочу – соответственно, не нюхаю…
Он еще раздумывал над проблемой «хочу – не хочу», держа на весу плоскую металлическую флягу с коньяком, когда в дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь приглашения, в кабинет вошла одна из его продавщиц – судя по крашеным волосам цвета воронова крыла и сине-зеленой помаде на полных губах, Катька. Во всяком случае, последние две недели именно она приходила на работу в образе женщины-вамп, а Верка, вторая продавщица, в течение этого же периода старательно косила под Мэрилин Монро. Эти шлюшки так часто меняли масть и были так одинаково бестолковы, что Ремизов все время их путал. Разобраться, кто есть кто, было намного проще, когда обе были голышом: у Верки была более пышная грудь, а у Катьки – большая родинка над левой ягодицей. Впрочем, периодически возникавшая путаница Виктора Павловича нисколько не смущала: обращаясь к персоналу магазина, он вполне мог обойтись неопределенным «Э!..», что обыкновенно и делал без тени смущения.
– Виктор Палыч, там покупатель вас требует! – выпалила Катька (или Верка), невинно тараща густо подмалеванные глаза.
– Что значит – требует? – проворчал Ремизов, заталкивая флягу во внутренний карман пиджака. – Его что, на колбасе обвесили? Здесь ему гастроном, что ли?
А я, выходит, завмаг? И вообще, что это за манера врываться без приглашения!
– Я стучала, – надув сине-зеленые губы, заявила Верка (или Катька).
– А дождаться ответа ты не могла? А вдруг я тут переодеваюсь, или принимаю пищу, или.., да мало ли что!..
– Ой, – кокетливо потупившись, заулыбалась продавщица, – какие мы скромные! А то я не видала…
– Рот закрой, – на полуслове оборвал ее Ремизов. – Распустилась совсем. Обратно на панель захотела?
– Сроду я там не была, – процедила Верка, а может быть, Катька.
– Кто не был, тот будет, кто был, не забудет, – бодро процитировал Ремизов и пинком отшвырнул в угол валявшуюся посреди кабинета обертку от шоколадного батончика. – Черт, намусорили здесь, как свиньи… Так что это за покупатель такой, которому я так срочно понадобился?
Продавщица открыла рот, чтобы ответить, но тут ее потеснили, и на пороге возник некий гражданин – вероятно, тот самый покупатель, о котором шла речь. Был он молод, никак не старше двадцати пяти – двадцати семи лет, невысок и худощав, но при этом гибок и ловок в движениях. Физиономия у него была довольно смазливая и где-то даже одухотворенная, как у поэта или, скажем, художника; густые короткие велось; выглядели темными, волнистый чуб отливал приятным каштановым цветом. Одет посетитель был стандартно – в короткое черное полупальто, черные брюки со стрелками и начищенные до блеска кожаные ботинки. Из-под распахнутого пальто виднелся двубортный пиджак, а из-под пиджака – демократичная серая водолазка. Словом, определить по одежде, кто именно стоит на пороге его кабинета, Ремизову не удалось: так мог одеться кто угодно, от банкира до розничного торговца косметикой включительно. Черный матерчатый портфель, который незнакомец держал в руке, так же мало говорил о роде его занятий, как и одежда. Одно было ясно: кем бы ни был этот человек, попрошайкой он точно не являлся.
Правда, попрошайка в наше время – далеко не самое страшное… А вдруг это мент? Или вообще киллер какой-нибудь?
– Здравствуйте, Виктор Павлович, – сказал посетитель. Голос у него был негромкий и вежливый – сразу чувствовалось, что парень получил приличное воспитание и что вежлив он от природы, всегда, а не время от времени и по крайней нужде, как некоторые. – Извините, бога ради, за столь бесцеремонное вторжение. Я очень спешу и только поэтому позволил себе ворваться вот так, без приглашения, даже без звонка… Видите ли, мне рекомендовали вас как крупного специалиста в своей области, а мне срочно нужна консультация – то есть я имел в виду помощь. Помощь такого грамотного и авторитетного специалиста, как вы, уважаемый Виктор Павлович…
– Ну, – проворчал Ремизов, взмахом ладони удаляя из кабинета продавщицу, – должен вам сказать, что я далеко не самый большой специалист в этой области… Кстати, чтобы между нами не возникло недоразумений, какую именно область вы имели в виду? Присаживайтесь, прошу вас.
Ему пришло в голову, что перед отъездом на чужбину было бы неплохо облапошить зеленого новичка. Ведь видно же, что парень – начинающий коллекционер, и не коллекционер даже, а так, болванчик, которому кто-то сказал, что предметы искусства – самое выгодное вложение капитала. Да и капитала особенного у него наверняка нет – скопил тысяч десять, сопляк, и думает, что он Рокфеллер Виктор Павлович гордился своим умением с первого взгляда разбираться в людях. Он знал, что некоторые, и покойный Жуковицкий в том числе, при случае не упускали возможности посмеяться в кулак над этой его гордостью, но все равно верил в то, что видит людей насквозь. Технология этого ясновидения была проста: при встрече со свежим человеком Ремизов всегда предполагал самое худшее, а потом, по мере узнавания, просто отбрасывал лишнее, получая таким образом полный психологический портрет своего визави. Ошибался он при этом едва ли не чаще, чем знакомился с новыми людьми, но ошибок этих не замечал, потому что они не приносили ему разочарований.
Посетитель сел, легко и непринужденно положив ногу на ногу и сцепив на колене тонкие белые пальцы.
На безымянном пальце правой руки поблескивало обручальное кольцо, а белки глаз были розовыми, как у альбиноса, – от недосыпания, что ли? Впрочем, у Ремизова тоже частенько случались дни, когда по утрам он шарахался от своего отражения в зеркале, так что на глаза посетителя он решил не обращать внимания – дело молодое, с кем не бывает…
– Как это – в какой области? – едва ли не с обидой переспросил он. – В области искусства и антиквариата, разумеется!
Ремизов мысленно усмехнулся, обошел стол и уселся, по дороге отшвырнув носком ботинка второй цветастый комок. Посетитель даже бровью не повел – воспитание!
– Должен вам заметить, что область искусства слишком обширна, чтобы кто-то мог считаться в ней общепризнанным авторитетом, – сказал Виктор Павлович, борясь с неожиданно подступившей к горлу шоколадно-коньячной отрыжкой. – Давайте не будем ходить вокруг да около, молодой человек, вы ведь сами только что сказали, что торопитесь. Полагаю, придя сюда, вы имели в виду что-то вполне определенное… Кстати, как вас зовут?
– Иван, – слегка привстав, представился посетитель. – Иван Иванович Иванов.
– В Америке это, наверное, прозвучало бы как Джон Смит, – не скрывая усмешки, заметил Ремизов. – Впрочем, воля ваша. Сойдемся поближе, тогда и познакомимся по-настоящему. Нам ведь с вами работать, разве нет?
– Увы, – сказал молодой человек, представившийся Ивановым. – Не далее как послезавтра я улетаю в Лондон – надеюсь, навсегда. Я располагаю некоторой сумой денег в свободно конвертируемой валюте и хотел бы превратить эти бумажки в какую-нибудь настоящую, незыблемую, не зависящую от конъюнктуры ценность.
При упоминании о Лондоне Ремизов едва заметно напрягся. Получалось, что они летят в один день, и хорошо еще, если не одним рейсом! Впрочем, он тут же решил, что, если сумма сделки будет приличной, время отлета можно изменить.
– Мне кажется, я вас понял, – медленно произнес он, вынимая из пачки сигарету. – Но понимаете ли вы, что незыблемые, как вы изволили выразиться, ценности наше государство выпускает за границу с очень большой неохотой?
Он чиркнул зажигалкой и, прищурившись, посмотрел на посетителя поверх огонька.
– Это общеизвестно, – сказал тот. – Именно по этой причине я и обратился не к кому-то другому, а к вам.
– Звучит почти как оскорбление, – сухо заметил Ремизов. – Интересно было бы узнать, кто дал вам такую информацию… Вернее, дезинформацию. Вот что, юноша. Пока вы не произнесли чего-нибудь, о чем впоследствии могли бы горько пожалеть, скажу вам прямо: я не занимаюсь противозаконными сделками и тем более контрабандой.
Посетитель встал.
– Простите, – сказал он. – Тут явно имеет место какое-то недоразумение. Боюсь, вы не правильно меня поняли…
– Конечно, – согласился Ремизов. – То есть, конечно, нет. Понимать-то было нечего, вы ведь ничего конкретного не сказали. Я просто поставил вас в известность, а выводы делайте сами. Все, что вы можете видеть у меня в магазине, к вашим услугам – платите и забирайте.
Сделка будет легальной, как дыхание, и на таможне у вас не возникнет никаких проблем.
Посетитель слегка наморщил нос, демонстрируя таким образом свое отношение к тому, что было выставлено в торговом зале магазина. Ремизов и не подумал обижаться: в самом деле, уж чего-чего, а непреходящих ценностей в его витринах не водилось никогда, это было ясно даже полному профану.
– Что ж, – со вздохом сказал посетитель, – я вас понял. Вы совершенно правы. Прошу меня извинить.
Он повернулся к Виктору Павловичу спиной и ровным шагом направился к дверям. Матерчатый портфель покачивался у него в руке, и Ремизову вдруг представилось, что портфель этот доверху набит деньгами – долларами или евро. То есть очень много там быть, конечно, не могло, но все-таки… По крайней мере, ментом этот парень не был: мент или стукач сейчас обязательно начал бы оправдываться, бить себя в грудь, извиняться, изворачиваться, предлагать большие деньги – словом, костьми бы лег, но из кабинета не ушел.
– Постойте, – дав посетителю дойти до дверей, сказал Виктор Павлович. Посетитель послушно остановился и повернул к нему вежливое красноглазое лицо. – Извините, если мой вопрос покажется вам неуместным, но я все-таки спрошу – из чистого любопытства: какого рода предмет вас интересует?
– Икона, я думаю, – спокойно ответил посетитель. – Настоящая старинная икона, подлинная, века шестнадцатого-семнадцатого и желательно с легендой.
Ну, я не знаю… Чудотворная икона Любомльской Божьей Матери, например.
– Что?! – хрипло выдохнул Ремизов. Он чувствовал, что бледнеет и выдает себя этой бледностью, но ничего не мог с собой поделать. Ощущение было как от удара доской по носу; он почти ничего не видел и не слышал, кроме звона в ушах и каких-то разноцветных светящихся пятен перед глазами. Лишь огромным усилием воли ему удалось взять себя в руки и произнести:
– А у вас губа не дура, молодой человек! Замахиваетесь прямо на национальное достояние! На это, батенька, у вас денег не хватит. И потом, икону ведь украли, и никто не знает, где она теперь.
– Я знаю, – сказал посетитель и вдруг дружески улыбнулся Виктору Павловичу. – Вернее, догадываюсь.
И я думаю, что нынешний владелец иконы согласится уступить мне ее за чисто символическую цену в обмен на обещание ни с кем не делиться моими догадками. Вас призраки не беспокоят, Виктор Павлович? Мальчики кровавые в глазах не мельтешат? Признайтесь, ведь это вы придушили Байрачного? Как не стыдно! Взяли и задушили подушкой хорошего человека, несчастного больного старика, своего любимого учителя…
– Вон! – хрипло каркнул Ремизов. – Вон отсюда, сумасшедший!!!
– – Как угодно, – спокойно ответил посетитель, кладя ладонь на дверную ручку. – Вы здесь хозяин.., пока.
– Стойте, – понимая, что все пропало, простонал Ремизов. – Погодите, куда вы… Что, черт возьми, вы несете? Вы в своем уме?
– Я-то в своем, – опять поворачиваясь к двери спиной, заявил посетитель. – А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны?
Ремизов не успел бы ответить, даже если бы знал, что сказать. Дверь за спиной у посетителя распахнулась, и на пороге воздвиглась знакомая фигура в короткой кожанке и высоких армейских ботинках.
– Хороший вопрос, – произнесла эта фигура. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?