Страница:
– Старая паскуда, – с ненавистью процедил Виктор Павлович. – Тебе это даром не пройдет, аферист.
Из квартиры ему удалось выйти незамеченным. Ремизов аккуратно запер за собой дверь, поправил на переносице темные очки, поглубже надвинул кепи и легко сбежал по лестнице. Дверь подъезда гулко хлопнула за его спиной, в лицо ударил пьянящий воздух ранней весны.
Виктор Павлович торопливо направился к своей машине, на ходу глубоко вдыхая и выдыхая живительный кислород, который нисколечко не пах больницей. Двигатель «Ауди» завелся с пол-оборота, словно автомобилю не терпелось поскорее покинуть это неуютное место. Впрочем, машина была новая и заводилась так всегда, независимо от времени года, погодных условий и настроения хозяина.
Виктор Павлович толкнул вперед рычаг переключения скоростей и дал газ. Движок негромко запел под обтекаемым капотом, и машина плавно стартовала, сразу набрав приличную скорость.
Примерно на полпути Ремизов сообразил, что едет прямиком к магазину Жуковицкого – то есть туда, где делать ему совершенно нечего, особенно сейчас, сразу после убийства Байрачного. Он высмотрел у тротуара свободное парковочное место и с ходу вогнал туда свой послушный автомобиль, как пробку в бутылочное горлышко.
Затянув ручной тормоз, Виктор Павлович выудил из кармана мобильник и вызвал из памяти номер рабочего телефона Жуковицкого. Лев Григорьевич, конечно, был у себя в магазине – а где же еще? Вряд ли он отважился везти столь ценный предмет к себе домой. В магазине, у него охрана, сигнализация и патентованный сейф со сложным кодовым замком – сложным с точки зрения троглодита, естественно. Там под защитой двух дюжих вооруженных охранников и своей крашеной церберши Марины Витальевны Жуковицкий чувствовал себя в безопасности. Магазин был его крепостью, его неприступной цитаделью, и, подумав об этом, Ремизов нехорошо усмехнулся. Неприступных крепостей не бывает, всегда находится способ так или иначе прорвать оборону. Даже могучий Ахиллес имел уязвимое место, но он-то, по крайней мере, знал о своей незащищенной пятке, в отличие от Жуковицкого, который пребывал в блаженном неведении относительно нависшей над ним угрозы. В железном заборе, которым окружил себя этот вздорный старый еврей, имелась приличная дыра.
Дыра эта была особенно хороша тем, что воспользоваться ею мог один-единственный человек на всем белом свете, а именно Виктор Павлович Ремизов собственной персоной.
Впрочем, там, где мог пролезть один, теоретически ничто не мешало пробраться и другому, и третьему, так что следовало поторопиться.
Но сначала нужно убедиться в том, что икона действительно у Жуковицкого. Виктор Павлович нажал кнопку соединения и стал ждать, считая гудки.
Жуковицкий не снимал трубку довольно долго, Ремизов за это время успел выкурить полсигареты. Старый прохвост, похоже, пытался сделать вид, что его нет на рабочем месте, но в конце концов нервы у него не выдержали, и он ответил. Расчет Ремизова был верным: слыша несмолкающие звонки, Жуковицкий должен был поневоле строить догадки, пытаясь понять, кому это так приспичило с ним пообщаться. А поскольку он только что вернулся от Байрачного, вывод напрашивался сам собой: звонил именно Байрачный, и звонил, наверное, по неотложному делу.
– Алло? – осторожно, с вопросительной интонацией сказал Лев Григорьевич. – Петр Алексеевич, это вы?
Прежде чем ответить, Ремизов опустил оконное стекло и небрежно сбил пепел с сигареты.
– Нехорошо, Лев Григорьевич, – сказал он, глубоко затягиваясь. – Нехорошо! Вы же пожилой человек, богатый и уважаемый, так какой черт дернул вас жульничать?
– В чем дело? – всполошился антиквар. – Кто говорит? Кто это?!
– Обманули старого, больного человека, – не обращая внимания на его вопли, гнул свое Ремизов, – обездолили умирающего. Забрали самое дорогое, что у него было, и даже цента ломаного взамен не дали. Разве так можно? Вы меня удивляете, Лев Григорьевич, ей-богу, удивляете. Я считал вас порядочным человеком, а вы на старости лет ударились в форменный разбой. Понимаю, искушение велико, но надо же и честь знать! К тому же вам следовало сначала поинтересоваться, не перебегаете ли вы кому-нибудь дорогу…
– А, – неожиданно успокаиваясь, сказал Жуковицкий, и его спокойный, уверенный тон не понравился Ремизову, – вот это кто. Здравствуй, Виктор Павлович. Что за глупые шутки? Я занят, а ты своими хулиганскими выходками отвлекаешь меня от дел.
Опять, что ли, коньяка перебрал? Надо с этим заканчивать, Витя. Ты меня послушай, я человек пожилой, опытный, многое на веку повидал… Губишь ты себя, Витя, и скоро совсем погубишь, если вовремя не остановишься.
Ремизов выбросил в окно окурок, зажег новую сигарету и насмешливо поцокал языком.
– Тц-тц-тц, какие слова! Какое благоразумие, какая забота о ближнем! А вам не кажется, уважаемый Лев Григорьевич, что остановиться следует в первую очередь вам? Вы и так уже слишком далеко зашли. Ведь то, что вы сделали, тянет на мошенничество в особо крупных размерах. Зачем вам на старости лет в тюрьму-то садиться? К тому же вы меня сильно обидели. От вас я такого не ожидал. От кого угодно, но только не от вас.
Вы всегда казались мне очень порядочным бизнесменом, умеющим при совершении сделок учитывать не только свои собственные интересы. Я на вас, можно сказать, равнялся как на эталон, а вы…
Он почувствовал, что увлекается и начинает верить в собственные слова – верить до такой степени, что даже голос у него задрожал от искренней обиды. Это было, черт возьми, просто смешно, и Ремизов спешно взял себя в руки.
– Ты все-таки не в себе, – раздраженно заметил Жуковицкий. За его раздражением Виктор Павлович без труда различил настороженность, и это его подбодрило: старая еврейская кошка знала, чье мясо съела. – Поезжай домой и проспись, но сначала объясни мне, что означает эта выходка. В чем ты, собственно, меня обвиняешь?
Что ты от меня хочешь?
– Любомльскую чудотворную, – быстро ответил Ремизов. – Больше ничего. Как только она окажется у меня, я тут же перестану обвинять вас в чем бы то ни было.
Я вам даже заплачу за хлопоты – ну, скажем, тысяч двадцать или даже двадцать пять. Идет?
– Идиот, – ответил Жуковицкий. Это прозвучало почти как «идет», но все-таки ошибиться было невозможно даже при горячем желании. – Пьяный, нанюхавшийся кокаина идиот. Что ты о себе возомнил? Ты думаешь, тебе удастся меня напугать? Мальчишка! Да, икона у меня. Скажу тебе больше: если бы ты не был самоуверенным, свихнувшимся от жадности щенком, она непременно досталась бы тебе. У тебя были для этого все условия – близость к Байрачному, образование, кое-какая профессиональная репутация. И ты пустил все это по ветру только потому, что не мог потерпеть! Он бы сам тебе ее отдал, и совершенно бесплатно, а ты его напугал своими приставаниями, дурацкими своими угрозами, а теперь чем-то недоволен.
Ремизов скрипнул зубами. Жуковицкий был прав: он сам толкнул Байрачного в гостеприимно распахнутые объятия этого пейсатого крокодила.
– И не надо скрежетать зубами, – немедленно отреагировал Жуковицкий, – иначе придется тратиться на дантиста. Чтобы хоть немного тебя утешить, скажу, что я тоже не поимею с этого дела ни копейки – ничего, кроме хлопот и обострения язвы. Байрачный поручил мне вернуть икону церкви, что я и намерен сделать в ближайшее время. Ты узнаешь об этом из газет, а до тех пор будь любезен оставить меня в покое. А будешь мне досаждать, сдам тебя в милицию. Я тебе не Байрачный, и церемониться с тобой я не стану. Ты меня понял, Витенька, дружок?
Ремизов снова заскрипел зубами, на сей раз мысленно.
Впрочем, упоминание о милиции мигом остудило его пыл и направило мысли в новое, более конструктивное русло.
Связываться с милицией Виктору Павловичу по вполне понятным причинам не хотелось. Телефонное хулиганство – чепуха, за которую при самом неудачном стечении обстоятельств могут разве что впаять небольшой штраф.
Но, обнаружив связь между Виктором Ремизовым и скончавшимся при сомнительных обстоятельствах Байрачным, менты могут вцепиться в него мертвой хваткой, и тогда дело кончится скверно.
Связь с Байрачным… Об этой связи знал Жуковицкий; у него же была икона, от которой он собирался избавиться в ближайшие несколько дней. Следовательно…
– Простите, Лев Григорьевич, – сказал Ремизов, подпустив в голос побольше искреннего раскаяния. – Что-то я, в самом деле… Извините, бес попутал. В церковь, говорите? Так это же совершенно меняет дело! Я-то думал, что вы просто облапошили старика, а он, как ни крути, мой учитель. Да-да, когда-то мы были с ним близки. Я его уговаривал передать икону государству или хотя бы попам, а он, верно, что-то не правильно понял. Знаете, с больными это случается – весь мир против них, все только и ждут их смерти, чтобы поделить имущество, и так далее. Обычная паранойя умирающего, не дай бог нам с вами дожить до такого.
– Да уж" – довольно кисло согласился Жуковицкий.
– Значит, он выбрал вас, – продолжал Виктор Павлович. – Что ж, в конце концов, безразлично, кто именно сделает то, что давно нужно было сделать. К тому же вы гораздо опытнее меня, и у вас это получится лучше. Пожалуй, я должен вас благодарить за то, что вы избавили меня от этой обузы. Теперь моя совесть спокойна. Еще раз прошу прощения за то, что сгоряча наговорил вам разной неприятной чепухи. Надеюсь, это не повлияет на наши дальнейшие отношения?
– Не повлияет, – сказал Жуковицкий, – если ты не станешь путаться у меня под ногами в этом деле с иконой.
– Вы все-таки обиделись! Зря. Я нахамил, конечно, но ведь вы же должны понимать, что это было сделано из самых лучших побуждений! Простите еще раз. Я умолкаю. Считайте, что я временно умер. Захотите, чтобы ожил, – позвоните сами, идет? Ну что вы, в самом деле, нельзя же так! Ну, повздорили и помирились, дело-то житейское! К тому же это никакое не дело, а одно сплошное недоразумение… А, Лев Григорьевич?
– Хорошо, хорошо, – буркнул антиквар. – Ты закончил? Извини, но мне действительно нужно работать.
– Конечно-конечно, – быстро сказал Ремизов. – Простите великодушно, не смею больше отвлекать. Всего вам наилучшего.
Он прервал связь нажатием кнопки, рассеянно стряхнул с коленей насыпавшийся на них пепел и затянулся сигаретой. Солнце било в окошко, постепенно накаляя салон, но Ремизов не спешил запускать двигатель. Он выбросил окурок, снова закурил, сделал скупой глоток из фляги и задумчиво потер переносицу под дужкой темных очков. Ситуация складывалась острая. Даже если Жуковицкий ему поверил, в чем Виктор Павлович сомневался, то, услышав о смерти Байрачного, антиквар непременно свяжет это событие с именем Виктора Ремизова. Он задумается, каким образом Ремизов узнал о передаче иконы буквально через два часа после этого события, и наверняка заинтересуется этой странной последовательностью: передача иконы – смерть Байрачного – звонок Ремизова. Жуковицкий умен, как все евреи, и обязательно догадается, что в этой цепочке недостает, как минимум, одного звена, а именно беседы Ремизова с Байрачным. Да, антиквар представлял собой серьезную угрозу, даже если сбросить со счетов икону.
Ремизов понял, что выбор у него невелик, и принялся копаться в памяти мобильного телефона, отыскивая номер друга своей юности Александра Аверкина.
Глава 4
Из квартиры ему удалось выйти незамеченным. Ремизов аккуратно запер за собой дверь, поправил на переносице темные очки, поглубже надвинул кепи и легко сбежал по лестнице. Дверь подъезда гулко хлопнула за его спиной, в лицо ударил пьянящий воздух ранней весны.
Виктор Павлович торопливо направился к своей машине, на ходу глубоко вдыхая и выдыхая живительный кислород, который нисколечко не пах больницей. Двигатель «Ауди» завелся с пол-оборота, словно автомобилю не терпелось поскорее покинуть это неуютное место. Впрочем, машина была новая и заводилась так всегда, независимо от времени года, погодных условий и настроения хозяина.
Виктор Павлович толкнул вперед рычаг переключения скоростей и дал газ. Движок негромко запел под обтекаемым капотом, и машина плавно стартовала, сразу набрав приличную скорость.
Примерно на полпути Ремизов сообразил, что едет прямиком к магазину Жуковицкого – то есть туда, где делать ему совершенно нечего, особенно сейчас, сразу после убийства Байрачного. Он высмотрел у тротуара свободное парковочное место и с ходу вогнал туда свой послушный автомобиль, как пробку в бутылочное горлышко.
Затянув ручной тормоз, Виктор Павлович выудил из кармана мобильник и вызвал из памяти номер рабочего телефона Жуковицкого. Лев Григорьевич, конечно, был у себя в магазине – а где же еще? Вряд ли он отважился везти столь ценный предмет к себе домой. В магазине, у него охрана, сигнализация и патентованный сейф со сложным кодовым замком – сложным с точки зрения троглодита, естественно. Там под защитой двух дюжих вооруженных охранников и своей крашеной церберши Марины Витальевны Жуковицкий чувствовал себя в безопасности. Магазин был его крепостью, его неприступной цитаделью, и, подумав об этом, Ремизов нехорошо усмехнулся. Неприступных крепостей не бывает, всегда находится способ так или иначе прорвать оборону. Даже могучий Ахиллес имел уязвимое место, но он-то, по крайней мере, знал о своей незащищенной пятке, в отличие от Жуковицкого, который пребывал в блаженном неведении относительно нависшей над ним угрозы. В железном заборе, которым окружил себя этот вздорный старый еврей, имелась приличная дыра.
Дыра эта была особенно хороша тем, что воспользоваться ею мог один-единственный человек на всем белом свете, а именно Виктор Павлович Ремизов собственной персоной.
Впрочем, там, где мог пролезть один, теоретически ничто не мешало пробраться и другому, и третьему, так что следовало поторопиться.
Но сначала нужно убедиться в том, что икона действительно у Жуковицкого. Виктор Павлович нажал кнопку соединения и стал ждать, считая гудки.
Жуковицкий не снимал трубку довольно долго, Ремизов за это время успел выкурить полсигареты. Старый прохвост, похоже, пытался сделать вид, что его нет на рабочем месте, но в конце концов нервы у него не выдержали, и он ответил. Расчет Ремизова был верным: слыша несмолкающие звонки, Жуковицкий должен был поневоле строить догадки, пытаясь понять, кому это так приспичило с ним пообщаться. А поскольку он только что вернулся от Байрачного, вывод напрашивался сам собой: звонил именно Байрачный, и звонил, наверное, по неотложному делу.
– Алло? – осторожно, с вопросительной интонацией сказал Лев Григорьевич. – Петр Алексеевич, это вы?
Прежде чем ответить, Ремизов опустил оконное стекло и небрежно сбил пепел с сигареты.
– Нехорошо, Лев Григорьевич, – сказал он, глубоко затягиваясь. – Нехорошо! Вы же пожилой человек, богатый и уважаемый, так какой черт дернул вас жульничать?
– В чем дело? – всполошился антиквар. – Кто говорит? Кто это?!
– Обманули старого, больного человека, – не обращая внимания на его вопли, гнул свое Ремизов, – обездолили умирающего. Забрали самое дорогое, что у него было, и даже цента ломаного взамен не дали. Разве так можно? Вы меня удивляете, Лев Григорьевич, ей-богу, удивляете. Я считал вас порядочным человеком, а вы на старости лет ударились в форменный разбой. Понимаю, искушение велико, но надо же и честь знать! К тому же вам следовало сначала поинтересоваться, не перебегаете ли вы кому-нибудь дорогу…
– А, – неожиданно успокаиваясь, сказал Жуковицкий, и его спокойный, уверенный тон не понравился Ремизову, – вот это кто. Здравствуй, Виктор Павлович. Что за глупые шутки? Я занят, а ты своими хулиганскими выходками отвлекаешь меня от дел.
Опять, что ли, коньяка перебрал? Надо с этим заканчивать, Витя. Ты меня послушай, я человек пожилой, опытный, многое на веку повидал… Губишь ты себя, Витя, и скоро совсем погубишь, если вовремя не остановишься.
Ремизов выбросил в окно окурок, зажег новую сигарету и насмешливо поцокал языком.
– Тц-тц-тц, какие слова! Какое благоразумие, какая забота о ближнем! А вам не кажется, уважаемый Лев Григорьевич, что остановиться следует в первую очередь вам? Вы и так уже слишком далеко зашли. Ведь то, что вы сделали, тянет на мошенничество в особо крупных размерах. Зачем вам на старости лет в тюрьму-то садиться? К тому же вы меня сильно обидели. От вас я такого не ожидал. От кого угодно, но только не от вас.
Вы всегда казались мне очень порядочным бизнесменом, умеющим при совершении сделок учитывать не только свои собственные интересы. Я на вас, можно сказать, равнялся как на эталон, а вы…
Он почувствовал, что увлекается и начинает верить в собственные слова – верить до такой степени, что даже голос у него задрожал от искренней обиды. Это было, черт возьми, просто смешно, и Ремизов спешно взял себя в руки.
– Ты все-таки не в себе, – раздраженно заметил Жуковицкий. За его раздражением Виктор Павлович без труда различил настороженность, и это его подбодрило: старая еврейская кошка знала, чье мясо съела. – Поезжай домой и проспись, но сначала объясни мне, что означает эта выходка. В чем ты, собственно, меня обвиняешь?
Что ты от меня хочешь?
– Любомльскую чудотворную, – быстро ответил Ремизов. – Больше ничего. Как только она окажется у меня, я тут же перестану обвинять вас в чем бы то ни было.
Я вам даже заплачу за хлопоты – ну, скажем, тысяч двадцать или даже двадцать пять. Идет?
– Идиот, – ответил Жуковицкий. Это прозвучало почти как «идет», но все-таки ошибиться было невозможно даже при горячем желании. – Пьяный, нанюхавшийся кокаина идиот. Что ты о себе возомнил? Ты думаешь, тебе удастся меня напугать? Мальчишка! Да, икона у меня. Скажу тебе больше: если бы ты не был самоуверенным, свихнувшимся от жадности щенком, она непременно досталась бы тебе. У тебя были для этого все условия – близость к Байрачному, образование, кое-какая профессиональная репутация. И ты пустил все это по ветру только потому, что не мог потерпеть! Он бы сам тебе ее отдал, и совершенно бесплатно, а ты его напугал своими приставаниями, дурацкими своими угрозами, а теперь чем-то недоволен.
Ремизов скрипнул зубами. Жуковицкий был прав: он сам толкнул Байрачного в гостеприимно распахнутые объятия этого пейсатого крокодила.
– И не надо скрежетать зубами, – немедленно отреагировал Жуковицкий, – иначе придется тратиться на дантиста. Чтобы хоть немного тебя утешить, скажу, что я тоже не поимею с этого дела ни копейки – ничего, кроме хлопот и обострения язвы. Байрачный поручил мне вернуть икону церкви, что я и намерен сделать в ближайшее время. Ты узнаешь об этом из газет, а до тех пор будь любезен оставить меня в покое. А будешь мне досаждать, сдам тебя в милицию. Я тебе не Байрачный, и церемониться с тобой я не стану. Ты меня понял, Витенька, дружок?
Ремизов снова заскрипел зубами, на сей раз мысленно.
Впрочем, упоминание о милиции мигом остудило его пыл и направило мысли в новое, более конструктивное русло.
Связываться с милицией Виктору Павловичу по вполне понятным причинам не хотелось. Телефонное хулиганство – чепуха, за которую при самом неудачном стечении обстоятельств могут разве что впаять небольшой штраф.
Но, обнаружив связь между Виктором Ремизовым и скончавшимся при сомнительных обстоятельствах Байрачным, менты могут вцепиться в него мертвой хваткой, и тогда дело кончится скверно.
Связь с Байрачным… Об этой связи знал Жуковицкий; у него же была икона, от которой он собирался избавиться в ближайшие несколько дней. Следовательно…
– Простите, Лев Григорьевич, – сказал Ремизов, подпустив в голос побольше искреннего раскаяния. – Что-то я, в самом деле… Извините, бес попутал. В церковь, говорите? Так это же совершенно меняет дело! Я-то думал, что вы просто облапошили старика, а он, как ни крути, мой учитель. Да-да, когда-то мы были с ним близки. Я его уговаривал передать икону государству или хотя бы попам, а он, верно, что-то не правильно понял. Знаете, с больными это случается – весь мир против них, все только и ждут их смерти, чтобы поделить имущество, и так далее. Обычная паранойя умирающего, не дай бог нам с вами дожить до такого.
– Да уж" – довольно кисло согласился Жуковицкий.
– Значит, он выбрал вас, – продолжал Виктор Павлович. – Что ж, в конце концов, безразлично, кто именно сделает то, что давно нужно было сделать. К тому же вы гораздо опытнее меня, и у вас это получится лучше. Пожалуй, я должен вас благодарить за то, что вы избавили меня от этой обузы. Теперь моя совесть спокойна. Еще раз прошу прощения за то, что сгоряча наговорил вам разной неприятной чепухи. Надеюсь, это не повлияет на наши дальнейшие отношения?
– Не повлияет, – сказал Жуковицкий, – если ты не станешь путаться у меня под ногами в этом деле с иконой.
– Вы все-таки обиделись! Зря. Я нахамил, конечно, но ведь вы же должны понимать, что это было сделано из самых лучших побуждений! Простите еще раз. Я умолкаю. Считайте, что я временно умер. Захотите, чтобы ожил, – позвоните сами, идет? Ну что вы, в самом деле, нельзя же так! Ну, повздорили и помирились, дело-то житейское! К тому же это никакое не дело, а одно сплошное недоразумение… А, Лев Григорьевич?
– Хорошо, хорошо, – буркнул антиквар. – Ты закончил? Извини, но мне действительно нужно работать.
– Конечно-конечно, – быстро сказал Ремизов. – Простите великодушно, не смею больше отвлекать. Всего вам наилучшего.
Он прервал связь нажатием кнопки, рассеянно стряхнул с коленей насыпавшийся на них пепел и затянулся сигаретой. Солнце било в окошко, постепенно накаляя салон, но Ремизов не спешил запускать двигатель. Он выбросил окурок, снова закурил, сделал скупой глоток из фляги и задумчиво потер переносицу под дужкой темных очков. Ситуация складывалась острая. Даже если Жуковицкий ему поверил, в чем Виктор Павлович сомневался, то, услышав о смерти Байрачного, антиквар непременно свяжет это событие с именем Виктора Ремизова. Он задумается, каким образом Ремизов узнал о передаче иконы буквально через два часа после этого события, и наверняка заинтересуется этой странной последовательностью: передача иконы – смерть Байрачного – звонок Ремизова. Жуковицкий умен, как все евреи, и обязательно догадается, что в этой цепочке недостает, как минимум, одного звена, а именно беседы Ремизова с Байрачным. Да, антиквар представлял собой серьезную угрозу, даже если сбросить со счетов икону.
Ремизов понял, что выбор у него невелик, и принялся копаться в памяти мобильного телефона, отыскивая номер друга своей юности Александра Аверкина.
Глава 4
Валерий Бондарев открыл заднюю дверцу своего пожилого «жигуленка», и Шайтан без приглашения запрыгнул на сиденье. Он предпочитал ездить спереди, на «хозяйском» месте, откуда была лучше видна дорога, но по молодости лет частенько забывался и принимался валять дурака – то клал Валерию голову на плечо, то вдруг начинал толкать лапой руль, внося свою лепту в управление автомобилем, а то и вовсе лез обниматься посреди оживленной трассы, на скорости восемьдесят километров в час.
– Молодец, – похвалил его Валерий. – Вот тут и сиди, безобразник. Место, понял? Это твое место.
Шайтан коротко проскулил, выражая свое несогласие, но больше спорить не стал, зная, что это бесполезно. В знак протеста он вытянулся на сиденье и положил морду на лапы, выставив на обозрение Валерия заросший густой черной шерстью зад. Эта второстепенная часть тела, сама по себе начисто лишенная мимики, сейчас каким-то непонятным Валерию образом выражала обиду.
– Артист погорелого театра, – сказал Бондарев. – Тебе бы в цирк с твоими способностями.
Шайтан даже ухом не повел, всем своим видом давая понять, что объявляет хозяину бойкот. Бондарев хмыкнул и захлопнул дверцу, едва не прищемив собаке хвост, который, несмотря на бойкот и кажущуюся безучастность Шайтана, убрался из опасной зоны за мгновение до того, как раздался щелчок сработавшего замка.
– Обормот, – сказал Валерий, садясь за руль. – Каждый раз одно и то же. Не надоело тебе? Думаешь меня переупрямить? Дудки, брат, ничего у тебя из этой затеи не выйдет.
Он с лязгом захлопнул заедающую дверь и, чтобы не вывалиться из машины на ходу, заблокировал замок.
Шайтан завозился на заднем сиденье, меняя позу. Он любил ездить на машине, и Валерий знал, что через пять минут пес забудет о своей обиде, усядется столбиком и будет, не отрываясь, смотреть в окно.
Ключ зажигания опять куда-то запропастился. Валерий ощупал все карманы, поискал под ногами, но ключа не было. Рассуждая логически, оставить его дома Валерий не мог, потому что как бы он тогда попал в машину?
«Ага, – подумал Бондарев. – Ну конечно!»
Он опустил стекло, просунул руку в окно и вынул потерявшийся ключ из дверного замка. Шайтан на заднем сиденье коротко тявкнул – как показалось Бондареву, с насмешкой.
– Очень смешно, – проворчал он и вставил ключ в замок зажигания.
Повернуть ключ Валерий не успел, потому что в кармане у него зазвонил телефон.
– Фигаро тут, Фигаро там, – пробормотал Бондарев, выковыривая из кармана пиджака зацепившийся за подкладку аппарат.
Номер на дисплее был ему знаком – звонил шеф, Сан Саныч, в прошлом тоже боевой офицер, как и Филатов, прошедший две чеченские кампании, дважды продырявленный снайперами и сумевший, в отличие от Инкассатора, твердо стать на ноги в неузнаваемо изменившемся мире – так твердо, что Бондарева, главным воспитателем которого был и по сей день оставался старший лейтенант Филатов, порой брала оторопь.
– Бондарь, ты где? – по-простецки спросил шеф.
Сокращение фамилий до прозвищ служило у него признаком расположения и доверия, испытываемого к самым надежным и проверенным из своих подчиненных.
С новичками Сан Саныч был строг, сух и официален, пока они не доказывали, что достойны его доверия, и Валерий Бондарев стал для него Бондарем совсем недавно, чем втайне гордился.
– Выезжаю, шеф, – ответил Валерий. – Уже в машине.
– Молодец, – сказал Сан Саныч. – Точность – вежливость королей. Хотя, на мой взгляд, ты что-то рановато сегодня. На работу, как на праздник?
– Хотел заехать в контору, – признался Валерий. – Надо с вами, Сан Саныч, один вопросик перетереть.
– Важный?
– Да как сказать… Для меня – да, важный.
– Ну хорошо, жду. Только ты вот что… Собаку дома оставь. Я, собственно, затем и звоню. Я вас с Драконом на другой объект перевожу, в антикварную лавку, а там собаке делать нечего.
– В антикварную? Так это ж Рыжего с Тимохой объект, Сан Саныч немного помолчал, будто ожидая продолжения, а потом заинтересованно спросил:
– Тебе полный отчет представить или хватит короткой объяснительной записки?
Тон у него был самый доброжелательный – пожалуй, даже чересчур доброжелательный. По этому обманчиво ласковому тону Валерий понял, что сморозил чушь.
– Виноват, – сказал он, – это я так, от неожиданности. Просто никак не соображу, куда мне собаку на целые сутки пристроить.
– А там дежурство не суточное, – успокоил его шеф. – С десяти до девятнадцати, в строгом соответствии с трудовым законодательством. Лавка закрывается, вы расходитесь по домам, все чин чином. День-то твой кобель без тебя переживет, не обгадится в знак протеста?
– С этим у нас строго, – сказал Бондарев с уверенностью, которой вовсе не испытывал.
– Ну, тогда хватит трепаться. Жду.
Шеф отключился. Валерий озадаченно почесал в затылке, выбрался из машины и распахнул заднюю дверцу.
– Домой, Шайтан, – сказал он.
Пес оглянулся на него, и Валерий готов был поклясться, что собачья морда выражала искреннее удивление и даже тревогу. Шайтан словно говорил: ты что, приятель, рехнулся? Ну хорошо, я был не прав, что повернулся к тебе спиной, но это же не причина, чтобы так жестоко мстить!
– Домой, мальчик, – мягко повторил Валерий. – Не сердись, придется тебе денек посидеть взаперти. Ты уже взрослый пес, привыкай. Ну, пошел, пошел!
Заперев собаку, он вернулся в машину и через полчаса уже въезжал в гостеприимно распахнутые ворота, за которыми располагалась довольно обширная территория родного ЧОПа. Территория эта представляла собой в основном стоянку для автомобилей и малый тренировочный полигон, где охранники оттачивали приемы рукопашного боя, упражнялись с холодным оружием и потели на полосе препятствий, поддерживая себя в приличной физической форме. Сан Саныч подходил к делу серьезно, и нареканий на работу сотрудников ЧОПа «Кираса» до сих пор не поступало – по крайней мере, Валерию о подобных случаях слышать как-то не доводилось.
Здороваясь со знакомыми, Бондарев прошел в кабинет шефа.
Сан Саныч ждал его, сидя за своим просторным, девственно чистым столом и рассеянно играя клавишами компьютерной мыши. Большой жидкокристаллический монитор, установленный так, чтобы посетитель не мог видеть экран, отбрасывал на его лицо и гладко выбритый череп переменчивые цветные блики. Лицо у Сан Саныча было твердое, будто из камня вытесанное, напрочь лишенное не только растительности, но и возраста, на макушке виднелся извилистый шрам, оставленный, как было доподлинно известно всем сотрудникам «Кирасы», осколком разорвавшейся поблизости гранаты.
Одевался Сан Саныч всегда одинаково – в линялые голубые джинсы, высокие армейские ботинки на толстой рубчатой подошве и растянутый свитер без воротника, хотя от подчиненных своих требовал, чтобы они постоянно были при параде – темный костюмчик, белая рубашечка, галстучек, модельные туфли, носовой платок и идеально вычищенный ствол. На столе, близ левой руки руководителя «Кирасы», стояла ностальгического вида пепельница, представлявшая собой обрезанную снарядную гильзу; в пепельнице дымился длинный окурок, потихоньку превращаясь в кривой столбик серовато-белого пепла.
– Садись, – вместо приветствия сказал шеф, не отрывая взгляда от монитора. – Рассказывай, что там у тебя за пожар.
Произнося слова, он почти не шевелил губами, а остальные лицевые мускулы и вовсе оставались неподвижными, как будто не принимали ни малейшего участия в сложном процессе формирования звуков. Эта его манера казалась Бондареву очень странной – до тех пор, пока кто-то по дружбе не объяснил ему, что на лице у Саныча, которого подчиненные за глаза звали попросту Фантомасом, давно не осталось живого места – – сплошь чужая, пересаженная кожа. Это Бондарев понять мог, поскольку ему самому доводилось гореть и он не понаслышке знал, что такое ожоги третьей степени.
– Да пожара особого нет, – признался Валерий, присаживаясь в кресло для посетителей. – Просто на днях встретил сослуживца. Он сейчас вроде как без работы, а у нас, я знаю, есть парочка вакантных мест.
– Это факт, – продолжая мягко пощелкивать клавишами, согласился шеф. – Но ты ведь знаешь, что наши вакансии не для любого-всякого. Сослуживец, говоришь?
Это что же, голубой берет? «С небес слетает он, как ангел, зато дерется он, как черт…»
Последняя фраза прозвучала с легким оттенком презрения, поскольку Сан Саныч служил в спецназе, берет имел краповый и на десантников посматривал, мягко говоря, сверху вниз. Валерий ни разу не видел своего шефа в деле, но очевидцы рассказывали о нем удивительные вещи, да и гладкие бугры мышц, тут и там выпиравшие из-под растянутого свитера, внушали невольное уважение.
– Два раза прошел Чечню, совсем как вы, – сказал Бондарев. – Любому из наших десять очков вперед даст – ну, кроме вас, конечно.
– Э, – сказал Сан Саныч, – так он же старик! Лет сорок, наверное, да?
– Около того, – вздохнул Бондарев.
– Тогда о чем мы говорим? Тебе известны наши требования. Понимаю твое желание помочь однополчанину, однако работа есть работа. В нашей конторе только два старика – я да наш бухгалтер. Надеюсь, ты ему ничего твердо не обещал?
– Обещал поговорить с вами, – вздохнул Бондарев.
– Ну, это обещание ты выполнил. Зря старался, конечно, но зато совесть твоя теперь чиста. Это, брат, главное дело – чистая совесть. Сам погибай, а товарища выручай, верно? Да ты не морщись, я серьезно. Если бы ты фронтовому другу не попытался помочь, я бы тебя, Бондарь, уважать перестал. Мало ли что это заведомая безнадега! Ведь бывают же чудеса. Если бы наши кореша когда-то свои шкуры берегли, мы бы с тобой, Бондарь, давно сгорели, как поленья, – ты на одной дороге, я на другой… Однако сейчас не война, и возраст есть возраст…
– Сан Саныч, – довольно непочтительно прервал философствующего шефа Бондарев, – вы когда-нибудь слышали об Инкассаторе?
Сан Саныч перестал щелкать мышью и медленно повернул к нему свое мертвое лицо. Его узкие, как смотровые щели танка, глаза изучающе уставились на Валерия, и тот испытал очень неприятное ощущение – ему почудилось, что шеф не просто смотрит, а целится.
– Допустим, – едва заметно шевеля губами, сказал Сан Саныч. – Допустим, слышал. И что дальше?
– Все, – Валерий развел руками. – Вы сами только что сказали, что главное – чистая совесть. Я сказал вам все, что знаю сам, а дальше вам решать. Вам бы, наверное, было неприятно, если бы вы потом как-нибудь сами узнали, что завернули Инкассатора только потому, что я вам не сказал, о ком идет речь.
Сан Саныч пожал могучими плечами, взял из пепельницы забытый окурок, добил его одной короткой затяжкой и сунул обратно в пепельницу.
– Человек-легенда, – сказал он с непонятной интонацией. – Это он сам тебе сказал, что его так зовут?
Бондарев не сразу понял, на что намекает шеф, а когда понял, даже привстал от возмущения.
– Ничего подобного! Я сам догадался. Он по пьянке, по дружбе проболтался насчет того нашумевшего дела с банковским броневиком, откуда четыре лимона баксов умыкнули. Ну, я и смекнул…
– Проболтался, говоришь? Как-то очень вовремя он тебе об этом проболтался. Впрочем, не стану зря наговаривать на твоего приятеля. Может, он и вправду тот самый Инкассатор. Только, знаешь, Инкассатор – это, можно сказать, персонаж фольклора, вроде Ильи Муромца или Змея Горыныча. А фольклор не обходится без некоторого преувеличения. Да и людям, знаешь ли, свойственно меняться. Сегодня он – Илья Муромец, а завтра – просто мешок костей, из которых даже клея не сваришь. Так что же, я должен принимать на работу мешок костей только на том основании, что когда-то он был Ильей Муромцем? У нас охранное предприятие, а не музей древностей. И, кстати, о музее. Постарайся не опоздать к открытию антикварной лавки. Клиент – старик капризный, въедливый, а ехать тебе придется аж на Арбат.
Бондарев понял намек и встал.
– Извините, что отнял время, – сказал он. – Значит, я дам ему отбой?
– Почему же, – снова принимаясь щелкать клавишами мышки, возразил шеф. – Приводи его завтра, поглядим, что это за Инкассатор. В конце концов, это даже интересно, да и вакансии у нас действительно имеются.
Я, знаешь, подумываю открыть при «Кирасе» что-то вроде бюро расследований, а у этого парня, если верить слухам, помимо крепких кулаков, имеется еще и очень неплохая голова. То, что она дураку досталась, – другое дело. Он в этом не виноват, просто бывают такие люди, которые без постороннего руководства не знают, что с собой делать. Нельзя, чтобы такой человек по Москве без дела слонялся. Его непременно кто-нибудь подберет, и будет жалко, если это сделаем не мы, а кто-то другой.
Ну а если он самозванец… Не боишься друга лишиться?
Я его, конечно, пальцем не трону, да вот захочешь ли ты сам после этого с ним разговаривать?
– Он не самозванец, – твердо ответил Бондарев. – Давайте адрес, шеф, а то время и вправду поджимает, а моя тележка – не ваш «Хаммер».
– Молодец, – похвалил его Валерий. – Вот тут и сиди, безобразник. Место, понял? Это твое место.
Шайтан коротко проскулил, выражая свое несогласие, но больше спорить не стал, зная, что это бесполезно. В знак протеста он вытянулся на сиденье и положил морду на лапы, выставив на обозрение Валерия заросший густой черной шерстью зад. Эта второстепенная часть тела, сама по себе начисто лишенная мимики, сейчас каким-то непонятным Валерию образом выражала обиду.
– Артист погорелого театра, – сказал Бондарев. – Тебе бы в цирк с твоими способностями.
Шайтан даже ухом не повел, всем своим видом давая понять, что объявляет хозяину бойкот. Бондарев хмыкнул и захлопнул дверцу, едва не прищемив собаке хвост, который, несмотря на бойкот и кажущуюся безучастность Шайтана, убрался из опасной зоны за мгновение до того, как раздался щелчок сработавшего замка.
– Обормот, – сказал Валерий, садясь за руль. – Каждый раз одно и то же. Не надоело тебе? Думаешь меня переупрямить? Дудки, брат, ничего у тебя из этой затеи не выйдет.
Он с лязгом захлопнул заедающую дверь и, чтобы не вывалиться из машины на ходу, заблокировал замок.
Шайтан завозился на заднем сиденье, меняя позу. Он любил ездить на машине, и Валерий знал, что через пять минут пес забудет о своей обиде, усядется столбиком и будет, не отрываясь, смотреть в окно.
Ключ зажигания опять куда-то запропастился. Валерий ощупал все карманы, поискал под ногами, но ключа не было. Рассуждая логически, оставить его дома Валерий не мог, потому что как бы он тогда попал в машину?
«Ага, – подумал Бондарев. – Ну конечно!»
Он опустил стекло, просунул руку в окно и вынул потерявшийся ключ из дверного замка. Шайтан на заднем сиденье коротко тявкнул – как показалось Бондареву, с насмешкой.
– Очень смешно, – проворчал он и вставил ключ в замок зажигания.
Повернуть ключ Валерий не успел, потому что в кармане у него зазвонил телефон.
– Фигаро тут, Фигаро там, – пробормотал Бондарев, выковыривая из кармана пиджака зацепившийся за подкладку аппарат.
Номер на дисплее был ему знаком – звонил шеф, Сан Саныч, в прошлом тоже боевой офицер, как и Филатов, прошедший две чеченские кампании, дважды продырявленный снайперами и сумевший, в отличие от Инкассатора, твердо стать на ноги в неузнаваемо изменившемся мире – так твердо, что Бондарева, главным воспитателем которого был и по сей день оставался старший лейтенант Филатов, порой брала оторопь.
– Бондарь, ты где? – по-простецки спросил шеф.
Сокращение фамилий до прозвищ служило у него признаком расположения и доверия, испытываемого к самым надежным и проверенным из своих подчиненных.
С новичками Сан Саныч был строг, сух и официален, пока они не доказывали, что достойны его доверия, и Валерий Бондарев стал для него Бондарем совсем недавно, чем втайне гордился.
– Выезжаю, шеф, – ответил Валерий. – Уже в машине.
– Молодец, – сказал Сан Саныч. – Точность – вежливость королей. Хотя, на мой взгляд, ты что-то рановато сегодня. На работу, как на праздник?
– Хотел заехать в контору, – признался Валерий. – Надо с вами, Сан Саныч, один вопросик перетереть.
– Важный?
– Да как сказать… Для меня – да, важный.
– Ну хорошо, жду. Только ты вот что… Собаку дома оставь. Я, собственно, затем и звоню. Я вас с Драконом на другой объект перевожу, в антикварную лавку, а там собаке делать нечего.
– В антикварную? Так это ж Рыжего с Тимохой объект, Сан Саныч немного помолчал, будто ожидая продолжения, а потом заинтересованно спросил:
– Тебе полный отчет представить или хватит короткой объяснительной записки?
Тон у него был самый доброжелательный – пожалуй, даже чересчур доброжелательный. По этому обманчиво ласковому тону Валерий понял, что сморозил чушь.
– Виноват, – сказал он, – это я так, от неожиданности. Просто никак не соображу, куда мне собаку на целые сутки пристроить.
– А там дежурство не суточное, – успокоил его шеф. – С десяти до девятнадцати, в строгом соответствии с трудовым законодательством. Лавка закрывается, вы расходитесь по домам, все чин чином. День-то твой кобель без тебя переживет, не обгадится в знак протеста?
– С этим у нас строго, – сказал Бондарев с уверенностью, которой вовсе не испытывал.
– Ну, тогда хватит трепаться. Жду.
Шеф отключился. Валерий озадаченно почесал в затылке, выбрался из машины и распахнул заднюю дверцу.
– Домой, Шайтан, – сказал он.
Пес оглянулся на него, и Валерий готов был поклясться, что собачья морда выражала искреннее удивление и даже тревогу. Шайтан словно говорил: ты что, приятель, рехнулся? Ну хорошо, я был не прав, что повернулся к тебе спиной, но это же не причина, чтобы так жестоко мстить!
– Домой, мальчик, – мягко повторил Валерий. – Не сердись, придется тебе денек посидеть взаперти. Ты уже взрослый пес, привыкай. Ну, пошел, пошел!
Заперев собаку, он вернулся в машину и через полчаса уже въезжал в гостеприимно распахнутые ворота, за которыми располагалась довольно обширная территория родного ЧОПа. Территория эта представляла собой в основном стоянку для автомобилей и малый тренировочный полигон, где охранники оттачивали приемы рукопашного боя, упражнялись с холодным оружием и потели на полосе препятствий, поддерживая себя в приличной физической форме. Сан Саныч подходил к делу серьезно, и нареканий на работу сотрудников ЧОПа «Кираса» до сих пор не поступало – по крайней мере, Валерию о подобных случаях слышать как-то не доводилось.
Здороваясь со знакомыми, Бондарев прошел в кабинет шефа.
Сан Саныч ждал его, сидя за своим просторным, девственно чистым столом и рассеянно играя клавишами компьютерной мыши. Большой жидкокристаллический монитор, установленный так, чтобы посетитель не мог видеть экран, отбрасывал на его лицо и гладко выбритый череп переменчивые цветные блики. Лицо у Сан Саныча было твердое, будто из камня вытесанное, напрочь лишенное не только растительности, но и возраста, на макушке виднелся извилистый шрам, оставленный, как было доподлинно известно всем сотрудникам «Кирасы», осколком разорвавшейся поблизости гранаты.
Одевался Сан Саныч всегда одинаково – в линялые голубые джинсы, высокие армейские ботинки на толстой рубчатой подошве и растянутый свитер без воротника, хотя от подчиненных своих требовал, чтобы они постоянно были при параде – темный костюмчик, белая рубашечка, галстучек, модельные туфли, носовой платок и идеально вычищенный ствол. На столе, близ левой руки руководителя «Кирасы», стояла ностальгического вида пепельница, представлявшая собой обрезанную снарядную гильзу; в пепельнице дымился длинный окурок, потихоньку превращаясь в кривой столбик серовато-белого пепла.
– Садись, – вместо приветствия сказал шеф, не отрывая взгляда от монитора. – Рассказывай, что там у тебя за пожар.
Произнося слова, он почти не шевелил губами, а остальные лицевые мускулы и вовсе оставались неподвижными, как будто не принимали ни малейшего участия в сложном процессе формирования звуков. Эта его манера казалась Бондареву очень странной – до тех пор, пока кто-то по дружбе не объяснил ему, что на лице у Саныча, которого подчиненные за глаза звали попросту Фантомасом, давно не осталось живого места – – сплошь чужая, пересаженная кожа. Это Бондарев понять мог, поскольку ему самому доводилось гореть и он не понаслышке знал, что такое ожоги третьей степени.
– Да пожара особого нет, – признался Валерий, присаживаясь в кресло для посетителей. – Просто на днях встретил сослуживца. Он сейчас вроде как без работы, а у нас, я знаю, есть парочка вакантных мест.
– Это факт, – продолжая мягко пощелкивать клавишами, согласился шеф. – Но ты ведь знаешь, что наши вакансии не для любого-всякого. Сослуживец, говоришь?
Это что же, голубой берет? «С небес слетает он, как ангел, зато дерется он, как черт…»
Последняя фраза прозвучала с легким оттенком презрения, поскольку Сан Саныч служил в спецназе, берет имел краповый и на десантников посматривал, мягко говоря, сверху вниз. Валерий ни разу не видел своего шефа в деле, но очевидцы рассказывали о нем удивительные вещи, да и гладкие бугры мышц, тут и там выпиравшие из-под растянутого свитера, внушали невольное уважение.
– Два раза прошел Чечню, совсем как вы, – сказал Бондарев. – Любому из наших десять очков вперед даст – ну, кроме вас, конечно.
– Э, – сказал Сан Саныч, – так он же старик! Лет сорок, наверное, да?
– Около того, – вздохнул Бондарев.
– Тогда о чем мы говорим? Тебе известны наши требования. Понимаю твое желание помочь однополчанину, однако работа есть работа. В нашей конторе только два старика – я да наш бухгалтер. Надеюсь, ты ему ничего твердо не обещал?
– Обещал поговорить с вами, – вздохнул Бондарев.
– Ну, это обещание ты выполнил. Зря старался, конечно, но зато совесть твоя теперь чиста. Это, брат, главное дело – чистая совесть. Сам погибай, а товарища выручай, верно? Да ты не морщись, я серьезно. Если бы ты фронтовому другу не попытался помочь, я бы тебя, Бондарь, уважать перестал. Мало ли что это заведомая безнадега! Ведь бывают же чудеса. Если бы наши кореша когда-то свои шкуры берегли, мы бы с тобой, Бондарь, давно сгорели, как поленья, – ты на одной дороге, я на другой… Однако сейчас не война, и возраст есть возраст…
– Сан Саныч, – довольно непочтительно прервал философствующего шефа Бондарев, – вы когда-нибудь слышали об Инкассаторе?
Сан Саныч перестал щелкать мышью и медленно повернул к нему свое мертвое лицо. Его узкие, как смотровые щели танка, глаза изучающе уставились на Валерия, и тот испытал очень неприятное ощущение – ему почудилось, что шеф не просто смотрит, а целится.
– Допустим, – едва заметно шевеля губами, сказал Сан Саныч. – Допустим, слышал. И что дальше?
– Все, – Валерий развел руками. – Вы сами только что сказали, что главное – чистая совесть. Я сказал вам все, что знаю сам, а дальше вам решать. Вам бы, наверное, было неприятно, если бы вы потом как-нибудь сами узнали, что завернули Инкассатора только потому, что я вам не сказал, о ком идет речь.
Сан Саныч пожал могучими плечами, взял из пепельницы забытый окурок, добил его одной короткой затяжкой и сунул обратно в пепельницу.
– Человек-легенда, – сказал он с непонятной интонацией. – Это он сам тебе сказал, что его так зовут?
Бондарев не сразу понял, на что намекает шеф, а когда понял, даже привстал от возмущения.
– Ничего подобного! Я сам догадался. Он по пьянке, по дружбе проболтался насчет того нашумевшего дела с банковским броневиком, откуда четыре лимона баксов умыкнули. Ну, я и смекнул…
– Проболтался, говоришь? Как-то очень вовремя он тебе об этом проболтался. Впрочем, не стану зря наговаривать на твоего приятеля. Может, он и вправду тот самый Инкассатор. Только, знаешь, Инкассатор – это, можно сказать, персонаж фольклора, вроде Ильи Муромца или Змея Горыныча. А фольклор не обходится без некоторого преувеличения. Да и людям, знаешь ли, свойственно меняться. Сегодня он – Илья Муромец, а завтра – просто мешок костей, из которых даже клея не сваришь. Так что же, я должен принимать на работу мешок костей только на том основании, что когда-то он был Ильей Муромцем? У нас охранное предприятие, а не музей древностей. И, кстати, о музее. Постарайся не опоздать к открытию антикварной лавки. Клиент – старик капризный, въедливый, а ехать тебе придется аж на Арбат.
Бондарев понял намек и встал.
– Извините, что отнял время, – сказал он. – Значит, я дам ему отбой?
– Почему же, – снова принимаясь щелкать клавишами мышки, возразил шеф. – Приводи его завтра, поглядим, что это за Инкассатор. В конце концов, это даже интересно, да и вакансии у нас действительно имеются.
Я, знаешь, подумываю открыть при «Кирасе» что-то вроде бюро расследований, а у этого парня, если верить слухам, помимо крепких кулаков, имеется еще и очень неплохая голова. То, что она дураку досталась, – другое дело. Он в этом не виноват, просто бывают такие люди, которые без постороннего руководства не знают, что с собой делать. Нельзя, чтобы такой человек по Москве без дела слонялся. Его непременно кто-нибудь подберет, и будет жалко, если это сделаем не мы, а кто-то другой.
Ну а если он самозванец… Не боишься друга лишиться?
Я его, конечно, пальцем не трону, да вот захочешь ли ты сам после этого с ним разговаривать?
– Он не самозванец, – твердо ответил Бондарев. – Давайте адрес, шеф, а то время и вправду поджимает, а моя тележка – не ваш «Хаммер».