Воронин Андрей Николаевич. Утраченная реликвия...

   Посетитель обернулся так резко, словно его ткнули сзади шилом, и встретился взглядом с холодно прищуренными глазами Аверкина.
   – Е-мое, – сказал он с тоской.
   В следующее мгновение Аверкин резко, без замаха, ударил его в солнечное сплетение, и посетитель, сложившись в поясе, послушно рухнул на пол.

* * *

   Александр Александрович Аверкин попал в магазин Ремизова не случайно. Сентиментальные чувства здесь тоже были ни при чем: если бы Саныч мог выбирать, он с удовольствием не видел бы Ремизова до Страшного суда, а также и после него, на протяжении всей отмеренной их бессмертным душам вечности.
   Не мог он спокойно смотреть на эту сытую самодовольную харю, да и мысль о том, что друг Витюша, нисколько не напрягаясь, сорвал баснословный куш, выводила бывшего спецназовца из душевного равновесия.
   Нет, каков умник! Аверкин все за него сделал, положил кучу народу – своих ближайших друзей, между прочим, каждый из которых стоил десятка таких гнид, как Ремизов, – а этот фраер, видите ли, знать ничего не желает!
   Ну и не надо. Это Саныч как-то пережил бы, перескрипел зубами и забыл – в конце концов, после драки кулаками не машут. Но было у него стойкое ощущение, что, если Ремизова не проконтролировать, все жертвы, весь риск, все эти смерти могут оказаться напрасными, лишенными какого бы то ни было смысла. Ремизов был единственным, кроме Аверкина, человеком, посвященным во все без исключения детали этого дела; и он же, по злой иронии судьбы, был человеком, которому Саныч, имей он возможность выбирать, доверил бы свои секреты в последнюю очередь.
   Главным и основополагающим недостатком Ремизова была его тупая, не признающая никаких резонов и не ведающая сомнений самоуверенность. Этот идиот всерьез полагал, что, раз его не взяли за хобот сразу же после убийства Жуковицкого, то дело в шляпе и можно ничего не бояться. Он считал, кретин этакий, что достаточно сунуть сто баксов своему человеку в аэропорту, чтобы спокойно, без проблем и даже без досмотра погрузиться в самолет вместе с иконой. Он полагал, наконец, что раз по улицам, завывая сиренами и сверкая мигалками, днем и ночью не носятся стада милицейских машин, то икону никто не ищет.
   Это было непостижимо. И ведь, казалось бы, опытный человек – брали его, и брали не раз, и что такое допрос с пристрастием, ему, Ремизову, было известно.
   Но в том-то и дело, что брать-то его брали, но очень скоро отпускали домой, и даже без единого синяка. А почему? Да потому что, стоило только дяде в погонах построже на него прикрикнуть, как наш Виктор Павлович немедля принимался петь соловьем, сдавая всех и вся, вываливая следаку все, что знал и чего не знал, в обмен на личную неприкосновенность. Поэтому предстоящие события были Аверкину видны как на ладони, да так ясно, как будто все это уже произошло, было заснято на пленку и он теперь смотрел это невеселое кино про свое собственное невеселое будущее.
   А кино было простое: аэропорт, таможня, досмотр, икона на барьере из белого искусственного мрамора, экспертиза, задержание, допрос, и тут же – опергруппа на выезд, Аверкина брать живым или мертвым. Стрелять на поражение, преступник вооружен и очень опасен… Ну а дальше, как водится: ОМОН, СОБР, собаки, бронежилеты, каски, снайперы на крышах, падают выбитые двери, и надо очень постараться, чтобы успеть выстрелить хотя бы дважды…
   Сценарий был до крайности неприятный, но, судя по наглому поведению Ремизова, самый вероятный. Похоже, этот тип твердо вознамерился поступить именно так, как поступать нельзя ни в коем случае. Да оно и понятно: на туманном Альбионе его ждал большой чемодан с деньгами, и лондонский партнер, наверное, торопил – не терпелось ему поскорее перепродать икону и наварить на этом деле свой грабительский процент. Поэтому Аверкин решил обязательно заглянуть к Ремизову, пока тот не наделал глупостей, и убедить его повременить с вывозом иконы. Ну а если жирный боров опять не захочет его слушать, то у Саныча всегда оставался последний, самый весомый аргумент – слева, под мышкой, в потертой от долгого употребления кожаной наплечной кобуре…
   Правда, с самого утра попасть к Ремизову у него не вышло. Переночевав у себя в кабинете на узком, коротком да еще и слишком мягком диване, Аверкин немного успокоился и принял решение хотя бы для вида заняться текущими делами «Кирасы», которых по ходу этой истории накопилась уйма. Он больше не мог позволять себе странности; все его доверенные лица были мертвы, а для остальных он был просто начальником, командиром – чужим, в сущности, человеком, за которого никто из них не собирался рисковать шкурой. Рядом больше не осталось людей, для которых он был вне всяческих подозрений, – все они погибли от его руки, и в этом чудилась злая насмешка судьбы: они погибли, а вот Ремизов остался. Словом, теперь ему надо было делать вид, что все идет как обычно – решать повседневные вопросы, подписывать бумаги, проверять счета, общаться с клиентами, и ровно в восемь утра он, умытый, гладко выбритый и спокойный, уже сидел за своим рабочим столом и отвечал на первый в этот день телефонный звонок.
   Он изображал деловую активность до самого обеденного перерыва и постепенно так увлекся, что почти забыл и о Ремизове, и об Инкассаторе, и обо всем остальном, о чем забывать было рановато. Ровно в три часа пополудни он встал из-за стола, натянул на плечи потертую кожанку, поправил под мышкой тяжелый «стечкин» и вышел из кабинета.
   По привычке он направился было к «Хаммеру», но на полпути спохватился и свернул к дремавшим в углу «Жигулям» отвратительного ярко-желтого цвета. После ночного броска на полторы сотни километров вид у машины был усталый и понурый; Аверкин сочувственно похлопал автомобиль по кургузому капоту и по частям вдвинул свое крупное костистое тело за руль.
   Дорога отняла у него почти час и съела львиную долю залитого в бак «копейки» бензина – в центре, как всегда, были сплошные пробки, и Саныч не столько ехал, сколько полз в сизом облаке выхлопных газов и раздраженном гудении сотен клаксонов. К магазину Ремизова он подъехал уже в начале пятого. Обыкновенно Виктор Павлович в это время был где угодно, только не на работе, но сегодня его серебристая «Ауди» с депутатскими номерами как приклеенная стояла у парадного входа. Аверкин усмехнулся, без труда угадав причину такого неожиданного всплеска трудового энтузиазма, проехал мимо «Ауди» и свернул во двор.
   Помещение, в котором расположилась барахолка Ремизова, прежде занимал гастроном. Как следствие этого в магазине имелось обширное подсобное помещение – пожалуй, чересчур обширное для подобного заведения, на что Ремизов жаловался всякий раз, когда ему приходилось вносить арендную плату. Просторный подвал тоже когда-то принадлежал магазину; но от подвала Ремизов отказался, и теперь там расположилась мастерская по ремонту обуви. Но огромная, изобилующая кладовками и клетушками подсобка осталась в распоряжении Ремизова, и Аверкин догадывался почему: как всякий лис, Виктор Павлович не мыслил себе норы без запасного выхода.
   Обшитая железом задняя дверь магазина была заперта на замок. Замок был старый и хлипкий; за первой дверью располагалась вторая, решетчатая, из толстых стальных прутьев и с крепким запором, но Аверкин не без оснований предполагал, что сейчас, в разгар рабочего дня, она должна быть открыта. Он вынул из ножен на подкладке куртки спецназовский «скорпион» с удобно изогнутой роговой рукоятью, вставил лезвие в щель над замком и коротко ударил по нему кулаком. Дюралевый язычок замка с жалобным хрустом сломался; Саныч резко рванул дверь на себя, и она распахнулась. Сломанный язычок со звоном запрыгал по корявому бетону крыльца.
   Внутренняя решетчатая дверь, как и ожидал Аверкин, была открыта, и он беспрепятственно проскользнул в полутемный коридор.
   Дорогу к кабинету Ремизова он знал назубок – не потому, что часто здесь бывал, а потому, что своевременно позаботился провести разведку на местности и запомнить каждый поворот, каждый выступ этого захламленного ящиками и какими-то дурацкими каменными статуями коридора. Персонала в магазине, к счастью, было немного, и он почти не рисковал попасться кому-нибудь на глаза.
   Буквально в двух метрах от двери кабинета ему пришлось остановиться и прижаться к стене: от Ремизова с чрезвычайно недовольным видом вышла какая-то дамочка, по виду типичная продавщица, и, раздраженно виляя бедрами, удалилась в сторону торгового зала. «Опять трахался, толстый боров, – подумал Аверкин. – Как кролик, ей-богу: его вот-вот в кастрюлю сунут, а он знай себе смотрит, на ком бы попрыгать!»
   Подойдя к двери кабинета, он понял, что ошибся. Изнутри глухо доносились голоса – два голоса, и оба мужские.
   Один из них принадлежал Ремизову, второй был Аверкину незнаком. Разговор был, похоже, сугубо деловой: друг Витя опять охмурял какого-то барана из тех, кому ворованные деньги слишком оттягивают карман.
   Торчать посреди коридора перед закрытой дверью было чертовски глупо: здесь его могли заметить. Входить в кабинет, когда там находился посторонний, тоже нельзя: Аверкин не знал, чем кончится его разговор с Ремизовым, и на всякий случай хотел остаться незамеченным.
   Ему подумалось, что было бы неплохо обойтись без всяких разговоров, а просто пришить друга Витю сразу же после ухода посетителя. Пришить и тихонечко уйти, а посетитель пусть доказывает, что, когда он покидал кабинет, Виктор Павлович был жив и здоров…
   Он уже совсем было собрался отойти от двери и поискать себе какое-нибудь укрытие, но тут смысл происходившего за дверью разговора дошел до его сознания, и Аверкин решил остаться и послушать. Это было рискованно, но игра, пожалуй, стоила свеч: разговор был чертовски интересный, занимательный был разговор, и Саныч понял, что дослушает до конца, даже если ему придется кого-нибудь пришить по ходу дела.
   Разговор с каждой минутой, с каждым произнесенным словом делался все интереснее. Под конец Аверкин даже заподозрил, что там, внутри, находится Инкассатор собственной персоной; однако голос был не его, да и манера, в которой велись переговоры, показалась Аверкину чересчур интеллигентной для бывшего десантника.
   А потом за дверью заговорили об иконе, и Саныч окончательно понял, что никаким Инкассатором тут и не пахнет: ни кулаки, ни даже пистолет не могли помочь кому бы то ни было раздобыть те сведения, которыми так небрежно швырялся собеседник Ремизова. Кое-чего из сказанного им не знал даже Аверкин – например, ему ничего не было известно о каком-то Байрачном, которого Ремизов якобы придушил подушкой. Это было дьявольски интересно, и Саныч поздравил себя: это была отличная мысль – явиться сюда без предупреждения, а то, что он прибыл в магазин не раньше и не позже, а именно сейчас, можно смело считать благосклонностью Фортуны.
   – А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны? – послышалось за дверью, и Аверкин понял, что настало время вмешаться: Ремизов готов был сломаться, и оставалось только удивляться, как это он продержался до сих пор.
   Саныч бесшумно распахнул дверь и остановился на пороге, глядя в спину посетителя. Конечно же, это был не Инкассатор – слишком узкоплечий, невысокий и вообще какой-то субтильный, из тех, про кого говорят, что их соплей перешибить можно. Ну, соплей не соплей, а друга Витю он уделал по всем правилам, даже не вынимая рук из карманов: бледное лицо Ремизова было покрыто потом и изошло красными пятнами, которые то появлялись, то исчезали в самых неожиданных местах.
   Поросячьи глазки Виктора Павловича трусливо бегали, и даже через весь кабинет было видно, как трясутся его жирные руки.
   – Хороший вопрос, – сказал Аверкин, имея в виду последнюю реплику посетителя, – искренне сказал, без дураков, потому что вопрос и вправду был хорош. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?
   Посетитель резко обернулся и уставился на Аверкина расширенными от испуга глазами. Аверкин узнал его сразу: это был Светлов, главный редактор газеты «Московский полдень» и закадычный друг Инкассатора. Саныч удивился: честно говоря, он думал, что этот тип давно рванул когти из Москвы, забился в донный ил, прикинулся кучкой мусора и молит Бога, чтобы о нем не вспомнили. Однако парень оказался крепче, чем можно было подумать; Аверкин почувствовал приятное разочарование. А в следующий миг лицо журналиста дрогнуло, и Саныч понял, что его тоже узнали.
   – Е-мое, – с какой-то безнадежной тоской произнес Светлов, подтверждая его догадку.
   В дальнейших разговорах больше не было нужды, и Аверкин свалил его точно нацеленным ударом в солнечное сплетение. Журналист послушно завалился на бок, сломавшись в поясе, и стал, мучительно хрипя и кашляя, возиться на полу у ног Аверкина. Ничего другого Саныч от него и не ожидал: голова у этого парня работала отменно, даже завидно делалось, а вот мускулатура была так себе, да и реакция тоже. Словом, если он и служил в армии, то каким-нибудь радистом или писарем, но никак не десантником и не разведчиком… «Не всем же быть краповыми беретами», – рассудительно подумал Аверкин, перешагнув через корчившегося на полу Светлова. Он посмотрел прямо в слезящиеся поросячьи глазки Ремизова.
   – Ну что, сволочь жирная, – сказал он, – доигрался? А я ведь предупреждал!
   – Господи, – простонал Ремизов, – как же ты вовремя! Кто это?
   – Это? – Аверкин обернулся и коротко ударил уже поднявшегося на четвереньки Светлова ногой, заставив его ничком распластаться на полу. – Журналист, главный редактор одной желтой газетенки. Газетенка – говно, зато редактор – орел. У него, в отличие от тебя, на плечах голова, а не горшок с дерьмом. Как он тебя вычислил, а? Быстрее ментов, быстрее эфэсбэшников, сам, один… И, между прочим, имей в виду: у него имеется приятель, который не так быстро думает, зато ловко бьет морды, ломает конечности и стреляет без промаха из любого оружия. У него, у этого приятеля, есть веские причины тебя не любить.
   – Господи, – повторил Ремизов.
   – Что, наложил в штаны, умник? Правильно, самое время. Ты уже без пяти минут покойник. Не понимаю, почему я сам тебя не замочил? Впрочем, теперь я этого делать уже не стану: мне любопытно посмотреть, что с тобой сделает Инкассатор.
   – Кто?
   – Конь в пальто. Я ведь как раз об этом хотел тебя предупредить, когда звонил по телефону, что есть парочка, состоящая из журналиста и бывшего десантника, и что парочка эта идет по нашему следу. Десантник гоняется за мной, а журналист тем временем, как видишь, вычислил тебя. Разделение труда, понял? Журналист думает, и думает неплохо, а десантник – это сильные руки при умной голове…
   – О господи! – в третий раз произнес Ремизов. Он был совершенно деморализован. – Что же теперь делать?
   – Снять штаны и бегать, – презрительно ответил Аверкин. Он вынул из кобуры пистолет, достал из кармана куртки глушитель и стал неторопливо навинчивать его на ствол. Ремизов наблюдал за этой нехитрой процедурой расширенными от ужаса глазами. – В каждой игре свои правила, Витек, – продолжал Аверкин, привычным жестом оттягивая затвор, – и, когда вступаешь в игру, эти правила надо бы знать, чтобы потом не пришлось удивляться и плакаться соседу по нарам: мол, я же не знал!.. А ты, толстый боров, не послушал меня, влез в чужую весовую категорию, а теперь меня же и спрашиваешь, что делать. Что ж, если хочешь, я отвечу, но учти, это будет последний бесплатный совет, который я тебе дам. Так вот. Ты можешь выбирать из двух вариантов: либо сразу застрелиться, не дожидаясь, пока тебе помогут, либо обратиться за помощью к квалифицированному специалисту – то есть ко мне. Но тогда тебе, дружок, придется платить не торгуясь и делать все, как я скажу. А если ты думаешь, что сумеешь выкрутиться, просто вернув икону и сдав меня ментам, я должен сразу тебя предупредить: даже и не мечтай. Пристрелю как собаку. Ну, так как? Если у тебя кишка тонка пустить себе пулю в висок, я с удовольствием помогу. Решай, только поскорее.
   С этими словами он поднял пистолет и направил удлиненное глушителем дуло Ремизову в лоб. Лицо его было, как всегда, спокойно и бесстрастно, и одного взгляда на это лицо было достаточно, чтобы понять: бывший майор спецназа не думает шутить.
   Ремизов достаточно хорошо знал своего старинного приятеля, чтобы разобраться во всех этих тонкостях. Он испуганно шарахнулся в сторону, прикрывая голову скрещенными руками, и придушенно пискнул, как крыса, угодившая в зубы терьеру.
   – Я так понимаю, что умирать ты не хочешь, – с хорошо разыгранным удивлением констатировал Аверкин и, согнув руку в локте, направил пистолет в потолок. – Странно… А чего ж ты тогда хочешь-то, родной?
   Ремизов молча моргал на него панически выпученным глазом, видневшимся сквозь прижатые к лицу растопыренные пальцы.
   – Чем это здесь так воняет? – брезгливо морща нос, осведомился Саныч. – Ты обгадился, что ли? Ну-ну, не надо так драматизировать. Все далеко не так страшно, как тебе, может быть, представляется. Ситуацию еще можно выправить. Хочешь, чтобы я этим занялся?
   Ремизов часто-часто закивал, продолжая прижимать к лицу ладони с растопыренными пальцами.
   " – Это будет стоить денег, – сказал Аверкин. – Живых, осязаемых, зеленых американских рублей, и притом в изрядном количестве.
   – Сколько? – невнятно послышалось из-за прижатых к лицу жирных волосатых ладоней.
   – Триста, – сказал Аверкин и, не глядя, наступил на хребет журналисту, который опять пытался подняться на карачки, – наступил и прижал, снова распластав этого умника по давно нуждавшемуся в циклевке паркету.
   – Сколько?! – Ремизов отнял ладони от лица и посмотрел на Саныча уже без страха, но с удивлением – с презрительным, черт бы его побрал, удивлением. – Ты сказал триста?..
   – Триста тысяч, – спокойно уточнил Аверкин.
   Ремизов фыркнул и театральным жестом воздел к потолку короткие жирные руки.
   – Бред! – визгливо выкрикнул он. – Ты в своем уме? Где это видано – просить такие деньги за какого-то журналюгу?! И потом, где я возьму такую сумму?
   – В оффшорном банке, – подсказал Саныч. – Сказать тебе номер счета?
   – Сука, – процедил Ремизов. – Ах ты сука!
   – Был бы сука, давно бы вымел с твоего счета все до последнего цента, – невозмутимо ответил Аверкин. – Все шестьсот тысяч, как одну копейку. А я, как видишь, предлагаю честный раздел имущества. Кстати, ты зря пузыришься. Конечно, журналист таких денег не стоит.
   Ну а ты? Ты сам? Я ведь могу просто повернуться и уйти, а ты поступай как знаешь. Только помни, на том свете деньги тебе ни к чему. Ну, ей-богу, нельзя же быть таким жадным! Сколько ты намерен состричь со своего лондонского партнера за икону – миллион, два? Или, может быть, больше? Наверняка больше. А я прошу несчастные триста тысяч. Это же обыкновенная инвестиция! Не вложишь этих денег в дело – ничего не получишь, вложишь – поимеешь свои миллионы… Ты же деловой человек! Да лежи ты спокойно, мать твою! – прикрикнул он на копошившегося внизу журналиста.
   – Все равно подохнешь, урод, – пробормотал снизу Светлов. – Фантомас хренов…
   – Все там будем, – философски ответил Аверкин, нагнулся и аккуратно ударил его по затылку рукояткой пистолета. – Хороший парень, – объяснил он Ремизову, который таращил на него белые от ужаса глаза. – Незачем ему мучиться, бояться незачем. Сейчас он вроде как уснул, а проснется уже на том свете… Милое дело! Ну, что ты решил?
   Ремизов немного похлопал глазами на лежавшего без сознания журналиста, с усилием проглотил слюну и сказал:
   – Черт с тобой, я согласен. Что ты предлагаешь?
   Аверкин одобрительно кивнул, подошел к двери и запер ее на ключ.
   – Ничего особенного, – сказал он, вынимая из кармана сигареты и закуривая. – Твое дело телячье. Дай отбой своему аукционисту, припрячь икону, а сам вали куда подальше, пока какой-нибудь дошлый эфэсбэшник не вычислил тебя так же, как этот пацан. Потом, когда пыль уляжется, вернешься и вывезешь свою доску – тихо, спокойно, без шума и пыли. Нужно просто потерпеть, не пороть горячку и, главное, сегодня же перевести на мой счет триста штук. Это все, что от тебя требуется.
   Остальное я сделаю сам.
   – Угу, – промычал Ремизов. Он немного успокоился, и в его голосе опять появились привычные иронические нотки, столь ненавидимые Аверкиным. – Я переведу бабло, а ты просто слиняешь. Куда как хорошо!
   – Жирный дурак, – сказал ему Саныч. – Ну, давай, предложи другой вариант! Чего молчишь? Нет вариантов? Вот и не выступай. А чтобы ты не боялся, я приступлю к работе прямо сейчас, при тебе.
   С этим словами он направил пистолет в голову Светлову, который по-прежнему лежал на полу, не подавая признаков жизни.
   – Стой! – свистящим шепотом выкрикнул Ремизов. – Не здесь! Ты что, с ума сошел? Под монастырь меня хочешь подвести, маньяк чертов?!
   – Да, действительно, – сказал Аверкин, с большой неохотой ставя пистолет на предохранитель. – Твоя правда. Где-нибудь в лесу, по крайней мере пол отмывать не придется. Тогда берем его и ведем в мою машину. Она у запасного выхода, во дворе.
   Ремизов поморщился, но спорить не стал. Он набросил на плечи свое роскошное бежевое пальто, нахлобучил шляпу и, подойдя к сейфу, вынул оттуда какой-то прямоугольный предмет в черном полиэтиленовом пакете.
   – Это что, она? – удивился Аверкин.
   – Она.
   – Ну ты кретин! А если обыск?
   – А где прикажешь ее держать – на вокзале, в камере хранения?
   Аверкин безнадежно махнул рукой: поступай как знаешь. Ремизов сунул пакет с иконой за пазуху, затянул на объемистом животе пальто, подошел к Светлову и, наклонившись, взял его под левую руку. Вдвоем с Аверкиным они поставили безжизненно обмякшее тело журналиста на ноги. Аверкин отпер дверь и выглянул в коридор.
   – Чисто, – сказал он. – Пошли.
   Они выволокли Светлова в коридор, и Ремизов ногой захлопнул за собой дверь кабинета.
   – Только учти, – сказал он Аверкину, – спиной к тебе поворачиваться я все равно не стану.
   – Понятное дело, – ответил тот, одной рукой поддерживая норовящего соскользнуть Светлова, а другой нашаривая в кармане ключ от машины. – Только и ты учти, приятель: в случае надобности я тебя и с фасада протараню в лучшем виде. А теперь давай, шевели своей задницей! Время не ждет! Не забывай, что где-то поблизости бродит его приятель.
   Они протащили журналиста по коридору. Аверкин распахнул наружную дверь и осмотрелся, щурясь от яркого солнечного света.
   – Пошли, – повторил он. – Да не дрейфь, толстяк!
   Ну, перебрал человек, а друзья его в беде не бросили, решили доставить домой… Аида!
   Они спустились с крыльца и подошли к сиротливо стоявшему посреди двора ярко-желтому «жигуленку».
   Аверкин вынул из кармана ключ и замер, увидев, что стекло левой передней двери россыпью мелких осколков поблескивает на асфальте и на водительском сиденье.
   Дверь была слегка приоткрыта, а в передней панели на месте магнитолы зияла прямоугольная дыра, из которой неопрятно свисала разноцветная лапша проводов.
   – Скотобаза, – сквозь зубы процедил Аверкин. – На пять минут машину оставить нельзя… Вот ведь твари!
   – Подростки, – прокомментировал Ремизов, пыхтя под тяжестью безжизненно обмякшего тела журналиста. – Нормальный вор не стал бы стекло бить.
   – Нормальный вор… – проворчал Аверкин, просовывая руку в салон и вытягивая шпенек запора задней дверцы. – Нормальный вор на старую совковую магнитолу не польстился бы. Это так, любители острых ощущений, отморозки малолетние… Было бы время – нашел бы и ноги повыдергивал. А вообще-то, не нравится мне это происшествие.
   – А я думал, ты обрадуешься, – ядовито отозвался Ремизов.
   – Да я не о магнитоле, – задумчиво сказал Аверкин.
   Он открыл заднюю дверцу и с помощью Ремизова затолкал своего пленника на сиденье. – Я даже не о стекле, хотя это, скажем прямо, неприятно. Мне не нравится, что это произошло средь бела дня, причем именно здесь, сейчас и именно с моей машиной. Странное какое-то совпадение…
   – Паранойя, – поставил диагноз Виктор Павлович. – Поехали к чертям отсюда, пока нас тут не застукали. Потом разберешься, что к чему.
   – Главное, чтобы оно было, это «потом», – сказал Аверкин и решительно полез за руль. – Ладно, ты прав, надо валить отсюда, и чем скорее, тем лучше.
   Он потянулся через соседнее сиденье и отпер правую дверь. Ремизов с трудом втиснул свою грузную тушу на сиденье, машина качнулась и слегка перекосилась на правый бок.
   – Говно амортизаторы, – заметил Виктор Павлович. – И машина говно.
   – В самый раз для наших говенных дел, – миролюбиво возразил Аверкин и вставил ключ в замок зажигания. – Черт, как стекла жалко! Ты сквозняка не боишься, толстяк? Ехать будем быстро, так что сквозняк я тебе гарантирую.
   Он повернул ключ, удивленно поднял брови и повторил попытку. Двигатель был мертв, как булыжник, даже стартер не вращался. Аверкин повернул голову и встретился глазами с Ремизовым. Виктор Павлович снова был бледен и покрылся пятнами, как раздраженный осьминог.
   – Что это? – спросил он напряженным голосом.
   – Это п…дец, толстяк, – сказал Аверкин и полез из машины.
   Прежде чем поднять капот, он еще раз внимательно огляделся по сторонам. Вокруг по-прежнему никого не было, выселенный дом напротив скалился пустыми оконными проемами, легкий ветерок играл мелким мусором на корявом разбитом асфальте. Саныч подавил внезапно вспыхнувшее желание бежать отсюда со всех ног – прямо сейчас, не медля ни секунды, пригнувшись, стремглав, под арку, на улицу и в первое попавшееся такси – и неторопливо поднял капот.