Страница:
Я очень поздно лег спать и быстро заснул, но внезапно проснулся от тревожной мысли: а что, если Паулюс вылетит из "котла" на самолете не с аэродрома, который находится под систематическим обстрелом нашей артиллерии, а со льда Волги?
По телефону я приказал, чтобы любой попытавшийся сесть вражеский самолет был бы расстрелян нашей артиллерией с восточного берега Волги. К утру успокоился. Мне доложили, что ночь прошла спокойно и приняты все меры, чтобы не допустить посадки и взлета ни одного вражеского самолета со льда Волги.
31 января сначала по телефону, а затем и из донесения, присланного Военным советом 64-й армии, стало известно, что Паулюс взят в плен. В донесении приводились интересные подробности пленения:
"С утра 31.1.43 г. генерал-фельдмаршал фон Паулюс находился в доме исполкома (центральная часть г. Сталинграда) с чинами своего штаба и сильной охраной. В ходе боя здание было окружено подразделениями 38-й мотострелковой бригады под непосредственным руководством зам. командира бригады по политической части подполковника Винокурова. После окружения здания прибыл личный адъютант фон Паулюса с предложением о ведении переговоров. Для ведения переговоров выехали начальник штаба армии генерал-майор Ласкин, начальник оперативного отдела полковник Лукин и командир 38-й мотострелковой бригады полковник Бурмаков в сопровождении группы командного состава, которые по прибытии в штаб генерал-фельдмаршала фон Паулюса в 10.00 предъявили ультиматум о прекращении сопротивления и полной капитуляции окруженной группировки немецких войск.
Ультиматум был полностью принят. Войскам южной группы под командованием генерал-майора Роске был дан приказ сложить оружие. Приказ стал немедленно выполняться. Генерал-майору Роске было дано время на организацию полной сдачи личного состава, вооружения и техники нашим войскам.
Во время переговоров генерал-фельдмаршалу фон Паулюсу было предъявлено требование - дать приказ войскам северной группировки о прекращении сопротивления. На это требование фон Паулюс ответил отказом.
После того как были даны указания о порядке сдачи и приема личного состава и оружия, генерал-фельдмаршал фон Паулюс с начальником штаба генерал-лейтенантом Шмидтом и личным адъютантом были привезены в штаб армии.
Генерал-фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен со всем личным составом своего штаба. Одновременно с ним сдались и доставлены в штаб армии: командир 29-й механизированной дивизии генерал-майор Ляйзер, начальник артиллерии 51 армейского корпуса генерал-майор Вессель и командир 1 кавалерийской дивизии (румын) генерал Братеску.
Шумилов, Сердюк, Ласкин".
Мгновенно эта долгожданная весть облетела Донской фронт. Непрерывно звонил телефон - все выражали радость и ликование. На улице обнимаются люди различных званий и рангов, в восторге качают друг друга. Звучат гармони, начинается перепляс.
Все понимали, что скоро в этом раскаленном докрасна районе наступит тишина, не будет слышно ни одного выстрела, ни одного разрыва. Раз взяли немецкого главкома и его штаб, остальным быстро придет "капут".
С утра 1 февраля штаб фронта и мою избу стали осаждать журналисты, писатели, поэты, операторы кинохроники, фотокорреспонденты с просьбой разрешить присутствовать при допросе пленного фельдмаршала.
Мы с Рокоссовским придавали большое значение допросу Паулюса и поэтому не могли вести его в присутствии посторонних.
В середине дня ко мне прибыл заместитель Народного комиссара вооружения И. Д. Агеев, с которым я поддерживал постоянную связь. Все эти дни он нетерпеливо ждал разгрома немецкой группировки, чтобы, не теряя времени приступить к восстановлению сталинградского завода "Баррикады". Теперь, узнав, что в плен взят фельдмаршал Паулюс, он примчался в штаб Донского фронта и буквально вымолил у меня 300 грузовых автомашин из числа трофеев для восстановительных работ. Другая его просьба была не менее настойчива - он упрашивал разрешить ему видеть и слышать допрос немецкого фельдмаршала.
Допрос было решено проводить в избе, в которой я жил и работал. Она имела прихожую, большую и совсем маленькую комнаты. Маленькая отделялась от большой легкой перегородкой с двухстворчатой дверью. В ней стояла кровать, на которой я спал, и один стул - больше там ничего не было. В избе горел электрический свет от полевой подвижной электростанции.
Возвращаясь из штаба, я увидел среди толпившихся на улице киноработников и корреспондентов кинооператора Р. Кармена, хорошо мне знакомого еще по Испании. Я разрешил ему присутствовать во время допроса с обычным фотоаппаратом.
Пленных немецких генералов уже доставили в Заварыгино. Мы решили дать им отдохнуть, покормить их, а затем уже вызвать на допрос. В прихожей толпились адъютанты и переводчики. Агееву я разрешил во время допроса находиться за перегородкой в маленькой комнате.
Послышался шум открываемых дверей. Паулюс еще в прихожей спросил переводчика: "Как можно узнать, кто маршал Воронов и кто генерал Рокоссовский?" Переводчик дал исчерпывающий ответ.
Дверь в большую комнату открылась, вошел Паулюс. Он остановился и молча приветствовал нас гитлеровским приветствием, высоко подняв вверх правую руку.
- Подойдите к столу и сядьте! - сказал я ему.
Переводчик перевел мои слова. Паулюс крупным шагом подошел и сел на стул.
Перед нами был пожилой человек с бледным худым лицом, усталыми глазами. Он казался несколько растерянным и смущенным. Левая часть его лица довольно часто нервно передергивалась, руки дрожали, и он не находил им места. Я предложил ему закурить и пододвинул коробку папирос. В ответ он кивнул головой в знак признательности, но папиросу не взял.
Тогда я ему сказал, что мы к нему имеем всего два вопроса. Первый из них:
- Вам предлагается немедленно отдать приказ продолжающей драться группе немецких войск в северо-западной части города, чтобы избежать напрасного кровопролития и никому не нужных жертв.
Паулюс внимательно выслушал переводчика, тяжело вздохнул и тут же стал не спеша отвечать по-немецки. Он сказал, что, к сожалению, не может принять моего предложения вследствие того, что в данное время является военнопленным и его приказы не действительны.
Пока длился перевод, я посоветовал К. К. Рокоссовскому закурить и еще раз предложить Паулюсу папиросу. Константин Константинович закурил, тогда рискнул закурить и Паулюс.
Дымя папиросой, он продолжал обосновывать свой отказ принять мое предложение тем, что северная группа немецких войск имеет своего командующего и что она продолжает выполнять приказ верховного главнокомандования германской армии.
Я предупредил Паулюса, что в связи с его отказом отдать приказ окруженной немецкой группировке он будет нести ответственность перед историей и немецким народом за напрасную гибель своих подчиненных, которые находятся в безвыходном положении.
- Мы располагаем огромными силами и средствами для их полного уничтожения, - добавил я. - К этому уничтожению мы приступим завтра и свою задачу завтра же обязательно выполним полностью.
Паулюсу было предложено взвесить создавшуюся обстановку, отдать уцелевшим приказ о сдаче в плен.
- Мы сможем довести до окруженных этот приказ многими способами, - добавил я.
Паулюс внимательно слушал перевод. Нервное состояние его заметно усиливалось. Левая часть его лица стала передергиваться все чаще. Паулюс снова ответил отказом, приведя те же мотивы.
Я перешел ко второму вопросу, который оказался для Паулюса полной неожиданностью: какой режим питания ему необходимо установить, чтобы не нанести какого-либо вреда его здоровью, и добавил, что о состоянии его здоровья мне известно от находящегося у нас в плену армейского врача генерал-лейтенанта Ренольди.
Удивление Паулюса можно было легко прочитать по выражению его лица. Медленно подбирая слова, он ответил, что лично ему ничего особенного не нужно, но он просит, чтобы хорошо относились к раненым и больным немецким офицерам и солдатам, оказывали им медицинскую помощь и хорошо кормили. Это его единственная просьба к нашему командованию.
Ему обещали выполнить эту просьбу по мере сил и возможностей. Я тут же отметил, что мы встретились с очень большими трудностями в связи с тем, что немецкий медицинский персонал бросил на произвол судьбы переполненные ранеными госпитали.
- Фельдмаршал должен понять,- добавил я, - как трудно нам в таких условиях быстро наладить нормальное лечение раненых немецких офицеров и солдат.
Это заявление произвело на Паулюса сильное впечатление. Он долго медлил с ответом и наконец как бы выдавил. из себя слова:
- Господин маршал, бывает на войне такое положение, когда приказы командования не исполняются!
Допрос на этом и закончился. Но перед его уходом я сказал:
- Пусть фельдмаршал знает, что завтра по его вине будет уничтожено много офицеров и солдат - его бывших подчиненных.
Он в ответ молча встал, вытянулся, высоко взмахнул правой рукой, круто повернулся и медленно, но твердым шагом вышел в прихожую. Там ему подали шинель, и тотчас же наружная дверь громко захлопнулась.
Мы торопились. Нам надо было заняться проверкой, все ли готово к нашему завтрашнему последнему удару по врагу. Из донесений выяснилось, что перегруппировка артиллерии была закончена. Артиллеристы изготовились открыть огонь с севера, запада, юга и востока - вся территория, занятая противником, во время артиллерийской подготовки будет находиться под сплошным перекрестным огнем нашей артиллерии. Если будет летная погода, участвовать в нанесении удара будет и авиация.
В Ставку ушло донесение о том, что мы будем энергично продолжать военные действия по разгрому и уничтожению продолжающей сопротивляться немецкой окруженной группировки в северо-западной части Сталинграда.
- Какова численность оставшейся немецкой группировки? - запросил я штаб Донского фронта. Оттуда был получен ответ - около десяти тысяч человек. А поздно вечером 2 февраля мне доложили: взято в плен около 35000 человек, да еще убитые! Вот и верь докладам после этого. А ведь разведывательные органы фронта имели в своих руках огромное количество пленных и немало важных документов. К сожалению, из-за установившихся у нас неправильных порядков нужные документы нередко находились не в тех руках, где им следовало быть. Вот почему я был вынужден послать в Ставку предложение, чтобы специальным приказом был установлен твердый порядок хранения и изучения захваченных у противника документов. Следовало упорядочить и опрос пленных: им должны, прежде всего, заниматься разведорганы и штабы, а потом уже другие органы,
Конец "котла"
Рано утром, еще в потемках, после напряженной ночной работы мы с Константином Константиновичем сели в машины и двинулись на новый командный пункт. Пассажиром в моем вездеходе был И. Д. Агеев, который решил лично убедиться в качестве продукции, производимой заводами наркомата вооружения.
Еще в темноте на нашем пути не раз встречались колонны немецких военнопленных, медленно бредущих по дороге. Фары наших автомашин освещали угрюмые лица, съежившиеся от холода фигуры в длиннополых шинелях темно-зеленого цвета. У многих поверх ботинок или сапог были одеты большие, плетенные из веревок или даже из соломы боты, головы обмотаны платками, шарфами или просто тряпками.
Бесконечные колонны этих незадачливых "завоевателей" мне сразу напомнили знаменитую картину Верещагина "Отступление французской армии в 1812 году". Но я обратил также внимание: почти не видно конвоиров - наших бойцов, так легко отличаемых по шапкам-ушанкам, полушубкам и валенкам. Оказалось, что некоторые колонны шли вовсе без охраны. Колонну обычно вел назначенный старшим немецкий унтер-офицер, в руках у которого был белый листок бумаги с надписью по-русски "Бекетовка" (пункт назначения). Регулировщик читал листок и указывал направление.
Командный пункт располагался на насыпи железной дороги. Связь работала хорошо, управление было налажено. Все ждали сигнала для начала артподготовки. Противник временами постреливал, то ли для храбрости, то ли для острастки наших солдат, явно неразумно пренебрегавших опасностью в эти последние часы Сталинградской битвы.
Как обычно, в условленный час взвились ракеты. Все кругом загрохотало, земля затряслась от мощных залпов нашей артиллерии. Я посмотрел на окружающих, их лица были сосредоточенными и воодушевленными.
Нервное состояние и большая тряска, которую я только что перенес по пути на командный пункт, вызвали очередной приступ моей болезни. Пришлось покинуть пункт, уйти в ближайшую землянку, лечь и срочно обратиться к сухим грелкам.
Но лежать не хватало терпения, поднялся наверх. В это время как раз закончилась артиллерийская подготовка. Пехота и танки пошли вперед. Дым от разрывов снарядов переместился на некоторую глубину обороны противника, но сила нашего артиллерийского огня не уменьшилась, а даже значительно усилилась. С помощью биноклей и стереотруб мы внимательно наблюдали за противником.
Вдруг в расположении гитлеровцев появился один белый флаг, затем второй, третий, четвертый... Вскоре флаги забелели и на соседних участках. Стали показываться небольшие группки пленных немцев, конвоируемых нашими красноармейцами.
Так на наших глазах завершалась ликвидация последнего очага обороны гитлеровцев. Бой продолжался, пленных становилось все больше и больше.
Приступ моей болезни повторился, мне пришлось еще два раза спускаться в землянку. Наконец боли стали глуше, я снова поднялся на командный пункт.
Но что там впереди? Наши конвоиры вели группу пленных, затем остановили ее, построили в одну шеренгу и стали бить каждого пленного по лицу. Я немедленно послал туда офицера. Избиение прекратилось к великому неудовольствию наших бойцов. Эти пленные оказались власовцами - изменниками и предателями Родины.
Постепенно всюду стала стихать стрельба, а вскоре наступила тишина. Враг не оказывал больше сопротивления.
Мы поздравляли друг друга с победой.
Пленных оказалось намного больше, чем предполагали в штабе фронта. Снова можно было убедиться в том, что разведывательные данные наших штабов очень неточны.
На обратном пути мы обгоняли бесконечные колонны пленных. У нас было приподнятое настроение. Больше всех говорил И. Д. Агеев. Он считал себя счастливейшим человеком, ибо видел славную концовку вошедшей в историю битвы.
Итак, войска Донского фронта в 16.00 2 февраля 1943 года закончили разгром и уничтожение окруженной группировки противника, освободив территорию общей площадью 1400 квадратных километров. Боевые действия на Волге и Дону прекратились. Взято в плен 91 000 человек. В числе пленных - около 2500 офицеров и 24 генерала.
Поздно вечером мы с тов. Рокоссовским получили приглашение от Н. С. Хрущева, а потом от секретаря Сталинградского обкома А. С. Чуянова приехать 5 февраля на городской митинг в ознаменование одержанной победы. Я, конечно, ответил согласием. Но несколько позднее нас вызвала к телефону Москва. Поздравив с победой, нам предложили, мне и Рокоссовскому, завтра же, 3 февраля, прибыть в Ставку. Мы просили разрешить нам присутствовать на митинге в честь победы, но из этого ничего не вышло. Удалось лишь выпросить отсрочку на одни сутки.
Работы у нас было по горло. Войска нужно было разместить в районах, где имелось достаточное количество землянок, чтобы не заниматься напрасным строительством и дать отдых людям. Все вооружение и боевую технику следовало в эти дни тщательно почистить и смазать, привести ее в полную боевую готовность. И все это сделать в очень сжатые сроки, чтобы можно было направить войска на другие фронты великой войны.
Мне очень хотелось побеседовать с артиллеристами, чтобы обменяться мнениями и подвести итоги боевых действий наземной и зенитной артиллерии.
Но эти намерения оказались неосуществимыми в связи с предстоящим отлетом в Москву. Пришлось ограничиться краткими беседами с командующим артиллерией Донского фронта генералом В. И. Казаковым и узким кругом его помощников.
Второй допрос Паулюса
2 февраля состоялся новый допрос Паулюса, который вели я, Рокоссовский, Малинин и Телегин.
Паулюс, войдя в избу, снова вскинул правую руку вверх: фашистское приветствие, видимо, стало у него механическим. Я предложил ему сесть и закурить. На этот раз он смелее взял папиросу.
Паулюсу было объявлено, что сегодня после мощной артиллерийской подготовки наши войска окончательно разгромили. северную немецкую группировку под Сталинградом. На поле боя осталось много убитых и раненых, еще больше взято в плен. Паулюсу вновь напомнили, что он виновен в напрасных жертвах. Его левый глаз и щека стали нервно подергиваться, а дрожащая рука так постукивала по столу, что он вынужден, был опустить ее.
- Знали ли вы о готовящемся нами большом наступлении под Сталинградом? -спросил я его.
Паулюс ответил, что он не знал об этом. Он мог только предполагать, но в своих предположениях даже не мог предвидеть операции такого большого масштаба. Она оказалась для немецкого командования полной неожиданностью.
- Кто же виноват в том, что вы не знали о нашем наступлении?
- Разведка! Это она виновата в нашем незнании.
- Пленные летчики вашей разведывательной авиации показывали, что они видели сосредоточение наших войск, подходившие колонны, видели разгружавшиеся поезда, видели усиленное движение поездов к фронту. Они докладывали о всем виденном в соответствующие штабы и своим ближайшим начальникам. Разве эти сведения до вас не доходили?
Паулюс заявил, что он не располагал этими данными.
- Как вы, образованный и опытный военачальник, могли проводить такую рискованную операцию под Сталинградом с ненадежно обеспеченными флангами?
На этот вопрос Паулюс не смог дать вразумительного ответа. Он твердил, что выполнял волю и приказы верховного командования германской армии. Он, как солдат, был обязан их исполнять точно и беспрекословно. В заключение он добавил, что не может критиковать решения и действия своего верховного командования, пожал плечами и замолчал.
- На что же вы надеялись? Почему не проявили должной активности? Ведь вы могли бы попытаться прорвать фронт наших войск.
Паулюс ответил, что не мог сам решать этот вопрос. Верховное командование германской армии требовало от него упорно удерживать занятую территорию и ждать помощи извне.
Не получая развернутых ответов, мы решили допрос прекратить. По глазам Паулюса было видно - он был доволен тем, что допрос окончился так быстро.
Отпустив пленного гитлеровского фельдмаршала, мы остались одни. Неприятное впечатление произвел на всех нас этот растерянный человек, отвыкший мыслить самостоятельно.
Облик Паулюса стал еще яснее, когда я прочел очень выразительные показания взятого в плен капитана Бориса фон Нейдгардта. Он писал о последних днях штаба Паулюса:
"21.1. Штаб нашего корпуса находился в одной балке со штабом армии. Около 16 часов раздался звонок в нашей землянке. У телефона был подполковник Нидермейер. Он приказал мне немедленно явиться к генералу Шмидту, начальнику штаба 6 армии. Что меня вызвали вдруг в армию, мне не показалось странным, так как штаб армии, влетев с оперативной группой в окружение, не имел при себе переводчиков. Странным мне показалось только то, что мое прямое начальство не было об этом поставлено в известность. Я немедленно явился к генералу Шмидту, где нашел в сборе всю оперативную группу. Через несколько минут пришел Паулюс и сел рядом со мной.
Мне был задан вопрос, известны ли мне условия , капитуляции, предложенные нам красным командованием. Генералом Шмидтом было уже составлено обращение к маршалу Воронову с просьбой выслать парламентеров, и я должен был перевести это обращение на русский язык и быть наготове, чтобы по радио передать его русским.
Я доложил генералу Шмидту, что нам, как побежденным, не надлежит просить выслать парламентеров, а что, наоборот, нам нужно просить, чтобы наши парламентеры были бы приняты. Со мной согласились, и я начал составлять обращение:
"Генерал-полковнику артиллерии Воронову. Я согласен начать с Вами переговоры на основе Ваших условий от 9.1.43. Прошу Вас установить перемирие с... часа 23.1. Мои полномочные представители прибудут к Вам на 2 машинах под белым флагом в... часа 23.1.43 по дороге вдоль жел. дороги Гумрак - раз. Конная - Котлубань, Главнокомандующий 6 армии".
Сидящий со мною рядом Паулюс вдруг тихо говорит мне: "Может быть, это государственная измена, то, что мы сейчас делаем". Через несколько минут, когда мы случайно остались с Паулюсом одни за тем же столом, он меня спрашивает: "Что мне делать, если фюрер не даст своего согласия?"
Из этой фразы мне стало известно, что командование 6 армии запросило Гитлера о разрешении капитулировать...
Я из этого и дальнейшего заключил, что Паулюс морально и физически совершенно сломлен и если у него когда-то были качества, необходимые для военачальника, то теперь у него их нет.
Вся эта сценка в штабе армии произвела на меня самое тяжелое впечатление. Ясно было, что никто не видит возможности к дальнейшему сопротивлению. И еще мне стало ясно, что ни у кого из этих людей нет гражданского мужества сделать из этого состояния надлежащие выводы.
Единственно генерал Шмидт производил впечатление, что, хотя и все потеряно, у него есть путь, чтобы спасти только свою жизнь. Картина жалкая: чтобы спасти их маленькие подлые жизненки, должны еще умереть десятки тысяч людей.
Вернувшись к себе, я стал ждать вызова, чтобы вступить в связь с красным командованием. Прошла вся ночь с 22.1 на 23.1 и весь день - никакого вызова не последовало. Штаб армии уехал в Сталинград.
Из различных разговоров (немецких офицеров) я узнал, что фюрер не дал согласия на капитуляцию и что приказано драться до последнего вздоха и патрона.
24.1 пришла радиограмма, вызывающая меня в распоряжение Паулюса. По прибытии мне было объявлено, что я нахожусь в личном распоряжении генералов Паулюса и Шмидта.
Будучи вызван к генералу Паулюсу, где были генерал Шмидт и полковник Адам, я был принят так, как будто бы я был владетельным герцогом. Мне были предложены папиросы, кофе, французский коньяк и т. д.
Из дальнейших разговоров выяснилось, что ввиду приказа фюрера мы должны драться до последней возможности, но все же желательно оградить персону главнокомандующего и его ближайшую свиту от рукопашного боя, т. е. пока они еще будут стрелять, я должен вести переговоры об их безопасности. Явную невозможность таких действий, конечно, понимал генерал Шмидт. Он разъяснил, что когда момент настанет, то я должен действовать так, как целесообразно, и все предоставляется моему усмотрению. Иными словами, я должен взять на себя всю ответственность, дабы репутация больших осталась незапятнанной. Они хотели - "и капитал приобрести, и невинность соблюсти". Основная мысль была: "главнокомандующий не сдался, а взят в плен".
Генерал Паулюс и тогда и впоследствии все время говорил о том, что ему необходимо застрелиться. Я и его приближенные убеждали его, что он на это не имеет права, а должен разделить участь своих солдат.
Генерал Паулюс производил на меня все время, впечатление очень больного и совершенно сломленного человека. Это состояние Паулюса продолжалось до самой сдачи в плен 31.1. Я за это время видел его каждый день - впечатление было жалкое. Генерал Шмидт видел все ясно, ни в какие разговоры не вступал и держался своей линии - выскочить сухим из воды.
Наконец 31.1, когда нервное напряжение достигло своей высшей точки, генерал Шмидт вызвал меня и майора Доберкау, который командовал батальоном, занимавшим универмаг, где находился наш штаб. Шмидт предложил нам договориться о дальнейших действиях. На мое заявление, что я не могу действовать, пока стреляют, генерал Шмидт ответил, что может и должен настать момент, когда кто-то должен отдать приказ о прекращении огня. Опять та же история: "Вы маленькие люди, решайте сами!" Так мы и сделали.
В ночь на 31 января (день сдачи), примерно в 1.30, в подвальную комнату, где я спал, явился к офицеру старший лейтенант Маттик - посыльный связист - с радиограммой о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Со старшим лейтенантом Маттиком я пошел, чтобы поздравить фельдмаршала. Генерал Шмидт, прочитав радиограмму, сказал: "Дайте фельдмаршалу пока спать. Он может узнать о своем производстве и завтра утром".
Я и некоторые офицеры поняли это производство так, чтобы Паулюс живым в руки врага не попался. Паулюс и сам это так понял, ибо в 7 часов утра 31 января, когда переговоры о сдаче уже были закончены и когда я к нему зашел в комнату, чтобы поздравить его с производством, он меня спросил: "Не нужно ли мне застрелиться?" Он узнал о своем производстве уже во время завершения переговоров, так что Паулюс был поставлен генералом Шмидтом перед совершившимся, и своим производством и сдачей.
То, что генерал Шмидт ночью оставил у себя радиограмму о производстве Паулюса в фельдмаршалы, я расценил как продолжение линии сохранения хорошей мины на лице при сдаче в плен. Он, по-видимому, боялся, что Паулюс может принять самостоятельное решение".
Какими они были
Рано утром 4 февраля мы с Рокоссовским вылетели в Москву на самолете, который вел лично Александр Евгеньевич Голованов. Каждый углубился в свои думы. Снова и снова я обдумывал свой доклад в Ставке. Блокнот пополнялся все новыми предложениями о дальнейшем развитии нашей артиллерии.
По телефону я приказал, чтобы любой попытавшийся сесть вражеский самолет был бы расстрелян нашей артиллерией с восточного берега Волги. К утру успокоился. Мне доложили, что ночь прошла спокойно и приняты все меры, чтобы не допустить посадки и взлета ни одного вражеского самолета со льда Волги.
31 января сначала по телефону, а затем и из донесения, присланного Военным советом 64-й армии, стало известно, что Паулюс взят в плен. В донесении приводились интересные подробности пленения:
"С утра 31.1.43 г. генерал-фельдмаршал фон Паулюс находился в доме исполкома (центральная часть г. Сталинграда) с чинами своего штаба и сильной охраной. В ходе боя здание было окружено подразделениями 38-й мотострелковой бригады под непосредственным руководством зам. командира бригады по политической части подполковника Винокурова. После окружения здания прибыл личный адъютант фон Паулюса с предложением о ведении переговоров. Для ведения переговоров выехали начальник штаба армии генерал-майор Ласкин, начальник оперативного отдела полковник Лукин и командир 38-й мотострелковой бригады полковник Бурмаков в сопровождении группы командного состава, которые по прибытии в штаб генерал-фельдмаршала фон Паулюса в 10.00 предъявили ультиматум о прекращении сопротивления и полной капитуляции окруженной группировки немецких войск.
Ультиматум был полностью принят. Войскам южной группы под командованием генерал-майора Роске был дан приказ сложить оружие. Приказ стал немедленно выполняться. Генерал-майору Роске было дано время на организацию полной сдачи личного состава, вооружения и техники нашим войскам.
Во время переговоров генерал-фельдмаршалу фон Паулюсу было предъявлено требование - дать приказ войскам северной группировки о прекращении сопротивления. На это требование фон Паулюс ответил отказом.
После того как были даны указания о порядке сдачи и приема личного состава и оружия, генерал-фельдмаршал фон Паулюс с начальником штаба генерал-лейтенантом Шмидтом и личным адъютантом были привезены в штаб армии.
Генерал-фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен со всем личным составом своего штаба. Одновременно с ним сдались и доставлены в штаб армии: командир 29-й механизированной дивизии генерал-майор Ляйзер, начальник артиллерии 51 армейского корпуса генерал-майор Вессель и командир 1 кавалерийской дивизии (румын) генерал Братеску.
Шумилов, Сердюк, Ласкин".
Мгновенно эта долгожданная весть облетела Донской фронт. Непрерывно звонил телефон - все выражали радость и ликование. На улице обнимаются люди различных званий и рангов, в восторге качают друг друга. Звучат гармони, начинается перепляс.
Все понимали, что скоро в этом раскаленном докрасна районе наступит тишина, не будет слышно ни одного выстрела, ни одного разрыва. Раз взяли немецкого главкома и его штаб, остальным быстро придет "капут".
С утра 1 февраля штаб фронта и мою избу стали осаждать журналисты, писатели, поэты, операторы кинохроники, фотокорреспонденты с просьбой разрешить присутствовать при допросе пленного фельдмаршала.
Мы с Рокоссовским придавали большое значение допросу Паулюса и поэтому не могли вести его в присутствии посторонних.
В середине дня ко мне прибыл заместитель Народного комиссара вооружения И. Д. Агеев, с которым я поддерживал постоянную связь. Все эти дни он нетерпеливо ждал разгрома немецкой группировки, чтобы, не теряя времени приступить к восстановлению сталинградского завода "Баррикады". Теперь, узнав, что в плен взят фельдмаршал Паулюс, он примчался в штаб Донского фронта и буквально вымолил у меня 300 грузовых автомашин из числа трофеев для восстановительных работ. Другая его просьба была не менее настойчива - он упрашивал разрешить ему видеть и слышать допрос немецкого фельдмаршала.
Допрос было решено проводить в избе, в которой я жил и работал. Она имела прихожую, большую и совсем маленькую комнаты. Маленькая отделялась от большой легкой перегородкой с двухстворчатой дверью. В ней стояла кровать, на которой я спал, и один стул - больше там ничего не было. В избе горел электрический свет от полевой подвижной электростанции.
Возвращаясь из штаба, я увидел среди толпившихся на улице киноработников и корреспондентов кинооператора Р. Кармена, хорошо мне знакомого еще по Испании. Я разрешил ему присутствовать во время допроса с обычным фотоаппаратом.
Пленных немецких генералов уже доставили в Заварыгино. Мы решили дать им отдохнуть, покормить их, а затем уже вызвать на допрос. В прихожей толпились адъютанты и переводчики. Агееву я разрешил во время допроса находиться за перегородкой в маленькой комнате.
Послышался шум открываемых дверей. Паулюс еще в прихожей спросил переводчика: "Как можно узнать, кто маршал Воронов и кто генерал Рокоссовский?" Переводчик дал исчерпывающий ответ.
Дверь в большую комнату открылась, вошел Паулюс. Он остановился и молча приветствовал нас гитлеровским приветствием, высоко подняв вверх правую руку.
- Подойдите к столу и сядьте! - сказал я ему.
Переводчик перевел мои слова. Паулюс крупным шагом подошел и сел на стул.
Перед нами был пожилой человек с бледным худым лицом, усталыми глазами. Он казался несколько растерянным и смущенным. Левая часть его лица довольно часто нервно передергивалась, руки дрожали, и он не находил им места. Я предложил ему закурить и пододвинул коробку папирос. В ответ он кивнул головой в знак признательности, но папиросу не взял.
Тогда я ему сказал, что мы к нему имеем всего два вопроса. Первый из них:
- Вам предлагается немедленно отдать приказ продолжающей драться группе немецких войск в северо-западной части города, чтобы избежать напрасного кровопролития и никому не нужных жертв.
Паулюс внимательно выслушал переводчика, тяжело вздохнул и тут же стал не спеша отвечать по-немецки. Он сказал, что, к сожалению, не может принять моего предложения вследствие того, что в данное время является военнопленным и его приказы не действительны.
Пока длился перевод, я посоветовал К. К. Рокоссовскому закурить и еще раз предложить Паулюсу папиросу. Константин Константинович закурил, тогда рискнул закурить и Паулюс.
Дымя папиросой, он продолжал обосновывать свой отказ принять мое предложение тем, что северная группа немецких войск имеет своего командующего и что она продолжает выполнять приказ верховного главнокомандования германской армии.
Я предупредил Паулюса, что в связи с его отказом отдать приказ окруженной немецкой группировке он будет нести ответственность перед историей и немецким народом за напрасную гибель своих подчиненных, которые находятся в безвыходном положении.
- Мы располагаем огромными силами и средствами для их полного уничтожения, - добавил я. - К этому уничтожению мы приступим завтра и свою задачу завтра же обязательно выполним полностью.
Паулюсу было предложено взвесить создавшуюся обстановку, отдать уцелевшим приказ о сдаче в плен.
- Мы сможем довести до окруженных этот приказ многими способами, - добавил я.
Паулюс внимательно слушал перевод. Нервное состояние его заметно усиливалось. Левая часть его лица стала передергиваться все чаще. Паулюс снова ответил отказом, приведя те же мотивы.
Я перешел ко второму вопросу, который оказался для Паулюса полной неожиданностью: какой режим питания ему необходимо установить, чтобы не нанести какого-либо вреда его здоровью, и добавил, что о состоянии его здоровья мне известно от находящегося у нас в плену армейского врача генерал-лейтенанта Ренольди.
Удивление Паулюса можно было легко прочитать по выражению его лица. Медленно подбирая слова, он ответил, что лично ему ничего особенного не нужно, но он просит, чтобы хорошо относились к раненым и больным немецким офицерам и солдатам, оказывали им медицинскую помощь и хорошо кормили. Это его единственная просьба к нашему командованию.
Ему обещали выполнить эту просьбу по мере сил и возможностей. Я тут же отметил, что мы встретились с очень большими трудностями в связи с тем, что немецкий медицинский персонал бросил на произвол судьбы переполненные ранеными госпитали.
- Фельдмаршал должен понять,- добавил я, - как трудно нам в таких условиях быстро наладить нормальное лечение раненых немецких офицеров и солдат.
Это заявление произвело на Паулюса сильное впечатление. Он долго медлил с ответом и наконец как бы выдавил. из себя слова:
- Господин маршал, бывает на войне такое положение, когда приказы командования не исполняются!
Допрос на этом и закончился. Но перед его уходом я сказал:
- Пусть фельдмаршал знает, что завтра по его вине будет уничтожено много офицеров и солдат - его бывших подчиненных.
Он в ответ молча встал, вытянулся, высоко взмахнул правой рукой, круто повернулся и медленно, но твердым шагом вышел в прихожую. Там ему подали шинель, и тотчас же наружная дверь громко захлопнулась.
Мы торопились. Нам надо было заняться проверкой, все ли готово к нашему завтрашнему последнему удару по врагу. Из донесений выяснилось, что перегруппировка артиллерии была закончена. Артиллеристы изготовились открыть огонь с севера, запада, юга и востока - вся территория, занятая противником, во время артиллерийской подготовки будет находиться под сплошным перекрестным огнем нашей артиллерии. Если будет летная погода, участвовать в нанесении удара будет и авиация.
В Ставку ушло донесение о том, что мы будем энергично продолжать военные действия по разгрому и уничтожению продолжающей сопротивляться немецкой окруженной группировки в северо-западной части Сталинграда.
- Какова численность оставшейся немецкой группировки? - запросил я штаб Донского фронта. Оттуда был получен ответ - около десяти тысяч человек. А поздно вечером 2 февраля мне доложили: взято в плен около 35000 человек, да еще убитые! Вот и верь докладам после этого. А ведь разведывательные органы фронта имели в своих руках огромное количество пленных и немало важных документов. К сожалению, из-за установившихся у нас неправильных порядков нужные документы нередко находились не в тех руках, где им следовало быть. Вот почему я был вынужден послать в Ставку предложение, чтобы специальным приказом был установлен твердый порядок хранения и изучения захваченных у противника документов. Следовало упорядочить и опрос пленных: им должны, прежде всего, заниматься разведорганы и штабы, а потом уже другие органы,
Конец "котла"
Рано утром, еще в потемках, после напряженной ночной работы мы с Константином Константиновичем сели в машины и двинулись на новый командный пункт. Пассажиром в моем вездеходе был И. Д. Агеев, который решил лично убедиться в качестве продукции, производимой заводами наркомата вооружения.
Еще в темноте на нашем пути не раз встречались колонны немецких военнопленных, медленно бредущих по дороге. Фары наших автомашин освещали угрюмые лица, съежившиеся от холода фигуры в длиннополых шинелях темно-зеленого цвета. У многих поверх ботинок или сапог были одеты большие, плетенные из веревок или даже из соломы боты, головы обмотаны платками, шарфами или просто тряпками.
Бесконечные колонны этих незадачливых "завоевателей" мне сразу напомнили знаменитую картину Верещагина "Отступление французской армии в 1812 году". Но я обратил также внимание: почти не видно конвоиров - наших бойцов, так легко отличаемых по шапкам-ушанкам, полушубкам и валенкам. Оказалось, что некоторые колонны шли вовсе без охраны. Колонну обычно вел назначенный старшим немецкий унтер-офицер, в руках у которого был белый листок бумаги с надписью по-русски "Бекетовка" (пункт назначения). Регулировщик читал листок и указывал направление.
Командный пункт располагался на насыпи железной дороги. Связь работала хорошо, управление было налажено. Все ждали сигнала для начала артподготовки. Противник временами постреливал, то ли для храбрости, то ли для острастки наших солдат, явно неразумно пренебрегавших опасностью в эти последние часы Сталинградской битвы.
Как обычно, в условленный час взвились ракеты. Все кругом загрохотало, земля затряслась от мощных залпов нашей артиллерии. Я посмотрел на окружающих, их лица были сосредоточенными и воодушевленными.
Нервное состояние и большая тряска, которую я только что перенес по пути на командный пункт, вызвали очередной приступ моей болезни. Пришлось покинуть пункт, уйти в ближайшую землянку, лечь и срочно обратиться к сухим грелкам.
Но лежать не хватало терпения, поднялся наверх. В это время как раз закончилась артиллерийская подготовка. Пехота и танки пошли вперед. Дым от разрывов снарядов переместился на некоторую глубину обороны противника, но сила нашего артиллерийского огня не уменьшилась, а даже значительно усилилась. С помощью биноклей и стереотруб мы внимательно наблюдали за противником.
Вдруг в расположении гитлеровцев появился один белый флаг, затем второй, третий, четвертый... Вскоре флаги забелели и на соседних участках. Стали показываться небольшие группки пленных немцев, конвоируемых нашими красноармейцами.
Так на наших глазах завершалась ликвидация последнего очага обороны гитлеровцев. Бой продолжался, пленных становилось все больше и больше.
Приступ моей болезни повторился, мне пришлось еще два раза спускаться в землянку. Наконец боли стали глуше, я снова поднялся на командный пункт.
Но что там впереди? Наши конвоиры вели группу пленных, затем остановили ее, построили в одну шеренгу и стали бить каждого пленного по лицу. Я немедленно послал туда офицера. Избиение прекратилось к великому неудовольствию наших бойцов. Эти пленные оказались власовцами - изменниками и предателями Родины.
Постепенно всюду стала стихать стрельба, а вскоре наступила тишина. Враг не оказывал больше сопротивления.
Мы поздравляли друг друга с победой.
Пленных оказалось намного больше, чем предполагали в штабе фронта. Снова можно было убедиться в том, что разведывательные данные наших штабов очень неточны.
На обратном пути мы обгоняли бесконечные колонны пленных. У нас было приподнятое настроение. Больше всех говорил И. Д. Агеев. Он считал себя счастливейшим человеком, ибо видел славную концовку вошедшей в историю битвы.
Итак, войска Донского фронта в 16.00 2 февраля 1943 года закончили разгром и уничтожение окруженной группировки противника, освободив территорию общей площадью 1400 квадратных километров. Боевые действия на Волге и Дону прекратились. Взято в плен 91 000 человек. В числе пленных - около 2500 офицеров и 24 генерала.
Поздно вечером мы с тов. Рокоссовским получили приглашение от Н. С. Хрущева, а потом от секретаря Сталинградского обкома А. С. Чуянова приехать 5 февраля на городской митинг в ознаменование одержанной победы. Я, конечно, ответил согласием. Но несколько позднее нас вызвала к телефону Москва. Поздравив с победой, нам предложили, мне и Рокоссовскому, завтра же, 3 февраля, прибыть в Ставку. Мы просили разрешить нам присутствовать на митинге в честь победы, но из этого ничего не вышло. Удалось лишь выпросить отсрочку на одни сутки.
Работы у нас было по горло. Войска нужно было разместить в районах, где имелось достаточное количество землянок, чтобы не заниматься напрасным строительством и дать отдых людям. Все вооружение и боевую технику следовало в эти дни тщательно почистить и смазать, привести ее в полную боевую готовность. И все это сделать в очень сжатые сроки, чтобы можно было направить войска на другие фронты великой войны.
Мне очень хотелось побеседовать с артиллеристами, чтобы обменяться мнениями и подвести итоги боевых действий наземной и зенитной артиллерии.
Но эти намерения оказались неосуществимыми в связи с предстоящим отлетом в Москву. Пришлось ограничиться краткими беседами с командующим артиллерией Донского фронта генералом В. И. Казаковым и узким кругом его помощников.
Второй допрос Паулюса
2 февраля состоялся новый допрос Паулюса, который вели я, Рокоссовский, Малинин и Телегин.
Паулюс, войдя в избу, снова вскинул правую руку вверх: фашистское приветствие, видимо, стало у него механическим. Я предложил ему сесть и закурить. На этот раз он смелее взял папиросу.
Паулюсу было объявлено, что сегодня после мощной артиллерийской подготовки наши войска окончательно разгромили. северную немецкую группировку под Сталинградом. На поле боя осталось много убитых и раненых, еще больше взято в плен. Паулюсу вновь напомнили, что он виновен в напрасных жертвах. Его левый глаз и щека стали нервно подергиваться, а дрожащая рука так постукивала по столу, что он вынужден, был опустить ее.
- Знали ли вы о готовящемся нами большом наступлении под Сталинградом? -спросил я его.
Паулюс ответил, что он не знал об этом. Он мог только предполагать, но в своих предположениях даже не мог предвидеть операции такого большого масштаба. Она оказалась для немецкого командования полной неожиданностью.
- Кто же виноват в том, что вы не знали о нашем наступлении?
- Разведка! Это она виновата в нашем незнании.
- Пленные летчики вашей разведывательной авиации показывали, что они видели сосредоточение наших войск, подходившие колонны, видели разгружавшиеся поезда, видели усиленное движение поездов к фронту. Они докладывали о всем виденном в соответствующие штабы и своим ближайшим начальникам. Разве эти сведения до вас не доходили?
Паулюс заявил, что он не располагал этими данными.
- Как вы, образованный и опытный военачальник, могли проводить такую рискованную операцию под Сталинградом с ненадежно обеспеченными флангами?
На этот вопрос Паулюс не смог дать вразумительного ответа. Он твердил, что выполнял волю и приказы верховного командования германской армии. Он, как солдат, был обязан их исполнять точно и беспрекословно. В заключение он добавил, что не может критиковать решения и действия своего верховного командования, пожал плечами и замолчал.
- На что же вы надеялись? Почему не проявили должной активности? Ведь вы могли бы попытаться прорвать фронт наших войск.
Паулюс ответил, что не мог сам решать этот вопрос. Верховное командование германской армии требовало от него упорно удерживать занятую территорию и ждать помощи извне.
Не получая развернутых ответов, мы решили допрос прекратить. По глазам Паулюса было видно - он был доволен тем, что допрос окончился так быстро.
Отпустив пленного гитлеровского фельдмаршала, мы остались одни. Неприятное впечатление произвел на всех нас этот растерянный человек, отвыкший мыслить самостоятельно.
Облик Паулюса стал еще яснее, когда я прочел очень выразительные показания взятого в плен капитана Бориса фон Нейдгардта. Он писал о последних днях штаба Паулюса:
"21.1. Штаб нашего корпуса находился в одной балке со штабом армии. Около 16 часов раздался звонок в нашей землянке. У телефона был подполковник Нидермейер. Он приказал мне немедленно явиться к генералу Шмидту, начальнику штаба 6 армии. Что меня вызвали вдруг в армию, мне не показалось странным, так как штаб армии, влетев с оперативной группой в окружение, не имел при себе переводчиков. Странным мне показалось только то, что мое прямое начальство не было об этом поставлено в известность. Я немедленно явился к генералу Шмидту, где нашел в сборе всю оперативную группу. Через несколько минут пришел Паулюс и сел рядом со мной.
Мне был задан вопрос, известны ли мне условия , капитуляции, предложенные нам красным командованием. Генералом Шмидтом было уже составлено обращение к маршалу Воронову с просьбой выслать парламентеров, и я должен был перевести это обращение на русский язык и быть наготове, чтобы по радио передать его русским.
Я доложил генералу Шмидту, что нам, как побежденным, не надлежит просить выслать парламентеров, а что, наоборот, нам нужно просить, чтобы наши парламентеры были бы приняты. Со мной согласились, и я начал составлять обращение:
"Генерал-полковнику артиллерии Воронову. Я согласен начать с Вами переговоры на основе Ваших условий от 9.1.43. Прошу Вас установить перемирие с... часа 23.1. Мои полномочные представители прибудут к Вам на 2 машинах под белым флагом в... часа 23.1.43 по дороге вдоль жел. дороги Гумрак - раз. Конная - Котлубань, Главнокомандующий 6 армии".
Сидящий со мною рядом Паулюс вдруг тихо говорит мне: "Может быть, это государственная измена, то, что мы сейчас делаем". Через несколько минут, когда мы случайно остались с Паулюсом одни за тем же столом, он меня спрашивает: "Что мне делать, если фюрер не даст своего согласия?"
Из этой фразы мне стало известно, что командование 6 армии запросило Гитлера о разрешении капитулировать...
Я из этого и дальнейшего заключил, что Паулюс морально и физически совершенно сломлен и если у него когда-то были качества, необходимые для военачальника, то теперь у него их нет.
Вся эта сценка в штабе армии произвела на меня самое тяжелое впечатление. Ясно было, что никто не видит возможности к дальнейшему сопротивлению. И еще мне стало ясно, что ни у кого из этих людей нет гражданского мужества сделать из этого состояния надлежащие выводы.
Единственно генерал Шмидт производил впечатление, что, хотя и все потеряно, у него есть путь, чтобы спасти только свою жизнь. Картина жалкая: чтобы спасти их маленькие подлые жизненки, должны еще умереть десятки тысяч людей.
Вернувшись к себе, я стал ждать вызова, чтобы вступить в связь с красным командованием. Прошла вся ночь с 22.1 на 23.1 и весь день - никакого вызова не последовало. Штаб армии уехал в Сталинград.
Из различных разговоров (немецких офицеров) я узнал, что фюрер не дал согласия на капитуляцию и что приказано драться до последнего вздоха и патрона.
24.1 пришла радиограмма, вызывающая меня в распоряжение Паулюса. По прибытии мне было объявлено, что я нахожусь в личном распоряжении генералов Паулюса и Шмидта.
Будучи вызван к генералу Паулюсу, где были генерал Шмидт и полковник Адам, я был принят так, как будто бы я был владетельным герцогом. Мне были предложены папиросы, кофе, французский коньяк и т. д.
Из дальнейших разговоров выяснилось, что ввиду приказа фюрера мы должны драться до последней возможности, но все же желательно оградить персону главнокомандующего и его ближайшую свиту от рукопашного боя, т. е. пока они еще будут стрелять, я должен вести переговоры об их безопасности. Явную невозможность таких действий, конечно, понимал генерал Шмидт. Он разъяснил, что когда момент настанет, то я должен действовать так, как целесообразно, и все предоставляется моему усмотрению. Иными словами, я должен взять на себя всю ответственность, дабы репутация больших осталась незапятнанной. Они хотели - "и капитал приобрести, и невинность соблюсти". Основная мысль была: "главнокомандующий не сдался, а взят в плен".
Генерал Паулюс и тогда и впоследствии все время говорил о том, что ему необходимо застрелиться. Я и его приближенные убеждали его, что он на это не имеет права, а должен разделить участь своих солдат.
Генерал Паулюс производил на меня все время, впечатление очень больного и совершенно сломленного человека. Это состояние Паулюса продолжалось до самой сдачи в плен 31.1. Я за это время видел его каждый день - впечатление было жалкое. Генерал Шмидт видел все ясно, ни в какие разговоры не вступал и держался своей линии - выскочить сухим из воды.
Наконец 31.1, когда нервное напряжение достигло своей высшей точки, генерал Шмидт вызвал меня и майора Доберкау, который командовал батальоном, занимавшим универмаг, где находился наш штаб. Шмидт предложил нам договориться о дальнейших действиях. На мое заявление, что я не могу действовать, пока стреляют, генерал Шмидт ответил, что может и должен настать момент, когда кто-то должен отдать приказ о прекращении огня. Опять та же история: "Вы маленькие люди, решайте сами!" Так мы и сделали.
В ночь на 31 января (день сдачи), примерно в 1.30, в подвальную комнату, где я спал, явился к офицеру старший лейтенант Маттик - посыльный связист - с радиограммой о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Со старшим лейтенантом Маттиком я пошел, чтобы поздравить фельдмаршала. Генерал Шмидт, прочитав радиограмму, сказал: "Дайте фельдмаршалу пока спать. Он может узнать о своем производстве и завтра утром".
Я и некоторые офицеры поняли это производство так, чтобы Паулюс живым в руки врага не попался. Паулюс и сам это так понял, ибо в 7 часов утра 31 января, когда переговоры о сдаче уже были закончены и когда я к нему зашел в комнату, чтобы поздравить его с производством, он меня спросил: "Не нужно ли мне застрелиться?" Он узнал о своем производстве уже во время завершения переговоров, так что Паулюс был поставлен генералом Шмидтом перед совершившимся, и своим производством и сдачей.
То, что генерал Шмидт ночью оставил у себя радиограмму о производстве Паулюса в фельдмаршалы, я расценил как продолжение линии сохранения хорошей мины на лице при сдаче в плен. Он, по-видимому, боялся, что Паулюс может принять самостоятельное решение".
Какими они были
Рано утром 4 февраля мы с Рокоссовским вылетели в Москву на самолете, который вел лично Александр Евгеньевич Голованов. Каждый углубился в свои думы. Снова и снова я обдумывал свой доклад в Ставке. Блокнот пополнялся все новыми предложениями о дальнейшем развитии нашей артиллерии.