Мария Александровна примкнула к очереди. Впереди нее стояли три девушки. Одна - пышноволосая, с красивым русским лицом, другая - тоненькая, бледная, настоящая петербургская курсистка, и третья - брюнетка с искрометными глазами, - все разные, но что-то очень хорошее, чистое объединяло их, и лица у всех трех радостные, воодушевленные.
   Распахнулась дверца в стене. Тюремщик из глубины лениво буркнул:
   - Подавайте, кто там!
   Женщины протягивали пакеты, бутылки с молоком, называли фамилии заключенных и молча расходились, одолеваемые тяжелыми думами.
   - Кому? - задал обычный вопрос чиновник пышноволосой девушке.
   - Кржижановскому Глебу Максимилиановичу.
   - Кем приходитесь?
   - Невеста я. - Девушка протянула узелок.
   - Старкову Василию Васильевичу, от невесты...
   - Ванееву Анатолию Алексеевичу, от невесты...
   Мария Александровна поняла теперь, почему и в этом горестном месте у девушек светятся счастьем глаза, и ей стало немножко грустно, что нет такой славкой девушки, которая бы сказала: "Ульянову Владимиру Ильичу, от невесты".
   - Следующий, - прервал мысли матери возглас чиновника.
   Мария Александровна подала бутылку с молоком и пакет с сухарями.
   - Ульянову Владимиру Ильичу, от матери, - сказала она и отошла от окна.
   В тени, у тюремной стены, заметила девичью фигурку в длинной черной юбке, в узком жакете с пышными рукавами. Из-под маленькой неказистой шляпки на мать глядели приветливые глаза.
   Мария Александровна сразу узнала ее - это Надежда Константиновна.
   Надя подошла, поздоровалась.
   - Мария Александровна, я получила от Владимира Ильича загадочное письмо. Он просит, чтобы я позаимствовала у вас волшебную лампу Аладдина. Это говорит вам что-нибудь?
   - Нет, - недоуменно пожала плечами Мария Александровна. - Что это ему пришло в голову?
   - Пожалуйста, вспомните все, что связано с этой сказкой, или с лампой, или с Аладдином. Судя по тону письма, это очень, очень важно для Владимира Ильича.
   Мария Александровна потерла ладонью лоб.
   - Волшебная лампа Аладдина... Лампа Аладдина... - шептала она. И вдруг улыбнулась: - Это настольная лампа, что стояла в кабинете Ильи Николаевича, ко мы давно ее продали... когда покидали Симбирск.
   - Но что с нею связано, почему она волшебная? - допытывалась Надежда Константиновна, взяв под руку Марию Александровну.
   Обе женщины медленно пошли вдоль тротуара.
   Надежда Константиновна продолжала настойчиво допрашивать:
   - Очевидно, с этой лампой связаны какие-то события. Вспомните, пожалуйста, вспомните.
   И Мария Александровна вспомнила.
   В далеком прошлом, когда еще был жив Илья Николаевич, зимними вечерами мать затевала с детьми игры в шарады, загадки.
   Однажды Мария Александровна положила на стол листок бумаги и предложила детям прочитать на нем известное четверостишие Пушкина.
   Дети по очереди вертели в руках чистый листок, просматривали его на свет, приставляли к зеркалу, но на бумаге не было никаких следов.
   Володя унес листок в другую комнату и, вернувшись, сказал:
   - Я прочитал в темноте, здесь написано! "Зима! крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь..."
   - Не хитри, - погрозила пальцем мать.
   - "Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты..." - стала декламировать Аня.
   Саша сидел и, запустив пальцы в кудри, пытался разгадать мамину хитрую загадку.
   - Ну что, сдаетесь? - спросила она весело.
   - Сдаемся! - хором закричали дети.
   - На этом листке написано четверостишие из "Руслана и Людмилы", торжественно объявила мать.
   - Но это надо еще доказать! - возразил Володя.
   - Изволь, - согласилась Мария Александровна. - Для этого мне нужна волшебная лампа Аладдина. Принесите ее из папиного кабинета.
   Саша принес лампу под зеленым абажуром и поставил ее на ломберный стол. Аня спустила лампу-молнию, погасила ее. Глаза матери лукаво щурились. Она подняла двумя пальцами листок, поводила его над лампой и, сделав таинственное лицо, прошептала:
   - Появитесь, волшебные строки!
   Дети, затаив дыхание, следили за руками матери.
   - Раз, два, три... - Мария Александровна медленно опустила листок на стол, провела по нему ладонью, дунула и перевернула.
   Дети ахнули.
   На чуть опаленном листке ярко проступали коричневые строчки:
   У лукоморья дуб зеленый;
   Златая цепь на дубе том:
   И днем и ночью кот ученый
   Все ходит по цепи кругом...
   - Химические чернила! - восхищенно воскликнул Саша. - Но чем ты писала?
   После долгих уговоров мама наконец согласилась открыть секрет.
   - ...Таинственными чернилами было простое молоко. Дети весь вечер играли в почту-загадку и перепалили над лампой изрядное количество бумаги, хорошо развлеклись, - заключила свой рассказ Мария Александровна.
   Надежда Константиновна неожиданно пылко обняла Марию Александровну и покрыла ее лицо поцелуями.
   - Спасибо, спасибо! Я теперь все понимаю. Спасибо за чудесный подарок!
   - Но я ничего не понимаю, - пожала плечами Мария Александровна.
   - Это нужно ему для работы. В следующий раз я принесу ему сырое молоко.
   Мария Александровна встревожилась:
   - Но ему нельзя пить сырое молоко, у него больной желудок.
   - Я знаю, - улыбнулась Надежда Константиновна. - Он его пить не будет. Это нужно для работы.
   - Уж очень много Володя работает, - посетовала Мария Александровна, целые дни сидит в камере за книгами. Я боюсь, он подорвет свое здоровье...
   - Владимир Ильич каждое утро и вечер занимается гимнастикой, делает по сто земных поклонов, вышагивает по камере тысячу шагов. Письма пишет веселые, бодрые... товарищам по работе пишет, - поспешила добавить Надя.
   Мать вздохнула:
   - Чем все это кончится? Я подавала прошение в департамент полиции, просила отпустить его мне на поруки под денежный залог. Сослалась на его плохое здоровье, даже схитрила, - улыбнулась Мария Александровна, написала, что от рождения рос хилым и слабым ребенком.
   Девушка звонко рассмеялась. Хилость и слабость так не вязались с образом живого, неутомимого Владимира Ильича!
   - Была я на личном приеме в департаменте полиции, - продолжала Мария Александровна, - мне ответили, что "ввиду упорного запирательства Ульянова" в моей просьбе отказано. Дали понять, что, если он признается, зачем ездил за границу, сообщит фамилии членов "Союза борьбы", тогда к моему прошению отнесутся более благосклонно. Я заверила, что за границу он ездил лечиться по совету врачей и моему настоянию. Не поверили. Что будет? Что будет?
   - Уверяю вас, ничего страшного. - Девушка понимала тревогу матери, уже потерявшей одного сына. - Им и в голову не приходит, - кивнула она на тюрьму, - что книги Владимира Ильича для них опаснее бомб, что он организует поход не только против царя, но и против всего старого мира. Я уверена, что ему дадут несколько лет ссылки.
   - Несколько лет ссылки! - повторила Мария Александровна. - Легко сказать! Загонят в глухую сибирскую деревню, обрекут на полное одиночество.
   - О, у него на случай ссылки грандиозные планы. Он там скучать не будет. Большую работу задумал - написать книгу о развитии капитализма в России. Владимир Ильич не знает, что такое скука, уныние. А как он умеет мечтать! - с жаром воскликнула Надя.
   Мать жадно слушала. Она готова была слушать о своем сыне без конца. И Наде очень нужно было, просто необходимо, поделиться своими мыслями с родным Владимиру Ильичу человеком.
   Они остановились на углу улицы.
   - Мы часто ходили с ним по ночному Петербургу, мечтали вслух. Дома я всегда заставала его за письменным столом. "Вот посмотрите, - говорил он и показывал таблицу, всю испещренную цифрами, показывал, как художник свое произведение. - Вот она какая, Россия-то! Обратите внимание, как бурно развивается промышленность, как растет пролетариат". И я уже не видела цифр, а видела этого нового хозяина мира - класс, призванный совершить великое дело. Только один Владимир Ильич умеет так много видеть за скучными цифрами, заставить мечтать так, что дух захватывает.
   Мать с нежностью смотрела на девушку, на ее чистый профиль, на потемневшие и ставшие совсем синими глаза.
   - Я видела, как этот класс-гигант встает, разрывает цепи, крушит гнилое, старое, утверждает на земле высокие идеалы. И тогда мы, взявшись за руки, шли с ним по набережной Невы и говорили о будущем. Нам никогда не хватало времени, чтобы обо всем переговорить... Но что я, право, заболталась, - спохватилась Надя и, зардевшись, взглянула на Марию Александровну, встретила ее добрую, ясную улыбку и заторопилась: - Сейчас их поведут гулять. Давайте встанем вот здесь. Я несколько дней стояла чуть правее, и Владимир Ильич не видел меня. Такая досада!
   Надя точно примерилась, где ей встать.
   - Посмотрите, окно на третьем этаже, оно выходит из коридора. Когда их поведут на прогулку, он увидит этот кусок улицы. Встаньте рядом со мной.
   Надя поправила бантик на блузке, быстро пробежалась тонкими пальцами по волосам и, подняв голову и чуть прикрыв глаза пушистыми ресницами, словно боясь расплескать радость, всматривалась в зарешеченное окно.
   - Наверно, в этот момент их ведут, - прошептала она, взяла под руку Марию Александровну и замерла.
   Мария Александровна едва заметно кивнула - украдкой здоровалась с сыном.
   - Ну, а теперь можно идти, - словно очнулась Надя и, вконец смущенная, пожала плечами. - И зачем понадобилось Владимиру Ильичу, чтобы я каждый день приходила на этот угол? Право, не понимаю!
   "А я, кажется, понимаю, кажется, понимаю". - Сердце матери наполнилось радостью. Она уверенно оперлась на руку Нади.
   Был субботний день, когда заключенным передавались книги и получались от них прочитанные.
   Теперь у тюремного окошка встречались две матери: Мария Александровна и Елизавета Васильевна Крупская.
   Надежда Константиновна в августе 1896 года тоже была арестована по делу "Союза борьбы за освобождение рабочего класса". Елизавета Васильевна очень беспокоилась за единственную дочь, с которой никогда не расставалась.
   - Чем все это кончится? Какой приговор ждет Надю? - тревожилась она...
   Мария Александровна успокаивала, утверждая, что обоим дадут по нескольку лет ссылки, и что в ссылке можно отлично работать, и что такие люди, как Володя и Надя, унывать не умеют. Обе матери решили ехать в ссылку вместе со своими детьми. Мария Александровна делилась с Елизаветой Васильевной своим богатым опытом - и как обмануть бдительность тюремщиков и передать зашифрованную записку, и как обнаружить в книге условные знаки и тайнопись, - советовала, чтобы Елизавета Васильевна передала дочери "Гимнастику Мюллера", и что для сохранения здоровья необходимо делать тысячу шагов по камере и по сто низких поклонов. Елизавета Васильевна внимательно прислушивалась к ее советам...
   Заскрежетали ржавые петли, открылось окошко.
   Мария Александровна передала книги для Владимира Ильича и получила от него прочитанную. Обе матери отошли в сторону, чтобы незаметно для тюремщика просмотреть книгу.
   - Есть условный знак, означающий "весьма важно", - сказала Мария Александровна, листая страницы, - и второй знак, что книгу надо передать Наде.
   - Как хорошо, что мы с вами здесь встречаемся и можем немедленно выполнять поручения наших детей! - Елизавета Васильевна подошла к окошку, протянула книгу и с замиранием сердца следила, как тюремщик перелистывал страницу за страницей.
   Затем он небрежно кинул книгу на стол, и у матери отлегло от сердца.
   Обе матери постояли, посмотрели на тюремные стены, словно видели сквозь них своих детей, и пошли на набережную Невы. Можно было вдоволь наговориться, не таясь высказать тревоги и предположения. Мария Александровна и Елизавета Васильевна хорошо понимали друг друга и за эти дни стали большими друзьями.
   Надежда Константиновна поминутно смотрела на часы и с нетерпением ждала, когда в камеру принесут чай. Сидела, перелистывала книгу и очень волновалась. "Какое-то важное сообщение. Неужели еще кто-то арестован? Или, может быть, Владимиру Ильичу объявили приговор?" - думала она и поглядывала на дверь.
   Загремел засов, вошла надзирательница. Надежда Константиновна подставила жестяную кружку и с радостью почувствовала, как нагревается ручка: из чайника лился крутой кипяток.
   Едва надзирательница закрыла за собой дверь, Надежда Константиновна схватила книгу... Сообщение на странице двадцать пятой... Вот она, эта страница. Надо спешить, пока не остыла вода. Осторожно вырвала из книги лист, оторвала от него сверху поперечную полоску, опустила в кипяток. Вынула - пусто. Оторвала еще одну полоску. Долго держала в кипятке и - вот досада! - порвала так, что на полоске проявились только верхние кончики букв. Опустила в кружку третью полоску, а чай уж остывает, молочные чернила плохо завариваются. Вдруг не проявятся? Нет, вылезли нижние кончики букв.
   На этих двух полосках - всего одна строчка. Значит, сообщение еще впереди. Рвет полоски, опускает в кружку, вынимает, подносит ко рту, стараясь горячим дыханием проявить тайнопись. Больше ничего нет. Важное сообщение - в одной строчке.
   "Что же это может означать?" - с нарастающей тревогой думает Надежда Константиновна, соединяет обе полоски, восстанавливает разорванную строчку. Вглядывается близорукими глазами в бледные буквы...
   - Неужели правда? - шепчет она почти испуганно.
   Четким, крупным почерком тщательно и твердо выведено: "Я Вас люблю!"
   - "Я вас люблю", - повторяет она. Еще и еще раз читает, беззвучно смеется. Долго сидит, подняв голову, приложив ладони к пылающим щекам.
   Под потолком, из глубокого проема окна, виднеется нестерпимо яркий кусочек неба, и, когда смотришь на него, не замечаешь ни шершавых грязных стен камеры, ни ржавой решетки, забываешь, что сидишь в тюрьме.
   В ССЫЛКУ
   Февральская метелица гудела и посвистывала по питерским улицам, наметала косые синие сугробы на панелях, обдавала снежной пылью, перехватывала дыхание.
   Мария Александровна прохаживалась вдоль тюремной стены и не отрывала глаз от зеленого квадрата дверцы. Каждый раз, когда скрежетал ключ в замке и громыхал засов, она подавалась вперед, вытягивала голову - вся в нетерпении, в ожидании.
   Дверца распахивалась, над высоким железным порогом сначала появлялась нога в сапоге, а за ней вываливалась фигура жандарма в голубоватой шинели. Мария Александровна снова втягивала голову в плечи и опять шагала. Порой она останавливалась, с тревогой поглядывала на свои руки в вязаных нитяных перчатках и, разведя их в стороны, смотрела под ноги, словно что-то обронила. Нет, ничего не обронила, но пальцы не ощущали привычной тяжести узелка с передачей. Сегодня она пришла к тюрьме с пустыми руками, без связки книг, без бутылок с молоком, даже не взяла с собой ридикюля, чтобы вот этими свободными от ноши руками обнять сына.
   Сегодня его должны выпустить из тюрьмы на свободу. Мария Александровна грустно улыбнулась. На свободу... чтобы отправить в ссылку. Сколько он пробудет дома? Нет, не дома, а в кругу семьи. Никакого дома нет, дом был, а сейчас случайные меблирашки, хозяйские неуютные квартиры. Но разве в этом счастье? Дом там, где семья. А всем вместе, кажется, быть не суждено. Она, мать, поедет вместе с Владимиром в Сибирь, он не будет в ссылке один. Разрешение на ее поездку уже получено, но Володя об этом еще ничего не знает.
   Лучики-морщинки разбежались от уголков засветившихся глаз матери. Он, конечно, будет возражать и все равно обрадуется...
   Уже много раз с визгом распахивалась дверца в тюремной стене, а его все нет. Метелица запушила белым мехом ротонду, превратила козий воротник в горностай.
   Более четырнадцати месяцев ходила Мария Александровна к этим воротам, протягивала в окошко узелок с передачей, четырнадцать месяцев не было и часу покоя. Чем кончится дело? Засудят на каторгу? А может быть... Как бы ни заверяли ее дети и друзья, что дело кончится ссылкой, а вот десять лет пульсирует в сердце рана. Десять лет назад она ехала с передачей к старшему сыну и еще не знала, что Саше уже не нужно молоко, что его повесили в ту ночь... И сейчас, пока не прижмет к себе Владимира, не услышит, как бьется его сердце, ничему не поверит, не успокоится.
   Почему его так долго нет? А впрочем, часы не назначены, просто объявили, что выпустят из тюрьмы 14 февраля.
   Прюнелевые ботинки вытаптывают елочкой тропинку вдоль тюремной стены, и, как бы ни заметала следы метелица, тропинка становится все глубже, все явственнее.
   "Как это я раньше не догадалась, что мне тоже нужны валенки, в прюнелевых башмаках в сибирской деревне не обойдешься. Все ли я подготовила для сына?" - перебирает в памяти мать. Валенки есть, и теплое белье припасла, и отцовская шуба будет хорошей защитой от сибирских морозов. Не одну сотню верст исколесил в этой шубе по Симбирской губернии Илья Николаевич и не думал, не гадал, что она пригодится среднему сыну в ссылке; и никогда отцу не приходила в голову мысль, что так страшно оборвется жизнь его старшего сына Александра...
   Снова заскрежетал засов, и в темном проеме вдруг неожиданно появился он, Володя, появился весь сразу, перемахнул через порог, широко распахнул руки и озорно засмеялся. Мать подалась вперед, а ноги словно пристыли, не двигаются, рванулась раз, другой, схватила за руку сына и потащила его прочь от тюремных ворот, от этих стен...
   - Скорее, скорее домой, - торопила Мария Александровна. - Аня ждет.
   Владимир Ильич обнял мать, стряхивает с ее плеч снег, и мать слышит стук сердца, его сердца.
   - Нам надо взять извозчика, - разомкнул наконец руки Владимир Ильич.
   - Нет, нет, пойдем пешком, Сергиевская всего в полутора кварталах отсюда.
   - Но мне нужен по крайней мере ломовой извозчик, - смеется Владимир Ильич. - Столько книг накопилось в камере.
   Надзиратель, согнувшись под тяжестью перевязанных шпагатом тюков, протискивался через дверцу. Владимир Ильич окликнул проезжавшего мимо легкового извозчика, пересчитал тюки, уложил их в санки и протянул надзирателю монету.
   - Премного благодарен, ваше высокоблагородие, - низко кланялся надзиратель. - Премного благодарен.
   Владимир Ильич взял под руку мать:
   - Вот видишь, только перешагнул порог тюрьмы и сразу стал высокоблагородием.
   - И этот титул стоит пятиалтынный, - улыбнулась Мария Александровна.
   Они шагали следом за извозчиком, санки доверху были нагружены книгами.
   - Я хорошо поработал, - с удовольствием потер руки Владимир Ильич. Когда в камере делали обыск, у жандармов не хватало терпения перебирать все книги.
   Извозчик повернул со Шпалерной на Литейный проспект, прямая широкая стрелка которого терялась в затуманенной вьюжной дали.
   - Какой простор! - воскликнул Владимир Ильич. - Мне кажется, что Литейный стал за это время в десять раз шире и длиннее. И как оглушительно шумно, и какая веселая метелица!
   - Все было бы отлично, если бы впереди не было Сибири! - заметила с грустью мать.
   - Впереди жизнь, свобода, впереди уйма дел, мамочка, и так много прекрасного впереди! - горячо откликнулся Владимир Ильич.
   Извозчик въехал во двор дома на Сергиевской улице. Владимир Ильич отметил: двор проходной и из него выход на три улицы. Отлично. Все учтено, квартира выбрана по всем правилам конспирации.
   Анна Ильинична, закутавшись в пуховой платок, сбежала с крыльца. Перетащили тюки. Владимир Ильич старательно отряхнул с них снег, сложил их в углу комнаты.
   - А теперь - здравствуйте! - сказал он весело.
   И вот уже гремит на кухне рукомойник. Владимир Ильич кидает пригоршни воды в лицо, мать стоит рядом с полотенцем, сестра держит свежую рубашку, а потом все трое ходят друг за другом по комнатам.
   - Прелестно, замечательно! - говорит Владимир Ильич.
   - Тебе нравится наша квартира? - удивляется Анна Ильинична.
   - Мне нравятся окна без решеток, мне нравятся эти чудо-двери, которые распахиваются, едва к ним притронешься, двери без железных засовов и глазков. Глазки в дверях - это мерзость. Мне все нравится, что распахивается в жизнь, в мир - большой, просторный, незарешеченный.
   Наконец мать уговорила сесть за стол.
   - Все чудо, великолепное чудо! - восхищался Владимир Ильич. - Рядом мамочка, Анюта, вот бы сюда Маняшу, Митю и Марка. И можно говорить простым человеческим языком, не опасаясь надзирателей. Вилка, нож - это чудо цивилизации, белая фарфоровая чашка - тоже чудо.
   Разговор вперебой, обо всем, и все трое обходят главный вопрос: когда отправляться в ссылку.
   - Четыреста тридцать три дня ты просидел в одиночке, - говорит мать.
   - Ты считаешь, много? По-моему, маловато, - отвечает Владимир Ильич почти всерьез. - Не успел закончить работу над книгой о рынках. Сначала ужасно раздражал глазок, а потом я приноровился не смотреть на него, а только слышать, как надзиратель отодвигает задвижку, и он, наверно, страшно удивлялся, что я все время жую, а я жевал хлебные чернильницы... Кстати, Анюта, вам хорошо удалось разобрать объяснение программы партии?
   - Отдельные страницы слабо проявились, надо, чтобы ты проверил.
   - Это у меня молоко скисло. Ужасно досадовал.
   - Как ты вырос, Володя! - с невольным уважением сказала Анна Ильинична.
   - Это просто у меня лысина увеличилась, - отшутился Владимир Ильич.
   - Нет, я о программе и объяснении к ней. Замечательный документ!
   Переписывая с Надей проявленные горячим утюгом строчки объяснения программы партии, Анна Ильинична по-иному увидела брата. Это был уже не тот юноша в Кокушкине, который со страстью накинулся на марксистскую литературу, и не тот, который, работая в Самаре, в нелегальных кружках, разбирался сам и помогал другим разобраться в русском народничестве и овладеть марксизмом. Перед ней предстал убежденный марксист, руководитель, видевший далеко вперед.
   - Я представляю, как полиция с ног сбилась: руководство "Союза борьбы" арестовано, а листовки от его имени издаются, рабочие обучаются, как вести борьбу, организовывать стачки.
   - Вот-вот, это и нужно было показать - что организация существует, действует. И знаешь, Анюта, кого мы должны благодарить за все это? Мамочку!
   Мария Александровна не на шутку рассердилась:
   - Ну что ты говоришь, Володя, при чем тут я?
   - А молоко?
   - Да, но молоко тебе носили и Анюта, и Маня, и Надежда Константиновна.
   - Мамочка, а ты не помнишь, что секрету молочных чернил обучила нас ты?
   - Но это была простая детская игра, - пожала плечами мать.
   - Весьма полезная игра, - серьезно сказал сын.
   ...Когда Владимира Ильича втолкнули в одиночную камеру и за ним загремел засов, мысль стала напряженно работать над тем, как наладить связь с волей, чтобы рабочие знали, что "Союз борьбы" живет и действует. Надо было заполнить время напряженной работой, сделать все, что было задумано на воле: разработать программу революционной социал-демократической партии, написать давно задуманную книгу о развитии капитализма в России, чтобы завершить идейный разгром народничества. Надо, наконец, переписываться с товарищами, оставшимися на воле. Но как это сделать? Эзоповским языком листовку не напишешь. Надежные шифры разработать не успели. Владимир Ильич шагал по камере и мучительно думал. Думал о товарищах, думал о родных и, как бы разматывая клубок жизни, незаметно переселился в детство и вдруг вспомнил "волшебную лампу Аладдина" на ломберном столе, и мамины руки над зеленым абажуром, и коричневые строки: "У лукоморья дуб зеленый..." Его охватило счастливое волнение. Молоко! Да, это было настоящее открытие. Написал домашним, чтобы принесли сырое молоко и мягкий черный хлеб. И мама, та самая мама, которая научила этому волшебному письму, вдруг запротивилась: "Сырое молоко и черный хлеб. Ни за что. Опять обострится гастрит". Списался с Надеждой Константиновной, чтобы она взяла у его матери "волшебную лампу Аладдина". И Надежда Константиновна, умевшая, как никто, понимать Владимира Ильича, попросила Марию Александровну вспомнить все, что связано с "лампой Аладдина". Мать вспомнила. Теперь секретом расшифровки тайнописи овладели товарищи на воле. Завязалась переписка и внутри тюрьмы. Больше ста писем написал Владимир Ильич тайнописью; два печатных листа программы социал-демократической партии и объяснительной записки к ней. Основные положения и выводы новой книги были написаны молоком, и первомайская листовка, и брошюра о стачках.
   Когда Надежда Константиновна была арестована и тоже очутилась в камере на Шпалерной, Владимир Ильич написал ей тайнописью самое сокровенное. И все это молоком. И всему этому научила мама.
   - Да здравствует молоко! - поднял Владимир Ильич стакан и залпом осушил его.
   Мать наконец решилась спросить о главном:
   - А когда тебе ехать в ссылку, Володя?
   Владимир Ильич вздохнул:
   - Сегодня вечером.
   - Но это невозможно! - воскликнули Мария Александровна и Анна Ильинична.
   - Да, я тоже считаю, что это невозможно. Мне позарез надо встретиться с товарищами, разработать план действий, выяснить, как жили и работали без нас молодые, что-то похоже, что они решили идти по легкой дорожке, хотят свернуть движение на экономическую борьбу. Надо вырвать разрешение пробыть в Питере три дня, за три дня я все успею.
   - Ну что же, - сказала мать, - для этого не нужно волшебной лампы Аладдина. Я напишу прошение и сейчас же поеду в департамент полиции. Уверена, что мне не откажут. Аня, достань визитное платье. Володя, дай чернила, только не молочные.