- Ильич! Ленин! Владимир Ильич!
   Разом сдвинулись с места стулья, большевики окружили Владимира Ильича. Крепкие рукопожатия, улыбки, радостные возгласы и жадные внимательные взгляды, какими обычно встречают доброго, близкого друга.
   Владимир Ильич поздоровался с товарищами, подошел к столу и раскрыл папку.
   - Я надеюсь, мы проведем досуг с пользой, - заметил он и поискал глазами мать. Улыбнулся ей, дружески кивнул сестре.
   Петропавловская крепость слабой тенью мерцала на стене. Юноша спохватился, выключил фонарь, и тень крепости исчезла.
   Председатель для порядка постучал карандашом по столу. Коричневые ногти на руках выдавали профессию кожевника.
   - Слово для реферата о положении дел в партии имеет Владимир Ильич Ульянов-Ленин, - объявил он.
   И Владимир Ильич сразу приступил к докладу.
   О тяжелом кризисе рабочего движения и социал-демократической партии говорил он. Многие организации разбиты, интеллигенция бежит из партии, уныние и апатия проникли в среду пролетариата.
   Мария Александровна не ощутила пессимистических ноток в голосе Владимира Ильича. Ее внимание привлекло слово "кризис". Обычно этим словом врачи характеризуют перелом в болезни.
   - Кризис продолжается, но конец его близок. - Владимир Ильич вышел из-за стола. Он говорил в полный голос, подчеркивал каждую мысль жестом руки.
   Все, подавшись вперед, словно стараясь быть ближе к оратору, внимательно слушали. Нет, не просто слушали - вместе с ним думали, определяли свое место в нелегком партийном деле.
   Сидевший неподалеку от Марии Александровны юноша в начале доклада готовился что-то записывать в блокнот, но так и застыл с карандашом в руке.
   Мария Александровна поняла, что записать краткое содержание реферата было трудно. В каждой фразе - большая мысль. Точный и строгий анализ положения и горячая вера в силы рабочего класса, в его революционную партию - вот ощущение от всех высказанных мыслей.
   Голос Владимира Ильича становился громче, пламенел.
   "Как громко говорит он, вредно ему так волноваться", - подумала Мария Александровна, глядя, как на виске сына бьется набухшая синяя жилка.
   - Только упорная революционная борьба пролетариата, только совместная борьба миллионов могут подорвать и уничтожить царскую власть.
   В ушах матери прозвучали слова Саши на суде: "Я убежден в необходимости террора..." И она вспомнила его горячие слова о том, что в русском народе всегда найдется десяток людей, преданных своим идеалам, сочувствующих несчастью своей родины настолько, что для них не является жертвой умереть за свое дело. А вот другой ее сын убежден и убеждает, что это дело рук миллионов. "Только совместная борьба миллионов", - повторила про себя мать.
   Как много изменилось за четверть века. Саша тоже шел к великой цели, но шел еще ощупью, многое тогда ему было не видно. Володя идет широким шагом, уверенно, словно в руках у него яркий фонарь, который далеко светит.
   Мария Ильинична уже давно поглядывала на мать; она догадывалась, какие мысли ее тревожили.
   Владимир Ильич кончил доклад, закрыл папку, так ни разу и не заглянув в нее.
   Все поднялись и вполголоса запели. И Мария Александровна по-новому вдумалась в слова песни:
   Никто не даст нам избавленья,
   Ни бог, ни царь и не герой...
   Владимир Ильич подошел к матери:
   - Ты не устала? Я понятно говорил?
   Мария Александровна молча кивнула головой, не в силах ответить.
   "ЛУННАЯ" СОНАТА
   Над Вологдой опустилась темная августовская ночь. Один за другим гаснут огни в окнах. Настороженную тишину изредка нарушает хриплый лай дворняжек...
   Дробно застучала колотушка. Это ночной сторож вышел на улицу. Идет и заглядывает в редкие освещенные окна. Вот сидит за работой кружевница Груша. Пальцы ловко перебирают бахрому звонких кленовых коклюшек, перекалывают на валике булавки с разноцветными головками, и на темном сукне вырисовывается кружево, похожее на изморозь. Быстро работают неутомимые руки, нога покачивает люльку с ребенком.
   - Эхма! - вздыхает сторож. - Солдатская жена теперь Груша, кормилица семьи. А кому нужно ее кружево?
   Идет дальше. Постукивает гайка, привязанная на веревочке, о доску. Раз-два! Раз-два!
   А здесь и стучать не надо. В этом доме провожают новобранцев. Сторож прильнул к окну. На скамейках чинно сидят парни. Возле каждого две женщины: с одной стороны девушка, с другой - мать. Пиликает гармоника, заунывно поют прощальную девушки, голосят, припав к плечу сыновей, матери.
   Идет сторож. Неумолчно и грозно стучит его колотушка, словно хочет разогнать всех воров на земле.
   Подошел к бревенчатому дому, укрытому липами и зарослями бузины, зажал гайку в кулак, заглушил колотушку. Окна в доме плотно завешаны белыми занавесками, и весь дом по вечерам звенит музыкой. Музыка диковинная, а до самого сердца добирается, и хочется забросить свою колотушку в заросли бузины и стоять у окна всю ночь и слушать, слушать...
   Мария Александровна сидит у старенького пианино. Взяли это пианино напрокат у местного купца. Стояло оно в купеческой гостиной, "к стене примкнуто", немое, беззвучное, служило вместо полки для всяких безделиц, на крышке его красовался тульский самовар.
   ...Спокойная, ласковая музыка, словно кто-то в тихий вечер поет у немолкнущего ручья, и чудится - ветер осторожно перебирает шероховатые, прямые, как струны, стволы высоких сосен.
   Анна Ильинична прислушалась.
   - Лунная соната... Мамочка играет для нас, чтобы нам спокойнее работалось, чтобы показать, что она занята и не требует нашего внимания.
   Мария Ильинична оторвалась от шифровальной таблицы и вздохнула:
   - Всегда для нас, всю жизнь для нас. И ничего для себя. Мне так больно сознавать, что мы не смогли ей обеспечить даже спокойную старость. Чего ей стоило пережить последний арест Володи! В восемьдесят лет ехать за мной сюда, в Вологду, в добровольную ссылку. Чем и когда мы отплатим за ее подвиг?
   - Я всегда думаю, что мамочке пришлось в жизни труднее, чем нам, говорит Анна Ильинична. - Сколько одних дорог в тюрьмы она протоптала. Я как-то подсчитала - она пережила девятнадцать наших арестов. Недаром Володя говорит, что в тюрьме сидеть легче, чем стоять возле тюрьмы. Но будем надеяться, что это было последнее испытание для нее. Скоро кончится твоя ссылка... А Россия уже бурлит...
   Большая народная беда разразилась над миром. Идет война. Каждый день, каждый час, каждую минуту кто-то гибнет на этой войне, становятся вдовами жены, сиротеют дети.
   В стремительной опасности находился в первые дни войны Владимир Ильич. Война застала его на территории Австро-Венгрии, в деревне Поронино. По ложному доносу он был арестован австрийской полицией как агент царской России. В условиях военного времени ему угрожала смертная казнь.
   Сестры решили не говорить об этом матери и крепились изо всех сил, не показывали виду.
   Мария Александровна узнала сама из газет...
   А вскоре царская Россия предприняла наступление против австро-венгерской армии, и Владимиру Ильичу грозила опасность стать пленником царской армии. Это означало верную гибель...
   Но мать выдержала испытание этих двенадцати страшных дней.
   Теперь Владимир Ильич в Швейцарии, в безопасности. А сердце матери щемит и болит за всех сыновей, что отправляются каждый день на эту бойню. Против войны восстали все ее дети: и Володя, и Аня, и Митя, и Маняша. Если бы ей было не восемьдесят лет, она, мать, тоже сумела бы сказать свое гневное слово против войны. Но иссякают силы. Годы дают себя знать.
   Мать вкладывает свои думы в музыку. Чем она еще может поддержать своих дочерей?
   А в соседней комнате Анна Ильинична и Мария Ильинична заняты важным делом. Они сидят и свертывают серые листки в маленькие тугие комочки, засовывают их в спичечные коробки. Эти большевистские листовки расскажут рабочим, крестьянам, солдатам и их женам, во имя чьих интересов ведется эта грабительская война. Газета "Правда" разгромлена царской полицией. Но партия ни на один день, ни на один час не теряет связи с народом. Растет горка коробок на столе. В них слова жгучей правды.
   - Это для железнодорожных мастерских, - говорит Мария Ильинична и отодвигает груду коробок в сторону. - Теперь ты готовь для чугунолитейного завода, а я разберу и расшифрую почту, напишу письмо Володе.
   Как хорошо спорится работа под музыку, какую силу и бодрость она вселяет!
   ...Звучит вступление к "Патетической" сонате Бетховена. Гневный голос человека, уверенного в своей правоте, уверенного в своей силе, пламенеет, крепнет. Мудрый голос оратора захватывает слушателей, зажигает их сердца.
   В мелодию врывается стук, требовательный, грубый... Как хорошо знает мать этот стук в ночи! Он никогда не предвещал ничего хорошего. Свои, товарищи, стучат тихо, стучат условно в окно.
   Встревоженное лицо Марии Ильиничны выглянуло из комнаты. Мать шепчет:
   - Уничтожайте что можно, я их задержу.
   На полуслове обрывается голос оратора в сонате, тонет в гуле гневных голосов, рушится как лавина, бушует как пламя большого пожара.
   Мария Александровна откинула крышку пианино... Гул гнева растет и ширится. Синие жилки вздулись на руках. Пот мелким бисером покрыл лоб. Руки матери заряжают великой энергией каждую струну. Никогда еще это старое пианино с прожженной самоварными углями крышкой не пело так сильно.
   Дом содрогается от грубого стука сапог в дверь.
   Пот заливает лицо матери.
   Гудит от никогда не переживаемого торжества маленькое пианино, чутко отзывается каждая струна на пальцы матери, звучит ее гневом, протестом ее сердца.
   Входная дощатая дверь сорвана с петель. Теперь уже стучат в комнату.
   А пианино поет торжественно, мощно; кажется, в доме поют все вещи и стены. Но вот руки, обессиленные, никнут. Мать вытирает платком лицо, идет открывать дверь.
   - Кто там? - спрашивает спокойно, словно только что поднялась с постели.
   - Открывайте! Ишь, разыгралась! Скорей! Не то высадим и эту дверь.
   Мария Александровна откидывает крючок.
   Пристав и пятеро полицейских врываются в комнату, словно в осажденную крепость.
   - Почему не отпирали?
   - Увлеклась игрой, не слышала вашего стука.
   - Нам Марию Ульянову, - потрясает пристав бумагой.
   Только на секунду задумалась мать.
   - Я Мария Ульянова, - отвечает она, и в голосе слышится еле скрываемая радость.
   Пристав озадаченно смотрит на маленькую старушку с белой головой.
   - Паспорт!
   - Сию минуту. Сию минуту. - Мария Александровна выдвигает один за другим ящики комода, достает ридикюль, роется в нем.
   - Ну, чего там шаришь? Подавай паспорт! - торопит пристав.
   - Я прошу с вдовой действительного статского советника обращаться на "вы", - строго предупреждает Мария Александровна.
   Пристав поднес паспорт к лампе, внимательно его просматривает.
   - Гм... да... Мария Ульянова... Восемидесятый год... Вдова действительного статского советника. Это ваша комната?
   - Да, я живу в этой комнате.
   - А куда ведет вторая дверь?
   - Там живут посторонние, - отвечает спокойно Мария Александровна.
   - Вы ссыльная Мария Ульянова? - уточняет озадаченный пристав.
   - Да, я Мария Ульянова, нахожусь здесь в добровольной ссылке.
   - Как бы не так - "добровольной"! - язвит пристав. - По приговору суда за революционную деятельность сослана в Вологду на три года... В "добровольной"... Вот что, госпожа Ульянова, нам с вами возиться некогда. Скажите прямо, где нелегальщину прячете? Нам все известно. И какие газеты получаете, и что с самим Лениным в переписке состоите, и что здесь, в Вологде, крамолу сеете и являетесь руководителем социал-демократической организации. Как видите, запирательство излишне. Подавайте бумаги.
   Мария Александровна идет к этажерке, набирает пачку газет, подает их приставу.
   Пристав перебирает "Речь", "Русское слово" и в раздражении смахивает газеты на пол.
   - Я не шутки пришел сюда шутить! Эти газеты высочайше дозволены. Давайте нелегальные.
   - Вот все газеты, что я получаю.
   Пристав расшвыривает сапогами газеты.
   - Это все дребедень. На черта они мне! Давайте большевистские.
   - Я таких газет не выписываю.
   - Тогда одевайтесь, пойдемте с нами.
   Мария Александровна подходит к вешалке. Надевает шляпку и долго прилаживает ее, раздумывает, удалось ли дочерям уничтожить самые важные бумаги.
   - Живей, живей! Грехи бы в церкви замаливала, а она фортепианы... крамолу сеет...
   - Милостивый государь, - гневно говорит Мария Александровна, - вы забываетесь! Я буду жаловаться на ваше поведение генерал-губернатору, начальнику жандармского управления. Вы действуете незаконно. - Мария Александровна решительно села. - И пешком я не пойду. В мои восемьдесят лет я не могу ходить пешком.
   - Живо за извозчиком! - приказывает взбешенный пристав полицейскому.
   Мать перехватывает подозрительный взгляд пристава на дверь второй комнаты и садится за пианино. Играет финал сонаты. Чуть затаенная музыка издалека ширится, растет. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого... Руки срываются... силы сдают... И опять торжественно звучит мелодия.
   - Лошади поданы, - докладывает полицейский.
   - Кончайте вашу музыку, - ворчит пристав. - Поехали в тюрьму. Вы арестованы.
   Мария Александровна встает.
   Из комнаты выходит Анна Ильинична.
   - Вы с ума сошли! Неужели вы не видите, что перед вами глубокая старушка? По какому праву? - говорит она гневно.
   - Мое дело казенное, - отвечает пристав. - У меня есть предписание арестовать ссыльную Марию Ульянову и доставить ее в тюрьму.
   - Как отчество Марии Ульяновой? - спрашивает Анна Ильинична.
   Пристав разворачивает предписание:
   - Мария Ильина...
   - А перед вами Мария Александровна. Посмотрели бы паспорт.
   - Смотрел, смотрел, - бормочет проштрафившийся пристав. - А где Мария Ильина Ульянова?
   - Я здесь, - Мария Ильинична выходит из комнаты.
   - Что же вы, сударыня, мне целый час голову морочили? - кричит пристав...
   На извозчике отъезжает в сопровождении полицейского Мария Ильинична.
   Вдогонку ей несется музыка. Громовые раскаты вплетаются в стройную мелодию, один сильнее другого.
   Идет по темным улицам Вологды ночной сторож. Громовыми раскатами стучит его колотушка. Грозно стучит. Страшно стучит в напряженной тишине, словно хочет разогнать всех татей на земле - и тех, кто отнял у Груши мужа, и тех, кто посылает на войну молодых парней, и тех, кто отнимает у людей самое дорогое - свободу.
   Призывно, гневно звучит маленькое пианино.
   Ему вторит колотушка. Грозно стучит!
   "ДОЛОЙ ВОЙНУ!"
   Мария Александровна у себя в комнате на Широкой улице в Питере. Восемьдесят один год скоро, а не может она быть ни минуты без работы. Слабеющими пальцами вяжет, что-то шьет, присаживается за пианино и каждый день пишет письма. И по-прежнему все время ждет. Ждет, когда Аня вернется с работы, и вернется ли? Ведь она сейчас все время под угрозой ареста. Ждет писем от Маняши, которая теперь в армии, где-то под Львовом. Ждет писем от Мити - он служит военным врачом в Севастополе - и, конечно, ждет вестей от Владимира Ильича и Надежды Константиновны - теперь они в Швейцарии, отрезаны от России не только границами, но и фронтовыми линиями.
   Мать всегда ждет. Мать всегда в тревоге.
   У дверей раздался звонок.
   Сдвоенный, громкий. Так всегда звонила Маняша. Может быть, это она?
   Открыла дверь, всматривается в пришельца. Доброе, но незнакомое лицо, солдатская шинель.
   - Вам кого?
   - Не узнали, Мария Александровна? Роман Васильев. Ромка.
   - Сразу не признала, Роман Игнатьевич. Проходите. Откуда вы?
   - С каторги бежал. На фронт пробираюсь. Есть кто-нибудь из ваших?
   Мария Александровна рассказывает про каждого.
   - Что пишет Владимир Ильич, что делать велит?
   - Много пишет. Хотите почитать?
   - Если можно...
   Мария Александровна прошла в комнату Анны Ильиничны, выдвинула ящик хитрого шахматного столика, принесла Роману пачку газет "Социал-демократ", брошюры.
   - Вот читайте, а я пока чай приготовлю.
   Роман разложил газеты и забыл обо всем на свете. Мария Александровна хлопотала у стола, посматривала на гостя, видела, с какой жадностью он вчитывается, раздумывает.
   "Сердцем читает", - подметила Мария Александровна.
   Роман аккуратно сложил газеты.
   - Как же это Владимир Ильич сумел все народные думы распознать, понять, что каждому человеку нужно? До чего же все просто и ясно! Вот, например, братание... Это русский солдат умеет. Как же хорошо обнять немца, а не стрелять в него! Воткнуть штык в землю, раскурить вместе одну закрутку и сказать: конец войне. Ты рабочий, и я рабочий. Нам делить нечего, драться не из-за чего. Пойдем по домам бить своих буржуев, царей и кайзеров, чтобы они не мешали нашей дружбе. Будем хозяевами своей судьбы. Хорошо!
   Мария Александровна с улыбкой смотрит на Романа. Не первый раз она видит, как Владимир Ильич овладевает сердцами и умами людей. Понимает это, и сердце наполняется большой материнской радостью, гордостью.
   - Володя сейчас усердно работает. Собирается писать новую книгу, об империализме. Аня ему много материалов посылает, говорит, что все эту книгу очень ждут. Много работает, - вздохнула Мария Александровна. - Но лишь был бы здоров.
   - А вот моя мать зовет меня крамольником. "Ах ты, сын крамолы", распекает она меня при каждой встрече. Я ей письмо написал. В стихах. Повидать ее не сумею. Хотите, прочитаю?
   - С удовольствием послушаю, - ответила Мария Александровна.
   Роман смущенно откашлялся, вынул из кармана листок и стал читать:
   Не зови меня сыном крамолы,
   Моя добрая бедная мать.
   Если ты сломлена произволом,
   То твой сын будет волю ковать.
   За страданья, за горе, за муки
   Выйдут в битву тьмы наших колонн,
   И, сплетая в союз братский руки,
   Силой буйной разрушим мы трон.
   Уж трепещут в дворцах паразиты,
   Натравляя на нас разный сброд.
   Все они будут нами разбиты,
   И свободно вздохнет наш народ.
   Не зови меня сыном крамолы
   И не плачь обо мне, моя мать,
   Мы покончим навек с произволом.
   Будет солнце свободы сиять*.
   ______________
   * Стихи написаны старым большевиком И.В.Шуваловым.
   Роман спрятал листок в карман.
   - Мать у меня добрая, хорошая, но неволя ее к земле пригнула. Всю жизнь в страхе живет, чтобы меня с работы не прогнали, чтобы в тюрьму не посадили, чтобы на войне не убили.
   Мария Александровна усмехнулась:
   - А вы думаете, Роман Игнатьевич, что есть такие матери на свете, которые не тревожатся за своих детей, могут спать спокойно, когда их дети в тюрьме? И нет сейчас такой солдатской матери, которая бы не просыпалась ночью в страхе...
   - Это правда, - сказал, как бы раздумывая, Роман, - но моя мать никак понять не может, что мы вступили в святую борьбу с произволом.
   - Поймет, Роман Игнатьевич, поймет. Владимир Ильич вместе с вами, своими единомышленниками, объявил сейчас войну войне. Войну за мир. Какая мать не благословит такой войны? Разве ваша мать не благословит вас на это?
   - Я, наверно, не мог растолковать ей это, - вздохнул Роман Игнатьевич. - Будете писать Владимиру Ильичу, передайте от меня привет, скажите, что задание его я выполню. Вот только немецкого языка не знаю. Может быть, поможете, Мария Александровна?
   - С удовольствием.
   - Скажите, как будет по-немецки "Долой войну"?
   - Нидер мит дем криг! - раздельно произнесла Мария Александровна.
   Роман старательно записал русскими буквами на клочке бумаги.
   - А как сказать "Долой царя и кайзера! Да здравствует социалистическая революция!"?
   - Нидер мит дем цар унд кайзер! Эс лебе социалистише революцион!
   - Ну, я думаю, хватит, остальное сердце подскажет.
   Роман Игнатьевич с благодарностью посмотрел на Марию Александровну. Она сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Пальцы чуть шевелились и вздрагивали, словно раздумывали, чем бы еще заняться. Трудная жизнь и преклонные годы иссушили, исчертили морщинами лицо, и только глаза не погасли. В них светились мудрость и неутолимый интерес к жизни, большая человеческая доброта и материнская ласка.
   1963-1965