Трусость, животный страх видел Володя в глазах симбирских обывателей. Даже те, которые любили при случае поиграть словами "свобода, равенство и братство", не прочь были рассказать анекдот о тупости и невежестве Александра III, поплакать над горькой долей русского мужика, теперь всячески подчеркивали свои верноподданнические чувства.
Уже отчаявшись найти сани, Володя вдруг вспомнил, что у его приятеля Гриши отец занимается извозом.
Поздно ночью он постучался в окно деревянного домика.
Гриша, заспанный, взлохмаченный, прижав нос к стеклу, вгляделся в темноту и, узнав Володю Ульянова, накинул полушубок и выбежал во двор.
Выслушав Володю, вздохнул:
- Уламывать отца придется, но ты знай себе да помалкивай. Поворчит, поломается, а поедет. Человек же он!
На рассвете Володя усадил мать в сани, крепко поцеловал ее, заботливо подоткнул со всех сторон плед. Глаза у Марии Александровны были сухи, губы решительно сжаты.
Володя с Верой Васильевной долго стояли на крыльце, прислушиваясь к дребезжанию бубенчика.
Мария Александровна отправилась в долгий и нелегкий путь.
СУД
Время перевалило за полдень. Солнце заглянуло в окно и опустило в зал Сената светлую завесу, отделив скамьи подсудимых от судей, сословных представителей, обер-прокурора, свидетелей обвинения. Суд витиевато именовался особым присутствием Правительствующего Сената.
Александр Ильич поднял кудрявую голову и, прищурившись, ласково и задумчиво посмотрел на солнечный луч.
У стола перед судьями подсудимый Канчер. Он жалко, трусливо лепечет:
- Несчастный случай свел меня с ними, - и кивает головой в сторону подсудимых. - Я не революционер. Нет, нет, я не революционер. Я всегда был верным подданным его императорского величества... Поэтому я припадаю к стопам...
Брезгливая гримаса исказила спокойное лицо Александра Ильича.
- Негодяй! - сжимая кулаки, бросает в лицо предателя сидящий рядом с Ульяновым Шевырев.
Председатель суда, или, как его здесь величают, первоприсутствующий сенатор Дейер, звонит в колокольчик. Его надменное лицо краснеет от гнева.
- Продолжайте, - говорит он по-отечески Канчеру.
- Я припадаю к стопам его императорского величества и всеподданнейше прошу даровать мне жизнь.
Тучка заслонила солнце, и светлая завеса исчезла. В зале потемнело. Канчер сел на место. Подсудимые раздвинулись в стороны. Предатель поглядел направо, налево и сжался в комок. Ему стало страшно от презрительных, негодующих взглядов его недавних товарищей. Он ерзал на скамейке и не чувствовал локтя ни с одной, ни с другой стороны.
Пройдет несколько лет, и Канчер сам наденет себе петлю на шею и повесится.
Но сейчас идет заседание суда. У дверей выстроились жандармы. На скамьях для публики чиновники, околоточные надзиратели, приставы. Их лица угодливо отражают движение каждого мускула на лице первоприсутствующего. Дейер благосклонно кивнул головой в сторону Канчера, и они кивают. Дейер с раздражением глянул на Шевырева, и они готовы вскочить и растерзать крамольника.
Дубовые двери медленно раскрылись, и в зал заседания вошла Мария Александровна.
Она идет по проходу, ищет глазами на скамье подсудимых сына... Нашла... Боль исказила ее лицо. Он тоже ее заметил, вскочил с места, улыбнулся...
Резкий звонок, и скрипучий голос Дейера прервал последнее слово Шевырева:
- Подсудимый Ульянов, сядьте!
Александр Ильич стоит и смотрит на мать спокойно и грустно, нежно и ободряюще... Опускается на скамью только тогда, когда садится мать.
В открытую форточку влетела вместе с солнечным лучом ласточка и заметалась под потолком. Подсудимые следят за птицей. В солнечной полосе светлая голова матери, умное, печальное лицо ее.
- Генералов, - дребезжит голос Дейера, - ваше слово.
Юноша встает и подходит к столу:
- В свое оправдание я могу сказать только то, что я поступал согласно своим убеждениям, согласно со своей совестью.
Садится рядом с Александром. Они сомкнули руки.
- Подсудимый Андреюшкин. Что вы можете сказать в свое оправдание?
Александр Ильич шепчет ему:
- Говори все на меня, прошу тебя.
Андреюшкин звонким юношеским голосом отчеканивает каждое слово:
- Я заранее отказываюсь от всяких просьб о снисхождении, потому что такую просьбу считаю позором тому знамени, которому я служил.
Сел на место, шепнул Александру:
- Спасибо, друг.
Дейер вызывает Ульянова.
Александр Ильич не торопясь встает, окидывает взглядом товарищей, подходит к столу. Долго молча смотрит на мать. Мария Александровна, судорожно вцепившись пальцами в ридикюль, старается улыбнуться.
- Я отказался от защитника, и мое право защиты сводится к праву рассказать о том умственном процессе, который привел меня к необходимости совершить это "преступление".
Мария Александровна понимает, что эти слова сына обращены к ней, обращены к молодежи, что заполнила улицы вокруг здания суда.
- Я могу отнести к своей ранней молодости, - продолжает Александр Ильич, - то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае...
- "Случае!.." - зло выкрикивает чиновник из публики, - поднял руку на его императорское величество и называет это "случаем"!
- Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно...
"Почему же все скрыл от меня? Почему не доверил?" - с горечью думает Мария Александровна.
- Короче! - кричит Дейер. - Здесь не студенческая сходка... Вы забываете, что должны защищать себя...
Александр Ильич спокойно отвечает:
- Я защищаю свои убеждения... Я убедился, что единственный правильный путь воздействия на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом... Но жизнь показала, что при существующих условиях таким путем идти невозможно...
Александр Ильич смотрит на мать.
- Невозможно! - повторяет он, как бы оправдывая себя перед ней. - Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться...
Мария Александровна с болью смотрит на сына.
"Сашенька, прав ли ты, друг мой?" - говорят ее глаза.
Александр Ильич с убежденностью продолжает:
- Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданны своим идеям и настолько горячо сочувствуют несчастью своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело...
Дейер вскакивает с места и изо всех сил звонит в колокольчик. Обер-прокурор пронзительно смотрит на мать.
- Каков сынок? - спрашивает он ехидно.
Мария Александровна гордо поднимает голову, только слеза блестит на щеке.
- Повесить охальника! - кричат околоточные надзиратели, чиновники. Повесить террориста!
- Смерть! Виселица! - беснуются жандармы, полицейские в зале.
Вокруг белой головы матери мелькают усы, похожие на пики, глаза, как свинцовые пули, шнуры аксельбантов, как петли виселиц...
"Не пощадят... Убьют... Не помилуют..."
Она встает. Сын не должен видеть ее слез. Она не сможет выслушать приговор о смерти сына.
Александр Ильич видит, как белая голова его матери мелькает над напомаженными шевелюрами, лоснящимися лысинами. Вверху под потолком мечется ласточка... Мария Александровна, задыхаясь, остановилась у дверей, смотрит на сына. Саша долго и скорбно глядит на мать.
- Прости! - чуть слышно шепчет он.
И мать услышала и еле заметно кивнула ему.
- Таких людей нельзя ничем запугать! - несется вслед уверенный голос ее сына.
Она выходит на улицу.
- Таких людей нельзя ничем запугать, - слышит она голос студента.
- Это герои, - говорит другой.
По улице ходят студенты в одиночку, парами. Полицейские строго следят за тем, чтобы молодые люди не собирались вместе.
- Мать! - восклицает студент, провожая Марию Александровну взглядом.
- Мать одного из тех, - шепчут вокруг.
Девушка-курсистка подбежала к Марии Александровне, схватила ее руку, целует.
Студенты срывают с голов фуражки.
Улицы сдвинулись... Душно... Дома падают... давят. Солнце сморщилось, потемнело.
Мать идет по улице.
НОЧЬ
Митя и Маняша спали в детской наверху, они еще ничего не знали.
Мама была там, в Петербурге, она узнала обо всем раньше всех.
В столовой догорала лампа, отбрасывая широкий светлый круг на стол, на разложенные на нем "Симбирские губернские ведомости".
Оля, обхватив голову обеими руками, покачивалась из стороны в сторону, изнемогая от слез.
Володя не сводил глаз со страшных строк:
"...Приговор особого присутствия Правительствующего Сената о смертной казни через повешение над осужденными Генераловым, Андреюшкиным, Осипановым, Шевыревым и Ульяновым приведен в исполнение 8-го сего мая 1887 года".
Володя провел ладонью по газете, словно хотел смахнуть, стереть эти строки, и никак не мог заставить себя осознать зловещий и чудовищный их смысл.
Как это может быть, чтобы Саша больше не существовал? Возможно ли, чтобы умного, светлого, справедливого Сашу казнили?..
От отчаяния и душевного протеста Володе хотелось кричать, немедленно бежать куда-то, найти убийц и уничтожить их.
И у Оли был такой же взрыв отчаяния. Володя долго готовил ее к этому известию, а когда сказал, она упала на пол и кричала, что убьет царя.
Володя сухими глазами смотрел на газету и сквозь строки видел Сашу, своего любимого брата.
Как все это могло случиться?..
Бывало, они, уединившись с братом на чердаке, горячо обсуждали прочитанные книги. Обоих увлекала героическая борьба народов всех времен. Саша много читал о французской революции и Парижской коммуне. Рассказывая Володе о судьбе коммунаров, он говорил, что настанет время, и в России будет коммуна, которая победит. "Саша обязательно будет революционером", думал тогда Володя.
А в последний приезд на каникулы Саша был особенно молчалив, не отрывал глаз от микроскопа и был увлечен своей дипломной работой. Наблюдая за ним, Володя с разочарованием подумал, что нет, не получится из Саши революционера.
Как-то Володя застал брата одиноко сидящим в беседке. Сцепив пальцы на колене, он сосредоточенно думал. В глубоких глазах горел мрачный огонь. Володя вопросительно посмотрел на него. Саша завел разговор о маме, сестрах, просил их очень беречь и никогда ничем не огорчать. Ведь с тех пор как Саша и Аня стали учиться в Петербурге, Володя стал самым старшим...
Запустив пальцы в кудри, Володя смотрел в темный провал окна и думал, думал. И боль, жгучая, нестерпимая, оттого что не стало Саши и что он погиб такой страшной смертью, лишала сил.
Ночную тишину нарушила грубая брань на улице. Раздался громкий треск, посыпались стекла, затрепетала на ветру занавеска, по полу покатился булыжник.
Володя вскочил со стула, заслонил собою сестру.
В разбитое окно пьяный голос кричал:
- Цареубийцы!.. Каторжники!..
Сверху послышался плач Маняши. Звон разбитого стекла, крики разбудили ее. Володя отвел Олю в темную гостиную, погасил лампу в столовой и побежал в детскую.
- Почему так страшно? - Полусонная Маняша обняла за шею брата. - Не уходи от меня.
- Успокойся, ветром выбило стекло. Спи...
Маняша улеглась, не выпуская из теплых ладоней руки брата.
Володя поглаживал ее по плечу, прислушивался к сонному бормотанию Мити и впервые ясно осознал свою роль старшего. И спокойный сон Маняши, и здоровье мамы, и благополучие сестер теперь зависит от него, от его мужества.
Маняша выпустила руку Володи. Уснула.
Оля лежала в гостиной на диване. Володя зажег спичку. В колеблющемся свете огонька лицо сестры было мертвенно бледно. На миг ему показалось, что она умерла.
- Оля, Оленька, открой глаза. - Володя приподнял ей голову.
Оля застонала и, уткнувшись лицом в грудь брата, разразилась слезами.
- Что мы будем делать без Саши? Что будет с мамочкой? О, если бы жив был папа...
- Я не знаю, как перенес бы все это папа, - сказал как бы про себя Володя.
Сквозь рубашку он чувствовал жаркое дыхание сестры, ее горячие слезы. Он еще крепче прижал к себе Олю и молчал.
- Володенька, почему ты молчишь? О чем все время думаешь?
- О Саше... о маме... о том, как жить дальше.
Луна поднималась все выше, и черные тени сгущались, отползали к окну.
Обессилевшая от слез, Оля задремала. Володя осторожно подложил под голову диванную подушку и поднялся наверх в Сашину комнату.
На столе поблескивали пробирки, колбы. Хрупкое стекло, все Сашины вещи продолжали свою жизнь, а его самого нет.
Володя распахнул окно на балкон. Расстегнул ворот рубашки, глотнул свежего воздуха.
Мысли вихрем неслись в голове.
Что делать? Убить царя? Отомстить за Сашу и пойти его путем?.. Какую пользу принесет это народу? Шесть лет назад народоволец Гриневицкий убил царя. Вместо Александра II на престол сел Александр III. Стало еще хуже, народная нужда еще тяжелее; душится все передовое, честное. Закрываются папины школы, которые он создавал с таким трудом.
Каждый вечер, бывало, мама пела детям колыбельную песню.
И сейчас в ушах звучат ее слова:
...Неизвестную от века
Тайну мира подглядишь,
Новой силой человека
Для боренья одаришь.
Подарить человеку новую силу. Для борьбы. Но в чем эта сила? Где она? Как уничтожить несправедливость, гнет? Нет, одному это не под силу, и сотне самых отважных героев тоже. Здесь нужна воля миллионов. А как сплотить миллионы единой волей?
"Саша... Я принимаю от тебя факел борьбы. Я пойду к той же цели, к которой стремился ты, но буду искать иной путь, чтобы победить. Саша! Вся жизнь, всего себя я отдам делу, которому служил ты..."
Свежий предутренний ветер доносил из сада запах цветущих деревьев.
Володя вспомнил, как мама в запущенном пустыре, когда они пришли в этот дом впервые, сумела разглядеть будущий сад, в котором теперь нет ни одной мертвой ветки и все цветет.
Всходило солнце. Вишневые заросли порозовели, стволы вязов отливали медью.
Послышался скрип телеги, фырканье лошадей.
Володя поспешил вниз, открыл входную дверь... и Аня почти упала ему на руки. Мама откинула вуаль, сняла шляпку и медленно-медленно стала подниматься по скрипучим ступенькам наверх. Она шла в Сашину комнату.
- Мама с Аней приехали! - тормошил Володя Олю. - Приведи себя в порядок, умойся, освежи лицо. Мама не должна видеть наши слезы... Быстро вставайте! - забежал он в детскую. Помог Мите одеться, пытался даже заплести косу Маняше, но справиться с этим ему не удалось. - Пойдемте к мамочке!
Дети остановились у дверей в Сашину комнату. Мама лежала на кровати, уткнув лицо в подушку.
"Смерть, скорее бы пришла смерть!" - думала она.
- Мамочка! - тихо позвал ее Володя.
Мария Александровна не откликнулась. Володя подтолкнул Маняшу. Она взобралась на кровать, обняла мать за шею.
- Мамочка, повернись ко мне.
Мария Александровна присела на кровати, обвела взглядом детей: что-то похожее на тень улыбки скользнуло по ее лицу.
Все дети стояли у дверей и смотрели на нее - в глазах отчаяние и любовь, и эти глаза говорили: "Ты нам очень нужна. И мы тебе нужны".
- Пойдемте завтракать, - сказала Мария Александровна детям, сказала так, как говорила всегда.
ДОМ ПРОДАН
Все двери распахнуты. Во двор выносят мебель. На яркой зелени травы в солнечном свете столы, стулья, комоды выглядят ветхими.
Симбирские обыватели заходят в раскрытые настежь ворота, оглядывают, ощупывают вещи, покупают по дешевке домашнюю утварь. Пользуются случаем, что дом продан и обитатели его уезжают.
На подводу погрузили широкий кожаный диван, что столько лет стоял в кабинете Ильи Николаевича. Мария Александровна с детьми наблюдает с крыльца, как диван, вздрагивая на телеге, выезжает за ворота.
С этим диваном связаны дорогие воспоминания. На нем дети вместе с матерью слушали рассказы Ильи Николаевича, когда он возвращался из поездок по губернии, в зимние вечера распевали песни, учили наизусть запрещенные стихи Некрасова, Минаева, Плещеева, Курочкина, записанные Ильей Николаевичем аккуратным почерком в маленькую тетрадь.
На этом диване умер Илья Николаевич, умер за работой, за своим последним годовым отчетом...
Подводы выезжали со двора одна за другой.
Книжные полки никто не купил, и они стояли у зарослей акации, сложенные одна на другую, зияя пустыми провалами.
Володя с Олей и Гришей принялись упаковывать книги. Митя и Маняша заворачивали в старые газеты посуду, помогали Вере Васильевне укладывать ее в ящики.
Мария Александровна прошлась по комнатам.
Гулко звучали шаги в пустом доме. Чужими и неуютными стали комнаты. В детской на полу, как на поле брани, валялись измятые бумажные солдатики. В Володиной комнате на обоях выделялся светлый квадрат - след географической карты. В Сашиной комнате на окне лежала разбитая колба.
Мария Александровна ходила из комнаты в комнату, еле держась на ногах от нахлынувших воспоминаний.
В гостиной остался рояль, у окна - пышные цветы в кадках, в углу икона.
Мария Александровна взглянула на почерневший лик девы Марии и остановилась. В детстве и юности она свято верила, что богоматерь является заступницей от всех бед, несправедливостей. Маленькой девочкой горячо молилась, просила оставить ей мать... Мама умерла... И еще одну молитву помнит Мария Александровна: когда тяжело заболел ее третий младенец, Коленька, она обратилась за помощью к матери бога. Всю ночь молилась. К утру Коленька умер.
Постепенно угасала вера. Не уберегли иконы от преждевременной смерти Илью Николаевича, не спасли от казни Сашу. Исчезла потребность в дни горести и печали прибегать к молитве.
В гостиную зашел Володя и хотел было повернуть обратно, но увидел, что мама не молилась, нет, она стояла и о чем-то раздумывала. Володя бросил взгляд на икону. Круглые детские глаза богоматери и толстощекий младенец с глазами старца. А перед иконой стоит его мать - земная, прекрасная и сильная, нежная и мудрая. Нет, она не молилась, она размышляла...
Володя вопрос о религии решил для себя два года назад.
Это решение пришло к нему с познанием мира, чтением книг, изучением таких наук, как астрономия, физика, химия.
Перед началом учения и экзаменами в гимназии служили молебен. Священник внушал гимназистам, что горячая молитва их всегда дойдет до бога, поможет избежать коварных двоек, умудрит, прибавит знаний, а богохульников накажет.
Володя накануне экзамена снял с себя крест и забросил в заросли крапивы. Утром, по обыкновению, мылся в передней в тазу до пояса. Мария Александровна заметила, что на шее у него нет цепочки с крестом. Внимательно посмотрела на сына, ничего не сказала. Молча согласилась. Все экзамены Володя сдал на круглые пятерки...
Мария Александровна отвела глаза от иконы, заметила Володю.
- Володюшка, я решила не брать с собой иконы. Думаю отдать их в монастырь. Не нужны они нам. Если продавать - поднимется шум в городе. Хватит и того, что бьют стекла в нашем доме, что все бывшие приятели переходят на другую сторону улицы при встрече.
- Ты правильно решила, мамочка.
В тот же день к Ульяновым пришел старый монах. Он со знанием дела повертел в руках сложенные на ящиках иконы, осмотрел пробы на ризах серебряные ли, колупнул ногтем лик девы Марии - захотел проверить, писаная икона или печатная, ловко завернул стопку икон в тряпицу и обвел взглядом углы комнат.
- А себе-то оставили что? - осведомился он. - Молиться вам надо о спасении души великого грешника Александра.
- Мы о себе не забыли, - ответил за мать Володя. - Мы отдаем лишнее.
Монах покосился на молодого человека, не зная, как понять его слова.
Потом пришли за Красавкой. Новый хозяин повел ее на веревке. Красавка мычала, упиралась всеми четырьмя ногами, мотала головой, протестовала против петли на шее. На прощание собрала мягкими губами корки хлеба с ладоней детей. Девочки и Митя с грустью прощались со своей любимицей.
Всей семьей упаковывали рояль: обвязали его тюфяками, обшили рогожей. Это был мамочкин рояль. Это был большой источник радости. Мама должна к нему вернуться, и Оле нужно закончить музыкальное образование. Это была самая большая драгоценность в семье.
И еще швейная машинка.
Она служила маме больше двадцати лет. Сколько на ней было подрублено пеленок, сшито распашонок, рубашек, штанишек, платьев и сколько еще будет сшито, переделано, перелицовано, починено...
Машинка была старая и громко стучала, даже на улице было слышно. Дробный стук ее достигал самых дальних углов дома. Поэтому мама работала на ней только днем, когда дети были в гимназии, а Илья Николаевич в отъезде.
На этой машинке мама научила шить Аню, Олю и Маняшу.
Володя особенно тщательно упаковывал швейную машинку.
Обедали в этот день на ящиках с книгами. Маняша и Митя нашли, что так вкуснее и интереснее, чем за покрытым скатертью столом. После обеда пошли прощаться с садом.
Во дворе трава была помята и местами вытоптана. Обрывки шпагата, мочалы, бумаг кружились по ветру. Дети заглянули в каретный сарай, в пустой хлев. Уныло висели гигантские шаги, чуть поскрипывали кольца на качелях, словно приглашали покачаться в последний раз, но никто к ним не подошел.
Только сада не коснулись сборы. Яблоки на деревьях стали светлее листьев и висели как фонарики. Ветви отяжелели, и их поддерживали со всех сторон подпорки. Урожай обещал быть богатым. У беседки доцветал большой куст жасмина, и опавшие лепестки лежали на траве, как снег. Клумбы настурций жаркими кострами горели между яблонь. Малинник был увешан начинающими розоветь ягодами. Посыпанные свежим песком дорожки придавали саду праздничный вид.
Володя зашел в беседку. Здесь они любили уединяться с Сашей. Оля обняла шершавый ствол вяза, прижалась к нему щекой. Митя с Маняшей, взявшись за руки, бродили по дорожкам.
Мария Александровна в черном платье казалась меньше своих детей - так истаяла она за эти пять недель со дня гибели Саши. Глубоко затаив свое горе, она понимала, что дети, даже девятилетняя Маняша и тринадцатилетний Митя, прощались сейчас со своим детством.
Дальше оставаться в Симбирске было нельзя. Мария Александровна спешила к старшей дочери в Кокушкино, где Аня начала отбывать свою пятилетнюю ссылку. Тюрьма, казнь брата надломили ее, и ей так была нужна поддержка матери. Володя будет учиться в Казанском университете. Оля должна закончить музыкальное училище. Мать не пустит теперь детей одних. Будет всегда с ними.
- Мамочка, можно срезать розы? - спросила Маняша.
Розы в этом году цвели особенно обильно и, нагретые солнцем, распространяли свой нежный аромат.
- Нет, оставим сад во всей красе. Не тронем здесь ничего. Пусть он принесет людям радость.
Мимоходом, по привычке, Мария Александровна оборвала с яблонь несколько больных листьев, сунула их в жестяную банку с керосином, стоявшую у изгороди.
Последним из сада вышел Володя. Он повернул щеколду в калитке, облокотился на изгородь и долгим взглядом окинул сад, стараясь запомнить его на всю жизнь.
К вечеру от Свияги к Волге по булыжной мостовой тянулись подводы. На передней лежал зашитый в рогожи рояль. Рядом шел Володя и уговаривал ломового извозчика ехать тише - рояль вздрагивал на телеге и глухо звенел.
Мария Александровна шла с Верой Васильевной. За Володей шагали Гриша, Ваня Зайцев и Никифор Михайлович Охотников. Саша Щербо помахала Оле из переулка. Все дети Ульяновы оставляли здесь своих друзей по гимназии, по играм, но осторожные родители не разрешали им провожать крамольную семью.
По обеим сторонам Московской улицы деревянные домишки крепко связались друг с другом высокими заборами, прочными замками на калитках. Но в этот час все окна были распахнуты, и обитатели домов тайком выглядывали из-за кисейных занавесок, оценивали имущество на подводах, качали головами: мол, вот им и горе нипочем, все вещи, даже столы со стульями распродали, а рояль везут с собой. Уж какие там теперь рояли...
Семья Ульяновых покидала Симбирск.
Позади, внизу, на спуске к Свияге, остался пустой дом с цветами на окнах и праздничный, цветущий сад.
ЛУННАЯ ТЕНЬ
Из распахнутого окна тянуло свежей сыростью, запахом цветущего табака, спелых яблок. Володя сидел за столом, читал и делал выписки в тетрадь. Иногда он отрывался от книги, прислушивался, как в саду стрекочут кузнечики, сонно попискивает какая-то пичужка. Вокруг лампы вьются мошки, комары, ночные бабочки обжигают о стекло крылья, падают на стол, оставляя на бумаге пепельный след пыльцы. А на смену им летят другие. Яркий пузырь керосиновой лампы притягивает их, как солнце, они летят, танцуют, обжигаются, гибнут...
Вот уже второй месяц Ульяновы живут в Кокушкине. В позапрошлом году приезжали всей семьей. Это было самое веселое и последнее беззаботное лето... В прошлом году приехали без Ильи Николаевича, через пять месяцев после его смерти. Вся деревня вышла тогда на тракт встречать осиротевшую семью, чтобы выразить сочувствие тяжкому горю. Илью Николаевича любили и почитали, а Марию Александровну старухи по привычке называли Машенькой: она выросла на их глазах. Здесь вышла замуж и свадьбу справляли в Кокушкине, а затем привозила сюда летом одного за другим всех своих детей. Дети вырастали, водили дружбу с деревенскими сверстниками - русскими и татарами. Мария Александровна была в деревне и лекарем, и советчиком, и крестной матерью многих детей...
Уже отчаявшись найти сани, Володя вдруг вспомнил, что у его приятеля Гриши отец занимается извозом.
Поздно ночью он постучался в окно деревянного домика.
Гриша, заспанный, взлохмаченный, прижав нос к стеклу, вгляделся в темноту и, узнав Володю Ульянова, накинул полушубок и выбежал во двор.
Выслушав Володю, вздохнул:
- Уламывать отца придется, но ты знай себе да помалкивай. Поворчит, поломается, а поедет. Человек же он!
На рассвете Володя усадил мать в сани, крепко поцеловал ее, заботливо подоткнул со всех сторон плед. Глаза у Марии Александровны были сухи, губы решительно сжаты.
Володя с Верой Васильевной долго стояли на крыльце, прислушиваясь к дребезжанию бубенчика.
Мария Александровна отправилась в долгий и нелегкий путь.
СУД
Время перевалило за полдень. Солнце заглянуло в окно и опустило в зал Сената светлую завесу, отделив скамьи подсудимых от судей, сословных представителей, обер-прокурора, свидетелей обвинения. Суд витиевато именовался особым присутствием Правительствующего Сената.
Александр Ильич поднял кудрявую голову и, прищурившись, ласково и задумчиво посмотрел на солнечный луч.
У стола перед судьями подсудимый Канчер. Он жалко, трусливо лепечет:
- Несчастный случай свел меня с ними, - и кивает головой в сторону подсудимых. - Я не революционер. Нет, нет, я не революционер. Я всегда был верным подданным его императорского величества... Поэтому я припадаю к стопам...
Брезгливая гримаса исказила спокойное лицо Александра Ильича.
- Негодяй! - сжимая кулаки, бросает в лицо предателя сидящий рядом с Ульяновым Шевырев.
Председатель суда, или, как его здесь величают, первоприсутствующий сенатор Дейер, звонит в колокольчик. Его надменное лицо краснеет от гнева.
- Продолжайте, - говорит он по-отечески Канчеру.
- Я припадаю к стопам его императорского величества и всеподданнейше прошу даровать мне жизнь.
Тучка заслонила солнце, и светлая завеса исчезла. В зале потемнело. Канчер сел на место. Подсудимые раздвинулись в стороны. Предатель поглядел направо, налево и сжался в комок. Ему стало страшно от презрительных, негодующих взглядов его недавних товарищей. Он ерзал на скамейке и не чувствовал локтя ни с одной, ни с другой стороны.
Пройдет несколько лет, и Канчер сам наденет себе петлю на шею и повесится.
Но сейчас идет заседание суда. У дверей выстроились жандармы. На скамьях для публики чиновники, околоточные надзиратели, приставы. Их лица угодливо отражают движение каждого мускула на лице первоприсутствующего. Дейер благосклонно кивнул головой в сторону Канчера, и они кивают. Дейер с раздражением глянул на Шевырева, и они готовы вскочить и растерзать крамольника.
Дубовые двери медленно раскрылись, и в зал заседания вошла Мария Александровна.
Она идет по проходу, ищет глазами на скамье подсудимых сына... Нашла... Боль исказила ее лицо. Он тоже ее заметил, вскочил с места, улыбнулся...
Резкий звонок, и скрипучий голос Дейера прервал последнее слово Шевырева:
- Подсудимый Ульянов, сядьте!
Александр Ильич стоит и смотрит на мать спокойно и грустно, нежно и ободряюще... Опускается на скамью только тогда, когда садится мать.
В открытую форточку влетела вместе с солнечным лучом ласточка и заметалась под потолком. Подсудимые следят за птицей. В солнечной полосе светлая голова матери, умное, печальное лицо ее.
- Генералов, - дребезжит голос Дейера, - ваше слово.
Юноша встает и подходит к столу:
- В свое оправдание я могу сказать только то, что я поступал согласно своим убеждениям, согласно со своей совестью.
Садится рядом с Александром. Они сомкнули руки.
- Подсудимый Андреюшкин. Что вы можете сказать в свое оправдание?
Александр Ильич шепчет ему:
- Говори все на меня, прошу тебя.
Андреюшкин звонким юношеским голосом отчеканивает каждое слово:
- Я заранее отказываюсь от всяких просьб о снисхождении, потому что такую просьбу считаю позором тому знамени, которому я служил.
Сел на место, шепнул Александру:
- Спасибо, друг.
Дейер вызывает Ульянова.
Александр Ильич не торопясь встает, окидывает взглядом товарищей, подходит к столу. Долго молча смотрит на мать. Мария Александровна, судорожно вцепившись пальцами в ридикюль, старается улыбнуться.
- Я отказался от защитника, и мое право защиты сводится к праву рассказать о том умственном процессе, который привел меня к необходимости совершить это "преступление".
Мария Александровна понимает, что эти слова сына обращены к ней, обращены к молодежи, что заполнила улицы вокруг здания суда.
- Я могу отнести к своей ранней молодости, - продолжает Александр Ильич, - то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае...
- "Случае!.." - зло выкрикивает чиновник из публики, - поднял руку на его императорское величество и называет это "случаем"!
- Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно...
"Почему же все скрыл от меня? Почему не доверил?" - с горечью думает Мария Александровна.
- Короче! - кричит Дейер. - Здесь не студенческая сходка... Вы забываете, что должны защищать себя...
Александр Ильич спокойно отвечает:
- Я защищаю свои убеждения... Я убедился, что единственный правильный путь воздействия на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом... Но жизнь показала, что при существующих условиях таким путем идти невозможно...
Александр Ильич смотрит на мать.
- Невозможно! - повторяет он, как бы оправдывая себя перед ней. - Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться...
Мария Александровна с болью смотрит на сына.
"Сашенька, прав ли ты, друг мой?" - говорят ее глаза.
Александр Ильич с убежденностью продолжает:
- Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданны своим идеям и настолько горячо сочувствуют несчастью своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело...
Дейер вскакивает с места и изо всех сил звонит в колокольчик. Обер-прокурор пронзительно смотрит на мать.
- Каков сынок? - спрашивает он ехидно.
Мария Александровна гордо поднимает голову, только слеза блестит на щеке.
- Повесить охальника! - кричат околоточные надзиратели, чиновники. Повесить террориста!
- Смерть! Виселица! - беснуются жандармы, полицейские в зале.
Вокруг белой головы матери мелькают усы, похожие на пики, глаза, как свинцовые пули, шнуры аксельбантов, как петли виселиц...
"Не пощадят... Убьют... Не помилуют..."
Она встает. Сын не должен видеть ее слез. Она не сможет выслушать приговор о смерти сына.
Александр Ильич видит, как белая голова его матери мелькает над напомаженными шевелюрами, лоснящимися лысинами. Вверху под потолком мечется ласточка... Мария Александровна, задыхаясь, остановилась у дверей, смотрит на сына. Саша долго и скорбно глядит на мать.
- Прости! - чуть слышно шепчет он.
И мать услышала и еле заметно кивнула ему.
- Таких людей нельзя ничем запугать! - несется вслед уверенный голос ее сына.
Она выходит на улицу.
- Таких людей нельзя ничем запугать, - слышит она голос студента.
- Это герои, - говорит другой.
По улице ходят студенты в одиночку, парами. Полицейские строго следят за тем, чтобы молодые люди не собирались вместе.
- Мать! - восклицает студент, провожая Марию Александровну взглядом.
- Мать одного из тех, - шепчут вокруг.
Девушка-курсистка подбежала к Марии Александровне, схватила ее руку, целует.
Студенты срывают с голов фуражки.
Улицы сдвинулись... Душно... Дома падают... давят. Солнце сморщилось, потемнело.
Мать идет по улице.
НОЧЬ
Митя и Маняша спали в детской наверху, они еще ничего не знали.
Мама была там, в Петербурге, она узнала обо всем раньше всех.
В столовой догорала лампа, отбрасывая широкий светлый круг на стол, на разложенные на нем "Симбирские губернские ведомости".
Оля, обхватив голову обеими руками, покачивалась из стороны в сторону, изнемогая от слез.
Володя не сводил глаз со страшных строк:
"...Приговор особого присутствия Правительствующего Сената о смертной казни через повешение над осужденными Генераловым, Андреюшкиным, Осипановым, Шевыревым и Ульяновым приведен в исполнение 8-го сего мая 1887 года".
Володя провел ладонью по газете, словно хотел смахнуть, стереть эти строки, и никак не мог заставить себя осознать зловещий и чудовищный их смысл.
Как это может быть, чтобы Саша больше не существовал? Возможно ли, чтобы умного, светлого, справедливого Сашу казнили?..
От отчаяния и душевного протеста Володе хотелось кричать, немедленно бежать куда-то, найти убийц и уничтожить их.
И у Оли был такой же взрыв отчаяния. Володя долго готовил ее к этому известию, а когда сказал, она упала на пол и кричала, что убьет царя.
Володя сухими глазами смотрел на газету и сквозь строки видел Сашу, своего любимого брата.
Как все это могло случиться?..
Бывало, они, уединившись с братом на чердаке, горячо обсуждали прочитанные книги. Обоих увлекала героическая борьба народов всех времен. Саша много читал о французской революции и Парижской коммуне. Рассказывая Володе о судьбе коммунаров, он говорил, что настанет время, и в России будет коммуна, которая победит. "Саша обязательно будет революционером", думал тогда Володя.
А в последний приезд на каникулы Саша был особенно молчалив, не отрывал глаз от микроскопа и был увлечен своей дипломной работой. Наблюдая за ним, Володя с разочарованием подумал, что нет, не получится из Саши революционера.
Как-то Володя застал брата одиноко сидящим в беседке. Сцепив пальцы на колене, он сосредоточенно думал. В глубоких глазах горел мрачный огонь. Володя вопросительно посмотрел на него. Саша завел разговор о маме, сестрах, просил их очень беречь и никогда ничем не огорчать. Ведь с тех пор как Саша и Аня стали учиться в Петербурге, Володя стал самым старшим...
Запустив пальцы в кудри, Володя смотрел в темный провал окна и думал, думал. И боль, жгучая, нестерпимая, оттого что не стало Саши и что он погиб такой страшной смертью, лишала сил.
Ночную тишину нарушила грубая брань на улице. Раздался громкий треск, посыпались стекла, затрепетала на ветру занавеска, по полу покатился булыжник.
Володя вскочил со стула, заслонил собою сестру.
В разбитое окно пьяный голос кричал:
- Цареубийцы!.. Каторжники!..
Сверху послышался плач Маняши. Звон разбитого стекла, крики разбудили ее. Володя отвел Олю в темную гостиную, погасил лампу в столовой и побежал в детскую.
- Почему так страшно? - Полусонная Маняша обняла за шею брата. - Не уходи от меня.
- Успокойся, ветром выбило стекло. Спи...
Маняша улеглась, не выпуская из теплых ладоней руки брата.
Володя поглаживал ее по плечу, прислушивался к сонному бормотанию Мити и впервые ясно осознал свою роль старшего. И спокойный сон Маняши, и здоровье мамы, и благополучие сестер теперь зависит от него, от его мужества.
Маняша выпустила руку Володи. Уснула.
Оля лежала в гостиной на диване. Володя зажег спичку. В колеблющемся свете огонька лицо сестры было мертвенно бледно. На миг ему показалось, что она умерла.
- Оля, Оленька, открой глаза. - Володя приподнял ей голову.
Оля застонала и, уткнувшись лицом в грудь брата, разразилась слезами.
- Что мы будем делать без Саши? Что будет с мамочкой? О, если бы жив был папа...
- Я не знаю, как перенес бы все это папа, - сказал как бы про себя Володя.
Сквозь рубашку он чувствовал жаркое дыхание сестры, ее горячие слезы. Он еще крепче прижал к себе Олю и молчал.
- Володенька, почему ты молчишь? О чем все время думаешь?
- О Саше... о маме... о том, как жить дальше.
Луна поднималась все выше, и черные тени сгущались, отползали к окну.
Обессилевшая от слез, Оля задремала. Володя осторожно подложил под голову диванную подушку и поднялся наверх в Сашину комнату.
На столе поблескивали пробирки, колбы. Хрупкое стекло, все Сашины вещи продолжали свою жизнь, а его самого нет.
Володя распахнул окно на балкон. Расстегнул ворот рубашки, глотнул свежего воздуха.
Мысли вихрем неслись в голове.
Что делать? Убить царя? Отомстить за Сашу и пойти его путем?.. Какую пользу принесет это народу? Шесть лет назад народоволец Гриневицкий убил царя. Вместо Александра II на престол сел Александр III. Стало еще хуже, народная нужда еще тяжелее; душится все передовое, честное. Закрываются папины школы, которые он создавал с таким трудом.
Каждый вечер, бывало, мама пела детям колыбельную песню.
И сейчас в ушах звучат ее слова:
...Неизвестную от века
Тайну мира подглядишь,
Новой силой человека
Для боренья одаришь.
Подарить человеку новую силу. Для борьбы. Но в чем эта сила? Где она? Как уничтожить несправедливость, гнет? Нет, одному это не под силу, и сотне самых отважных героев тоже. Здесь нужна воля миллионов. А как сплотить миллионы единой волей?
"Саша... Я принимаю от тебя факел борьбы. Я пойду к той же цели, к которой стремился ты, но буду искать иной путь, чтобы победить. Саша! Вся жизнь, всего себя я отдам делу, которому служил ты..."
Свежий предутренний ветер доносил из сада запах цветущих деревьев.
Володя вспомнил, как мама в запущенном пустыре, когда они пришли в этот дом впервые, сумела разглядеть будущий сад, в котором теперь нет ни одной мертвой ветки и все цветет.
Всходило солнце. Вишневые заросли порозовели, стволы вязов отливали медью.
Послышался скрип телеги, фырканье лошадей.
Володя поспешил вниз, открыл входную дверь... и Аня почти упала ему на руки. Мама откинула вуаль, сняла шляпку и медленно-медленно стала подниматься по скрипучим ступенькам наверх. Она шла в Сашину комнату.
- Мама с Аней приехали! - тормошил Володя Олю. - Приведи себя в порядок, умойся, освежи лицо. Мама не должна видеть наши слезы... Быстро вставайте! - забежал он в детскую. Помог Мите одеться, пытался даже заплести косу Маняше, но справиться с этим ему не удалось. - Пойдемте к мамочке!
Дети остановились у дверей в Сашину комнату. Мама лежала на кровати, уткнув лицо в подушку.
"Смерть, скорее бы пришла смерть!" - думала она.
- Мамочка! - тихо позвал ее Володя.
Мария Александровна не откликнулась. Володя подтолкнул Маняшу. Она взобралась на кровать, обняла мать за шею.
- Мамочка, повернись ко мне.
Мария Александровна присела на кровати, обвела взглядом детей: что-то похожее на тень улыбки скользнуло по ее лицу.
Все дети стояли у дверей и смотрели на нее - в глазах отчаяние и любовь, и эти глаза говорили: "Ты нам очень нужна. И мы тебе нужны".
- Пойдемте завтракать, - сказала Мария Александровна детям, сказала так, как говорила всегда.
ДОМ ПРОДАН
Все двери распахнуты. Во двор выносят мебель. На яркой зелени травы в солнечном свете столы, стулья, комоды выглядят ветхими.
Симбирские обыватели заходят в раскрытые настежь ворота, оглядывают, ощупывают вещи, покупают по дешевке домашнюю утварь. Пользуются случаем, что дом продан и обитатели его уезжают.
На подводу погрузили широкий кожаный диван, что столько лет стоял в кабинете Ильи Николаевича. Мария Александровна с детьми наблюдает с крыльца, как диван, вздрагивая на телеге, выезжает за ворота.
С этим диваном связаны дорогие воспоминания. На нем дети вместе с матерью слушали рассказы Ильи Николаевича, когда он возвращался из поездок по губернии, в зимние вечера распевали песни, учили наизусть запрещенные стихи Некрасова, Минаева, Плещеева, Курочкина, записанные Ильей Николаевичем аккуратным почерком в маленькую тетрадь.
На этом диване умер Илья Николаевич, умер за работой, за своим последним годовым отчетом...
Подводы выезжали со двора одна за другой.
Книжные полки никто не купил, и они стояли у зарослей акации, сложенные одна на другую, зияя пустыми провалами.
Володя с Олей и Гришей принялись упаковывать книги. Митя и Маняша заворачивали в старые газеты посуду, помогали Вере Васильевне укладывать ее в ящики.
Мария Александровна прошлась по комнатам.
Гулко звучали шаги в пустом доме. Чужими и неуютными стали комнаты. В детской на полу, как на поле брани, валялись измятые бумажные солдатики. В Володиной комнате на обоях выделялся светлый квадрат - след географической карты. В Сашиной комнате на окне лежала разбитая колба.
Мария Александровна ходила из комнаты в комнату, еле держась на ногах от нахлынувших воспоминаний.
В гостиной остался рояль, у окна - пышные цветы в кадках, в углу икона.
Мария Александровна взглянула на почерневший лик девы Марии и остановилась. В детстве и юности она свято верила, что богоматерь является заступницей от всех бед, несправедливостей. Маленькой девочкой горячо молилась, просила оставить ей мать... Мама умерла... И еще одну молитву помнит Мария Александровна: когда тяжело заболел ее третий младенец, Коленька, она обратилась за помощью к матери бога. Всю ночь молилась. К утру Коленька умер.
Постепенно угасала вера. Не уберегли иконы от преждевременной смерти Илью Николаевича, не спасли от казни Сашу. Исчезла потребность в дни горести и печали прибегать к молитве.
В гостиную зашел Володя и хотел было повернуть обратно, но увидел, что мама не молилась, нет, она стояла и о чем-то раздумывала. Володя бросил взгляд на икону. Круглые детские глаза богоматери и толстощекий младенец с глазами старца. А перед иконой стоит его мать - земная, прекрасная и сильная, нежная и мудрая. Нет, она не молилась, она размышляла...
Володя вопрос о религии решил для себя два года назад.
Это решение пришло к нему с познанием мира, чтением книг, изучением таких наук, как астрономия, физика, химия.
Перед началом учения и экзаменами в гимназии служили молебен. Священник внушал гимназистам, что горячая молитва их всегда дойдет до бога, поможет избежать коварных двоек, умудрит, прибавит знаний, а богохульников накажет.
Володя накануне экзамена снял с себя крест и забросил в заросли крапивы. Утром, по обыкновению, мылся в передней в тазу до пояса. Мария Александровна заметила, что на шее у него нет цепочки с крестом. Внимательно посмотрела на сына, ничего не сказала. Молча согласилась. Все экзамены Володя сдал на круглые пятерки...
Мария Александровна отвела глаза от иконы, заметила Володю.
- Володюшка, я решила не брать с собой иконы. Думаю отдать их в монастырь. Не нужны они нам. Если продавать - поднимется шум в городе. Хватит и того, что бьют стекла в нашем доме, что все бывшие приятели переходят на другую сторону улицы при встрече.
- Ты правильно решила, мамочка.
В тот же день к Ульяновым пришел старый монах. Он со знанием дела повертел в руках сложенные на ящиках иконы, осмотрел пробы на ризах серебряные ли, колупнул ногтем лик девы Марии - захотел проверить, писаная икона или печатная, ловко завернул стопку икон в тряпицу и обвел взглядом углы комнат.
- А себе-то оставили что? - осведомился он. - Молиться вам надо о спасении души великого грешника Александра.
- Мы о себе не забыли, - ответил за мать Володя. - Мы отдаем лишнее.
Монах покосился на молодого человека, не зная, как понять его слова.
Потом пришли за Красавкой. Новый хозяин повел ее на веревке. Красавка мычала, упиралась всеми четырьмя ногами, мотала головой, протестовала против петли на шее. На прощание собрала мягкими губами корки хлеба с ладоней детей. Девочки и Митя с грустью прощались со своей любимицей.
Всей семьей упаковывали рояль: обвязали его тюфяками, обшили рогожей. Это был мамочкин рояль. Это был большой источник радости. Мама должна к нему вернуться, и Оле нужно закончить музыкальное образование. Это была самая большая драгоценность в семье.
И еще швейная машинка.
Она служила маме больше двадцати лет. Сколько на ней было подрублено пеленок, сшито распашонок, рубашек, штанишек, платьев и сколько еще будет сшито, переделано, перелицовано, починено...
Машинка была старая и громко стучала, даже на улице было слышно. Дробный стук ее достигал самых дальних углов дома. Поэтому мама работала на ней только днем, когда дети были в гимназии, а Илья Николаевич в отъезде.
На этой машинке мама научила шить Аню, Олю и Маняшу.
Володя особенно тщательно упаковывал швейную машинку.
Обедали в этот день на ящиках с книгами. Маняша и Митя нашли, что так вкуснее и интереснее, чем за покрытым скатертью столом. После обеда пошли прощаться с садом.
Во дворе трава была помята и местами вытоптана. Обрывки шпагата, мочалы, бумаг кружились по ветру. Дети заглянули в каретный сарай, в пустой хлев. Уныло висели гигантские шаги, чуть поскрипывали кольца на качелях, словно приглашали покачаться в последний раз, но никто к ним не подошел.
Только сада не коснулись сборы. Яблоки на деревьях стали светлее листьев и висели как фонарики. Ветви отяжелели, и их поддерживали со всех сторон подпорки. Урожай обещал быть богатым. У беседки доцветал большой куст жасмина, и опавшие лепестки лежали на траве, как снег. Клумбы настурций жаркими кострами горели между яблонь. Малинник был увешан начинающими розоветь ягодами. Посыпанные свежим песком дорожки придавали саду праздничный вид.
Володя зашел в беседку. Здесь они любили уединяться с Сашей. Оля обняла шершавый ствол вяза, прижалась к нему щекой. Митя с Маняшей, взявшись за руки, бродили по дорожкам.
Мария Александровна в черном платье казалась меньше своих детей - так истаяла она за эти пять недель со дня гибели Саши. Глубоко затаив свое горе, она понимала, что дети, даже девятилетняя Маняша и тринадцатилетний Митя, прощались сейчас со своим детством.
Дальше оставаться в Симбирске было нельзя. Мария Александровна спешила к старшей дочери в Кокушкино, где Аня начала отбывать свою пятилетнюю ссылку. Тюрьма, казнь брата надломили ее, и ей так была нужна поддержка матери. Володя будет учиться в Казанском университете. Оля должна закончить музыкальное училище. Мать не пустит теперь детей одних. Будет всегда с ними.
- Мамочка, можно срезать розы? - спросила Маняша.
Розы в этом году цвели особенно обильно и, нагретые солнцем, распространяли свой нежный аромат.
- Нет, оставим сад во всей красе. Не тронем здесь ничего. Пусть он принесет людям радость.
Мимоходом, по привычке, Мария Александровна оборвала с яблонь несколько больных листьев, сунула их в жестяную банку с керосином, стоявшую у изгороди.
Последним из сада вышел Володя. Он повернул щеколду в калитке, облокотился на изгородь и долгим взглядом окинул сад, стараясь запомнить его на всю жизнь.
К вечеру от Свияги к Волге по булыжной мостовой тянулись подводы. На передней лежал зашитый в рогожи рояль. Рядом шел Володя и уговаривал ломового извозчика ехать тише - рояль вздрагивал на телеге и глухо звенел.
Мария Александровна шла с Верой Васильевной. За Володей шагали Гриша, Ваня Зайцев и Никифор Михайлович Охотников. Саша Щербо помахала Оле из переулка. Все дети Ульяновы оставляли здесь своих друзей по гимназии, по играм, но осторожные родители не разрешали им провожать крамольную семью.
По обеим сторонам Московской улицы деревянные домишки крепко связались друг с другом высокими заборами, прочными замками на калитках. Но в этот час все окна были распахнуты, и обитатели домов тайком выглядывали из-за кисейных занавесок, оценивали имущество на подводах, качали головами: мол, вот им и горе нипочем, все вещи, даже столы со стульями распродали, а рояль везут с собой. Уж какие там теперь рояли...
Семья Ульяновых покидала Симбирск.
Позади, внизу, на спуске к Свияге, остался пустой дом с цветами на окнах и праздничный, цветущий сад.
ЛУННАЯ ТЕНЬ
Из распахнутого окна тянуло свежей сыростью, запахом цветущего табака, спелых яблок. Володя сидел за столом, читал и делал выписки в тетрадь. Иногда он отрывался от книги, прислушивался, как в саду стрекочут кузнечики, сонно попискивает какая-то пичужка. Вокруг лампы вьются мошки, комары, ночные бабочки обжигают о стекло крылья, падают на стол, оставляя на бумаге пепельный след пыльцы. А на смену им летят другие. Яркий пузырь керосиновой лампы притягивает их, как солнце, они летят, танцуют, обжигаются, гибнут...
Вот уже второй месяц Ульяновы живут в Кокушкине. В позапрошлом году приезжали всей семьей. Это было самое веселое и последнее беззаботное лето... В прошлом году приехали без Ильи Николаевича, через пять месяцев после его смерти. Вся деревня вышла тогда на тракт встречать осиротевшую семью, чтобы выразить сочувствие тяжкому горю. Илью Николаевича любили и почитали, а Марию Александровну старухи по привычке называли Машенькой: она выросла на их глазах. Здесь вышла замуж и свадьбу справляли в Кокушкине, а затем привозила сюда летом одного за другим всех своих детей. Дети вырастали, водили дружбу с деревенскими сверстниками - русскими и татарами. Мария Александровна была в деревне и лекарем, и советчиком, и крестной матерью многих детей...