Страница:
– В следующий раз изображай их в другом месте! На паперти!
Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:
– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.
Катя постаралась сгладить обстановку:
– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.
Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.
– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.
– Отчего ж?
Он многозначительно развел руками.
Катя усмехнулась: «Не стесняет…» – хотя подумала, что со стороны они выглядят, должно быть, забавно: ее строгое синее платье из японского шелка с белым воротничком, собранные в тугой узел волосы – и его старые башмаки на босу ногу, пестрая застиранная рубашка неизвестного происхождения, взлохмаченный чуб, лихорадочно блестящие глаза и не очень связная речь. Может, он «веселую травку» покуривает?
– Сложно быть совсем независимым?
– Это точно. Жди теперь подачки от княгини… Угораздило же! Господи, жил ведь припеваючи! – И вдруг стал ругаться: – Стервятники, болтуны, гиены бессильные… Ждут, когда кто-нибудь прикончит Советы. Отсиживаются тут, боятся бороться в открытую. Вывезли миллионы… Да на эти деньги можно снарядить целую армию!
Катя не ожидала такой эскапады.
– Вы непоследовательны. В прошлый раз говорили другое.
– «В прошлый, в прошлый», – передразнил он ее. – Прошлый раз был неделю назад… жизнь назад.
Кате стало жаль его.
– Случилось что-нибудь плохое?
– Екатерина, ну что здесь может быть хорошего? Я хочу назад, в Россию десятого года. У меня талант исчезает, испаряется, засыхает… как хотите называйте… уходит из каждой поры. – Он сжал виски ладонями и застонал.
– Но вы же уехали из Европы на Восток, в Азию, за изысканным искусством, вдохновившим вас? Оно наскучило?
– Дело не в искусстве, а во мне. Из головы нейдут слова Чайковского: «Ведь за границей только тогда хорошо, когда можешь хоть сейчас домой уехать». А мы… Без руля и без ветрил!
– А действительно, куда мы идем? Я в этом районе еще не была.
Они остановились перед входом в парк.
– «Китайцам вход строго воспрещен», – прочитала Катя. – Странно. В своей стране и не могут ходить куда вздумается.
– Зачем? А странного ничего нет. Страна их, а парк на земле концессии, то есть наш.
– И даже богачей не пускают?
– А они тут сроду не бывали. Зачем? Им своих парков хватает. Это голытьба норовит пробраться, чтобы выспаться на скамейках. Ну так зайдем?
– Нет. Не хочу. Я, наверное, домой поеду…
– Екатерина, не оставляйте меня сейчас. – У него жалко скривились губы. – Поедемте ко мне?
Катя стояла в сомнении. И занятий срочных не предвиделось, и помочь, если может, хотелось, но…
Вениамин, заметив ее колебания, стал настойчивее и привел решающий довод:
– Посмотрите картины. Мне очень важно, что вы о них думаете.
– Ну, я неважный знаток живописи, – сказала Катя, уже соглашаясь.
– А может, это и к лучшему. Профессиональный критик столько туману напустит, что и не поймешь, нравится ему или нет. С одной стороны… с другой стороны…
– А вы далеко живете?
– На трамвае поедем.
Линия соединяла европейскую и китайскую части города.
Вагоны трамвая были белыми и зелеными. Белые, разумеется, для европейцев. И не потому, что зеленые были грязнее или хуже. Нет. Яркие, свежие, как весенняя зелень. Они просто предназначались для людей, разных по духу и крови. Так же как жизнь «русского» Шанхая со спутанными в клубок проблемами задевала только русских, никак не пересекаясь с Шанхаем «китайским».
– Вот и приехали. Сюда, направо. Похоже на дом художника?
– Нет. – Катя остановилась перед типичной китайской фанзой.
Звонок дзинькнул. Дверь с ручкой-драконом отворилась. Сухонькая китаянка, поздоровавшись, исчезла за бамбуковой занавеской.
– А теперь?
Еще шаг, и они очутились в светлой просторной мастерской, примыкающей к внутренней стенке фанзы.
– Располагайтесь. Сейчас я чай заварю. Зеленый?
– Да.
Картины были развешаны и расставлены у трех стен.
На самом солнечном месте – веселенькие украинские пейзажи. Хатки, рощицы, речки с кувшинками. От них должно было бы тоской сжаться сердце. Но нет. Было в пейзажиках что-то застывшее, нарисованное.
Во второй группе теснили друг друга стилизации под китайскую живопись. Тонко, красиво.
И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…
– Ну как, Екатерина? Что вам больше приглянулось?
– Пожалуй, те, непонятные. Интересно. Задерживает внимание. Думаю, что это даже талантливо. Но незавершенность раздражает. Ни одну из них я бы не согласилась повесить в своей комнате.
– И не только вы. Покупателей не предвидится.
Катя приблизилась к одному из холстов. Губы без лица саркастически ухмылялись. Едва-едва были намечены нос и подбородок.
– Пожалуй, по технике похоже на Эжена Каррьера? Или я ошибаюсь?
– Сравнили! У него одни сантименты. Дочки-матери…
– Я всего лишь о технике. – Катя улыбнулась возмущению художника. Каррьер ей очень нравился, и обидеть Вениамина она не собиралась. – А остальное красиво.
– Красиво, но не больше. Что ж, спасибо и на том. За искренность.
– Давайте пить чай.
Вениамин придвинул к журнальному столику кресло-качалку, а сам устроился прямо на полу, облокотившись на стремянку.
– Угощайтесь. Конфеты русские, а пирожки хозяйка сама пекла.
– Кто она?
– Просто жена хозяина, а вот он художник. И неплохой, на мой взгляд.
Катя оглянулась. Может, то, что она сочла за восточные стилизации, и есть его работы?
– Нет, – понимающе тряхнул головой Вениамин. – Когда я занимал мастерскую, он снял все свои картины и раздарил – университету, библиотеке, друзьям. Теперь занимается политикой. Зря!
– А цель?
– Не знаю. Не вникал. Пускай его… Не мешает, и ладно.
Они помолчали.
– Послушайте, Екатерина, а вам не кажется, то, что произошло с Россией, ненормальность, уродство, случайность, наконец?.. Чуть-чуть бы побольше пулеметов, сразу, с самого начала?..
– Я не готова к ответу. Многого не знаю и не понимаю.
– А иногда жалко их. Вот сегодняшняя газета… Стопятидесятитысячная армия белополяков уже заняла Правобережную Украину. Княгиня и компания воспрянули духом. Но что получается? Русская земля отдана на разграбление польским панам. Я думаю: «Там в наших хлопцев стреляют» – и ловлю себя на этом «наших», значит, на сочувствии красным. И желаю полянкам гореть в адовом огне, но тут же спохватываюсь и ругаю себя за квасной патриотизм. Свою Россию я ношу в себе. И иной, униженной происшедшим, мне не надо.
– Я слышала, Бальмонт недавно тоже уехал в Париж.
– Вот видите, подтверждение. Плохо там сейчас творческому люду.
– Сейчас в России всем трудно. С пустого места начинать приходится…
– Не выношу никакого насилия! – вскрикнул Вениамин так резко, что Катя, вздрогнув, плеснула чай на столик. – Не славил царя – тоже душегуб немалый, – но большевики со своей диктатурой! Но белогвардейцы, уничтожающие всех подчистую! Вот и оправдываюсь мысленно перед теми и другими, в то же время осуждая всех. Так и до психбольницы недалеко. Напиться, что ли?
– Поможет ли, Вениамин? Не стоит. И уж, во всяком случае, не сейчас. Знаете, Вениамин, я, кажется, поняла, что нас роднит. Думаете, Киев и полудетские воспоминания? Нет. То, что и вы и я находимся перед выбором. И ничего для себя еще не решили. Остальным живется проще – раз шагнули на свою дорожку и не сворачивают. Неважно, плохая она или добрая.
Вениамин расслабленно сидел, прикрыв глаза. Катя покачивалась в кресле. Наплывали и отстранялись миленькие украинские пейзажики.
«Ну, попаду в Россию… и что увижу? – думала Катя. – Это словно давно проданное имение, в котором прошло детство. Идешь туда потому, что ностальгически тянет вернуться в замок няниных сказок, но оказываешься у развалин, хотя дом и блестящ, и ухожен.
Просто он уже не твой. А другими именно он будет вспоминаться с тоской. Каждому свое. Хотя даже отстраненность Вениамина от всех тоже позиция. Как мне мешает неуверенность в себе! Как хочется переложить окончательное решение на чужие плечи! Все бы плыть по течению… Сколько раз в жизни я поступала наперекор всем? Наверное, два. Когда отправлялась на войну и добиваясь развода с Чакрабоном. И в том и в другом случае потому, что иначе не могла. Вот и сейчас будто жду, что кто-нибудь возьмет за руку и отвезет в Киев. Вместе с Ежиком. И ничего больше не нужно для счастья.
Нет, лукавлю. Если уж о счастье, то чтобы и Савельев был где-нибудь недалеко. Хорошо бы знать, помнит он обо мне или забыл? И где теперь? Может, уже в России. Написать Ивану, спросить? Он сердит на меня за настойчивость с разводом и о Сергее, наверное, не ответит, даже если и знает. Поехать в Пекин? Рано. Туда отправлюсь, только решив все для себя. Тем более что Иван в Россию не поедет. Слишком категоричным был его отказ сотрудничать с большевиками. А вот еще… Если бы я могла предвидеть все заранее, сказала бы Савельеву в Парускаване: „Подожди, Сереженька, немного…“? Если бы знала про Джавалит, уехала бы с ним тогда, забрав Ежика? Нет. Опять нет. Оставила бы все как есть и предпочла бы, чтобы изменили мне, чем всю жизнь чувствовать себя гадкой, неблагодарной, предавшей Лека. Хотя хуже от этого только мне.
А как было бы чудесно подвести Ежика к Софийскому собору, погулять по Крещатику! Ох, а может, нет худа без добра? Боюсь и помечтать… А вдруг у Джавалит скоро родится сын? Он будет исключительно тайской и дважды царственной крови. Он будет самым законным наследником престола. Зачем им тогда Ежик? Господи, пошли сына Джавалит, а мне верни Ежика! Как он там без меня? У семи нянек?.. Уехали бы мы в Россию. Вот только – с пустыми руками… Жаль, нет у меня богатств. Скромные переводы. Но и тех, верно, лишусь, если надумаю уехать. Прийти в советское посольство и рассказать о суммах, отправленных из Бангкока в пользу голодающих? Унизительно. Ждать благодарности за то немногое, что удалось сделать. Да и не сохранилось документов, подтверждающих отправку. И неизвестно, дошли ли деньги до больниц и приютов, не осели ли на долгом пути в бездонных спекулянтских карманах. И получается – словно в искупление вины. Хотя нет у меня никакой вины. Но поймут ли?..»
Тишину прервал осторожный стук в дверь.
– Входите, открыто. Это вы, Дин Си?
Зеленая бамбуковая занавеска всколыхнулась и пропустила старика китайца. Старик-то старик, и голова совсем седая, но глаза были такими живыми, а улыбка открытой, что рядом с Вениамином китаец казался младше своего квартиранта.
– Знакомьтесь…
– Очень приятно…
Говорили по-английски.
– Ну, как мой портрет? – подходя к мольберту, завешенному марлей, спросил Дин Си.
– Почти готов, – ответил Вениамин и подмигнул Кате: отрабатываю, мол, жилье, ничего не поделаешь.
– По-моему, хорошо. – Катя переводила взгляд с китайца на его изображение.
– А вам не нравится? – озадаченно спросил Вениамин у хозяина.
Тот хмурился, рассматривая холст очень сосредоточенно, и вдруг расхохотался.
– Думаете, я не мог бы сам себя нарисовать? Мог бы. И не хуже. Но я ждал еще одного подтверждения своей теории. Сейчас, минутку… – Он скрылся в своей комнате и тут же показался вновь, держа в руках лист картона. – Что вы видите здесь, миссис Екатерина?
– Вениамина, – сразу ответила она. Взлохмаченные волосы, лихорадочный блеск глаз, диссонирующий с безвольно опущенными краями губ, – все было передано точно.
– Похоже?
– Конечно, но… – Катя задумалась, какими словами передать что-то едва уловимое, но чужеродное.
– Вот именно. Но… но что же?
– Словно акцент, заметный даже в стерильно правильном разговоре иностранца. То ли глаза чуть более раскосы, то ли скулы чуть четче прорисованы.
– Верно, – удовлетворенно кивнул Дин Си. – А я здесь, – он ткнул в картон карандашом, – этого не замечаю, зато там, – махнул в сторону холста, – вижу без очков. И любой китаец скажет: «Похож ты, Дин Си, на себя, но кажется, словно дед у тебя вдруг иностранцем стал и капельку европейской крови тебе добавил». Вот какие фокусы получаются. Сложно, значит, вам нас понять и прочувствовать до конца, а нам вас…
«Своих, русских, понять бы. Что ж о другой культуре говорить», – подумала Катя.
– …Но надо, – продолжал хозяин. – Люди всех рас должны к этому стремиться. Я как вошел, засомневался: приглашать – не приглашать? А теперь думаю – надо пригласить. Скоро праздник. Первое мая. Приходите, миссис Екатерина. Вениамина можно было и не предупреждать. Будет дома – сам не удержится: демонстранты соберутся недалеко и пройдут мимо нас в глубь района. Приходите, ладно? В России вы, наверное, участвовали в маевках?
«Неужели я похожа на простую работницу?» – обиделась на его предположение Катя, но тут же улыбнулась, поняв, что Дин Си хотел увидеть в ней лучшее – для себя.
– Я постараюсь…
– …Если не будете очень заняты?
– К сожалению, нет у меня никаких занятий. Приду, конечно.
Огромное окно мастерской стало серо-синим. Катя спохватилась:
– Мне давно пора домой.
– Екатерина, а может, останетесь у меня? – перешел на русский Вениамин. – Очень уж тоскливо одному. А вы говорите – души родственные…
Если бы он произнес это, улыбаясь и вожделенно поигрывая глазами, Катя нашла бы слова порезче для должного отпора. Но голос Вениамина был вялым, а взор потухшим.
– Будем считать, что вы неудачно пошутили. До свидания.
Дин Си, удивленно глянув на Вениамина, поднялся проводить гостью. Художник заторможенно смотрел на медленное колебание пустой качалки. Потом, спохватившись, вскочил.
– Извините меня, Екатерина. Не сердитесь.
– Успокойтесь. Я не сержусь. Вы проводите меня к трамваю?
– Да. Обязательно. До дома.
– До дома не надо. Спасибо. Я приеду к вам первого мая. Договорились? Не уходите на праздник без меня.
На улице она оглянулась, стараясь запомнить дом. Вот, пожалуй, и примета: над зажженным уже фонарем у входа установлена вертушка. Согретый лампой воздух поднимался вверх, раскручивая легкую карусель – причудливые дракончики ночи напролет гонялись друг за другом.
Через Фонд спасения деньги, вырученные от лотереи и торговли, распределили среди самых обнищавших. Но долго ли они продержатся? На зависть многим, Катя имела возможность каждый месяц подходить к Гонконг-Шанхайскому банку за переводами из Сиама. Двери банка стерегли бронзовые британские львы. Их тела были отполированы миллионами прикосновений: говорили, что лев приносит счастье дотронувшемуся. И Катя тоже проводила по ним ладонью.
А кое-кому приходилось снимать последнее колечко или золотую пряжку с пояса и идти к зданию ломбарда, мысленно торгуясь в дороге, а потом заискивающе глядеть в лицо оценщику и знать, что эту фамильную драгоценность уже никогда больше не увидеть в своих руках.
Из уст в уста переходил завезенный из Парижа афоризм: «Берегите складку на брюках русской эмиграции!» Берегли. Некоторые из последних сил, сознавая, что впереди нет ничего, кроме скитаний и больной памяти, когда, вспоминая утраченное, от бессилия бьются головой о стену и кричат: «Господа офицеры, еще не все потеряно!» – чтобы поддержать приятелей в минуты полного уныния.
Катю коробили перепады чванства и самоуничижения.
Однажды на ярмарке она, испытывая легкую брезгливость, наблюдала сценку. Изможденная, опустившаяся женщина в платье словно с чужого плеча пыталась продать маленькую малахитовую шкатулку – свою? ворованную? И вдруг случайно приостановившийся возле солидный мужчина признал в ней бывшую фрейлину Марии Федоровны. Что тут началось!.. Дама рыдала от радости, благодарная то ли за то, что он, не торгуясь, приобрел шкатулку, то ли за признание ее утерянного благородства. Всхлипы перемежались излияниями – наконец-то нашелся человек, неравнодушный к ее бедам: документы сгинули, и деньги, и жизнь… Мужчина попробовал успокоить: «Главное, нельзя ни вспоминать, ни надеяться. Живите лишь сегодняшним днем! Жаль, мне нечем больше помочь вам». – «Спасибо и на этом». Она потянулась даже облобызать его руку с массивным перстнем. «Ну, это уж ни к чему! Не забывайте о великорусской гордости!» – «Да, да». Она на глазах преобразилась, выпрямилась, вскинула голову, провела расческой по свалявшимся волосам… И волной высокомерия окатила презренного купчишку, подходившего к ней поторговаться несколькими минутами раньше, а теперь с интересом наблюдавшего встречу представителей высшего света. Пренебрежение… Надолго ли? Купчишка был уверен в себе, зная, что нынче вес в обществе определяется исключительно весом кошелька. Перед ним уже некоторые лебезили, называя «ваше высокопревосходительство». То ли еще будет! Он уже наслаждался своей удачливостью. Особенно когда бывшие губернаторы униженно просят занять сотню-другую!
Как грибы после дождя, возникали многочисленные рестораны. Катю они вовсе не привлекали. Но как-то пришлось провести вечер в наимоднейшей «Лампе Аладдина»: неудобно было отказать пригласившей ее княгине. И одного раза оказалось достаточно.
Кельнерам, одетым джиннами, кричали, заново открывая пьяный каламбур: «Джинн, накапай-ка мне джину!» Хохотали, довольные собственным остроумием. И в стаканы лился гимлет – коктейль из джина с лимонным соком. В зале «Гарем» среди поддуваемых вентиляторами длинных цветных полотнищ, изображающих то ли костры, то ли пламя страсти, на порядком истертых персидских коврах изгибались под монотонную музыку дивы, наряженные в полупрозрачные шальвары. Бывшие графини? Или купчихи? От «восточных танцев» веяло такой беспросветной пошлостью, что не спасали ни приторно-сладкий шербет, ни прекрасный драгомировский форшмак.
От полотнищ метались по потолку подцвеченные тени.
Тени! Вот именно!.. Все натужно веселящиеся вокруг были не чем иным, как тенями самих себя – бывших, расточительных и привыкших повелевать.
За соседним столиком усатый драгун затянул с надрывом: «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» «И чужая светится звезда», – гнусаво подхватил его сосед и залился пьяными слезами.
Катя потерла пальцами виски и достала из сумочки облатку аспирина.
– Что, милочка, голова разболелась? – посочувствовала княгиня Ольга. – Да, душно. И накурено.
Катя поспешила воспользоваться удобным моментом:
– Я и правда неважно себя чувствую. Не привыкла…
– Ну идите, я вас отпускаю! Сейчас найдем провожатого. Михайлов!
– Ась? – дурашливо откликнулся драгун.
– Кажется, тебе пора проветриться. Отвезешь Катюшу домой.
Он с готовностью поднялся, но, к Катиной радости, покачавшись в такт музыке, грузно плюхнулся на место.
– Не беспокойтесь, ваше высочество, здесь недалеко… Я найму извозчика. До свидания.
Наконец-то вечер окончился.
Настало первое мая.
Бело-зеленые вагончики резво постукивали на рельсовых стыках. Ночью прошел дождик, и свежий ветер овевал прохожих ароматом акаций.
Катя издали увидела Вениамина у входа в фанзу с вертушкой из дракончиков. Он смотрел в сторону перекрестка, где собралась возбужденная толпа китайцев.
– С добрым утром, Вениамин, – окликнула она его, но в этот момент грохнули барабаны, зазвенели литавры, ударили гонги, и художник только кивнул в ответ, потянув Катю за руку ближе к стене, чтобы не мешать проходившей колонне.
Впереди на длинных, прогибающихся под тяжестью палках несли барабан. Между палками шагал человек в синей робе и что было мочи колотил по нему, отбивая такт. Писк свирелей можно было услышать только в промежутках между мощными ударами. Вместо хоругвей над толпой вздымались драконы из папье-маше. Они в едином ритме хлопали глазами размером с блюдце. А дальше лозунги – иероглифами с переводом на английский, русский или немецкий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»…
Последняя шеренга скрылась из виду.
– Ну что, Екатерина, пойдем за ними? Посмотрим?
Вениамин на этот раз был вполне корректен, приглажен, и взор ясен.
– Пойдем, конечно, – сказала Катя и не удержалась, чтобы не припомнить ему недавних слов: – Но это ведь политика, от которой вы хотели держаться подальше.
– Во-первых, это не наша политика, а во-вторых, я из чистого любопытства, как художник. Вдруг интересная характерная сценка! Вот… у меня и бумага с собой, – выкрутился Вениамин и показал Кате блокнотик с карандашом, засунутые в карман сюртука.
Они пошли в сторону удаляющегося грохота.
Большая площадь была заполнена народом. Стихийно образующиеся группы окружали ораторов, растекались, собирались вновь возле других.
На стремянку забрался сухощавый седой человек. Придерживаясь одной рукой и размахивая другой, он стал произносить речь – пламенную до исступления.
– О чем он? – спросил Вениамин.
– Я не успеваю понять все, но примерно: «Вставайте, изнуренные трудом рабочие! Сегодня день вашего пробуждения». Вениамин, а это не Сунь Ятсен? Говорят, он сейчас в Шанхае?
– Нет. Я видел его фотографию у Дин Си. Этот совсем другой.
Оратор кончил под одобрительные возгласы: «Хао! Хао!»
Катя разглядывала людей. Европейцев были единицы. На них никто не обращал внимания. Все были воодушевлены и объединены общей целью.
Такое Катя видела впервые, если не считать войны – госпиталя и бегства из-под Мукдена. Петербург, эмигрантский Шанхай – каждый из окружающих был сам по себе, обремененный личными хлопотами и невзгодами. А Парускаван так и вообще – башня из слоновой кости…
Неужели это те же забитые рикши и кули, не поднимающие глаз от своих босых ног, бесконечно бегущих по сходням и асфальту? Неужели рабочие, измученные конвейерной гонкой?
Толпа расступилась, пропустив открытый автомобиль с алыми флагами. На сиденье вскочил китаец в синей блузе. Катя уловила слово «Россия» и протиснулась поближе.
– О чем он? – дернул ее за руку Вениамин.
– Подождите… потом скажу… и так через слово понимаю! – отмахнулась она.
И только когда его сменил другой оратор, призывающий ко всеобщей забастовке, Катя повернулась к Вениамину:
– Сначала говорил про революцию, объяснял, что Советская Россия хочет добра китайцам, освободила их от контрибуции, и поэтому они должны ответить добром и требовать, чтобы пекинское правительство признало страну большевиков. Потом вон тот, маленький, закричал, что русские в Синьцзяне грабят население, а значит, они – враги. А с машины ответили, что это не только враги Китая, но и враги Советов. Белогвардейцев пустили в деревни с условием сдать оружие, а они не сдают и еще бесчинствуют. Отряды Бокича? Бакича? Я не расслышала.
– Бакича. Ваша разлюбезная княгиня считает его героем и помогает финансами, чтоб не совсем ослабел с голодухи.
– Клянемся! Клянемся! – закричали вокруг, и Катя опять стала слушать оратора.
– И клянемся, что отдадим все силы и, если надо, жизнь борьбе с буржуазией!
Тут человек на машине засунул палец в рот и со всей силой прикусил его, скривился от боли, но еще крепче стискивал зубы, раздирая кожу, пока на губах не показалась кровь. Ему протянули с сиденья кусок полотна, и он стал водить пальцем по белому материалу. Корявые красные иероглифы с потеками впечатляли сильнее слов. Уголок полотна он приложил ко рту – поцеловал? – оставив четкий след, как от губной помады.
Катю передернуло.
– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.
Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?
– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.
– Нет, я тут, рядышком…
Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.
– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.
– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.
Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.
Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:
– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?
Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:
– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.
Катя постаралась сгладить обстановку:
– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.
Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.
– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.
– Отчего ж?
Он многозначительно развел руками.
Катя усмехнулась: «Не стесняет…» – хотя подумала, что со стороны они выглядят, должно быть, забавно: ее строгое синее платье из японского шелка с белым воротничком, собранные в тугой узел волосы – и его старые башмаки на босу ногу, пестрая застиранная рубашка неизвестного происхождения, взлохмаченный чуб, лихорадочно блестящие глаза и не очень связная речь. Может, он «веселую травку» покуривает?
– Сложно быть совсем независимым?
– Это точно. Жди теперь подачки от княгини… Угораздило же! Господи, жил ведь припеваючи! – И вдруг стал ругаться: – Стервятники, болтуны, гиены бессильные… Ждут, когда кто-нибудь прикончит Советы. Отсиживаются тут, боятся бороться в открытую. Вывезли миллионы… Да на эти деньги можно снарядить целую армию!
Катя не ожидала такой эскапады.
– Вы непоследовательны. В прошлый раз говорили другое.
– «В прошлый, в прошлый», – передразнил он ее. – Прошлый раз был неделю назад… жизнь назад.
Кате стало жаль его.
– Случилось что-нибудь плохое?
– Екатерина, ну что здесь может быть хорошего? Я хочу назад, в Россию десятого года. У меня талант исчезает, испаряется, засыхает… как хотите называйте… уходит из каждой поры. – Он сжал виски ладонями и застонал.
– Но вы же уехали из Европы на Восток, в Азию, за изысканным искусством, вдохновившим вас? Оно наскучило?
– Дело не в искусстве, а во мне. Из головы нейдут слова Чайковского: «Ведь за границей только тогда хорошо, когда можешь хоть сейчас домой уехать». А мы… Без руля и без ветрил!
– А действительно, куда мы идем? Я в этом районе еще не была.
Они остановились перед входом в парк.
– «Китайцам вход строго воспрещен», – прочитала Катя. – Странно. В своей стране и не могут ходить куда вздумается.
– Зачем? А странного ничего нет. Страна их, а парк на земле концессии, то есть наш.
– И даже богачей не пускают?
– А они тут сроду не бывали. Зачем? Им своих парков хватает. Это голытьба норовит пробраться, чтобы выспаться на скамейках. Ну так зайдем?
– Нет. Не хочу. Я, наверное, домой поеду…
– Екатерина, не оставляйте меня сейчас. – У него жалко скривились губы. – Поедемте ко мне?
Катя стояла в сомнении. И занятий срочных не предвиделось, и помочь, если может, хотелось, но…
Вениамин, заметив ее колебания, стал настойчивее и привел решающий довод:
– Посмотрите картины. Мне очень важно, что вы о них думаете.
– Ну, я неважный знаток живописи, – сказала Катя, уже соглашаясь.
– А может, это и к лучшему. Профессиональный критик столько туману напустит, что и не поймешь, нравится ему или нет. С одной стороны… с другой стороны…
– А вы далеко живете?
– На трамвае поедем.
Линия соединяла европейскую и китайскую части города.
Вагоны трамвая были белыми и зелеными. Белые, разумеется, для европейцев. И не потому, что зеленые были грязнее или хуже. Нет. Яркие, свежие, как весенняя зелень. Они просто предназначались для людей, разных по духу и крови. Так же как жизнь «русского» Шанхая со спутанными в клубок проблемами задевала только русских, никак не пересекаясь с Шанхаем «китайским».
– Вот и приехали. Сюда, направо. Похоже на дом художника?
– Нет. – Катя остановилась перед типичной китайской фанзой.
Звонок дзинькнул. Дверь с ручкой-драконом отворилась. Сухонькая китаянка, поздоровавшись, исчезла за бамбуковой занавеской.
– А теперь?
Еще шаг, и они очутились в светлой просторной мастерской, примыкающей к внутренней стенке фанзы.
– Располагайтесь. Сейчас я чай заварю. Зеленый?
– Да.
Картины были развешаны и расставлены у трех стен.
На самом солнечном месте – веселенькие украинские пейзажи. Хатки, рощицы, речки с кувшинками. От них должно было бы тоской сжаться сердце. Но нет. Было в пейзажиках что-то застывшее, нарисованное.
Во второй группе теснили друг друга стилизации под китайскую живопись. Тонко, красиво.
И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…
– Ну как, Екатерина? Что вам больше приглянулось?
– Пожалуй, те, непонятные. Интересно. Задерживает внимание. Думаю, что это даже талантливо. Но незавершенность раздражает. Ни одну из них я бы не согласилась повесить в своей комнате.
– И не только вы. Покупателей не предвидится.
Катя приблизилась к одному из холстов. Губы без лица саркастически ухмылялись. Едва-едва были намечены нос и подбородок.
– Пожалуй, по технике похоже на Эжена Каррьера? Или я ошибаюсь?
– Сравнили! У него одни сантименты. Дочки-матери…
– Я всего лишь о технике. – Катя улыбнулась возмущению художника. Каррьер ей очень нравился, и обидеть Вениамина она не собиралась. – А остальное красиво.
– Красиво, но не больше. Что ж, спасибо и на том. За искренность.
– Давайте пить чай.
Вениамин придвинул к журнальному столику кресло-качалку, а сам устроился прямо на полу, облокотившись на стремянку.
– Угощайтесь. Конфеты русские, а пирожки хозяйка сама пекла.
– Кто она?
– Просто жена хозяина, а вот он художник. И неплохой, на мой взгляд.
Катя оглянулась. Может, то, что она сочла за восточные стилизации, и есть его работы?
– Нет, – понимающе тряхнул головой Вениамин. – Когда я занимал мастерскую, он снял все свои картины и раздарил – университету, библиотеке, друзьям. Теперь занимается политикой. Зря!
– А цель?
– Не знаю. Не вникал. Пускай его… Не мешает, и ладно.
Они помолчали.
– Послушайте, Екатерина, а вам не кажется, то, что произошло с Россией, ненормальность, уродство, случайность, наконец?.. Чуть-чуть бы побольше пулеметов, сразу, с самого начала?..
– Я не готова к ответу. Многого не знаю и не понимаю.
– А иногда жалко их. Вот сегодняшняя газета… Стопятидесятитысячная армия белополяков уже заняла Правобережную Украину. Княгиня и компания воспрянули духом. Но что получается? Русская земля отдана на разграбление польским панам. Я думаю: «Там в наших хлопцев стреляют» – и ловлю себя на этом «наших», значит, на сочувствии красным. И желаю полянкам гореть в адовом огне, но тут же спохватываюсь и ругаю себя за квасной патриотизм. Свою Россию я ношу в себе. И иной, униженной происшедшим, мне не надо.
– Я слышала, Бальмонт недавно тоже уехал в Париж.
– Вот видите, подтверждение. Плохо там сейчас творческому люду.
– Сейчас в России всем трудно. С пустого места начинать приходится…
– Не выношу никакого насилия! – вскрикнул Вениамин так резко, что Катя, вздрогнув, плеснула чай на столик. – Не славил царя – тоже душегуб немалый, – но большевики со своей диктатурой! Но белогвардейцы, уничтожающие всех подчистую! Вот и оправдываюсь мысленно перед теми и другими, в то же время осуждая всех. Так и до психбольницы недалеко. Напиться, что ли?
– Поможет ли, Вениамин? Не стоит. И уж, во всяком случае, не сейчас. Знаете, Вениамин, я, кажется, поняла, что нас роднит. Думаете, Киев и полудетские воспоминания? Нет. То, что и вы и я находимся перед выбором. И ничего для себя еще не решили. Остальным живется проще – раз шагнули на свою дорожку и не сворачивают. Неважно, плохая она или добрая.
Вениамин расслабленно сидел, прикрыв глаза. Катя покачивалась в кресле. Наплывали и отстранялись миленькие украинские пейзажики.
«Ну, попаду в Россию… и что увижу? – думала Катя. – Это словно давно проданное имение, в котором прошло детство. Идешь туда потому, что ностальгически тянет вернуться в замок няниных сказок, но оказываешься у развалин, хотя дом и блестящ, и ухожен.
Просто он уже не твой. А другими именно он будет вспоминаться с тоской. Каждому свое. Хотя даже отстраненность Вениамина от всех тоже позиция. Как мне мешает неуверенность в себе! Как хочется переложить окончательное решение на чужие плечи! Все бы плыть по течению… Сколько раз в жизни я поступала наперекор всем? Наверное, два. Когда отправлялась на войну и добиваясь развода с Чакрабоном. И в том и в другом случае потому, что иначе не могла. Вот и сейчас будто жду, что кто-нибудь возьмет за руку и отвезет в Киев. Вместе с Ежиком. И ничего больше не нужно для счастья.
Нет, лукавлю. Если уж о счастье, то чтобы и Савельев был где-нибудь недалеко. Хорошо бы знать, помнит он обо мне или забыл? И где теперь? Может, уже в России. Написать Ивану, спросить? Он сердит на меня за настойчивость с разводом и о Сергее, наверное, не ответит, даже если и знает. Поехать в Пекин? Рано. Туда отправлюсь, только решив все для себя. Тем более что Иван в Россию не поедет. Слишком категоричным был его отказ сотрудничать с большевиками. А вот еще… Если бы я могла предвидеть все заранее, сказала бы Савельеву в Парускаване: „Подожди, Сереженька, немного…“? Если бы знала про Джавалит, уехала бы с ним тогда, забрав Ежика? Нет. Опять нет. Оставила бы все как есть и предпочла бы, чтобы изменили мне, чем всю жизнь чувствовать себя гадкой, неблагодарной, предавшей Лека. Хотя хуже от этого только мне.
А как было бы чудесно подвести Ежика к Софийскому собору, погулять по Крещатику! Ох, а может, нет худа без добра? Боюсь и помечтать… А вдруг у Джавалит скоро родится сын? Он будет исключительно тайской и дважды царственной крови. Он будет самым законным наследником престола. Зачем им тогда Ежик? Господи, пошли сына Джавалит, а мне верни Ежика! Как он там без меня? У семи нянек?.. Уехали бы мы в Россию. Вот только – с пустыми руками… Жаль, нет у меня богатств. Скромные переводы. Но и тех, верно, лишусь, если надумаю уехать. Прийти в советское посольство и рассказать о суммах, отправленных из Бангкока в пользу голодающих? Унизительно. Ждать благодарности за то немногое, что удалось сделать. Да и не сохранилось документов, подтверждающих отправку. И неизвестно, дошли ли деньги до больниц и приютов, не осели ли на долгом пути в бездонных спекулянтских карманах. И получается – словно в искупление вины. Хотя нет у меня никакой вины. Но поймут ли?..»
Тишину прервал осторожный стук в дверь.
– Входите, открыто. Это вы, Дин Си?
Зеленая бамбуковая занавеска всколыхнулась и пропустила старика китайца. Старик-то старик, и голова совсем седая, но глаза были такими живыми, а улыбка открытой, что рядом с Вениамином китаец казался младше своего квартиранта.
– Знакомьтесь…
– Очень приятно…
Говорили по-английски.
– Ну, как мой портрет? – подходя к мольберту, завешенному марлей, спросил Дин Си.
– Почти готов, – ответил Вениамин и подмигнул Кате: отрабатываю, мол, жилье, ничего не поделаешь.
– По-моему, хорошо. – Катя переводила взгляд с китайца на его изображение.
– А вам не нравится? – озадаченно спросил Вениамин у хозяина.
Тот хмурился, рассматривая холст очень сосредоточенно, и вдруг расхохотался.
– Думаете, я не мог бы сам себя нарисовать? Мог бы. И не хуже. Но я ждал еще одного подтверждения своей теории. Сейчас, минутку… – Он скрылся в своей комнате и тут же показался вновь, держа в руках лист картона. – Что вы видите здесь, миссис Екатерина?
– Вениамина, – сразу ответила она. Взлохмаченные волосы, лихорадочный блеск глаз, диссонирующий с безвольно опущенными краями губ, – все было передано точно.
– Похоже?
– Конечно, но… – Катя задумалась, какими словами передать что-то едва уловимое, но чужеродное.
– Вот именно. Но… но что же?
– Словно акцент, заметный даже в стерильно правильном разговоре иностранца. То ли глаза чуть более раскосы, то ли скулы чуть четче прорисованы.
– Верно, – удовлетворенно кивнул Дин Си. – А я здесь, – он ткнул в картон карандашом, – этого не замечаю, зато там, – махнул в сторону холста, – вижу без очков. И любой китаец скажет: «Похож ты, Дин Си, на себя, но кажется, словно дед у тебя вдруг иностранцем стал и капельку европейской крови тебе добавил». Вот какие фокусы получаются. Сложно, значит, вам нас понять и прочувствовать до конца, а нам вас…
«Своих, русских, понять бы. Что ж о другой культуре говорить», – подумала Катя.
– …Но надо, – продолжал хозяин. – Люди всех рас должны к этому стремиться. Я как вошел, засомневался: приглашать – не приглашать? А теперь думаю – надо пригласить. Скоро праздник. Первое мая. Приходите, миссис Екатерина. Вениамина можно было и не предупреждать. Будет дома – сам не удержится: демонстранты соберутся недалеко и пройдут мимо нас в глубь района. Приходите, ладно? В России вы, наверное, участвовали в маевках?
«Неужели я похожа на простую работницу?» – обиделась на его предположение Катя, но тут же улыбнулась, поняв, что Дин Си хотел увидеть в ней лучшее – для себя.
– Я постараюсь…
– …Если не будете очень заняты?
– К сожалению, нет у меня никаких занятий. Приду, конечно.
Огромное окно мастерской стало серо-синим. Катя спохватилась:
– Мне давно пора домой.
– Екатерина, а может, останетесь у меня? – перешел на русский Вениамин. – Очень уж тоскливо одному. А вы говорите – души родственные…
Если бы он произнес это, улыбаясь и вожделенно поигрывая глазами, Катя нашла бы слова порезче для должного отпора. Но голос Вениамина был вялым, а взор потухшим.
– Будем считать, что вы неудачно пошутили. До свидания.
Дин Си, удивленно глянув на Вениамина, поднялся проводить гостью. Художник заторможенно смотрел на медленное колебание пустой качалки. Потом, спохватившись, вскочил.
– Извините меня, Екатерина. Не сердитесь.
– Успокойтесь. Я не сержусь. Вы проводите меня к трамваю?
– Да. Обязательно. До дома.
– До дома не надо. Спасибо. Я приеду к вам первого мая. Договорились? Не уходите на праздник без меня.
На улице она оглянулась, стараясь запомнить дом. Вот, пожалуй, и примета: над зажженным уже фонарем у входа установлена вертушка. Согретый лампой воздух поднимался вверх, раскручивая легкую карусель – причудливые дракончики ночи напролет гонялись друг за другом.
А кое-кому приходилось снимать последнее колечко или золотую пряжку с пояса и идти к зданию ломбарда, мысленно торгуясь в дороге, а потом заискивающе глядеть в лицо оценщику и знать, что эту фамильную драгоценность уже никогда больше не увидеть в своих руках.
Из уст в уста переходил завезенный из Парижа афоризм: «Берегите складку на брюках русской эмиграции!» Берегли. Некоторые из последних сил, сознавая, что впереди нет ничего, кроме скитаний и больной памяти, когда, вспоминая утраченное, от бессилия бьются головой о стену и кричат: «Господа офицеры, еще не все потеряно!» – чтобы поддержать приятелей в минуты полного уныния.
Катю коробили перепады чванства и самоуничижения.
Однажды на ярмарке она, испытывая легкую брезгливость, наблюдала сценку. Изможденная, опустившаяся женщина в платье словно с чужого плеча пыталась продать маленькую малахитовую шкатулку – свою? ворованную? И вдруг случайно приостановившийся возле солидный мужчина признал в ней бывшую фрейлину Марии Федоровны. Что тут началось!.. Дама рыдала от радости, благодарная то ли за то, что он, не торгуясь, приобрел шкатулку, то ли за признание ее утерянного благородства. Всхлипы перемежались излияниями – наконец-то нашелся человек, неравнодушный к ее бедам: документы сгинули, и деньги, и жизнь… Мужчина попробовал успокоить: «Главное, нельзя ни вспоминать, ни надеяться. Живите лишь сегодняшним днем! Жаль, мне нечем больше помочь вам». – «Спасибо и на этом». Она потянулась даже облобызать его руку с массивным перстнем. «Ну, это уж ни к чему! Не забывайте о великорусской гордости!» – «Да, да». Она на глазах преобразилась, выпрямилась, вскинула голову, провела расческой по свалявшимся волосам… И волной высокомерия окатила презренного купчишку, подходившего к ней поторговаться несколькими минутами раньше, а теперь с интересом наблюдавшего встречу представителей высшего света. Пренебрежение… Надолго ли? Купчишка был уверен в себе, зная, что нынче вес в обществе определяется исключительно весом кошелька. Перед ним уже некоторые лебезили, называя «ваше высокопревосходительство». То ли еще будет! Он уже наслаждался своей удачливостью. Особенно когда бывшие губернаторы униженно просят занять сотню-другую!
Как грибы после дождя, возникали многочисленные рестораны. Катю они вовсе не привлекали. Но как-то пришлось провести вечер в наимоднейшей «Лампе Аладдина»: неудобно было отказать пригласившей ее княгине. И одного раза оказалось достаточно.
Кельнерам, одетым джиннами, кричали, заново открывая пьяный каламбур: «Джинн, накапай-ка мне джину!» Хохотали, довольные собственным остроумием. И в стаканы лился гимлет – коктейль из джина с лимонным соком. В зале «Гарем» среди поддуваемых вентиляторами длинных цветных полотнищ, изображающих то ли костры, то ли пламя страсти, на порядком истертых персидских коврах изгибались под монотонную музыку дивы, наряженные в полупрозрачные шальвары. Бывшие графини? Или купчихи? От «восточных танцев» веяло такой беспросветной пошлостью, что не спасали ни приторно-сладкий шербет, ни прекрасный драгомировский форшмак.
От полотнищ метались по потолку подцвеченные тени.
Тени! Вот именно!.. Все натужно веселящиеся вокруг были не чем иным, как тенями самих себя – бывших, расточительных и привыкших повелевать.
За соседним столиком усатый драгун затянул с надрывом: «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» «И чужая светится звезда», – гнусаво подхватил его сосед и залился пьяными слезами.
Катя потерла пальцами виски и достала из сумочки облатку аспирина.
– Что, милочка, голова разболелась? – посочувствовала княгиня Ольга. – Да, душно. И накурено.
Катя поспешила воспользоваться удобным моментом:
– Я и правда неважно себя чувствую. Не привыкла…
– Ну идите, я вас отпускаю! Сейчас найдем провожатого. Михайлов!
– Ась? – дурашливо откликнулся драгун.
– Кажется, тебе пора проветриться. Отвезешь Катюшу домой.
Он с готовностью поднялся, но, к Катиной радости, покачавшись в такт музыке, грузно плюхнулся на место.
– Не беспокойтесь, ваше высочество, здесь недалеко… Я найму извозчика. До свидания.
Наконец-то вечер окончился.
Настало первое мая.
Бело-зеленые вагончики резво постукивали на рельсовых стыках. Ночью прошел дождик, и свежий ветер овевал прохожих ароматом акаций.
Катя издали увидела Вениамина у входа в фанзу с вертушкой из дракончиков. Он смотрел в сторону перекрестка, где собралась возбужденная толпа китайцев.
– С добрым утром, Вениамин, – окликнула она его, но в этот момент грохнули барабаны, зазвенели литавры, ударили гонги, и художник только кивнул в ответ, потянув Катю за руку ближе к стене, чтобы не мешать проходившей колонне.
Впереди на длинных, прогибающихся под тяжестью палках несли барабан. Между палками шагал человек в синей робе и что было мочи колотил по нему, отбивая такт. Писк свирелей можно было услышать только в промежутках между мощными ударами. Вместо хоругвей над толпой вздымались драконы из папье-маше. Они в едином ритме хлопали глазами размером с блюдце. А дальше лозунги – иероглифами с переводом на английский, русский или немецкий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»…
Последняя шеренга скрылась из виду.
– Ну что, Екатерина, пойдем за ними? Посмотрим?
Вениамин на этот раз был вполне корректен, приглажен, и взор ясен.
– Пойдем, конечно, – сказала Катя и не удержалась, чтобы не припомнить ему недавних слов: – Но это ведь политика, от которой вы хотели держаться подальше.
– Во-первых, это не наша политика, а во-вторых, я из чистого любопытства, как художник. Вдруг интересная характерная сценка! Вот… у меня и бумага с собой, – выкрутился Вениамин и показал Кате блокнотик с карандашом, засунутые в карман сюртука.
Они пошли в сторону удаляющегося грохота.
Большая площадь была заполнена народом. Стихийно образующиеся группы окружали ораторов, растекались, собирались вновь возле других.
На стремянку забрался сухощавый седой человек. Придерживаясь одной рукой и размахивая другой, он стал произносить речь – пламенную до исступления.
– О чем он? – спросил Вениамин.
– Я не успеваю понять все, но примерно: «Вставайте, изнуренные трудом рабочие! Сегодня день вашего пробуждения». Вениамин, а это не Сунь Ятсен? Говорят, он сейчас в Шанхае?
– Нет. Я видел его фотографию у Дин Си. Этот совсем другой.
Оратор кончил под одобрительные возгласы: «Хао! Хао!»
Катя разглядывала людей. Европейцев были единицы. На них никто не обращал внимания. Все были воодушевлены и объединены общей целью.
Такое Катя видела впервые, если не считать войны – госпиталя и бегства из-под Мукдена. Петербург, эмигрантский Шанхай – каждый из окружающих был сам по себе, обремененный личными хлопотами и невзгодами. А Парускаван так и вообще – башня из слоновой кости…
Неужели это те же забитые рикши и кули, не поднимающие глаз от своих босых ног, бесконечно бегущих по сходням и асфальту? Неужели рабочие, измученные конвейерной гонкой?
Толпа расступилась, пропустив открытый автомобиль с алыми флагами. На сиденье вскочил китаец в синей блузе. Катя уловила слово «Россия» и протиснулась поближе.
– О чем он? – дернул ее за руку Вениамин.
– Подождите… потом скажу… и так через слово понимаю! – отмахнулась она.
И только когда его сменил другой оратор, призывающий ко всеобщей забастовке, Катя повернулась к Вениамину:
– Сначала говорил про революцию, объяснял, что Советская Россия хочет добра китайцам, освободила их от контрибуции, и поэтому они должны ответить добром и требовать, чтобы пекинское правительство признало страну большевиков. Потом вон тот, маленький, закричал, что русские в Синьцзяне грабят население, а значит, они – враги. А с машины ответили, что это не только враги Китая, но и враги Советов. Белогвардейцев пустили в деревни с условием сдать оружие, а они не сдают и еще бесчинствуют. Отряды Бокича? Бакича? Я не расслышала.
– Бакича. Ваша разлюбезная княгиня считает его героем и помогает финансами, чтоб не совсем ослабел с голодухи.
– Клянемся! Клянемся! – закричали вокруг, и Катя опять стала слушать оратора.
– И клянемся, что отдадим все силы и, если надо, жизнь борьбе с буржуазией!
Тут человек на машине засунул палец в рот и со всей силой прикусил его, скривился от боли, но еще крепче стискивал зубы, раздирая кожу, пока на губах не показалась кровь. Ему протянули с сиденья кусок полотна, и он стал водить пальцем по белому материалу. Корявые красные иероглифы с потеками впечатляли сильнее слов. Уголок полотна он приложил ко рту – поцеловал? – оставив четкий след, как от губной помады.
Катю передернуло.
– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.
Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?
– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.
– Нет, я тут, рядышком…
Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.
– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.
– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.
Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.
Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:
– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?