Страница:
– Спасибо. Чуть знобит…
Но в константинопольском апреле теплее, чем петербургским летом.
Когда подъехали к отелю, на землю опустились короткие южные сумерки.
В номере, к их приходу убранном цветами, горничная распахнула окно, и комнаты освежил вечерний воздух.
Два боя в голубых ливреях с вышитыми на груди британскими львами вкатили тележку с ужином. Из серебряного ведерка, набитого льдом, выглядывало позолоченное горлышко шампанского «Редерер». Хрустальные фужеры искрились в свете настольной лампы. Из ресторана приглушенно доносилась музыка.
Катя подошла к окну.
– Лек, посмотри, какая прелесть!
Прямо под окном цвела магнолия, и огромные белые, особенно белые в темноте, цветы были похожи на стаю снежных птиц, опустившихся на мгновение на еще безлистные ветви.
– Ты еще прелестней! – Лек усадил ее в кресло. – Катрин, чуть-чуть шампанского за наше счастье!
Зашипела пена, мелодично звякнул хрусталь, Катя отпила терпко-сладкий глоток:
– Да, пусть мы будем счастливы!.. Я совсем не умею пить. Уже закружилась голова.
– Конечно! Голодная и уставшая. Бедная девочка. Ешь, пожалуйста…
– Да я и не хочу. А ты устал куда больше меня. Я днем отдыхала.
– Катюша, милая, родная моя, о чем мы говорим? Иди ко мне! – Он поднял ее на руки и закружил по комнате.
– Я же тяжелая, и у меня башмачок упал.
– Ты легче перышка, а башмачки долой, и свет долой – смотри, какая луна, – и платье, и фату – все долой…
– …Катрин, я не хочу, чтобы нас разделял даже твой крестик. Позволь мне снять его…
– …Теперь тебе не нужен будет нефритовый слоненок… Я сам буду выбирать для тебя самые лучшие сны… Катрин!
…Днем они гуляли по Константинополю.
Оказывается, добираться от Перы до Галаты было очень просто: садишься на станции подземной железной дороги возле монастыря дервишей Текие в маленький низкий вагон – выходы по бокам, грязные мягкие диванчики – и через три минуты выходишь возле пароходных агентств у нового моста. Этот мост был железным, построенным по настоянию султанши Валиде. А был еще старый мост через Золотой Рог, деревянный, Махмудов. Он дребезжал даже при ходьбе пешеходов, а когда на него выезжал экипаж, то было полное впечатление езды по клавишам – каждая доска по очереди со скрипом вдавливалась в пролет. И за эту музыку еще взималась некоторая мзда подорожной или помостовой платы.
В ходу были всякие деньги – французское серебро, итальянские монеты, наши двугривенные и пятиалтынные…
Лек сразу воспользовался советом кельнера и нанял проводника, вручая ему ежедневно пятнадцать франков. Тот сам расплачивался за экипаж, посещение музеев, разные мелочи. И многоплеменный шустрый торговый народ, орущий, не жалея глоток, «Хады суда!», «Чево хочишь?», усмирялся, зная что проводника не обдерешь.
Они заходили в турецкий арсенал бывший ранее византийским храмом святой Ирины, уважительно трогали знаменитую железную цепь, которая при императорах и генуэзцах пересекала Босфор, пропуская корабли после уплаты таможенного сбора. Побывали и в красе Царьграда Ая-Софии. Сторож за десять пиастров подал неудобные широкие шлепанцы и повел их внутрь. Туфли все время сваливались с ног, и циновки, покрывающие пол храма, постоянно осквернялись следами неверных – к огорчению турков.
Высочайшие стены, пологий купол над вереницей окон оставляли ощущение светлого простора. Гулко и монотонно звучали в прохладном храме суры Корана, возносились к люстре и возвращались эхом, смешавшимся с воркованием голубей, ютившихся где-то под сводами. Правоверные в чалмах и халатах сидели на полу в разных концах, внимали…
Когда прощались с проводником, он отозвал Лека в сторону и долго, жестикулируя и подмигивая, уговаривал его сходить куда-то. Лек отрицательно качал головой, а потом, оставшись вдвоем с Катей, пересказал предложение Хасана:
– Хотел отвезти меня вечером на улицу Абаноз Зокаги. – И пояснил в ответ на вопросительный Катин взгляд: – Это улица женщин, доступных за три-четыре франка. Хасан говорит, живут они так, словно их никто не видит, – смеются, ссорятся, кричат, едят… А снаружи, у крохотных окошек, толпятся мужчины, выбирают… Но проводник у нас дурачок! Как ему могло прийти такое в голову? Он же видит рядом тебя! – Лек ласково провел пальцами по Катиной руке.
– А гарем? Я в сказках читала, и осталось представление о роскоши с привкусом нечистоты. – Она задумалась. – Как румяное яблоко. Откусишь, а там червоточина.
– Гарем… – Лек помолчал. – У отца ведь тоже несколько жен, но у нас обстановка совсем другая. Более теплая, домашняя. Ты еще увидишь дворцы жен Чулалонгкорна… Я дружен со всеми братьями, родными и сводными. В жизни сиамских королей тоже были трагедии, но до турецких султанов, до их жестокости им далеко. Эпилептик Мурад Третий приказал удушить пятерых своих братьев, претендуя на престол, а Мухаммед, уже став султаном, для своего спокойствия повелел уничтожить девятнадцать братьев.
– Ужасно, – прошептала Катя.
– Да, про гарем… Когда мне исполнилось восемнадцать, отец поручил мне передать султану Абдуле Хамиду дары королевского дома Чакри, а он в ответ наградил меня османским орденом, высочайшим в Турции, водил по гарему сераля. Ну и ничего особенного. Никаких чудес. Скучно, буднично. Вроде гостиницы с номерами. Идешь по длинному коридору, а с обеих сторон жилища султанских жен и одалисок. В комнатах неопрятно, затхлый воздух, мягкие тахты, лубочные картинки на стенах. Только отделение султанши немного богаче. Кроме комнаты еще баня с мраморными бассейнами. А в стеклянных шкафчиках у бархатной тахты письменный прибор, декоративное оружие, безделушки. Султан тогда написал отцу письмо, в котором характеризовал меня как очень серьезного юношу, которого не смогли пленить его очаровательные гаремные девы. А я там не видел ничего очаровательного. Нет, ничего хорошего нет в сказочных гаремах. Он помолчал. – Я давно тебе собираюсь рассказать о тантре. Напомни вечером…
– А сейчас?
– Нет. Нужно особое настроение. А сейчас у нас еще билеты в «Petts champs». Какая-то французская оперетка.
И они с людной улицы Перы вошли в просторный сад, окружавший театр.
Поздним вечером вернувшись из ресторана, Лек с Катей сидели в глубоких уютных креслах номера и тихо разговаривали, потягивая мягкое константинопольское вино. Катя еще не сняла зеленое – под цвет изумрудного колье – шелковое платье.
– А помнишь, как ты отказалась принять от меня изумруды?
– Помню, конечно. Но ты же должен был не обижаться, а правильно меня понять!
– Катюша, я все понял как надо. А кстати, «понимать» в буквальном переводе с тайского означает «проникать в сердце». Ты думаешь, мы верно понимаем друг друга?
– Да! Я только начинаю говорить, а ты уже знаешь все, что я хочу сказать.
– Ну что ты, Катрин, мне, наоборот, кажется, что ты слишком часто непредсказуема и неожиданна в суждениях. Я тебе обещал рассказать о моем знакомстве с тантрой. Но тут придется коснуться имени моей сводной сестры. Валиндра. Два года назад, даже больше, я думал, что она станет моей женой, но отец не разрешил, сказал, что рано еще, хотя у самого в моем возрасте уже было несколько детей. Но, Катенька, ты не ревнуешь? Я ведь тогда не знал тебя!
Нет, Катя не ревновала. Первой мыслью было: «Неужели ему в ответ на откровенность нужно будет рассказать о Савельеве? Нет-нет! Это невозможно. Это все еще болезненно и неприкосновенно». Днем, когда говорили о гареме, она подумала: «Вдруг пришлось бы быть одной из жен Чакрабона?» Ну и что? Она восприняла бы это совершенно спокойно. А может, так только сейчас, когда есть полная уверенность в ее необходимости, в его пылкой любви? Трудно сказать. Итак, ревности не было.
– Умница Валиндра. Отец любил ее, пожалуй, больше других дочерей. И она отвечала мне взаимностью, но так уж получилось… Возможно, она уже вышла замуж за какого-нибудь другого принца? Я был бы рад за нее. Итак, в тот приезд домой было время увлекаться разными религиями. Я сравнивал их, пытался отыскать общие черты христианства и буддизма. И тогда меня познакомили с одним стариком – тантристом. Сначала он рассказывал неохотно, а потом, убедившись в моем искреннем желании понять его, загорелся и даже стал уговаривать меня последовать учению. – Катя вопросительно взглянула на Лека, и он пояснил: – Это одна из школ буддизма, правда очень обособленная и не принятая в Сиаме. Вершина тантры – это экстаз любви, это состояние счастья, которое невозможно описать, это просветление, которое на стенах храмов изображается символически как слияние мужчины и женщины. Понимаешь, любовь занимает такое место в жизни тантриста, что переполняет человека и выплескивается любовью не только к женщине, но и ко всем людям. Мудрость считается пассивным и всеобъемлющим женским принципом, из которого все развивается и в котором все теряет смысл, а сострадание – активным мужским принципом любви ко всему сущему. Неясно, да? Слишком сложно?
– Немного, но интересно. Ты продолжай.
– Все прекрасно, и тантра обещает наслаждение, равного которому нет в мире. Возможно. Верю. Но слишком дорогой ценой. Нужно отрешиться от всякой общественной жизни. Ничего, кроме любви и медитации. Это мог себе позволить вельможа, у которого нет никаких обязанностей и уйма слуг и денег. Могли позволить себе люди, которым для поддержания жизни достаточно было протянуть руку и сорвать с ветки пару бананов и апельсинов, но не надо кормить кучу голодных детей и трудиться от зари до зари на клочке рисового поля. И прогресс… Ты представляешь, что было бы, если бы все перебрались в теплые пещеры, окруженные садами, и занимались только любовью. Ни электричества, ни машин, ни книг… Вечные счастливчики, которым можно позавидовать, но почему-то не спешишь занять их место. Ведические индусы изучали чувственную сторону любви методично и упорно, как математику, спокойно исследовали ее, создавая науку о наслаждении. Как же говорил этот старик? – Лек потер переносицу, вспоминая слова наставника, и произнес нараспев, измененным тембром: – «Клеветники выставляют тантризм развратом, но это его полная противоположность. Презренен Казанова и все легендарные повесы. Для них пятиминутное чувственное удовольствие приплюсовывается к бесконечному ряду „завоеваний“. Тантра – это прежде всего духовное слияние, когда время перестает существовать, а цвет, звуки и вкусовые оттенки становятся ослепительно яркими, это духовная экзальтация, которой бесполезно пытаются достичь наркоманы и аскеты». Заманчиво, но не для нас. Я сразу это понял. Правда, в тантре меня пленило слияние чувственного и духовного в любви, которое невозможно и не нужно при флиртах и полигамии. Тантра обещает рай только при полном взаимопонимании и равной самоотдаче мужчины и женщины. Это ведь хорошо, да?
Катя кивнула в ответ. Лек пересел к ней ближе и взял ее ладошку в свои руки.
– Учение требует длительной подготовки, чтобы полнее ощутить сочувствие в полном смысле этого слова. Мне пора было уезжать, и я только наспех прослушал некоторые уроки…
– Вместе с Валиндрой? – вставила Катя, отметив в своих словах неожиданно ревнивую нотку.
– Ну, ты же обещала! Да. Я говорил об этом с ней. И только. Но она выросла в стране буддизма. На женской половине дворца. Поэтому и понимала все иначе. Не обижайся. Не лучше и не хуже, а иначе. Ну, говорить дальше? Или я не стану…
– Что ты, милый, извини, я нечаянно. Я больше не буду. – Катя поцеловала его в тщательно выбритую щеку.
– Слушай, – опять увлекаясь, продолжал Лек, – там есть такое упражнение – перемещение «центра сознания» в разные места тела. Например, в запястье. Словно оно растет из черепа. Нужно сосредоточить внутренний взгляд на фалангах пальцев, на кончиках ногтей… И удерживать это ощущение. Ты не испугалась? Непривычно, да? Но интересно. Когда у меня получилось впервые, я ощутил такую легкость!.. Но это не главное. Главное дальше. Нужно почувствовать так не свое запястье или предплечье, а то, как это чувствует близкий тебе человек. Раздвоиться. Вот смотри, я глажу твою руку, я целую твои пальцы и должен почувствовать, как мои руки и губы касаются тебя и как ты ощущаешь мои прикосновения. Тогда если мне хорошо и тебе тоже, то каждому из нас хорошо вдвойне, и если мы вместе вдыхаем аромат розы, то это двойное наслаждение для каждого. Но тут нужна постоянная готовность понять и принять.
– Не знаю, получилось ли бы у меня. Хотя, когда я работала в госпитале, мне казалось часто, что я ощущаю боль других как свою. А вот радость?.. Не приходилось задумываться. Но я постараюсь.
– И мысли должны быть общими.
– Это же невозможно, Лек. Ты, конечно, сможешь меня понять всегда. – Катя на минутку замолчала. «Чтобы кто-то, пусть самый близкий, знал все-все мои мысли? Нет, не хочется. Мало ли что может взбрести в голову! Даже если всегда стараешься поступать так, чтобы саму себя можно было уважать. Пусть будет хоть крошечный уголок сознания свой, и только свой, не подотчетный никому». – А твоя работа? Разве я смогла бы постичь твои мысли в военных премудростях?
– Катюша, дело не в медицинских или армейских терминах, а в самом главном, что связывает и разъединяет двух людей. Я люблю тебя.
В старом городе на холмы карабкались ступенчатые улицы с желтыми деревянными домами. Множество кошек и собак сновали под ногами. Смуглолицые люди в фесках и чалмах спешили по своим делам, пили турецкий – с гущей – кофе, сидя прямо на улицах. Тут же бойкие цирюльники намыливали и брили головы желающих. Город жил открыто. Незашторенные окна ничуть не стеснялись демонстрировать скромную обстановку квартир и выплескивали на улицу семейные проблемы. Но зато турчанок вне домов можно было увидеть только закутанными в покрывала. Сверкнут черные глаза, и не знаешь, старуха ли это или девочка-подросток.
Началась жара. Возле уличных водопроводов и открытых харчевен толпились люди.
Откуда-то потянуло вкусным запахом дымка и жареного мяса.
– Шашлык хочэте? – спросил Хасан, видимо сам проголодавшись.
– Хотим! – в один голос ответили Катя и Лек. Все двинулись на вкусный аромат, обнаружив за кустами жасмина фонтанчик и шашлычника, раздувающего картонкой пепельно-красные уголья жаровни. Катя сполоснула руки под серебристыми струйками и, не доставая платка, стряхнула с них капли.
– Аи, вай, вай! – неодобрительно покачал головой старик.
– Что это он? – удивленно спросила Катя у проводника.
– Пока вы здесь, не стоит стряхивать воду с рук. Просушите их или, если уж торопитесь, вытрите тканью. Где-то рядом шайтан! – Хасан попытался сделать страшные глаза, но они стали просто хитрыми. – Капли с ваших рук отправляются прямо в его пасть.
– А он не мог бы напиться прямо из фонтанчика?
– Нет! – Хасан, словно в испуге, оглянулся и прошептал: – Он питается только крохами, оставшимися от людей, поэтому надо все допивать и доедать…
Продымленные сочные кусочки баранины были вкусны непередаваемо, но после четвертого шампура Катя сдалась:
– Лек, я не могу больше! Можно, я оставлю чуть-чуть шайтану?
– Не кощунствуй! Я и сам наелся. Вон собачка крутится. Осчастливь ее. – И он кинул последний кусочек замызганной беспризорнице. – Куда теперь направимся?
– Я уже отдохнула. Куда глаза глядят. – И они шли дальше по узким переулкам и широким улицам, мимо мелких лавочек и иностранных консульств.
Катя остановилась у готического собора. Припекало солнышко, и сумрачная тишина храма манила прохладой.
– Заглянем?
– Заглянем.
У входа их встретила суровая старуха с жертвенной кружкой, но, когда они опустили туда два франка, старуха дежурно улыбнулась и повела их за собой, говоря быстро по-английски. Катя улавливала лишь обрывки рассказов о железных рыцарях, стоящих возле толстых каменных колонн, о шелковых ветхих серо-голубых знаменах с выцветшими гербами. Заметив напряженное внимание на лице молодой женщины, старуха перешла на французский:
– Мадам, подождите, не наступайте на эту плиту! – Катя шагнула назад. – Это не простой камень. Под ним лежит прах маркиза де Грюе. Говорят, он по числу любовных приключений перещеголял Дон Жуана и, умирая старым холостяком, раскаялся, передал все состояние собору и завещал похоронить себя под плитой храмового пола, чтобы после смерти женщины попирали его прах ногами. Но есть другая версия – он хотел и оттуда глядеть на женские ножки. – Старуха усмехнулась. – А теперь можете встать на плиту и загадать любое желание. Исполнится. Но мужчин, – она кивнула в сторону Лека, – это не касается. Прошу, мадам!
Катя шагнула на камень с надписью, полустертой множеством туфелек, и задумалась. «Все это, конечно, несерьезно. Какой-то местный донжуан! Но если бы и правда желание исполнилось?.. Что бы я хотела? Все хорошо, и я счастлива, наверное, настолько, насколько вообще могу. А Савельев? Где он? Живой? Если он жив, то пусть даже я его никогда не увижу, пусть он где-то далеко… Но пусть он тоже будет счастлив. Я безмерно благодарна Леку за любовь и заботу и желаю счастья другому… Но Леку я отдам все, я постараюсь, чтобы ему было хорошо, а Сереже я могу только пожелать счастья. Пусть будет так!»
Пока они разглядывали иконы особенного письма, с символами, не встречающимися в русских церквах, и витражи – разноцветные узкие окошки, красно-желтые стеклянные стрелки, указывающие вверх, ко всевышнему, – на рядах скамеек появились люди. Прозвучали латинские возгласы, а орган, начав с медленных, тягучих и тихих звуков, набрал силу и, когда Катя с Леком выходили на улицу, проводил их жесткими металлическими аккордами.
– Катрин, сейчас заедем в русское пароходное агентство за билетами в Александрию на завтра. Последний раз на русском пароходе. А по океану поплывем на английском. Надо учить язык, иначе тебе трудно придется в Сиаме.
– Знаю… Ты хотел начать учить меня тайскому.
– Нам предстоит длинная дорога, и будет еще время. А пока, если ты не устала, Хасан предлагает после агентства отправиться в монастырь вертящихся дервишей Мевлеви.
– А что там? Расскажи, Хасан!
Проводник, коверкая слова, попытался объяснить и даже покрутился на одной ноге:
– Каменный двор, кельи, в них дервиши живут, секта такая, там арена, турчанки любят смотреть, дервиши вертятся, вертятся так, что глаза болят, себя мучают…
– И все?
– И все… – обескураженный равнодушием, проговорил проводник. – Интересно же.
– Не знаю! Не пойдем, ладно, Лек? Я не люблю и боюсь фанатиков. У меня двоюродная бабушка католичка. В Вильнюсе живет. Она меня брала с собой в костел святой Терезии. Сначала мне там понравилось. С темной высокой лестницы попадаешь в ослепительно нарядную комнату. Православные храмы темно-золотые, одеяния священников, лики, ризы – все такое же. А там все светлое и больше серебра, чем золота. Вокруг иконы богоматери белый шелк и кружева, и стены словно кружевные – все усеяны маленькими и побольше серебряными, золотыми сердечками. Каждой прикрепляет к ним свое, чтобы исполнилось желание или просьба. Красиво… Девочки поют ангельскими голосами… А потом оглянулась и увидела исступление на лицах. Вышла на лестницу – по ней снизу на коленях, на каждой ступеньке ударяясь лбом о холодные камни, шепча слова просьб и молитв, почти в истерике, ползли женщины. Мне стало страшно, и, как бабушка ни уговаривала, я туда больше не соглашалась ходить. – Кат сжала пальцами виски.
– Ну что ты, милая, аллах с ними, с дервишами. Хасану же спокойнее – меньше работы. Да, Хасан?
Тот радостно закивал головой:
– Я пойду, а завтра приду вас проводить!…
Поздним вечером экипаж ехал через Галату к рейду по засыпающему городу. Свет выхватывал разбегающихся собак, бродяг, свалившихся там, где застала их тьма. Изредка попадались еще освещенные лавочки.
У Босфора воздух посветлел. Взошли по сходням парохода. Прозвучал гулкий, колокольный бой часов, ему ответили другие. С палубы Катя и Лек смотрели на громадный Константинополь, темную Галату и ярко иллюминированную Перу. Удаленность сближала отдельные точки лампочек, окон, и они сливались в светящиеся гирлянды, развешенные на семи холмах. Отбывающие прощались с Турцией:
– Аллаху исмарладык!
– Гюле, гюле, гюле…
«Ладога» плыла по зеленовато-серому Мраморному морю, спокойному и теплому, по извилистым Дарданеллам с гористыми берегами, охраняемыми таинственными развалинами старинных замков, мимо греческих островов, названия которых вызывали в памяти страницы «Истории древнего мира», по ослепительно синему Средиземному морю.
Катя задремала после обеда. Проснулась – Лека нет и нет. Она поскучала немножко и пошла его разыскивать. Проходя мимо приоткрытой двери капитанской каюты, Катя услышала родной голос.
– Здравствуйте, капитан! Лек, я тебя совсем потеряла.
– Катюша, заходи!.. Екатерина Ивановна, моя жена, – представил он ее. – Андрей Львович… Катрин, оказывается, мы с капитаном знакомы вечность. Он был старпомом, когда его корабль вез меня в Россию. Мы в шторм попали. А что я был? Совсем мальчишка, напичканный сказками и суевериями. Корабль качало так, что мачты доставали до воды. Пенистые гребни волн казались мне гримасничающими демонами моря. Это было ужасно. Наверное, самые страшные часы в моей жизни. И ты представляешь, Катрин, Андрей Львович меня узнал. А я его нет. Для меня все русские были на одно лицо. Я их только по росту да по цвету различал.
– Ваше высочество, у меня прекрасная зрительная память.
Катя первый раз была в каюте капитана. Она выглядела гораздо проще и строже их бархатно-серебряного первоклассного гнездышка. В углу темнел лик покровителя моряков Николая Мирликийского с суровым взглядом, шкиперской бородкой и тускло бронзовеющей лысиной. Капитан, спросив разрешения закурить, чиркнул спичкой о коробок с этикеткой в желтых медалях, поднес ее к трубке, потом затеплил огонек у образа.
– Пожалуйста, Андрей Львович, забудьте о моих титулах. Мы с Катюшей так тщательно конспирируемся. Я просто наслаждаюсь, чувствуя себя никому не известным сибаритом, и заранее жалею, что через месяц моя беззаботность окончится.
Капитан приказал подать ужин в каюту. Катю уговорили сделать крошечный глоточек гавайского рома и потом с час мужчины вспоминали давнее путешествие маленького «небесного принца».
– Капитан хотел меня успокоить в тот злополучный шторм и протянул руку, чтобы погладить по голове. А сам привел меня этим в неописуемый ужас. У сиамцев по поверью нельзя касаться головы человека, так как голова – место обитания его души. Они огорчаются, если это происходит случайно. Даже корону при коронации не надевают, а вручают…
«Вот почему Лек отводит мою руку, когда я глажу его по волосам! – Катя словно в первый раз увидела лицо, казалось изученное до мелочей, умные черные глаза под длинными прямыми ресницами, аккуратные усики, шрам на щеке – след детских сражений. – Все-таки я мало его знаю».
…Раскаленные железные рельсы вонзались в дрожащий горизонт. Справа от поезда зеленело озеро Мареотис, слева тянулся канал Махмудиэ. От их стоячей воды трудно было ожидать прохлады. Не верилось, что это только начало мая. Кое-где торчали желтые стебли тростника. Между ними изящными гипсовыми статуэтками стояли длинноногие белые птицы. «Знаменитые египетские ибисы…» – проговорил Лек. Огромные черные колеса водочерпалок были похожи на украинские ветряные мельницы. Феллахи в голубой одежде уже снимали первый урожай с бледно-золотых пшеничных полей. Катино внимание привлек патриарх в черном плаще и белой чалме, горделиво восседающий на крошечном серо-голубом ослике.
– Смотри! – позвала она Лека. – Сам босой, пятками по пыли, зато в руках французский зонтик от дождя. Еще в цветочек…
По массивному чугунному мосту, который издали казался воздушно-кружевным, поезд переехал Розеттский рукав Нила. Вода внизу плескалась жидким молочным киселем. Чаще стали попадаться верблюды – одногорбые, поджарые, блекло-желтые – в цвет пустыни. Воздух наполовину состоял из пыли. Тонкая едкая, она проникала в легкие, заполняла весь организм.
В Каир приехали поздно. Не успели осмотреться, как утром, собственно даже ночью – в три часа, их разбудил могучий, трубный, отчаянный рев, почище солидного духового оркестра. Требовали пищи проголодавшиеся ослы, привязанные на вымощенной площади, где не сыскать ни бурьяна, ни репейника.
– Вроде наших петухов… – сквозь сон пробормотала Катя.
Попыталась снова задремать. Но куда там… Слышались крики погонщиков, хлопанье дверей. В пять часов к ним тоже постучала горничная – пухленькая негритянка в белом форменном платье.
– Мадам, месье, пардон, ваш завтрак…
– Что ж так рано? – протянула Катя, окончательно просыпаясь.
– Ах, мадам, если вы не поедете гулять сейчас, то к десяти часам это станет просто невозможно, особенно поначалу.
Катя открыла стеклянную дверь балкона и увидела, что площадь уже полна народу. Среди пестрой босоногой кричащей египетской толпы виднелось несколько европейцев, выбирающих осликов для прогулок.
– И мы тоже поедем на ослике? Вот здорово! – обрадовалась Катя.
– Ну конечно. – Лек подал ей дорожное платье. – Старый город велик, и пешком ты сразу устанешь. Извозчиков там нет – слишком узкие улицы.
– А нам в гимназии говорили, что Наполеон Первый ездил по старому Каиру в карете, запряженной шестериком…
Но в константинопольском апреле теплее, чем петербургским летом.
Когда подъехали к отелю, на землю опустились короткие южные сумерки.
В номере, к их приходу убранном цветами, горничная распахнула окно, и комнаты освежил вечерний воздух.
Два боя в голубых ливреях с вышитыми на груди британскими львами вкатили тележку с ужином. Из серебряного ведерка, набитого льдом, выглядывало позолоченное горлышко шампанского «Редерер». Хрустальные фужеры искрились в свете настольной лампы. Из ресторана приглушенно доносилась музыка.
Катя подошла к окну.
– Лек, посмотри, какая прелесть!
Прямо под окном цвела магнолия, и огромные белые, особенно белые в темноте, цветы были похожи на стаю снежных птиц, опустившихся на мгновение на еще безлистные ветви.
– Ты еще прелестней! – Лек усадил ее в кресло. – Катрин, чуть-чуть шампанского за наше счастье!
Зашипела пена, мелодично звякнул хрусталь, Катя отпила терпко-сладкий глоток:
– Да, пусть мы будем счастливы!.. Я совсем не умею пить. Уже закружилась голова.
– Конечно! Голодная и уставшая. Бедная девочка. Ешь, пожалуйста…
– Да я и не хочу. А ты устал куда больше меня. Я днем отдыхала.
– Катюша, милая, родная моя, о чем мы говорим? Иди ко мне! – Он поднял ее на руки и закружил по комнате.
– Я же тяжелая, и у меня башмачок упал.
– Ты легче перышка, а башмачки долой, и свет долой – смотри, какая луна, – и платье, и фату – все долой…
– …Катрин, я не хочу, чтобы нас разделял даже твой крестик. Позволь мне снять его…
– …Теперь тебе не нужен будет нефритовый слоненок… Я сам буду выбирать для тебя самые лучшие сны… Катрин!
…Днем они гуляли по Константинополю.
Оказывается, добираться от Перы до Галаты было очень просто: садишься на станции подземной железной дороги возле монастыря дервишей Текие в маленький низкий вагон – выходы по бокам, грязные мягкие диванчики – и через три минуты выходишь возле пароходных агентств у нового моста. Этот мост был железным, построенным по настоянию султанши Валиде. А был еще старый мост через Золотой Рог, деревянный, Махмудов. Он дребезжал даже при ходьбе пешеходов, а когда на него выезжал экипаж, то было полное впечатление езды по клавишам – каждая доска по очереди со скрипом вдавливалась в пролет. И за эту музыку еще взималась некоторая мзда подорожной или помостовой платы.
В ходу были всякие деньги – французское серебро, итальянские монеты, наши двугривенные и пятиалтынные…
Лек сразу воспользовался советом кельнера и нанял проводника, вручая ему ежедневно пятнадцать франков. Тот сам расплачивался за экипаж, посещение музеев, разные мелочи. И многоплеменный шустрый торговый народ, орущий, не жалея глоток, «Хады суда!», «Чево хочишь?», усмирялся, зная что проводника не обдерешь.
Они заходили в турецкий арсенал бывший ранее византийским храмом святой Ирины, уважительно трогали знаменитую железную цепь, которая при императорах и генуэзцах пересекала Босфор, пропуская корабли после уплаты таможенного сбора. Побывали и в красе Царьграда Ая-Софии. Сторож за десять пиастров подал неудобные широкие шлепанцы и повел их внутрь. Туфли все время сваливались с ног, и циновки, покрывающие пол храма, постоянно осквернялись следами неверных – к огорчению турков.
Высочайшие стены, пологий купол над вереницей окон оставляли ощущение светлого простора. Гулко и монотонно звучали в прохладном храме суры Корана, возносились к люстре и возвращались эхом, смешавшимся с воркованием голубей, ютившихся где-то под сводами. Правоверные в чалмах и халатах сидели на полу в разных концах, внимали…
Когда прощались с проводником, он отозвал Лека в сторону и долго, жестикулируя и подмигивая, уговаривал его сходить куда-то. Лек отрицательно качал головой, а потом, оставшись вдвоем с Катей, пересказал предложение Хасана:
– Хотел отвезти меня вечером на улицу Абаноз Зокаги. – И пояснил в ответ на вопросительный Катин взгляд: – Это улица женщин, доступных за три-четыре франка. Хасан говорит, живут они так, словно их никто не видит, – смеются, ссорятся, кричат, едят… А снаружи, у крохотных окошек, толпятся мужчины, выбирают… Но проводник у нас дурачок! Как ему могло прийти такое в голову? Он же видит рядом тебя! – Лек ласково провел пальцами по Катиной руке.
– А гарем? Я в сказках читала, и осталось представление о роскоши с привкусом нечистоты. – Она задумалась. – Как румяное яблоко. Откусишь, а там червоточина.
– Гарем… – Лек помолчал. – У отца ведь тоже несколько жен, но у нас обстановка совсем другая. Более теплая, домашняя. Ты еще увидишь дворцы жен Чулалонгкорна… Я дружен со всеми братьями, родными и сводными. В жизни сиамских королей тоже были трагедии, но до турецких султанов, до их жестокости им далеко. Эпилептик Мурад Третий приказал удушить пятерых своих братьев, претендуя на престол, а Мухаммед, уже став султаном, для своего спокойствия повелел уничтожить девятнадцать братьев.
– Ужасно, – прошептала Катя.
– Да, про гарем… Когда мне исполнилось восемнадцать, отец поручил мне передать султану Абдуле Хамиду дары королевского дома Чакри, а он в ответ наградил меня османским орденом, высочайшим в Турции, водил по гарему сераля. Ну и ничего особенного. Никаких чудес. Скучно, буднично. Вроде гостиницы с номерами. Идешь по длинному коридору, а с обеих сторон жилища султанских жен и одалисок. В комнатах неопрятно, затхлый воздух, мягкие тахты, лубочные картинки на стенах. Только отделение султанши немного богаче. Кроме комнаты еще баня с мраморными бассейнами. А в стеклянных шкафчиках у бархатной тахты письменный прибор, декоративное оружие, безделушки. Султан тогда написал отцу письмо, в котором характеризовал меня как очень серьезного юношу, которого не смогли пленить его очаровательные гаремные девы. А я там не видел ничего очаровательного. Нет, ничего хорошего нет в сказочных гаремах. Он помолчал. – Я давно тебе собираюсь рассказать о тантре. Напомни вечером…
– А сейчас?
– Нет. Нужно особое настроение. А сейчас у нас еще билеты в «Petts champs». Какая-то французская оперетка.
И они с людной улицы Перы вошли в просторный сад, окружавший театр.
Поздним вечером вернувшись из ресторана, Лек с Катей сидели в глубоких уютных креслах номера и тихо разговаривали, потягивая мягкое константинопольское вино. Катя еще не сняла зеленое – под цвет изумрудного колье – шелковое платье.
– А помнишь, как ты отказалась принять от меня изумруды?
– Помню, конечно. Но ты же должен был не обижаться, а правильно меня понять!
– Катюша, я все понял как надо. А кстати, «понимать» в буквальном переводе с тайского означает «проникать в сердце». Ты думаешь, мы верно понимаем друг друга?
– Да! Я только начинаю говорить, а ты уже знаешь все, что я хочу сказать.
– Ну что ты, Катрин, мне, наоборот, кажется, что ты слишком часто непредсказуема и неожиданна в суждениях. Я тебе обещал рассказать о моем знакомстве с тантрой. Но тут придется коснуться имени моей сводной сестры. Валиндра. Два года назад, даже больше, я думал, что она станет моей женой, но отец не разрешил, сказал, что рано еще, хотя у самого в моем возрасте уже было несколько детей. Но, Катенька, ты не ревнуешь? Я ведь тогда не знал тебя!
Нет, Катя не ревновала. Первой мыслью было: «Неужели ему в ответ на откровенность нужно будет рассказать о Савельеве? Нет-нет! Это невозможно. Это все еще болезненно и неприкосновенно». Днем, когда говорили о гареме, она подумала: «Вдруг пришлось бы быть одной из жен Чакрабона?» Ну и что? Она восприняла бы это совершенно спокойно. А может, так только сейчас, когда есть полная уверенность в ее необходимости, в его пылкой любви? Трудно сказать. Итак, ревности не было.
– Умница Валиндра. Отец любил ее, пожалуй, больше других дочерей. И она отвечала мне взаимностью, но так уж получилось… Возможно, она уже вышла замуж за какого-нибудь другого принца? Я был бы рад за нее. Итак, в тот приезд домой было время увлекаться разными религиями. Я сравнивал их, пытался отыскать общие черты христианства и буддизма. И тогда меня познакомили с одним стариком – тантристом. Сначала он рассказывал неохотно, а потом, убедившись в моем искреннем желании понять его, загорелся и даже стал уговаривать меня последовать учению. – Катя вопросительно взглянула на Лека, и он пояснил: – Это одна из школ буддизма, правда очень обособленная и не принятая в Сиаме. Вершина тантры – это экстаз любви, это состояние счастья, которое невозможно описать, это просветление, которое на стенах храмов изображается символически как слияние мужчины и женщины. Понимаешь, любовь занимает такое место в жизни тантриста, что переполняет человека и выплескивается любовью не только к женщине, но и ко всем людям. Мудрость считается пассивным и всеобъемлющим женским принципом, из которого все развивается и в котором все теряет смысл, а сострадание – активным мужским принципом любви ко всему сущему. Неясно, да? Слишком сложно?
– Немного, но интересно. Ты продолжай.
– Все прекрасно, и тантра обещает наслаждение, равного которому нет в мире. Возможно. Верю. Но слишком дорогой ценой. Нужно отрешиться от всякой общественной жизни. Ничего, кроме любви и медитации. Это мог себе позволить вельможа, у которого нет никаких обязанностей и уйма слуг и денег. Могли позволить себе люди, которым для поддержания жизни достаточно было протянуть руку и сорвать с ветки пару бананов и апельсинов, но не надо кормить кучу голодных детей и трудиться от зари до зари на клочке рисового поля. И прогресс… Ты представляешь, что было бы, если бы все перебрались в теплые пещеры, окруженные садами, и занимались только любовью. Ни электричества, ни машин, ни книг… Вечные счастливчики, которым можно позавидовать, но почему-то не спешишь занять их место. Ведические индусы изучали чувственную сторону любви методично и упорно, как математику, спокойно исследовали ее, создавая науку о наслаждении. Как же говорил этот старик? – Лек потер переносицу, вспоминая слова наставника, и произнес нараспев, измененным тембром: – «Клеветники выставляют тантризм развратом, но это его полная противоположность. Презренен Казанова и все легендарные повесы. Для них пятиминутное чувственное удовольствие приплюсовывается к бесконечному ряду „завоеваний“. Тантра – это прежде всего духовное слияние, когда время перестает существовать, а цвет, звуки и вкусовые оттенки становятся ослепительно яркими, это духовная экзальтация, которой бесполезно пытаются достичь наркоманы и аскеты». Заманчиво, но не для нас. Я сразу это понял. Правда, в тантре меня пленило слияние чувственного и духовного в любви, которое невозможно и не нужно при флиртах и полигамии. Тантра обещает рай только при полном взаимопонимании и равной самоотдаче мужчины и женщины. Это ведь хорошо, да?
Катя кивнула в ответ. Лек пересел к ней ближе и взял ее ладошку в свои руки.
– Учение требует длительной подготовки, чтобы полнее ощутить сочувствие в полном смысле этого слова. Мне пора было уезжать, и я только наспех прослушал некоторые уроки…
– Вместе с Валиндрой? – вставила Катя, отметив в своих словах неожиданно ревнивую нотку.
– Ну, ты же обещала! Да. Я говорил об этом с ней. И только. Но она выросла в стране буддизма. На женской половине дворца. Поэтому и понимала все иначе. Не обижайся. Не лучше и не хуже, а иначе. Ну, говорить дальше? Или я не стану…
– Что ты, милый, извини, я нечаянно. Я больше не буду. – Катя поцеловала его в тщательно выбритую щеку.
– Слушай, – опять увлекаясь, продолжал Лек, – там есть такое упражнение – перемещение «центра сознания» в разные места тела. Например, в запястье. Словно оно растет из черепа. Нужно сосредоточить внутренний взгляд на фалангах пальцев, на кончиках ногтей… И удерживать это ощущение. Ты не испугалась? Непривычно, да? Но интересно. Когда у меня получилось впервые, я ощутил такую легкость!.. Но это не главное. Главное дальше. Нужно почувствовать так не свое запястье или предплечье, а то, как это чувствует близкий тебе человек. Раздвоиться. Вот смотри, я глажу твою руку, я целую твои пальцы и должен почувствовать, как мои руки и губы касаются тебя и как ты ощущаешь мои прикосновения. Тогда если мне хорошо и тебе тоже, то каждому из нас хорошо вдвойне, и если мы вместе вдыхаем аромат розы, то это двойное наслаждение для каждого. Но тут нужна постоянная готовность понять и принять.
– Не знаю, получилось ли бы у меня. Хотя, когда я работала в госпитале, мне казалось часто, что я ощущаю боль других как свою. А вот радость?.. Не приходилось задумываться. Но я постараюсь.
– И мысли должны быть общими.
– Это же невозможно, Лек. Ты, конечно, сможешь меня понять всегда. – Катя на минутку замолчала. «Чтобы кто-то, пусть самый близкий, знал все-все мои мысли? Нет, не хочется. Мало ли что может взбрести в голову! Даже если всегда стараешься поступать так, чтобы саму себя можно было уважать. Пусть будет хоть крошечный уголок сознания свой, и только свой, не подотчетный никому». – А твоя работа? Разве я смогла бы постичь твои мысли в военных премудростях?
– Катюша, дело не в медицинских или армейских терминах, а в самом главном, что связывает и разъединяет двух людей. Я люблю тебя.
В старом городе на холмы карабкались ступенчатые улицы с желтыми деревянными домами. Множество кошек и собак сновали под ногами. Смуглолицые люди в фесках и чалмах спешили по своим делам, пили турецкий – с гущей – кофе, сидя прямо на улицах. Тут же бойкие цирюльники намыливали и брили головы желающих. Город жил открыто. Незашторенные окна ничуть не стеснялись демонстрировать скромную обстановку квартир и выплескивали на улицу семейные проблемы. Но зато турчанок вне домов можно было увидеть только закутанными в покрывала. Сверкнут черные глаза, и не знаешь, старуха ли это или девочка-подросток.
Началась жара. Возле уличных водопроводов и открытых харчевен толпились люди.
Откуда-то потянуло вкусным запахом дымка и жареного мяса.
– Шашлык хочэте? – спросил Хасан, видимо сам проголодавшись.
– Хотим! – в один голос ответили Катя и Лек. Все двинулись на вкусный аромат, обнаружив за кустами жасмина фонтанчик и шашлычника, раздувающего картонкой пепельно-красные уголья жаровни. Катя сполоснула руки под серебристыми струйками и, не доставая платка, стряхнула с них капли.
– Аи, вай, вай! – неодобрительно покачал головой старик.
– Что это он? – удивленно спросила Катя у проводника.
– Пока вы здесь, не стоит стряхивать воду с рук. Просушите их или, если уж торопитесь, вытрите тканью. Где-то рядом шайтан! – Хасан попытался сделать страшные глаза, но они стали просто хитрыми. – Капли с ваших рук отправляются прямо в его пасть.
– А он не мог бы напиться прямо из фонтанчика?
– Нет! – Хасан, словно в испуге, оглянулся и прошептал: – Он питается только крохами, оставшимися от людей, поэтому надо все допивать и доедать…
Продымленные сочные кусочки баранины были вкусны непередаваемо, но после четвертого шампура Катя сдалась:
– Лек, я не могу больше! Можно, я оставлю чуть-чуть шайтану?
– Не кощунствуй! Я и сам наелся. Вон собачка крутится. Осчастливь ее. – И он кинул последний кусочек замызганной беспризорнице. – Куда теперь направимся?
– Я уже отдохнула. Куда глаза глядят. – И они шли дальше по узким переулкам и широким улицам, мимо мелких лавочек и иностранных консульств.
Катя остановилась у готического собора. Припекало солнышко, и сумрачная тишина храма манила прохладой.
– Заглянем?
– Заглянем.
У входа их встретила суровая старуха с жертвенной кружкой, но, когда они опустили туда два франка, старуха дежурно улыбнулась и повела их за собой, говоря быстро по-английски. Катя улавливала лишь обрывки рассказов о железных рыцарях, стоящих возле толстых каменных колонн, о шелковых ветхих серо-голубых знаменах с выцветшими гербами. Заметив напряженное внимание на лице молодой женщины, старуха перешла на французский:
– Мадам, подождите, не наступайте на эту плиту! – Катя шагнула назад. – Это не простой камень. Под ним лежит прах маркиза де Грюе. Говорят, он по числу любовных приключений перещеголял Дон Жуана и, умирая старым холостяком, раскаялся, передал все состояние собору и завещал похоронить себя под плитой храмового пола, чтобы после смерти женщины попирали его прах ногами. Но есть другая версия – он хотел и оттуда глядеть на женские ножки. – Старуха усмехнулась. – А теперь можете встать на плиту и загадать любое желание. Исполнится. Но мужчин, – она кивнула в сторону Лека, – это не касается. Прошу, мадам!
Катя шагнула на камень с надписью, полустертой множеством туфелек, и задумалась. «Все это, конечно, несерьезно. Какой-то местный донжуан! Но если бы и правда желание исполнилось?.. Что бы я хотела? Все хорошо, и я счастлива, наверное, настолько, насколько вообще могу. А Савельев? Где он? Живой? Если он жив, то пусть даже я его никогда не увижу, пусть он где-то далеко… Но пусть он тоже будет счастлив. Я безмерно благодарна Леку за любовь и заботу и желаю счастья другому… Но Леку я отдам все, я постараюсь, чтобы ему было хорошо, а Сереже я могу только пожелать счастья. Пусть будет так!»
Пока они разглядывали иконы особенного письма, с символами, не встречающимися в русских церквах, и витражи – разноцветные узкие окошки, красно-желтые стеклянные стрелки, указывающие вверх, ко всевышнему, – на рядах скамеек появились люди. Прозвучали латинские возгласы, а орган, начав с медленных, тягучих и тихих звуков, набрал силу и, когда Катя с Леком выходили на улицу, проводил их жесткими металлическими аккордами.
– Катрин, сейчас заедем в русское пароходное агентство за билетами в Александрию на завтра. Последний раз на русском пароходе. А по океану поплывем на английском. Надо учить язык, иначе тебе трудно придется в Сиаме.
– Знаю… Ты хотел начать учить меня тайскому.
– Нам предстоит длинная дорога, и будет еще время. А пока, если ты не устала, Хасан предлагает после агентства отправиться в монастырь вертящихся дервишей Мевлеви.
– А что там? Расскажи, Хасан!
Проводник, коверкая слова, попытался объяснить и даже покрутился на одной ноге:
– Каменный двор, кельи, в них дервиши живут, секта такая, там арена, турчанки любят смотреть, дервиши вертятся, вертятся так, что глаза болят, себя мучают…
– И все?
– И все… – обескураженный равнодушием, проговорил проводник. – Интересно же.
– Не знаю! Не пойдем, ладно, Лек? Я не люблю и боюсь фанатиков. У меня двоюродная бабушка католичка. В Вильнюсе живет. Она меня брала с собой в костел святой Терезии. Сначала мне там понравилось. С темной высокой лестницы попадаешь в ослепительно нарядную комнату. Православные храмы темно-золотые, одеяния священников, лики, ризы – все такое же. А там все светлое и больше серебра, чем золота. Вокруг иконы богоматери белый шелк и кружева, и стены словно кружевные – все усеяны маленькими и побольше серебряными, золотыми сердечками. Каждой прикрепляет к ним свое, чтобы исполнилось желание или просьба. Красиво… Девочки поют ангельскими голосами… А потом оглянулась и увидела исступление на лицах. Вышла на лестницу – по ней снизу на коленях, на каждой ступеньке ударяясь лбом о холодные камни, шепча слова просьб и молитв, почти в истерике, ползли женщины. Мне стало страшно, и, как бабушка ни уговаривала, я туда больше не соглашалась ходить. – Кат сжала пальцами виски.
– Ну что ты, милая, аллах с ними, с дервишами. Хасану же спокойнее – меньше работы. Да, Хасан?
Тот радостно закивал головой:
– Я пойду, а завтра приду вас проводить!…
Поздним вечером экипаж ехал через Галату к рейду по засыпающему городу. Свет выхватывал разбегающихся собак, бродяг, свалившихся там, где застала их тьма. Изредка попадались еще освещенные лавочки.
У Босфора воздух посветлел. Взошли по сходням парохода. Прозвучал гулкий, колокольный бой часов, ему ответили другие. С палубы Катя и Лек смотрели на громадный Константинополь, темную Галату и ярко иллюминированную Перу. Удаленность сближала отдельные точки лампочек, окон, и они сливались в светящиеся гирлянды, развешенные на семи холмах. Отбывающие прощались с Турцией:
– Аллаху исмарладык!
– Гюле, гюле, гюле…
«Ладога» плыла по зеленовато-серому Мраморному морю, спокойному и теплому, по извилистым Дарданеллам с гористыми берегами, охраняемыми таинственными развалинами старинных замков, мимо греческих островов, названия которых вызывали в памяти страницы «Истории древнего мира», по ослепительно синему Средиземному морю.
Катя задремала после обеда. Проснулась – Лека нет и нет. Она поскучала немножко и пошла его разыскивать. Проходя мимо приоткрытой двери капитанской каюты, Катя услышала родной голос.
– Здравствуйте, капитан! Лек, я тебя совсем потеряла.
– Катюша, заходи!.. Екатерина Ивановна, моя жена, – представил он ее. – Андрей Львович… Катрин, оказывается, мы с капитаном знакомы вечность. Он был старпомом, когда его корабль вез меня в Россию. Мы в шторм попали. А что я был? Совсем мальчишка, напичканный сказками и суевериями. Корабль качало так, что мачты доставали до воды. Пенистые гребни волн казались мне гримасничающими демонами моря. Это было ужасно. Наверное, самые страшные часы в моей жизни. И ты представляешь, Катрин, Андрей Львович меня узнал. А я его нет. Для меня все русские были на одно лицо. Я их только по росту да по цвету различал.
– Ваше высочество, у меня прекрасная зрительная память.
Катя первый раз была в каюте капитана. Она выглядела гораздо проще и строже их бархатно-серебряного первоклассного гнездышка. В углу темнел лик покровителя моряков Николая Мирликийского с суровым взглядом, шкиперской бородкой и тускло бронзовеющей лысиной. Капитан, спросив разрешения закурить, чиркнул спичкой о коробок с этикеткой в желтых медалях, поднес ее к трубке, потом затеплил огонек у образа.
– Пожалуйста, Андрей Львович, забудьте о моих титулах. Мы с Катюшей так тщательно конспирируемся. Я просто наслаждаюсь, чувствуя себя никому не известным сибаритом, и заранее жалею, что через месяц моя беззаботность окончится.
Капитан приказал подать ужин в каюту. Катю уговорили сделать крошечный глоточек гавайского рома и потом с час мужчины вспоминали давнее путешествие маленького «небесного принца».
– Капитан хотел меня успокоить в тот злополучный шторм и протянул руку, чтобы погладить по голове. А сам привел меня этим в неописуемый ужас. У сиамцев по поверью нельзя касаться головы человека, так как голова – место обитания его души. Они огорчаются, если это происходит случайно. Даже корону при коронации не надевают, а вручают…
«Вот почему Лек отводит мою руку, когда я глажу его по волосам! – Катя словно в первый раз увидела лицо, казалось изученное до мелочей, умные черные глаза под длинными прямыми ресницами, аккуратные усики, шрам на щеке – след детских сражений. – Все-таки я мало его знаю».
…Раскаленные железные рельсы вонзались в дрожащий горизонт. Справа от поезда зеленело озеро Мареотис, слева тянулся канал Махмудиэ. От их стоячей воды трудно было ожидать прохлады. Не верилось, что это только начало мая. Кое-где торчали желтые стебли тростника. Между ними изящными гипсовыми статуэтками стояли длинноногие белые птицы. «Знаменитые египетские ибисы…» – проговорил Лек. Огромные черные колеса водочерпалок были похожи на украинские ветряные мельницы. Феллахи в голубой одежде уже снимали первый урожай с бледно-золотых пшеничных полей. Катино внимание привлек патриарх в черном плаще и белой чалме, горделиво восседающий на крошечном серо-голубом ослике.
– Смотри! – позвала она Лека. – Сам босой, пятками по пыли, зато в руках французский зонтик от дождя. Еще в цветочек…
По массивному чугунному мосту, который издали казался воздушно-кружевным, поезд переехал Розеттский рукав Нила. Вода внизу плескалась жидким молочным киселем. Чаще стали попадаться верблюды – одногорбые, поджарые, блекло-желтые – в цвет пустыни. Воздух наполовину состоял из пыли. Тонкая едкая, она проникала в легкие, заполняла весь организм.
В Каир приехали поздно. Не успели осмотреться, как утром, собственно даже ночью – в три часа, их разбудил могучий, трубный, отчаянный рев, почище солидного духового оркестра. Требовали пищи проголодавшиеся ослы, привязанные на вымощенной площади, где не сыскать ни бурьяна, ни репейника.
– Вроде наших петухов… – сквозь сон пробормотала Катя.
Попыталась снова задремать. Но куда там… Слышались крики погонщиков, хлопанье дверей. В пять часов к ним тоже постучала горничная – пухленькая негритянка в белом форменном платье.
– Мадам, месье, пардон, ваш завтрак…
– Что ж так рано? – протянула Катя, окончательно просыпаясь.
– Ах, мадам, если вы не поедете гулять сейчас, то к десяти часам это станет просто невозможно, особенно поначалу.
Катя открыла стеклянную дверь балкона и увидела, что площадь уже полна народу. Среди пестрой босоногой кричащей египетской толпы виднелось несколько европейцев, выбирающих осликов для прогулок.
– И мы тоже поедем на ослике? Вот здорово! – обрадовалась Катя.
– Ну конечно. – Лек подал ей дорожное платье. – Старый город велик, и пешком ты сразу устанешь. Извозчиков там нет – слишком узкие улицы.
– А нам в гимназии говорили, что Наполеон Первый ездил по старому Каиру в карете, запряженной шестериком…