Войскунский Евгений. Незаконная планета

   Помня о строжайшем запрете, Баркли не прикасался к блокам, но, пользуясь походной аппаратурой, рассмотрел их и сфотографировал в рентгеновских и инфракрасных лучах. Он был хорошо тренирован и умел работать в экстремальных условиях. Здесь, однако, на Плутоне, Баркли приходилось трудно, как нигде в других гиблых уголках Системы. И не только в повышенной силе тяжести было дело — Баркли понимал, что огромное напряжение вызвано враждебностью этой планеты. Враждебность была в угрожающем росте Дерева. Она таилась в огоньках, перебегающих по горному склону, в сутулости и узкоглазости аборигенов, в нескончаемости их работы, в длинных прыжках «жезлоносцев». Враждебность была разлита в угрюмом, навеки застывшем пейзаже, не знавшем иных красок, кроме черной и серой.
   Враждебной была сама незаконность существования этой планеты на краю Системы, где полагалось бы гореть спокойным зеленоватым светом очередному газовому гиганту, на четыре пятых состоящему из метана и аммиака.
   Он услышал в шлемофоне голос Короткова:
   — Джон, как у вас? Морозов требует доклада.
   — Все в порядке, — сказал Баркли. — Я скоро вернусь.
   Он уже дошел до подножия хребта, на склоне которого работали аборигены. Наверное, надо было подняться выше, чтобы получить данные о тоннеле — обрывается ли он тут или продолжается дальше под хребтом? Но уж очень устал Баркли. Он тяжко дышал, по щекам неприятно текли струйки пота, и ноги отказывались тащить вверх отяжелевшее тело. Он с усилием поднял руку и взглянул на часы. Черт, время течет незаметно на этой клятой планете: оказывается, он уже пятый час бредет с сейсмографом за спиной.
   Баркли выключил сейсмограф и потащился обратно. Его обогнал «жезлоносец» — остановился метрах в пяти, как бы поджидая Баркли и выставив, как ружье, разрядник. Венчик волос вокруг лысой головы был у этого аборигена седой, и бурая шерсть тоже отливала сединой.
   «Что, старичок, — мысленно обратился к нему Баркли, замедляя шаг, — бегаешь все? Зажился на свете, а? Только не надо меня пугать, я тут ничего не трогал из вашего имущества…»
   «Старичок» ткнул палкой в сторону Баркли. Неприятно выглядел кончик разрядника — обожженный, покрытый копотью набалдашник. Потом «жезлоносец» длинным прыжком отскочил, дал дорогу. «Да нет, — подумал Баркли, медленно волоча ноги, — с этими ребятишками, по макушку начиненными энергией, столковаться невозможно».
   На юге, в двух-трех километрах, виднелся в ярком свете прожекторов задранный в зенит нос десантной лодки. А впереди Баркли увидел экран, по которому плыли прекрасные земные пейзажи, и две фигуры в белых скафандрах возле него. Второй — это, конечно, Грегори. Вон его вездеход с массивной решетчатой башней-антенной. Наверное, он уже отправил на Землю телерепортаж о тау-станции, успел побывать у Драммонда и теперь приехал сюда, чтобы запечатлеть Великий Контакт. Предполагалось, что вчерашний Единственный Зритель снова придет смотреть фильмы.
   — Ну что, — спросил Баркли, подойдя к коллегам, — пустует кинозал? Или уже приходил тот зевака?
   — Пока не приходил, — сказал Коротков. — Вот, Грегори говорит, сегодня их много скопилось там, где идет разведка. Человек пятнадцать.
   — Весь совет министров, — подтвердил Грегори.
   — Должно быть, и наш зритель там бегает. Ничего, подождем. Придет.
   — Блажен, кто верует, — пробормотал Баркли. — Были сегодня нападения на роботов?
   — Нападений не было, — сказал Грегори, — но черт их знает, что они замышляют.
   — Пойду отдохну немного, — сказал Баркли.
   В кабине вездехода он с жадностью выпил банку витакола и повалился в кресло. Но уже минут через десять заставил себя подняться и выложил на столик ленты, снятые с самописцев сейсмографа. Некоторое время он работал, отмечая на карте новые данные. Тоннель на протяжении километра и двухсот метров тянулся по прямой в направлении хребта — и вдруг оборвался. Дальше запись отраженных сигналов показала на шестиметровой глубине выступ, отличный от материала грунта. За выступом последовала широкая впадина, а потом — опять такой же выступ. И снова впадина.
   Вычертив профиль этих чередований с указанием глубин, Баркли бросил карандаш и, подперев лоб ладонью, задумался. Лоб был горячий и влажный. «Что за дьявольщина, — подумал он, — никогда я так не уставал».
   Он слышал, как, захлопнув дверь шлюза, вошли в кабину Коротков и Грегори Станко. Слышал, как Короткое звал его обедать. Баркли помотал головой и сказал, что не хочет есть.
   — Да не заболели ли вы, Джон?
   Он почувствовал холодную ладонь Короткова на своем лбу. Потом увидел перед собой таблетку на той же ладони и открытую банку с витаколом.
   — Нет, — с трудом шевельнул он языком. — Просто устал немного.
   Но Коротков был настойчив, он заставил Баркли проглотить таблетку, а потом с помощью Грегори поднял его под мышки и повел к дивану, откинутому от борта. Баркли хотел сказать про странные выступы и впадины, обнаруженные сейсморазведкой у подножия хребта, но, улегшись на диван, сразу провалился в черную яму сна.
   Должно быть, он несколько раз просыпался.
   В тусклом свете, видел он, в кресле сидел Грегори и ел сосиску. Тень от поднятой руки перечеркнула наискось знак экспедиции на груди его скафандра.
   — А почему Драммонд называет их ахондропластами? — спросил Грегори. — Что это значит?
   Коротков, невысокий и широкоплечий, прохаживался по кабине — пять шагов вперед, пять назад. Его белобрысая голова упрямо торчала на крепкой мускулистой шее из горла скафандра, — так уж ему, Баркли, показалось, что вид у нее упрямый.
   — Ахондропласты, — сказал Коротков, — это уроды с укороченными конечностями. Драммонд не прав, когда называет так аборигенов.
   Драммонд не прав… Драммонд не прав…
   Он снова заснул.
   А когда проснулся, первое, о чем он подумал, поразило его настолько, что Баркли вскочил на ноги и поспешил к столику с картой и лентами самописца. Да, было похоже, что тут, у подножия хребта…
   Он огляделся — в вездеходе никого не было. Баркли посмотрел в иллюминатор и увидел: перед мерцающим экраном стоял абориген с разрядником в руке. Ага, заявился все-таки Единственный Зритель…
   Он надел шлем, щелкнув замками. В руках была слабость. И ноги были будто чужие. Пройдя через шлюз, Баркли вышел из вездехода как раз в тот момент, когда Коротков подступил к любознательному «жезлоносцу», знаками приглашая к общению. На чистом листе большого блокнота Коротков быстро нарисовал две фигуры — аборигена и человека в скафандре, пожимающих друг другу руки. Было непонятно, смотрит ли «жезлоносец» на рисунок или на экран, — в узких прорезях его глаз черные зрачки казались неживыми. Странно застывшим выглядело это плоское лицо без рта, без подбородка. Только вздрагивали, будто принюхиваясь, широкие ноздри.
   Грегори, медленно кружа вокруг этих двоих, снимал сцену контакта. На следующем блокнотном листе Коротков нарисовал в середине кружок и указал на Солнце — яркую звезду на черном небе, пылавшую невысоко над горизонтом. Потом разместил на орбитах девять кружков поменьше, ткнул пальцем в третий кружок и указал на себя, упер палец в девятый, последний кружок, и указал на своего мохнатого «собеседника». И опять было непонятно, смотрел ли тот на рисунок и следил ли за жестами Короткова. Снова и снова Коротков пытался привлечь внимание аборигена к своему чертежику, и вид у него был как у добросовестного учителя, добивающегося правильного ответа от туповатого ученика.
   Нет, не получалось контакта. А когда Коротков подступил слишком уж близко и сунул блокнот прямо под нос аборигену, тот, раздувая ноздри, отступил, отпрыгнул на несколько шагов. И тут прилетели еще трое «жезлоносцев» — в одном из них Баркли узнал давешнего седоватого «старичка», — и было похоже, что они, тесно встав вокруг Единственного Зрителя, совещаются… или препираются? Потом все разом ускакали в разные стороны.
   — Не огорчайтесь, мальчики, — сказал Баркли, с удивлением ощущая, что ноги плохо держат его. — Послушайте… Я, кажется, обнаружил там, у хребта, их город… погребенный город…

 

 
   Пока Коротков в корабельном лазарете проделывал экспресс-анализы, Баркли покойно лежал на койке, закрыв глаза и выставив поверх простыни черный веник бороды. Коротков сочувственно посматривал на его бледное лицо. Когда, закончив анализы, он вытер марлевой салфеткой влажный от пота лоб Баркли, американец открыл глаза и сказал:
   — Вы уходите, Станислав? Погодите… посидите немножко.
   Коротков кивнул и сел на крутящийся табурет рядом с койкой.
   — Вот вы, молодой ученый, — продолжал Баркли, — скажите мне, какая идея, в профессиональном, конечно, плане, является для вас основной… главной…
   — В профессиональном плане? — Коротков подумал несколько секунд. — Ну вот, пожалуй: принцип единства организма и среды.
   — Единство, да… А я думаю, что в основе мироздания — контраст. Тепло и холод. Плотность и вакуум. Сама жизнь, стремящаяся к порядку и организации, возникла в хаосогенных областях Вселенной. Разум активно противостоит энтропии…
   — Ну, Джон, это не ново. Это нисколько не противоречит принципу единства…
   — Знаю, знаю, я знаком с диалектикой. Кстати, не кажется ли вам, что здесь, на Плутоне, мы наблюдаем противостояние разума энтропии в чистом виде? Ну, неважно… А вот еще пример контраста как движущей силы: всю сознательную жизнь я работаю в космосе, а теперь космос выбрасывает меня.
   — То есть как, Джон? Что вы хотите сказать?
   — Милый мой Станислав, я ведь не спрашиваю, какие у меня анализы… какая болезнь… Не спрашиваю, потому что знаю: когда отнимаются руки и ноги — это начало космической болезни.
   Коротков с печалью смотрел на черную бороду, распластавшуюся на белой простыне.
   — Не торопитесь ставить диагноз, — сказал он. — Может быть, просто переутомление…
   — Да бросьте вы. Не надо утешать. Почти двадцать лет я кручусь на разных паршивых шариках — собственно говоря, я и не землянин вовсе. Известно вам, что я родился на Луне? Да, представьте себе. Я прекрасно чувствовал себя на Ганимеде, на Тритоне, на Титане и прочих небесных телах. Да, сэр! Я хуже себя чувствую без скафандра!
   — Джон, прошу вас — спокойнее…
   — А если не верите, то спросите у Морозова — мы с ним когда-то встречались на Тритоне.
   — Я знаю…
   — Ни черта вы не знаете! — Баркли вытянул руку из-под простыни и сжал бороду в кулак, но скоро рука разжалась и бессильно упала на грудь. — Ну ладно, — сказал он погасшим голосом. — Это я так… ни к чему… Вы славный малый, напористый, честолюбивый…
   — Джон, прошу вас…
   — Вы вернетесь на Землю, напишете труд о проблемах контакта и вообще… прославите свое имя.
   — Можно подумать, что вы не писали труды, — сказал Коротков недовольно, — что вы не старались врубить свое имя в науку.
   — Писал… старался… Потому что был молод. Мне нравилось прилетать на Землю и привлекать к себе внимание. Особенно женское. — Баркли невесело засмеялся, но тут же оборвал смех. — Для чего вы занимаетесь наукой, Станислав? — спросил он, помолчав.
   — Как — для чего? — Коротков пожал плечами. — Чтобы приносить пользу обществу, людям.
   — Ну, конечно. Я и не ожидал другого ответа.
   — А вы бы дали не такой ответ?
   — Нет. Я занимаюсь наукой, потому что это доставляет мне наслаждение. Ну ладно… Идите… Я, пожалуй, посплю.

 

 
   В кают-компании Морозов размышлял над картой, составленной Баркли. Правильные чередования выступов и впадин, и верно, напоминали дома и улицы города. Что ж, если вспомнить гипотезу Шандора Саллаи о далеком прошлом этой планеты, вышвырнутой взрывом сверхновой из своей звездной системы…
   Всезнающий Черных, сидевший рядом, подтвердил: да, так могло быть — расплавленная горная порода, стекая с хребта, залила город, погребла его навеки. Но такая катастрофа наверняка уничтожила бы всякую жизнь на планете.
   — Если это действительно город, — сказал Морозов, — то здесь, надо полагать, погибла серьезная цивилизация. Каким образом Плутон был заселен снова… как возникла эта популяция со своим Деревом — вот вопрос.
   — А может, она широко распространена в космосе? — В глазах Олега Черных блеснул огонек азарта. — Ведь таких планет, как Земля, удобных для жизни в нашем понимании, в Галактике страшно мало — верно? Гораздо больше неудобных — холодных, лишенных морей и атмосферы. Следовательно? Должны быть более распространены формы жизни вроде той, что мы видим на Плутоне. А что? Галактическая цивилизация, которой доступны почти все планеты с твердой поверхностью. Они не нуждаются в сложной техносфере. Они высаживаются со своими тау-аккумуляторами и…
   — Ну, понесло вас, Олег, — усмехнулся Морозов. — Для того, чтобы высаживаться, надо, как минимум, иметь корабли, то есть именно сложную техносферу. Не думаете же вы, что им достаточно вспорхнуть, чтобы полететь за тридевять парсеков?
   — Кто их знает? — Олег смущенно почесал мизинцем кончик носа.
   Вошел Коротков.
   — Заснул, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Морозова. — Очень встревожен, хотя и сдерживается. Считает, что у него началась космическая болезнь, — к сожалению, он, по-видимому, не ошибается.
   — Скверно. — Морозов посмотрел в иллюминатор, за которым смутно виднелась графитовая поверхность Плутона. — Надо быстрее доставить его на Землю… Роджер, что там в последней радиосводке — есть какие-нибудь корабли в нашей части Пространства?
   — Поблизости — никаких, — поднял Чейс бритую голову от шахматной доски. — Да ничего с ним не сделается. Пересилит. Я знаю Баркли.
   Морозов покачал головой. Никому еще, насколько он знал, не удавалось пересилить космическую болезнь. Бывало, что удавалось замедлить ее течение, но не более того. Скверно, скверно… Радировать на Землю, свернуть до срока экспедицию и стартовать домой?.. Радировать, конечно, надо, а вот сворачивать работу… Вдруг представилось: Марта звонит в Управление Космофлота, и ей, как обычно, говорят — все в порядке, экспедиция идет успешно, — минуточку, минуточку, вот только что принято решение прервать экспедицию, там кто-то заболел… нет, нет, заболел планетолог Баркли… да, они стартуют на Землю, ждите через три месяца…
   Прервать экспедицию, когда наметились первые обнадеживающие результаты?
   Ах, Марта, если б ты знала, как трудно принимать решения…
   — Вы не возражаете, коммодор, если я заведу какую-нибудь музыку? — спросил Грегори. — Да-да, тихую и ненавязчивую. — Он включил искатель кристаллофона и, прищурясь, прочел: — «Нуланд, опера „Викинг“, хор гребцов». Не пойдет? «Свадебные песни Соломоновых островов». Тоже не хотите? Ну, я просто не знаю… А, вот, кажется, тихая вещь — романсы Шумана из цикла «Любовь поэта». Пойдет?
   — Можно, — кивнул Морозов.
   — «Я не сержусь», — объявил Грегори и несколько минут слушал романс, размягченно улыбаясь. — А вот знаете, что я вспомнил? — сказал он. — Однажды я снимал на Кавказе фильм. Охота на бео… безоарового козла — такой, значит, был сюжет. Кабарда, верховья реки Черек, горы, в голубом небе сияет снежная шапка Шхары — красота вокруг необычайная. Со мной были два кабардинца, великие охотники. Целый день мы плутали в горах, выследили и подстрелили двух козлов, и один упал в глубокую пропасть. Под вечер вышли к речке, стали устраиваться на ночлег. Как раз я спустился к воде умыться и вдруг слышу шорох, катятся камни, — и в речку плюхнулось что-то мохнатое, рыженькое, как прическа у нашего друга Олега. Не успел я сообразить, что это такое, как услышал тихое рычание, оглянулся — силы небесные! Скачками бежит к воде человек не человек, обезьяна не обезьяна, вся покрыта бурой шерстью, ручищи длинные…
   — Понятно, понятно, кто это был, — сказал Коротков. — Ты сфотографировал ее?
   — Погоди, Станислав. С разбегу эта мохнатая тетка кидается в воду, а речка быстрая, и детеныша довольно далеко отнесло, — ну вот, она вплавь за ребеночком и, представьте, поймала его. А по берегу бегут мои охотники и кричат: «Алмасты! Алмасты!» Я схватил камеру, тоже бегу, нацеливаюсь, а руки у меня дрожат… Алмасты выскочила на противоположный берег, а там круча. Ребеночек висит у нее на шее, вцепился, а она оглянулась на нас, посмотрела злыми глазами и давай карабкаться на почти отвесную стену. Как ей удалось это — невозможно понять, но очень быстро она одолела крутизну и скрылась в зарослях. Да, я снял, как она лезла вверх. Неплохой получился фильм.
   — Это был снежный человек? — с любопытством спросил Олег. — Вот здорово, Гриша, что ты его увидел. Ведь о нем, кажется, до сих пор спорят.
   — Давно перестали, — авторитетно сказал Коротков. — Факт существования снежного человека, он же йети, он же алмасты, многократно подтвержден.
   — А чем он питается?
   — Да чем придется — корнями растений, ягодами, мелкими грызунами.
   — Одним словом, — понимающе сказал Олег, — он ест все, начиная с человека и кончая Библией.
   — Что? что? — воззрился на него Коротков. — А, это ты опять из любимого Марка Твена…
   — Надоели со своим Твеном, — сказал Драммонд, поднимаясь с диванчика. — Вам, Черных, следовало стать не пилотом, а этим… эссеистом… писакой газетным.
   — Вы правы, Драммонд, — кротко согласился Олег. — Вы всегда правы.
   — Я бы предпочел, чтобы вы мне возразили. А так — и говорить не о чем. Спокойной ночи, джентльмены.
   — Предводитель роботов, — проворчал Грегори и сделал гримасу ему вслед. — Напрасно, Олег, ты ему поддерживаешь… нет… как это…
   — Поддакиваешь, хочешь ты сказать? Но он действительно всегда прав. И это тоже верно, что по душевному складу я скорее гуманитарий, чем…
   — Брось, — сказал Коротков. — Что за приступ самоуничижения? Гриша прав: нельзя постоянно поддакивать этому сухарю. А насчет снежного человека, скажу я вам, еще в прошлом веке была интересная гипотеза. Будто до наших дней дотянула некая нисходящая, остановившаяся в развитии неандертальская ветвь…
   Морозов слушал и не слушал этот разговор. «Кавказ… — думал он. — Вот и Гриша был на Кавказе. Все были — кроме меня… В том году, когда Марта потащила нас на Аланды, так хотелось мне съездить на Кавказ… Как в той песне?.. „На заре, на заре войско выходило… на погибельный Капказ воевать Шамиля…“ А дальше? Вот уже и старые песни стал забывать. Постарел, в начальники вышел — не до песен… Нет, придется свертывать экспедицию. Джон Баркли мне дороже всех богатств Плутона. Черт с ними, ниобием и ванадием, все равно плутоняне не дадут разворачивать тут горную металлургию… А контакта с ними, даже при адском терпении Короткова, достичь невозможно. Что ж, надо идти в рубку, вызвать по каналу срочной связи Космофлот…»
   Но он медлил, проверяя свое решение, поворачивая его так и этак.
   — …а раз они дотянули, — продолжал между тем Коротков, — значит, биологический вид не изжил себя. Другой вопрос — действительно ли они реликтовые неандертальцы? Я думаю…
   Коротков не успел сказать, что он думает. В лилово-черной пижаме, в пестрых индейских мокасинах вошел в кают-компанию Баркли.
   — О! — хрипло воскликнул Чейс. — Что я вам говорил, Алексей? Я знаю Баркли. — И он опрокинул своего короля: — Сдаюсь. Еще партию?
   — Нет, — сказал Заостровцев, устало потягиваясь. — На сегодня все.
   Баркли опустился в кресло рядом с Морозовым. Он был бледен, на лбу блестела испарина.
   — Скучно лежать в лазарете, — сказал он слабым голосом. И добавил по-русски: — На лицо Алиоши есть улыбка. Что у вас есть смешное? Я тоже хотель смеяться.
   — Просто я рад вас видеть, Джон, — сказал Морозов, — хотя мне кажется, что Коротков сейчас отправит вас обратно.
   — Да, Джон, — сказал Коротков озабоченно, — вам надо лежать.
   — Еще успею належаться, — возразил тот, откинув голову на спинку кресла, отчего борода выпятилась, открыв белую, странно беззащитную шею. — Грегори, ты бы поставил вместо этой тягомотины что-нибудь повеселее. Фильм какой-нибудь показал бы… Нет ли у тебя боя быков?
   — У меня есть все. — Грегори проворно подскочил к шкафу, где хранил свои ролики, и стал рыться там, приговаривая: — Почему бы не быть корриде, если люди хотят посмотреть?
   Заостровцев сказал, направляясь к двери:
   — Я бой быков не люблю, и поэтому позвольте мне удалиться, ребята. Почитаю перед сном. — И — проходя мимо Морозова: — После кино зайди ко мне, пожалуйста, Алеша. Нужно поговорить.
   …В тесноте каюты Заостровцев, лежавший на койке, казался зажатым меж двух стен. Морозов всмотрелся в его спокойное лицо, освещенное ночником, и сказал:
   — Ты с ума сошел. Об этом даже разговора не может быть.
   — Не торопись категорически отказывать, Алеша. Выслушай…
   — Не хочу слушать. Ты настоял, чтобы тебя взяли в эту экспедицию против моего желания. Ладно. Ты неплохо перенес полет. Прекрасно. Но на Плутон я тебя не пущу. Ты бортинженер, твое дело — корабельные системы. И все. Кончен разговор.
   — Нет, не кончен. Ты не имеешь права…
   — Имею. Как начальник экспедиции, я отклоняю необоснованную просьбу члена экипажа. Спокойной ночи.
   Морозов шагнул к двери.
   — Подожди, Алеша. — Заостровцев схватил его за руку. — Сядь. Я тебе должен сообщить нечто важное.
   Теперь они сидели друг против друга. Белая пижама плотно облегала длинный торс Заостровцева. Он страдальчески морщил лоб, подыскивая первую фразу.
   — Ты помнишь, как погибли мои родители? — сказал он наконец. — В тот момент я, хочешь верь, хочешь не верь, явственно услышал голос матери. Не то чтобы голос, а… внутренний толчок какой-то… «Володя, теперь ты» — вот что я услышал. Оборвавшаяся фраза? Да, наверно… Но, может, в ней был смысл вполне определенный: теперь, мол, твоя очередь…
   — Все это тебе померещилось, — сказал Морозов, строго глядя на друга. — Просто был стресс. Нервное потрясение. А голос матери ты, прости меня, потом придумал.
   — Я его слышал, — с тихой убежденностью произнес Заостровцев. — Но, конечно, ты не обязан верить… И я тогда же дал себе слово, что доведу до конца их дело… То, что со мной потом произошло, ты знаешь. Я оцепенел на долгие годы. Нет, не то… Конечно, я жил и работал, как все люди. Только этого мне и хотелось — быть как все люди. Тоня помогла мне справиться… восстановить душевное равновесие… Ну, ты знаешь, какая она заботливая…
   Еще бы не знать, подумал Морозов. Он вспомнил разговор с Тоней незадолго до отлета на лунный космодром. Тоня вдруг появилась в Центре подготовки, она вызвала его, Морозова, после утомительного дня занятий и тренировок в сад, и был у них там разговор, «о котором Володя не должен знать». Она показалась Морозову похудевшей, серый костюм сидел на ней слишком свободно, и она то ускоряла шаг, когда они шли по садовой аллее под ранними фонарями, то, спохватываясь, замедляла. «Ни о чем тебя не прошу, Алеша, — говорила она, — потому что ты сам все знаешь. Просто хочу рассказать, что надо делать в случае, если у Володи повторится… ну, как тогда у Юпитера…» И она ровным, звучным голосом дала ему инструкцию — какой нужен массаж, какие транквилизаторы, какие психологические приемы отвлечения внимания. Она держалась великолепно, и Морозов, остановившись, взял ее за плечи и сказал: «Тонечка, ты можешь быть уверена… Я не спущу с него глаз…» — «Знаю, Алеша… — Тут голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы. — Так все хорошо у нас было, пока на Володю не нашло… — сказала она, двинувшись дальше по аллее. — Лавровский давно оставил его в покое, и я уже думала, что теперь… И вдруг на него нашло… и никакими словами, никакой лаской… такое дикое упрямство, какого я и не подозревала в нем…»
   — …Никуда от самого себя не денешься, — говорил между тем Заостровцев, — никуда не денешься, и я понял, что мне не отсидеться дома. Пусть хоть в сорок лет, но я должен, понимаешь, должен — перед памятью о родителях, перед самим собой, — должен что-то сделать на этой планете. Вот почему я рвался в экспедицию. Вот почему прошу тебя — не торопись отказывать.
   Он сидел ссутулясь, скрестив на груди длинные руки, и его взгляд, устремленный куда-то в темный угол каюты, был исполнен упрямой решимости. Темная прядь косо закрывала его лоб.
   — Что именно ты собираешься делать на Плутоне? — спросил Морозов.
   — Короткову вряд ли удастся объясниться с этим… ну, который проявляет интерес к фильмам. Я внимательно просмотрел вчерашние Гришины пленки и подумал, может быть, я сумею что-то понять…
   Тут вспомнилось Морозову: ясный голубой день, и синее море, и Заостровцев в оранжевом гидрокостюме висит над потопленной подводной лодкой.
   «Аланды, милые Аланды, неужели вы были в моей жизни?..»
   — Иначе говоря, ты намереваешься вступить с этим аборигеном в мысленный контакт?
   — Звуковой речи у них нет, но они, безусловно, как-то общаются, обмениваются информацией, — поднял глаза на друга Заостровцев. — Да, вероятно, направленной мыслью… В общем, надо попробовать, Алеша. Пока мы крутимся по орбите, мне нечего делать на корабле. Ты только присмотри за системой регенерации воздуха, в определенные часы будешь включать вентиляцию…