Страница:
Шимп этих стихов не читал. Он вообще плохо знал стихи. За исключением не очень пристойных куплетов, великая английская поэзия была для него закрытой книгой.
— У меня обедал один тамошний профессор, я как раз надела этот жемчуг, вот он и вспомнил… как же это? Нет, забыла. Я ела спаржу, тут нужно большое внимание. Главная мысль в том, что на свете есть миллионы долларов, но толку от них никакого, потому что они лежат на морском дне. А, вот! — воскликнула Грейс, внезапно оживившись. — Вспомнила. Удивительно, как это вдруг всплывает! «О! Как много чистых ту-ру-рум жемчужин сокрыто в темных ту-ру, ту-ру-ру, глубинах океана». Если я оставлю жемчуг в банке, он с таким же успехом может лежать на дне. Права я?
— Еще бы, еще бы! — заверил ее Шимп. — Жемчуг, хранящийся в банке теряет всякую ценность.
— С другой стороны, я не хочу, чтобы совершенно посторонние люди его украли. Значит, мне нужен, скажем так, сторож.
Шимп чуть не сказал «Конечно, конечно», но заменил это простым «Да».
— Постоянная охрана, — пояснила Грейс. — В Беверли Хиллз мы держали двух охранников, дневного и ночного, каждый с дробовиком. Но в Беверли Хиллз если у вас нет сторожей, пеняйте на себя. Я надеялась, что в Англии все по-другому, даже с дочерью поспорила. Она сказала, Англия кишит жуликами, и, боюсь, она права. Так что будет разумней, если кто-то присмотрит за преступниками, прямо тут же, в доме. Я собираюсь провести лето в деревне, вокруг там буквально никого нет. У вас есть на примете кто-нибудь толковый?
На это Шимп сказал, что сам возьмется за дело.
— А как же эти ваши сыщики?
— Я бы не стал доверять работу такой важности даже очень опытному работнику. Пятьдесят тысяч долларов, вы сказали?
— Да, примерно.
— Должно быть, очень красивое ожерелье.
— Еще бы, еще бы. Господи, теперь я повторяю!
— Тогда это работа для меня. Как вы меня представите?
— Вы не обидитесь, если я скажу, что вы — камердинер моего мужа?
— Ну, что вы, мадам. Я часто изображаю слуг.
— Придется сбрить усы.
— Естественно, мадам, — выговорил Шимп, словно актер, готовый на все ради искусства. Он любил свои усики, но еще больше ему нравилось попасть в дом, где есть жемчуга в пятьдесят тысяч долларов. К тому же, усы можно отрастить. Нужны только время и помада.
— Понимаете, — сказала Грейс, — смотреть надо и за моим мужем. Камердинеру это как раз несложно.
Шимп встрепенулся как боевой конь при звуках трубы.
— Нужны доказательства?
— Какие еще доказательства?
— Ваш муж вам изменяет? Хотите развестись?
Он явно сморозил глупость.
— Нет, какой кретин! — сказала Грейс. — Мой муж не посмеет мне изменить, даже если вы принесете ему под елку всех девочек из «Плейбоя».
Шимп огорчился. Он знал, что эти доказательства — его конек. Но Грейс сверкала богатством, и он подавил досаду, спросив, почему надо следить за таким праведным человеком. Сам он знал только одну причину для слежки.
— Он на диете, — ответила Грейс. — Дочь предложила, и я ему спуску не дам. Не пить, не обжираться. Обыскивайте его комнату. Если найдете пирожные или сладости — сразу сообщайте мне, а я уж разберусь.
В голосе ее было столько пантерьего, что Шимп, человек не слишком чувствительный, поневоле вздрогнул. Он легко представил себе, как она разбирается.
— Он давно толстеет, да и тогда, в начале, худобой не отличался. Я, конечно, не знаю, что он ел там у себя на студии, но теперь все изменится. Мы с вами сделаем из него Фреда Астера.
— Конечно, ко…
— Я вам дала наш летний адрес?
— Нет, мадам.
— Меллингем-холл, Меллингем, Сассекс. Пока я вас не вызову, не приезжайте. Мы сперва прошвырнемся в Канны. Вы там бывали?
Шимп ответил, что нет, всем своим видом показывая, что ему больно слышать об этом курорте. Именно там отдыхали одни… неприятные люди, мистер Моллой и его жена Долли. В прошлом их дорожки не раз пересекались и всегда с плачевным результатом.
Проводив Грейс до двери, и заверив ее, что он прилетит по малейшему ее зову, Шимп уселся за стол и возобновил изучение открытки, прерванное визитом. На картинке был изображен бульвар Круазетт в этих самых Каннах, а на обратной стороне беглым женским почерком было написано: «Веселимся вовсю. Рада, что нет тебя».
Утешало только то, что не было никакой опасности повстречать эту парочку в Меллингем-холле. Память о том, как миссис Моллой, напоминавшая леди Макбет, ударила его рукояткой пистолета по темечку, была слишком свежа.
Глава четвертая
2
3
Глава пятая
2
— У меня обедал один тамошний профессор, я как раз надела этот жемчуг, вот он и вспомнил… как же это? Нет, забыла. Я ела спаржу, тут нужно большое внимание. Главная мысль в том, что на свете есть миллионы долларов, но толку от них никакого, потому что они лежат на морском дне. А, вот! — воскликнула Грейс, внезапно оживившись. — Вспомнила. Удивительно, как это вдруг всплывает! «О! Как много чистых ту-ру-рум жемчужин сокрыто в темных ту-ру, ту-ру-ру, глубинах океана». Если я оставлю жемчуг в банке, он с таким же успехом может лежать на дне. Права я?
— Еще бы, еще бы! — заверил ее Шимп. — Жемчуг, хранящийся в банке теряет всякую ценность.
— С другой стороны, я не хочу, чтобы совершенно посторонние люди его украли. Значит, мне нужен, скажем так, сторож.
Шимп чуть не сказал «Конечно, конечно», но заменил это простым «Да».
— Постоянная охрана, — пояснила Грейс. — В Беверли Хиллз мы держали двух охранников, дневного и ночного, каждый с дробовиком. Но в Беверли Хиллз если у вас нет сторожей, пеняйте на себя. Я надеялась, что в Англии все по-другому, даже с дочерью поспорила. Она сказала, Англия кишит жуликами, и, боюсь, она права. Так что будет разумней, если кто-то присмотрит за преступниками, прямо тут же, в доме. Я собираюсь провести лето в деревне, вокруг там буквально никого нет. У вас есть на примете кто-нибудь толковый?
На это Шимп сказал, что сам возьмется за дело.
— А как же эти ваши сыщики?
— Я бы не стал доверять работу такой важности даже очень опытному работнику. Пятьдесят тысяч долларов, вы сказали?
— Да, примерно.
— Должно быть, очень красивое ожерелье.
— Еще бы, еще бы. Господи, теперь я повторяю!
— Тогда это работа для меня. Как вы меня представите?
— Вы не обидитесь, если я скажу, что вы — камердинер моего мужа?
— Ну, что вы, мадам. Я часто изображаю слуг.
— Придется сбрить усы.
— Естественно, мадам, — выговорил Шимп, словно актер, готовый на все ради искусства. Он любил свои усики, но еще больше ему нравилось попасть в дом, где есть жемчуга в пятьдесят тысяч долларов. К тому же, усы можно отрастить. Нужны только время и помада.
— Понимаете, — сказала Грейс, — смотреть надо и за моим мужем. Камердинеру это как раз несложно.
Шимп встрепенулся как боевой конь при звуках трубы.
— Нужны доказательства?
— Какие еще доказательства?
— Ваш муж вам изменяет? Хотите развестись?
Он явно сморозил глупость.
— Нет, какой кретин! — сказала Грейс. — Мой муж не посмеет мне изменить, даже если вы принесете ему под елку всех девочек из «Плейбоя».
Шимп огорчился. Он знал, что эти доказательства — его конек. Но Грейс сверкала богатством, и он подавил досаду, спросив, почему надо следить за таким праведным человеком. Сам он знал только одну причину для слежки.
— Он на диете, — ответила Грейс. — Дочь предложила, и я ему спуску не дам. Не пить, не обжираться. Обыскивайте его комнату. Если найдете пирожные или сладости — сразу сообщайте мне, а я уж разберусь.
В голосе ее было столько пантерьего, что Шимп, человек не слишком чувствительный, поневоле вздрогнул. Он легко представил себе, как она разбирается.
— Он давно толстеет, да и тогда, в начале, худобой не отличался. Я, конечно, не знаю, что он ел там у себя на студии, но теперь все изменится. Мы с вами сделаем из него Фреда Астера.
— Конечно, ко…
— Я вам дала наш летний адрес?
— Нет, мадам.
— Меллингем-холл, Меллингем, Сассекс. Пока я вас не вызову, не приезжайте. Мы сперва прошвырнемся в Канны. Вы там бывали?
Шимп ответил, что нет, всем своим видом показывая, что ему больно слышать об этом курорте. Именно там отдыхали одни… неприятные люди, мистер Моллой и его жена Долли. В прошлом их дорожки не раз пересекались и всегда с плачевным результатом.
Проводив Грейс до двери, и заверив ее, что он прилетит по малейшему ее зову, Шимп уселся за стол и возобновил изучение открытки, прерванное визитом. На картинке был изображен бульвар Круазетт в этих самых Каннах, а на обратной стороне беглым женским почерком было написано: «Веселимся вовсю. Рада, что нет тебя».
Утешало только то, что не было никакой опасности повстречать эту парочку в Меллингем-холле. Память о том, как миссис Моллой, напоминавшая леди Макбет, ударила его рукояткой пистолета по темечку, была слишком свежа.
Глава четвертая
Монти сидел и писал письмо Гертруде.
Наблюдательный читатель помнит, (а вялый и рассеянный — забыл), что мистер Баттервик, выставляя условия, разрешил переписку, и Монти, естественно, воспользовался такой оплошностью врага. Поздно вечером, в половине двенадцатого, прибыв в Меллингем-холл, Монти поднялся к себе и взял перо.
Если мы опустим привычные в таких случаях заверения в вечной любви, письмо примерно такое:
«Итак, я на месте. (Адрес смотри на конверте). Начинаю вторую попытку честно проработать целый год, раз уж так настаивает твой слабоумный папаша, чей желудок, надеюсь, не поддается лечению. Вероятно, он сказал тебе, что он и слушать не стал обо всех моих муках на киностудии. Если в своем экспорте-импорте он так относится к деловым соглашениям, то очень скоро попадет в какую-нибудь историю. Замечу, что у нас, в „Трутнях“, все считают его жуликом и шулером.
К счастью, я сумел сорвать его мрачные замыслы, и в дураках остался он. Он думал, я не найду работу, а я нашел. Помнишь этого Лльюэлина? Сейчас он в Англии, жена заставляет его писать мемуары, и наняла меня к нему секретарем. Меньше чем за год он их точно не напишет, и тогда даже такой шулер, как твой отец, не сможет сказать, что я не зарабатываю.
Кстати, о Лльюэлине. Ты будешь смеяться. Он обрадовался мне, как сыну после долгой разлуки, и занял у меня денег. Ты удивляешься. Ты поднимаешь брови. «Постой!» — говоришь ты: «Он же просто обложен долларами. Зачем ему деньги?» Вопрос логичный, но дело объясняется просто. У него с женой общий счет и она следит за каждым его чеком. Это не совсем удобно, поскольку они едут в Канны, где он даже не сможет поиграть в казино. Поэтому он обратился ко мне, и сейчас мы с ним — не разлей вода. Другими словами, он уже не Лльюэлин — гроза студии, а мой закадычный приятель.
Старушка его — женщина с характером. Подстать ей и дочка, которую я еще не встречал, но по слухам, она будет почище своей мамаши. Хотя со мной миссис Лльюэлин вполне ладит. Она уважает аристократию, а мне удалось создать впечатление, что я прихожусь родней чуть ли не половине всех именитых семейств Англии. Ей и в голову не придет меня уволить, а что до Лльюэлина, он не отпустит меня, даже если его попросит умирающая бабушка. Короче, судя по всему, Баттервику старшему не на что особенно рассчитывать. Здесь он проиграл.
Пока в Меллингеме все спокойно. В скором времени, может быть, начнутся вечеринки, но сейчас тут пока одни американцы, мистер и миссис Моллой, с которыми Лльюэлин познакомился в Каннах. Видимо, этот Моллой какой-то нефтяной король. Поначалу он только и говорил что о нефти. Правда, сегодня вечером посередине ужина он внезапно замолчал. Наверное, миссис Моллой, (он зовет ее Долли), украдкой нахмурила бровь, вежливо намекая, что он всем надоел.
Ну, вот и все. Уже поздновато. Целую тебя. Да, напомни обо мне своему отцу, чтобы он лопнул!»
Наблюдательный читатель помнит, (а вялый и рассеянный — забыл), что мистер Баттервик, выставляя условия, разрешил переписку, и Монти, естественно, воспользовался такой оплошностью врага. Поздно вечером, в половине двенадцатого, прибыв в Меллингем-холл, Монти поднялся к себе и взял перо.
Если мы опустим привычные в таких случаях заверения в вечной любви, письмо примерно такое:
«Итак, я на месте. (Адрес смотри на конверте). Начинаю вторую попытку честно проработать целый год, раз уж так настаивает твой слабоумный папаша, чей желудок, надеюсь, не поддается лечению. Вероятно, он сказал тебе, что он и слушать не стал обо всех моих муках на киностудии. Если в своем экспорте-импорте он так относится к деловым соглашениям, то очень скоро попадет в какую-нибудь историю. Замечу, что у нас, в „Трутнях“, все считают его жуликом и шулером.
К счастью, я сумел сорвать его мрачные замыслы, и в дураках остался он. Он думал, я не найду работу, а я нашел. Помнишь этого Лльюэлина? Сейчас он в Англии, жена заставляет его писать мемуары, и наняла меня к нему секретарем. Меньше чем за год он их точно не напишет, и тогда даже такой шулер, как твой отец, не сможет сказать, что я не зарабатываю.
Кстати, о Лльюэлине. Ты будешь смеяться. Он обрадовался мне, как сыну после долгой разлуки, и занял у меня денег. Ты удивляешься. Ты поднимаешь брови. «Постой!» — говоришь ты: «Он же просто обложен долларами. Зачем ему деньги?» Вопрос логичный, но дело объясняется просто. У него с женой общий счет и она следит за каждым его чеком. Это не совсем удобно, поскольку они едут в Канны, где он даже не сможет поиграть в казино. Поэтому он обратился ко мне, и сейчас мы с ним — не разлей вода. Другими словами, он уже не Лльюэлин — гроза студии, а мой закадычный приятель.
Старушка его — женщина с характером. Подстать ей и дочка, которую я еще не встречал, но по слухам, она будет почище своей мамаши. Хотя со мной миссис Лльюэлин вполне ладит. Она уважает аристократию, а мне удалось создать впечатление, что я прихожусь родней чуть ли не половине всех именитых семейств Англии. Ей и в голову не придет меня уволить, а что до Лльюэлина, он не отпустит меня, даже если его попросит умирающая бабушка. Короче, судя по всему, Баттервику старшему не на что особенно рассчитывать. Здесь он проиграл.
Пока в Меллингеме все спокойно. В скором времени, может быть, начнутся вечеринки, но сейчас тут пока одни американцы, мистер и миссис Моллой, с которыми Лльюэлин познакомился в Каннах. Видимо, этот Моллой какой-то нефтяной король. Поначалу он только и говорил что о нефти. Правда, сегодня вечером посередине ужина он внезапно замолчал. Наверное, миссис Моллой, (он зовет ее Долли), украдкой нахмурила бровь, вежливо намекая, что он всем надоел.
Ну, вот и все. Уже поздновато. Целую тебя. Да, напомни обо мне своему отцу, чтобы он лопнул!»
2
А тем временем в комнате, гораздо более удаленной от крыши, чем чердак, отведенный для жилья секретарю, мистер Моллой и его жена Долли собирались ложиться спать. Миссис Моллой, в халате, только что стерла с лица крем от Элизабет Арден, банку которого тщетно искал парфюмер из Канн с того дня, как прекрасная американка нанесла ему визит. Мистер Моллой, в пижаме, докуривал последнюю сигарету, сквозь клубы сизого дыма глядя на жену, ибо даже в креме она была светом его жизни. Он часто думал о том, что без нее просто не выжил бы. Особенно полезной оказалась она в том случае, когда ударила Шимпа Твиста пистолетом по темечку.
Они были дружной парой. Удивительное сходство мистера Моллоя с американским сенатором самого высшего сорта очень помогало ему продавать акции несуществующей нефтяной компании. Он и сам скромно гордился, что если ему не помешают махать руками и говорить по-деловому, он продаст акции Силвер Ривер тем, кто воззовет к нему из Абердина или Новой Англии.
Таланты Долли, его жены, лежали в другом направлении. Если только случайные возможности иногда не отвлекали ее от призвания, она была поистине гениальной карманницей. По меткому выражению мистера Моллоя, ее пальчики так легки, словно она просто берет леденец у спящего младенца.
Каждый уважал искусство другого, что, как всем известно, верный залог крепкого брака. Если Мыльный Моллой проворачивал дельце, жена его искренне радовалась, а сам он первым хвалил ее, когда она возвращалась из магазинов с нужными в доме вещичками.
Наконец Долли стерла весь крем, и оказалась исключительно красивой женщиной со сверкающими глазами и вишневыми губками. Все в ней было рассчитано на то, чтобы привлечь самого разборчивого мужчину, хотя вряд ли она понравилась бы покойному Джону Ноксу. Она улыбалась какой-то тайной мысли, а когда заговорила, в ее голосе слышались восторженные нотки.
— Ну, вот мы и здесь, дорогой.
— Поскорей бы ими заняться!
— Тебе не придется долго ждать. Миссис Лльюэлин говорила мне, что богачи кишат тут как блохи. Лордов — просто куча, и все — сосунки. Пока она их не знает, но если я в ней не ошиблась, скоро узнает.
— Прошу, прошу! Я готов. Каждый день упражняюсь в деловом стиле речи.
— У тебя и раньше неплохо получалось. И не только соседи…
Моллою было неприятно охлаждать ее энтузиазм, но ничего не поделаешь.
— Если ты думаешь о Лльюэлине, забудь. Его я не трону.
— Я думала, он как раз в твоем вкусе. Его просто распирает от денег. Он голливудский босс, а ты можешь себе представить, какие деньги у этих боссов.
— Не спорю. Но у них с женой общий банковский счет. Нет, он не говорил, я такие вещи просто чую. Посмотришь на человека — та-ак, общий банковский счет… По глазам видно. Всучить ему Силвер Ривер — очень неплохо, но надо обдурить и жену, а она — не из таких. Она рисковать не станет. Скажем прямо, тут есть известный риск.
— Да, не без того.
— Конечно, никакой Силвер Ривер нету…
— Может, есть. Мало ли что бывает.
— Да. Может, и есть.
— Вот было бы совпадение!
— Да уж…
— Но вообще-то я думала не о Лльюэлине.
— А о чем?
— Помнишь этот жемчуг у миссис Лльюэлин? Ты его часто видел в Каннах. Пятьдесят тысяч долларов, не меньше. Пятьдесят тысяч зелененьких, да еще без налогов!
Такой достойный человек как Моллой не разевает рот и не выпучивает глаза, как бы его на это ни вызывали, но когда Долли закончила свою речь, он уподобился сенатору озадаченному — нет, оглушенному заявлением политического противника.
— Ты собираешься его свиснуть? — выдохнул он.
— Точно. Такой уж я уродилась. Есть вопросы?
— Лапочка, мне это не очень нравится.
— Почему?
— Это не твой стиль. Лучше не надо.
— Кто это сказал?
— Да кто угодно. Вспомни хотя бы тот случай с миссис Проссер. Долли вздрогнула. Эпизод, на который намекал ее муж, она вспоминать не любила. Так хорошо начиналось, и так плохо кончилось! Она-то понимала, кто в этом виноват.
— А знаешь, почему ничего не получилось? Потому что ты связался с этим хорьком Шимпом. Ты сам пошел к нему и сказал, где они лежат. И дом, и комнату, и даже место…
У Моллоя хватило совести покраснеть.
— Я думал, он поможет, — слабо выговорил он.
— Да уж, он помог. Самому себе.
Они недолго помолчали.
— Шерингем Адэр! — горько сказала Долли.
— Я часто удивлялся, — сказал ее муж, радуясь, что разговор уходит от его собственных промахов. — Неужели Шимп действительно сыщик?
— Наверное, купил лицензию, а то бы ему не разрешили держать контору. Но, конечно, это витрина. Он проникает в чужие дома и там что-нибудь хапает. А может, шантажирует, с него станется.
— Одно хорошо, — заметил Мыльный. — Здесь он нам не мешает.
— Да уж. Ну, как насчет жемчуга?
— Не знаю, дорогая. Я еще не совсем уверен, но — тебе решать.
— Золотые слова! Поверь, я знаю, что делаю.
Воцарилась полная гармония. Царила она и тогда, когда Шимп, открыв дверь, осторожно юркнул в комнату в той манере, в какой особенно мерзкие создания заползают под мокрый камень.
Они были дружной парой. Удивительное сходство мистера Моллоя с американским сенатором самого высшего сорта очень помогало ему продавать акции несуществующей нефтяной компании. Он и сам скромно гордился, что если ему не помешают махать руками и говорить по-деловому, он продаст акции Силвер Ривер тем, кто воззовет к нему из Абердина или Новой Англии.
Таланты Долли, его жены, лежали в другом направлении. Если только случайные возможности иногда не отвлекали ее от призвания, она была поистине гениальной карманницей. По меткому выражению мистера Моллоя, ее пальчики так легки, словно она просто берет леденец у спящего младенца.
Каждый уважал искусство другого, что, как всем известно, верный залог крепкого брака. Если Мыльный Моллой проворачивал дельце, жена его искренне радовалась, а сам он первым хвалил ее, когда она возвращалась из магазинов с нужными в доме вещичками.
Наконец Долли стерла весь крем, и оказалась исключительно красивой женщиной со сверкающими глазами и вишневыми губками. Все в ней было рассчитано на то, чтобы привлечь самого разборчивого мужчину, хотя вряд ли она понравилась бы покойному Джону Ноксу. Она улыбалась какой-то тайной мысли, а когда заговорила, в ее голосе слышались восторженные нотки.
— Ну, вот мы и здесь, дорогой.
— Поскорей бы ими заняться!
— Тебе не придется долго ждать. Миссис Лльюэлин говорила мне, что богачи кишат тут как блохи. Лордов — просто куча, и все — сосунки. Пока она их не знает, но если я в ней не ошиблась, скоро узнает.
— Прошу, прошу! Я готов. Каждый день упражняюсь в деловом стиле речи.
— У тебя и раньше неплохо получалось. И не только соседи…
Моллою было неприятно охлаждать ее энтузиазм, но ничего не поделаешь.
— Если ты думаешь о Лльюэлине, забудь. Его я не трону.
— Я думала, он как раз в твоем вкусе. Его просто распирает от денег. Он голливудский босс, а ты можешь себе представить, какие деньги у этих боссов.
— Не спорю. Но у них с женой общий банковский счет. Нет, он не говорил, я такие вещи просто чую. Посмотришь на человека — та-ак, общий банковский счет… По глазам видно. Всучить ему Силвер Ривер — очень неплохо, но надо обдурить и жену, а она — не из таких. Она рисковать не станет. Скажем прямо, тут есть известный риск.
— Да, не без того.
— Конечно, никакой Силвер Ривер нету…
— Может, есть. Мало ли что бывает.
— Да. Может, и есть.
— Вот было бы совпадение!
— Да уж…
— Но вообще-то я думала не о Лльюэлине.
— А о чем?
— Помнишь этот жемчуг у миссис Лльюэлин? Ты его часто видел в Каннах. Пятьдесят тысяч долларов, не меньше. Пятьдесят тысяч зелененьких, да еще без налогов!
Такой достойный человек как Моллой не разевает рот и не выпучивает глаза, как бы его на это ни вызывали, но когда Долли закончила свою речь, он уподобился сенатору озадаченному — нет, оглушенному заявлением политического противника.
— Ты собираешься его свиснуть? — выдохнул он.
— Точно. Такой уж я уродилась. Есть вопросы?
— Лапочка, мне это не очень нравится.
— Почему?
— Это не твой стиль. Лучше не надо.
— Кто это сказал?
— Да кто угодно. Вспомни хотя бы тот случай с миссис Проссер. Долли вздрогнула. Эпизод, на который намекал ее муж, она вспоминать не любила. Так хорошо начиналось, и так плохо кончилось! Она-то понимала, кто в этом виноват.
— А знаешь, почему ничего не получилось? Потому что ты связался с этим хорьком Шимпом. Ты сам пошел к нему и сказал, где они лежат. И дом, и комнату, и даже место…
У Моллоя хватило совести покраснеть.
— Я думал, он поможет, — слабо выговорил он.
— Да уж, он помог. Самому себе.
Они недолго помолчали.
— Шерингем Адэр! — горько сказала Долли.
— Я часто удивлялся, — сказал ее муж, радуясь, что разговор уходит от его собственных промахов. — Неужели Шимп действительно сыщик?
— Наверное, купил лицензию, а то бы ему не разрешили держать контору. Но, конечно, это витрина. Он проникает в чужие дома и там что-нибудь хапает. А может, шантажирует, с него станется.
— Одно хорошо, — заметил Мыльный. — Здесь он нам не мешает.
— Да уж. Ну, как насчет жемчуга?
— Не знаю, дорогая. Я еще не совсем уверен, но — тебе решать.
— Золотые слова! Поверь, я знаю, что делаю.
Воцарилась полная гармония. Царила она и тогда, когда Шимп, открыв дверь, осторожно юркнул в комнату в той манере, в какой особенно мерзкие создания заползают под мокрый камень.
3
«Встречаясь», — гласит викторианская книга этикета, — «воспитанные люди обмениваются любезностями». Нарушение этого правила объяснялось тем, что Мыльный и Долли временно потеряли дар речи, а Шимп закрывал дверь, чтобы обеспечить приватную обстановку. Он пришел с деловым предложением, и переговоры обещали быть достаточно сложными и без посторонних.
Когда он обнаружил, что в Меллингем-холле кроме жемчуга в пятьдесят тысяч долларов есть и некие супруги, по сравнению с которыми винтовая лестница — это линейка, он поначалу огорчился. Он боялся соперников, особенно Долли. Да, Мыльный только и умел всучивать эти свои акции, но вот Долли — дело другое. Она девица умная, сообразительная, а если дойдет до физических действий, предела ей нет. Шишка на голове давно зажила, но он хорошо помнил то незабываемое ощущение, которое вызвала в нем рукоятка пистолета.
Но Шимп никогда не поддавался отчаянию. Когда он начал беседу, в его манере не было и намека на скованность. Он был спокоен, холоден и собран.
— Привет, Мыльный, — сказал он. — Привет, Долли. Ну, вот мы и встретились. Как в старое доброе время.
Не обращая внимания на то неприятное слово, которое Долли применила к нему, когда обрела дар речи, он продолжил:
— Признаюсь, не думал вас тут встретить. Я заметил вас за ужином и подумал, что у меня начались видения. Потом я вспомнил, что вы были в Каннах, Лльюэлины тоже там были, а вы уж непременно познакомитесь с такими богатыми людьми. Я так думаю, это твоя идея, Долли. Просто вижу, как ты делаешь глазки папаше Лльюэлину. Кстати, ты замечательно выглядишь. Впрочем, как всегда. У нас были небольшие разногласия, но я всегда считал, что ты — самая красивая из тех, кто стаскивал шелковое белье прямо из-под носа у продавщицы. Я смотрю, Мыльный, ты все лысеешь. Не шути этим! В лысом виде ты будешь истинным пугалом. Вообще-то, ты и сейчас — не кинозвезда…
Дар речи вернулся и к Мыльному.
— Что, — напряженно спросил он, — ты здесь делаешь?
— Крыса, — добавила Долли, посчитав, что в словах супруга не хватает прямого обращения.
— Как раз собираюсь рассказать, — ответил Шимп. — Я — слуга мистера Лльюэлина. Профессиональное прикрытие. Наняла меня миссис Лльюэлин, чтобы охранять ожерелье. А вы здесь, полагаю, чтобы его украсть.
— Конечно, надеешься прихватить его первым, — сказала Долли, с неприязнью глядя на него.
— Да, я об этом подумывал.
Долли сердито вскрикнула:
— Что за судьба такая? Только мы с Мыльным находим что-нибудь стоящее, ты сразу все портишь!
Видимо, Шимпа огорчили ее слова. Он выглядел так, словно его ударил лучший друг.
— Ничего я не порчу. Я помочь хочу. Что до этого случая, почему бы нам не объединить усилия? Три головы лучше одной, даже если одна — твоя, Мыльный.
— А что у меня такое с головой? — не без пылкости спросил Моллой.
— Да нет, она похожа на слоновую кость, — ответил Шимп. — Правда не очень хорошую.
Обычно такие замечания побудили бы Долли защитить череп своего супруга. У нее был большой словарный запас, и она умела им пользоваться, но было у нее и деловое чутье. Ей показалось, что у Шимпа есть план, и глупо отвлекаться на второстепенные вопросы. Шимп был не из тех, кто ей нравился, но она уважала его ум.
— Как это «объединить усилия»?
— Стать партнерами. Организовать синдикат.
— То есть работать заодно?
— Да. Так будет лучше.
— И разделить добычу?
— Вот именно.
— В какой, интересно, пропорции?
— Тридцать процентов вам, семьдесят мне.
Только мысль о том, что громкий звук в этот час неуместен в тихом доме, удержала супругов от волчьего воя. Им пришлось подвывать вполголоса.
— Тебе семьдесят? — прошипела Долли, а Мыльный попросил его не смешить, у него и так болит губа. Словом, предложение не снискало успеха. Долли дошла до того, что сравнила сыщика с южноамериканскими летучими мышами, известными своим пристрастием к свежей крови.
Шимп ожидал такой реакции, и остался спокоен.
— Рассудите сами. Вернее, рассуди сама, Долли, а потом в легкой, доходчивой форме объясни это Мыльному. Вы здесь гости, да?
— Ну и что?
— Сейчас скажу. Лльюэлины вас сюда пригласили: «Ах, погостите в нашем уютном доме!» Так?
— Ну?
— Значит, они не думают, что вы тут останетесь. Скоро они будут подбрасывать вам расписания поездов, а как-нибудь за завтраком намекнут, что пора бы и честь знать. Что ж, придется уехать. А я — на постоянной работе. Вы уже давно помашете ожерелью ручкой, а я все еще буду здесь, ждать своего шанса. Рано или поздно дождусь. Это я по мягкости сердечной предлагаю вам тридцать процентов, по старой дружбе. Ну, как, не передумали?
Он сказал все что мог. Долли бросила на него взгляд василиска, в самой своей лучшей форме.
— Не пойдет, — ответила она.
— Вы отказываетесь?
— За тридцать процентов? Да если бы это были драгоценности короны, и то…
— Будешь жалеть. Равно как и Мыльный.
— Не беспокойся за нас. Проваливай. Дверь — прямо за тобой.
— Ладно, ладно. Я уйду. Но вы совершаете большую ошибку. Мы бы хорошо сработались.
Произнеся это, Шимп растворился в ночи, а Долли вспомнила еще три слова, которые она могла бы к нему применить.
Когда он обнаружил, что в Меллингем-холле кроме жемчуга в пятьдесят тысяч долларов есть и некие супруги, по сравнению с которыми винтовая лестница — это линейка, он поначалу огорчился. Он боялся соперников, особенно Долли. Да, Мыльный только и умел всучивать эти свои акции, но вот Долли — дело другое. Она девица умная, сообразительная, а если дойдет до физических действий, предела ей нет. Шишка на голове давно зажила, но он хорошо помнил то незабываемое ощущение, которое вызвала в нем рукоятка пистолета.
Но Шимп никогда не поддавался отчаянию. Когда он начал беседу, в его манере не было и намека на скованность. Он был спокоен, холоден и собран.
— Привет, Мыльный, — сказал он. — Привет, Долли. Ну, вот мы и встретились. Как в старое доброе время.
Не обращая внимания на то неприятное слово, которое Долли применила к нему, когда обрела дар речи, он продолжил:
— Признаюсь, не думал вас тут встретить. Я заметил вас за ужином и подумал, что у меня начались видения. Потом я вспомнил, что вы были в Каннах, Лльюэлины тоже там были, а вы уж непременно познакомитесь с такими богатыми людьми. Я так думаю, это твоя идея, Долли. Просто вижу, как ты делаешь глазки папаше Лльюэлину. Кстати, ты замечательно выглядишь. Впрочем, как всегда. У нас были небольшие разногласия, но я всегда считал, что ты — самая красивая из тех, кто стаскивал шелковое белье прямо из-под носа у продавщицы. Я смотрю, Мыльный, ты все лысеешь. Не шути этим! В лысом виде ты будешь истинным пугалом. Вообще-то, ты и сейчас — не кинозвезда…
Дар речи вернулся и к Мыльному.
— Что, — напряженно спросил он, — ты здесь делаешь?
— Крыса, — добавила Долли, посчитав, что в словах супруга не хватает прямого обращения.
— Как раз собираюсь рассказать, — ответил Шимп. — Я — слуга мистера Лльюэлина. Профессиональное прикрытие. Наняла меня миссис Лльюэлин, чтобы охранять ожерелье. А вы здесь, полагаю, чтобы его украсть.
— Конечно, надеешься прихватить его первым, — сказала Долли, с неприязнью глядя на него.
— Да, я об этом подумывал.
Долли сердито вскрикнула:
— Что за судьба такая? Только мы с Мыльным находим что-нибудь стоящее, ты сразу все портишь!
Видимо, Шимпа огорчили ее слова. Он выглядел так, словно его ударил лучший друг.
— Ничего я не порчу. Я помочь хочу. Что до этого случая, почему бы нам не объединить усилия? Три головы лучше одной, даже если одна — твоя, Мыльный.
— А что у меня такое с головой? — не без пылкости спросил Моллой.
— Да нет, она похожа на слоновую кость, — ответил Шимп. — Правда не очень хорошую.
Обычно такие замечания побудили бы Долли защитить череп своего супруга. У нее был большой словарный запас, и она умела им пользоваться, но было у нее и деловое чутье. Ей показалось, что у Шимпа есть план, и глупо отвлекаться на второстепенные вопросы. Шимп был не из тех, кто ей нравился, но она уважала его ум.
— Как это «объединить усилия»?
— Стать партнерами. Организовать синдикат.
— То есть работать заодно?
— Да. Так будет лучше.
— И разделить добычу?
— Вот именно.
— В какой, интересно, пропорции?
— Тридцать процентов вам, семьдесят мне.
Только мысль о том, что громкий звук в этот час неуместен в тихом доме, удержала супругов от волчьего воя. Им пришлось подвывать вполголоса.
— Тебе семьдесят? — прошипела Долли, а Мыльный попросил его не смешить, у него и так болит губа. Словом, предложение не снискало успеха. Долли дошла до того, что сравнила сыщика с южноамериканскими летучими мышами, известными своим пристрастием к свежей крови.
Шимп ожидал такой реакции, и остался спокоен.
— Рассудите сами. Вернее, рассуди сама, Долли, а потом в легкой, доходчивой форме объясни это Мыльному. Вы здесь гости, да?
— Ну и что?
— Сейчас скажу. Лльюэлины вас сюда пригласили: «Ах, погостите в нашем уютном доме!» Так?
— Ну?
— Значит, они не думают, что вы тут останетесь. Скоро они будут подбрасывать вам расписания поездов, а как-нибудь за завтраком намекнут, что пора бы и честь знать. Что ж, придется уехать. А я — на постоянной работе. Вы уже давно помашете ожерелью ручкой, а я все еще буду здесь, ждать своего шанса. Рано или поздно дождусь. Это я по мягкости сердечной предлагаю вам тридцать процентов, по старой дружбе. Ну, как, не передумали?
Он сказал все что мог. Долли бросила на него взгляд василиска, в самой своей лучшей форме.
— Не пойдет, — ответила она.
— Вы отказываетесь?
— За тридцать процентов? Да если бы это были драгоценности короны, и то…
— Будешь жалеть. Равно как и Мыльный.
— Не беспокойся за нас. Проваливай. Дверь — прямо за тобой.
— Ладно, ладно. Я уйду. Но вы совершаете большую ошибку. Мы бы хорошо сработались.
Произнеся это, Шимп растворился в ночи, а Долли вспомнила еще три слова, которые она могла бы к нему применить.
Глава пятая
Монти кончил письмо, облизал края конверта, запечатал его и устало откинулся в кресле. Писал он легко, нежные слова просто лились как сироп, но далось это не без труда. Что поделаешь, Гертруда относилась к его письмам, как будто она — литературный критик, а они — книги, присланные на рецензию, так что приходилось попотеть.
Было уже поздно, но он не ложился, а все сидел и думал о Гертруде. Здесь нет ничего удивительного, если мысли нежные, любящие, но это было не так. Год назад преданность не позволила бы ему усомниться в том, что Гертруда — в первой десятке ангелов, но двенадцать месяцев в Голливуде сделали его более придирчивым, более строгим.
Ему никогда не нравилась ее дурацкая покорность отцу и его глупым условиям, а сейчас его это просто раздражало. Стала бы Джульета вести себя так с Ромео, думал он? А Клеопатра с Марком Антонием? Да что вы! Она бы просто попудрилась и побежала в ближайшую регистратуру. Папочке не понравится? Ну, и Бог с ним.
Он закурил трубку, и под успокаивающим влиянием табака его мысли стали благодушнее. Ни у Джульеты, ни у Клеопатры, напомнил он себе, не было такого отца как Дж. Б. Баттервик. Под его железной пятой дочь вполне могла лишиться собственной воли. Он честно вспомнил, как сам пресмыкался в тех редких случаях, когда его приглашали на воскресный ужин. «Да, мистер Баттервик», «Вот именно, мистер Баттервик» и «Золотые слова, мистер Баттервик», с начала и до конца. Ползал и пресмыкался вроде этих, как их, пеонов.
Размышляя над предстоящим годом каторжных работ, он пришел к выводу, что Гертруда скорее нуждается в сочувствии, нежели в осуждении, и тут его вывели из задумчивости шаги, хлопанье двери и появление Айвора Лльюэлина в лиловом халате.
— Привет, Бодкин! Конфетки есть?
Немного удивленный вопросом, Монти ответил, что нет.
— И пирога нету?
— Нету, к сожалению.
— Я бы съел даже сырный крекер, — тоскливо сказал Лльюэлин. У Монти не нашлось и его, и мистер Лльюэлин грузно опустился на кровать, словно только что узнал, что кинозвезда решила пересмотреть условия контракта.
— Я знал, что особо надеяться не на что, — сказал он. — Только что заходил к этой Миллер. Ни у кого ничего нет, а мне надо хорошо питаться! Помнишь, я тебе говорил: «Не женись на женщине, у которой есть дочь?» Могу повторить. Знаешь, что придумала моя падчерица? Посадить меня на диету!
— Не может быть!
— Может. Еще как может! Она говорит, я слишком толстый. Ты бы назвал меня толстым, Бодкин?
— Ни в коем случае. В меру упитанным — да.
— А она говорит, я жирный.
— Врезать бы ей как следует!
— Конечно, но кто на это решится?
— Да, вы правы. Это нелегко.
— Очень трудно. Ты когда-нибудь пытался врезать девице из колледжа?
— Нет.
— И не пробуй. Что ж, придется молча страдать. Ты помнишь, на обед был баварский крем?
— Да. Очень вкусный.
— Мне и попробовать не дали. А эти пирожки? Я на них только смотрел. Мне дают диетический хлеб. Ты его ел?
— Не припомню.
— Если бы ел, припомнил бы. Чистая промокашка.
— А вы не могли бы настоять на своем?
— Женатые мужчины не настаивают. Ладно, Бодкин, пойду-ка я спать. Хотя черта с два уснешь на пустой желудок. Спокойной ночи.
Не прошло и трех минут после того, как ушел недокормленный посетитель, и дверь снова открылась. Монти не ожидал, что его спальня станет местом паломничества.
На сей раз то была Санди. Она несла блюдо с баварским кремом, о котором так выразительно говорил Лльюэлин.
Было уже поздно, но он не ложился, а все сидел и думал о Гертруде. Здесь нет ничего удивительного, если мысли нежные, любящие, но это было не так. Год назад преданность не позволила бы ему усомниться в том, что Гертруда — в первой десятке ангелов, но двенадцать месяцев в Голливуде сделали его более придирчивым, более строгим.
Ему никогда не нравилась ее дурацкая покорность отцу и его глупым условиям, а сейчас его это просто раздражало. Стала бы Джульета вести себя так с Ромео, думал он? А Клеопатра с Марком Антонием? Да что вы! Она бы просто попудрилась и побежала в ближайшую регистратуру. Папочке не понравится? Ну, и Бог с ним.
Он закурил трубку, и под успокаивающим влиянием табака его мысли стали благодушнее. Ни у Джульеты, ни у Клеопатры, напомнил он себе, не было такого отца как Дж. Б. Баттервик. Под его железной пятой дочь вполне могла лишиться собственной воли. Он честно вспомнил, как сам пресмыкался в тех редких случаях, когда его приглашали на воскресный ужин. «Да, мистер Баттервик», «Вот именно, мистер Баттервик» и «Золотые слова, мистер Баттервик», с начала и до конца. Ползал и пресмыкался вроде этих, как их, пеонов.
Размышляя над предстоящим годом каторжных работ, он пришел к выводу, что Гертруда скорее нуждается в сочувствии, нежели в осуждении, и тут его вывели из задумчивости шаги, хлопанье двери и появление Айвора Лльюэлина в лиловом халате.
— Привет, Бодкин! Конфетки есть?
Немного удивленный вопросом, Монти ответил, что нет.
— И пирога нету?
— Нету, к сожалению.
— Я бы съел даже сырный крекер, — тоскливо сказал Лльюэлин. У Монти не нашлось и его, и мистер Лльюэлин грузно опустился на кровать, словно только что узнал, что кинозвезда решила пересмотреть условия контракта.
— Я знал, что особо надеяться не на что, — сказал он. — Только что заходил к этой Миллер. Ни у кого ничего нет, а мне надо хорошо питаться! Помнишь, я тебе говорил: «Не женись на женщине, у которой есть дочь?» Могу повторить. Знаешь, что придумала моя падчерица? Посадить меня на диету!
— Не может быть!
— Может. Еще как может! Она говорит, я слишком толстый. Ты бы назвал меня толстым, Бодкин?
— Ни в коем случае. В меру упитанным — да.
— А она говорит, я жирный.
— Врезать бы ей как следует!
— Конечно, но кто на это решится?
— Да, вы правы. Это нелегко.
— Очень трудно. Ты когда-нибудь пытался врезать девице из колледжа?
— Нет.
— И не пробуй. Что ж, придется молча страдать. Ты помнишь, на обед был баварский крем?
— Да. Очень вкусный.
— Мне и попробовать не дали. А эти пирожки? Я на них только смотрел. Мне дают диетический хлеб. Ты его ел?
— Не припомню.
— Если бы ел, припомнил бы. Чистая промокашка.
— А вы не могли бы настоять на своем?
— Женатые мужчины не настаивают. Ладно, Бодкин, пойду-ка я спать. Хотя черта с два уснешь на пустой желудок. Спокойной ночи.
Не прошло и трех минут после того, как ушел недокормленный посетитель, и дверь снова открылась. Монти не ожидал, что его спальня станет местом паломничества.
На сей раз то была Санди. Она несла блюдо с баварским кремом, о котором так выразительно говорил Лльюэлин.
2
Как мы уже говорили, когда люди встречаются, они обмениваются любезностями, и Монти легко бы нашел, что сказать, поскольку его посетительница была на удивление мила. Однако внимание его приковал баварский крем. Он собирался обсудить этот десерт, но Санди сказала:
— Ты еще не лег? Хорошо. Пошли.
— Куда это «пошли»? — спросил Монти.
— К Лльюэлину. Отнести ему вот это.
— Это?
— Да. Ему не дали за обедом.
— Он мне говорил.
— Ты его видел?
— Он только что ушел.
— Заходил в гости?
— Просил поесть.
— Бедняжка. У тебя, конечно, ничего не было?
— Да.
— Ну, тогда он еще больше обрадуется. Пошли.
— Зачем я нужен?
— Будешь меня морально поддерживать и прикрывать, если мы кого-нибудь встретим.
— А мы можем кого-нибудь встретить?
— Все бывает.
— Что ж мы тогда скажем?
— Я скажу, что у меня мышь и я попросила тебя найти мне кошку. Или лучше, я услышала соловья и позвала тебя послушать?
— Нет, хуже.
— Ты так думаешь?
— Мышь и только мышь. Но как ты объяснишь этот крем?
— Будем надеяться, они его не заметят.
Пока они спускались по лестнице, Монти был задумчив. Недавно он размышлял о Гертруде. Сейчас он думал о Санди, и удивлялся новой, неведомой стороне ее характера. Он не ожидал от нее такой многосторонности. Одно дело
— стенографировать, он знал, что тут она мастер и совсем другое — спасать людей от голода баварским кремом, да еще ночью. Он честно признавал, что сам бы на это не решился. А она решилась, не ради себя, не ради карьеры, просто по доброте сердца, чтобы спасти ближнего этим самым кремом.
Он не знал, что она такая добрая. Конечно, он хорошо, по-братски относился к ней, но ему в голову не приходило, что в ней есть такие глубины. Значит, братских чувств тут мало, их надо подкрепить почтением и восхищением. Он вспомнил о человеке, которого она любит, и понадеялся, что тот достоин ее.
Они пришли на третий этаж, тихо постучались и увидели голову Айвора Лльюэлина. Его лицо, мрачное поначалу, при виде подноса расцветилось как в цветном кино.
— Что?! — выговорил он. — Что-что-что?
— Это вам, — ответила Санди. — Как видите, ложка прилагается. Ну, мне пора.
Как истинная герл-скаут она не требовала благодарностей за сегодняшний подвиг. Ей хватило того, что она добавит в мир радости.
— Спокойной ночи, — сказала она и исчезла, как всегда — мгновенно.
Монти собрался было последовать за ней, но его остановила тяжелая рука, опустившаяся ему на плечо.
— Не уходи, — сказал Айвор не совсем внятно, так как рот его был зпбит кремом. — Надо поговорить.
Он усадил Монти в кресло, а сам встал рядом, словно отец, решивший потолковать с любимым сыном. Монти показалось, что сейчас он заговорит о некоторых сторонах жизни, и уже собрался сказать, что он и так все знает о птичках и пчелках, но Лльюэлин начал так:
— Вот, ты терзался у Баррибо из-за одной девицы. Расскажи мне о ней. Ты говорил, что ее отец не позволит тебе жениться, пока ты не проработаешь целый год. Что за глупая идея!
— Глупее некуда.
— Он, должно быть, полный дурак.
— Вот именно.
— Человеку такого сорта я бы не доверил даже вестерн класса Б. Так расскажи об этой девушке, Бодкин. Какая она?
— Вы ее видели на пароходе.
— Не помню. И вообще, я не про вид спрашиваю. Какой она человек?
— Такая, знаете, свежая. Много гуляет.
— Среди цветов, да? Этот тип?
— Не совсем. Она такая… ну, энергичная. Играет в хоккей.
— А, любит коньки!
— Нет, английский хоккей — на траве. Она хорошо играет. Входит в сборную Англии. Потому она и была на пароходе.
— А, вспоминаю. Мясистая, с большими ногами.
Монти вздрогнул. Он знал, что Лльюэлин человек прямой, это все знали на студии. Да, тот называл вещи своими именами, но вещи, и своими, а не Гертруду — мясистой девушкой с большими ногами.
— Ты еще не лег? Хорошо. Пошли.
— Куда это «пошли»? — спросил Монти.
— К Лльюэлину. Отнести ему вот это.
— Это?
— Да. Ему не дали за обедом.
— Он мне говорил.
— Ты его видел?
— Он только что ушел.
— Заходил в гости?
— Просил поесть.
— Бедняжка. У тебя, конечно, ничего не было?
— Да.
— Ну, тогда он еще больше обрадуется. Пошли.
— Зачем я нужен?
— Будешь меня морально поддерживать и прикрывать, если мы кого-нибудь встретим.
— А мы можем кого-нибудь встретить?
— Все бывает.
— Что ж мы тогда скажем?
— Я скажу, что у меня мышь и я попросила тебя найти мне кошку. Или лучше, я услышала соловья и позвала тебя послушать?
— Нет, хуже.
— Ты так думаешь?
— Мышь и только мышь. Но как ты объяснишь этот крем?
— Будем надеяться, они его не заметят.
Пока они спускались по лестнице, Монти был задумчив. Недавно он размышлял о Гертруде. Сейчас он думал о Санди, и удивлялся новой, неведомой стороне ее характера. Он не ожидал от нее такой многосторонности. Одно дело
— стенографировать, он знал, что тут она мастер и совсем другое — спасать людей от голода баварским кремом, да еще ночью. Он честно признавал, что сам бы на это не решился. А она решилась, не ради себя, не ради карьеры, просто по доброте сердца, чтобы спасти ближнего этим самым кремом.
Он не знал, что она такая добрая. Конечно, он хорошо, по-братски относился к ней, но ему в голову не приходило, что в ней есть такие глубины. Значит, братских чувств тут мало, их надо подкрепить почтением и восхищением. Он вспомнил о человеке, которого она любит, и понадеялся, что тот достоин ее.
Они пришли на третий этаж, тихо постучались и увидели голову Айвора Лльюэлина. Его лицо, мрачное поначалу, при виде подноса расцветилось как в цветном кино.
— Что?! — выговорил он. — Что-что-что?
— Это вам, — ответила Санди. — Как видите, ложка прилагается. Ну, мне пора.
Как истинная герл-скаут она не требовала благодарностей за сегодняшний подвиг. Ей хватило того, что она добавит в мир радости.
— Спокойной ночи, — сказала она и исчезла, как всегда — мгновенно.
Монти собрался было последовать за ней, но его остановила тяжелая рука, опустившаяся ему на плечо.
— Не уходи, — сказал Айвор не совсем внятно, так как рот его был зпбит кремом. — Надо поговорить.
Он усадил Монти в кресло, а сам встал рядом, словно отец, решивший потолковать с любимым сыном. Монти показалось, что сейчас он заговорит о некоторых сторонах жизни, и уже собрался сказать, что он и так все знает о птичках и пчелках, но Лльюэлин начал так:
— Вот, ты терзался у Баррибо из-за одной девицы. Расскажи мне о ней. Ты говорил, что ее отец не позволит тебе жениться, пока ты не проработаешь целый год. Что за глупая идея!
— Глупее некуда.
— Он, должно быть, полный дурак.
— Вот именно.
— Человеку такого сорта я бы не доверил даже вестерн класса Б. Так расскажи об этой девушке, Бодкин. Какая она?
— Вы ее видели на пароходе.
— Не помню. И вообще, я не про вид спрашиваю. Какой она человек?
— Такая, знаете, свежая. Много гуляет.
— Среди цветов, да? Этот тип?
— Не совсем. Она такая… ну, энергичная. Играет в хоккей.
— А, любит коньки!
— Нет, английский хоккей — на траве. Она хорошо играет. Входит в сборную Англии. Потому она и была на пароходе.
— А, вспоминаю. Мясистая, с большими ногами.
Монти вздрогнул. Он знал, что Лльюэлин человек прямой, это все знали на студии. Да, тот называл вещи своими именами, но вещи, и своими, а не Гертруду — мясистой девушкой с большими ногами.