Пэлем Гринвел Вудхауз
Женщины, жемчуг и Монти Бодкин

   Шеран с любовью

Глава первая

   Как обычно, когда погода не преподносила никаких сюрпризов, калифорнийское солнце вовсю заливало съемочную площадку компании «Суперба-Лльюэлин» в Лльюэлин-Сити. В огромной студии царил покой, изредка нарушаемый звуком шагов директора-распорядителя, спешащего со своими неотложными распоряжениями, или случайным воплем, доносящимся из авторского гетто, где какой-нибудь писатель с болью в затылке тщетно пытался придать хоть какой-то смысл только что переданному ему для очередной правки сценарию. На часах было полтретьего пополудни, и в этот час весь снующий рой от киноиндустрии обычно имел тенденцию к некоторому снижению своей активности.
   В офисе, на дверях которого выгравированная надпись предполагала, что в нем должен работать
   Помощник режиссера
   и ниже, в левом углу, маленькими буковками
   М. Бодкин
   сидела и ждала своего шефа, когда тот вернется с обеда, Санди Миллер, секретарша М. Бодкина.
   Секретарши в Голливуде либо величавы и надменны как изваяния, либо миловидны и живы. Санди относилась ко второй разновидности. Хотя бодрая душа таких секретарш всегда готова к смеху не хуже зрителей за кадром в телевизионном шоу, на этот раз она позволила случайной морщинке нарушить безупречность ее алебастрового лба, (именно такие лбы должны иметь голливудские секретарши). Она думала, (что с ней случалось часто, когда она была в задумчивом расположении духа), как сильно она любит М. (то есть Монти) Бодкина.
   Возникло это внезапно, после обеда, когда они вместе ели рагу «Бет Дэвис" в столовой при студии, и неуклонно росло несколько месяцев, пока желание потрогать его светлую шевелюру не стало почти непреодолимым. А непосредственной причиной ее морщинки была мысль о том, что очень глупо связывать себя с человеком, чье сердце, по всем признакам, принадлежит другой. На его столе стояла фотография могучей девицы с надписью „Твоя Гертруда“. От фотографий с такими надписями не отмахнешься. Они что-то значат, так сказать — несут весть, и весть эта не ускользнула от Санди, особенно — в то утро, когда она увидела, что Монти целует портрет. (Он попытался отвертеться, сказав, что сдувает пылинку, но такое объяснение, при всем своем остроумии, нисколько ее не убедило).
   Она не знала кто такая эта Гертруда, так как М. Бодкин, был очень сдержан, когда дело касалось его личных дел. Вот она, Санди, ничего от него не скрывала. Долгими послеобеденными часами, когда бизнес затухал, и было время поговорить по душам, она рассказала ему всю свою историю — от детства в маленьком иллинойском городке и приятного досуга в школе до того момента, когда дядя Александр, ее крестный, сделал очень похвальную вещь — заплатил за ее обучение на секретарских курсах, после которых она сменила несколько мест, получше и похуже, пока не обосновалась в Голливуде, потому что именно его ей давно хотелось посмотреть. А о Монти она знала только то, что у него неплохой аппетит и на носу веснушка. Это ее огорчало.
   Тут он вошел, как всегда дружелюбный, поздоровался, бросил нежный взгляд на могучую девицу и занял свое место.
   Без подготовки очень сложно сказать, каким главным качеством должен обладать помощник голливудского магната. О Монти вы, скорее всего, сказали бы, что он вообще не похож на такого помощника. Его приятное, немного заурядное лицо, предполагало скорее дружелюбие, чем голливудскую хватку. В Лондоне, скажем, — в клубе «Трутни» на Довер стрит (Вест Энд), в котором он был достаточно популярен, — вы бы встретили его без малейшего удивления. В директорском крыле студии «Суперба-Лльюэлин» он явно выпадал из общей картины. Это очень остро переживал и сам президент, Айвор Лльюэлин. Есть на студии небольшое декоративное озерцо, на дне которого, по его мнению, юный помощник должен был покоиться с большим кирпичом на шее. Хотя Айвор Лльюэлин не был особенно расточительным, он бы с удовольствием снабдил его кирпичом и веревкой за счет фирмы.
   Подкрепившись за обедом, Монти пребывал в хорошем расположении духа. Собственно, он почти всегда в нем пребывал, и эта самая эйфория была для хозяина как нож острый. Мистер Лльюэлин полагал, что если человек пролез в его компанию, то, по крайней мере, он бы мог, ради приличия, вести себя так, будто его беспрестанно гложет совесть.
   — Простите, опоздал, — сказал помощник режиссера. — Завяз, понимаете, в очень клейких спагетти и только-только спасся. Что-нибудь особенное случилось?
   — Нет.
   — Никаких землетрясений и других кар Божьих?
   — Нет.
   — Никаких беспорядков в сценарном загоне? Туземцы на местах?
   — Да.
   В этих односложных ответах слышалась странная краткость, и Монти был немного озадачен. У него сложилось впечатление, что Санди чего-то не договаривает. Он питал к ней нежные чувства, конечно — исключительно братские, к коим даже Гертруда, всегда склонная бросать косые взгляды на друзей женского пола, не смогла бы придраться, и ему было больно думать, что что-то не в порядке.
   — Вы какая-то рассеянная, — сказал он. — О чем-то думаете?
   Санди показалось, что, наконец-то, появился шанс что-нибудь выудить из человека-загадки. Никогда до этого их беседы не начинались в таком ключе.
   — Если хотите знать, — сказала она, — я думаю о вас.
   — Обо мне? Польщен!
   — Я пыталась понять, что вы здесь делаете.
   — Я — помощник режиссера. Вон табличка.
   — Да. Это меня и удивляет. В большинстве студий вы приходились бы режиссеру племянником или хотя бы зятем. А тут… никакой не родственник, даже не свойственник — и, как говорится, помреж. Вы мне сами признавались, что у вас совершенно нет опыта по этой части.
   — Неплохо, а? Зато я привношу свежий взгляд.
   — Как вам удалось получить эту работу?!
   — Я познакомился с Лльюэлином на пароходе, когда плыл из Англии.
   — И он сказал: «То, что надо! Поезжайте со мной и помогайте мне ставить фильмы»?
   — Да, примерно так.
   — Сперва вы должны были ему понравиться.
   — Можно ли за это осуждать? Конечно, свою роль сыграла и небольшая услуга…
   — Какая?
   — Да неважно.
   — Нет, важно. Так в чем было дело?
   — Он очень нуждался в одной штуке. Чтобы я ее отдал, ему пришлось согласиться на мои условия. Так и ведут дела.
   — Чего он от вас хотел?
   — Если я скажу, вы пообещаете больше не спрашивать?
   — Обещаю.
   — Честное слово?
   — Честное слово.
   — Хорошо. Ему была нужна мышь.
   — Что!
   — То, что я сказал.
   — А я не поняла. Какая мышь? Зачем ему мыши?
   — Вы обещали не спрашивать.
   — Но я не думала, что вы скажете «мышь»!
   — В этом мире всякий может сказать все что угодно.
   — Мышь! Почему?…
   — Тема закрыта.
   — Вы так и не объясните?
   — Конечно, нет. Мои уста склеены. Как у моллюска.
   Санди не могла вынести такого разочарования. Если бы у нее в руках оказалось более опасное оружие, чем маленькая записная книжка, она без сомнения метнула бы его в Бодкина.
   — Могу я вам сказать кое-что интересное? Меня от вас просто мутит. Я изо всех сил пытаюсь собрать материал для будущих мемуаров великого Монти Бодкина и не могу ничего выжать, потому что этот Монти — один из сильных молчаливых англичан, которых вполне резонно называют чурбанами. Придется
   поведать почтенной публике, что когда упомянутый Монти прерывал траппистский обет молчания, говорил он так, словно у него во рту картошка.
   Это слово произвело на Монти должный эффект. Копье пробило его доспехи.
   — Картошка?
   — Да. Вареная.
   — Вы с ума сошли!
   — Мне что! Мое дело сообщить.
   Дискуссия разгоралась, и миролюбивый Монти поднял руку.
   — Не надо ссориться. Заметив, что мое произношение скорее похоже на звон серебряного колокольчика, (спросите любого!), я бы перевел беседу на другие темы. Ну, например, на Лльюэлина. Он был в столовой.
   — Да?
   — Да. И ел пудинг, или десерт. Если хотите, — сплошной крем и сахар.
   — Да?
   — Лопал, как оголодавший эскимос. К сожалению, я не так близок с ним, чтобы предупредить, что к его внушительной фигуре прибавится несколько фунтов. Что поделаешь, нельзя! Он бы укусил меня за ногу.
   — Да?
   — Что вы заладили «да?», «да?»! Странная вещь с этим Лльюэлином — задумчиво сказал Монти. — Я вижусь с ним каждый день почти год. Казалось бы, у меня должен выработаться иммунитет, но как только я с ним встречаюсь, у
   меня начинают трястись поджилки и индекс Доу Джонса моментально регистрирует резкое падение духа. Я начинаю шаркать ногой, теребить пуговицы, и покрываюсь холодной испариной, если вы простите мне такие подробности. На вас он тоже так действует?
   — Я его никогда не вижу.
   — Везет людям!
   — Как-то делала одну работу для его жены…
   — Какая она? Само смирение и кротость?
   — Смирение и кротость? Ну, что вы! Она — хозяин в доме. По ее команде Лльюэлин прыгает сквозь обруч и слизывает куски сахара, которые она кладет
   ему на нос. Прямо как в этих стихах о Бен Болте: «Она улыбнется — он плачет от счастья, она недовольна — он плачет от мук».
   — Я декламировал это в детстве.
   — Наверное, с огромным успехом.
   — Я думаю, да. Но вы меня порядком удивили. Не могу себе представить, что Лльюэлин дрожит от страха. Мне он всегда казался одним из апокалиптических чудищ. Она, должно быть, необычная женщина.
   — Не без того.
   — Наверное, из-за нее он и собрался в Европу.
   — Куда?
   — В Европу. Очень скоро.
   — Кто вам сказал?
   — Один субъект, которого я встретил в столовой. Такой, вроде автора мелких диалогов или типа при этой тележке, на которой ездит оператор. Да, они на время уедут.
   — Без него вам будет тоскливо.
   — Не будет. Я еду с ними.
   — Что!
   Если вы скажете, что эти слова совершенно потрясли Санди, вы будете совершенно правы. Ее глаза расширились, а привлекательная челюсть упала вниз на целый дюйм. В хорошие минуты ей иногда казалось, что если бы они с Монти работали вместе подольше, общение сделало бы свое дело. Считается, что оно отвлекает от прежней любви. Но теперь, при этих словах, надежда съежилась и умерла.
   Дар речи вернулся к ней не сразу.
   — Вы уезжаете?
   — Еще как!
   — Обратно в Англию?
   — Именно. Надеюсь, вы поможете мне написать прошение об отставке. Так что, берите карандаш, записную книжку, и приступим.
   Санди была девушка с характером. Мечты лежали кучей обломков, но голос ее был тверд.
   — Вы уже что-нибудь написали?
   — «Уважаемый мистер Лльюэлин.»
   — Начало хорошее.
   — Я тоже так думаю. Но тут как раз начинается та часть, где я нуждаюсь в сочувствии, поддержке и совете. Слова надо подобрать одно к одному.
   — А зачем? Судя по вашим рассказам, он и так будет рад от вас освободиться.
   — Да, будет. Я не удивлюсь, если он пустится в пляс по улицам и зажарит быка на рыночной площади. Но не забывайте, внезапная радость так же опасна, как и нежданное горе. Лльюэлин сейчас нагружен по уши этим пудингом. На полный желудок такая весть может оказаться фатальной.

Глава вторая

   Дым в клубе «Трутни» становился все гуще, а это означало, что его члены, подобно антилопам или другой дичи, собирались к источникам вод, чтобы вкусить аперитива. Когда напитки разлили, Виски-с-Лимоном, сделав животворящий глоток, сказал:
   — А вы знаете, кого я вчера встретил на Пикадилли?
   — Кого? — поинтересовался Мартини-без-Оливки.
   — Монти Бодкина.
   — Монти Бодкина? Не может быть!
   — Может.
   — Да он в Голливуде.
   — Значит, вернулся.
   — Ах, вернулся! — сказал с облегченьем Мартини. — А то я подумал, что ты видел астральное тело, или как его там. Сплошь и рядом бывает. Сидит человек, обедает у себя в Америке, или еще где, и смотрит на своего приятеля в Лондоне. Так это был настоящий Монти Бодкин?
   — Загорелый и поджарый.
   — Сколько же он пробыл в Голливуде?
   — Год. Контракт на пять лет, но ему нужен только один.
   — Почему?
   — Потому.
   — Почему ему нужен только один год?
   — Потому что ее отец поставил такое условие.
   — Чей отец?
   — Гертруды Баттервик.
   — Ты не мог бы говорить яснее? — спросил Виски-с-Апельсиновым соком. — Вчера вечером я немного припозднился, и сейчас не в самой лучшей форме. Кто, если говорить по порядку, эта Гертруда Баттервик?
   — Девушка, с которой помолвлен Монти.
   — Кузина Реджи Тениссона, — пояснил образованный Виски-с-Вермутом. — Играет в хоккей.
   Апельсиновый сок поморщился. Прошлой ночью он как раз старался утопить в вине свои печали, вызванные девушкой, которая играет в хоккей. Опрометчиво согласившись быть судьей на ее матче, он лишился невесты, утверждавшей, что он шесть раз незаслуженно удалял ее с поля.
   — Какие условия, какие отцы? — совсем растерялся Виски-с-Лаймом.
   — Я только что сказал.
   — Он поставил условие?
   — Да.
   — Ее отец?
   — Да.
   — То есть Гертруды?
   — Да.
   — Прости, не понимаю.
   — Все очень просто. Мне объяснил сам Монти за бутылкой превосходного
   зелья. Чрезвычайно интересная история, вроде Иакова и Рахили, только Иакову надо было служить семь лет, а Монти — всего один.
   Апельсиновый сок слабо застонал и приложил лед ко лбу. Лимонный продолжил:
   — Как-то на обеде или ужине он повстречал Гертруду и решил, что она — именно то, что надо. Вероятно, она подумала то же самое, потому что через неделю они были помолвлены. И когда им осталось собрать подружек да шаферов и побежать за епископом, ее отец отказался дать согласие.
   Виски-с-Лаймом был заметно тронут, впрочем, как и все присутствующие за исключением Апельсинового сока, который слишком увлекся кубиками льда.
   — Что он сделал?
   — Не дал согласия.
   — Постой-ка, Разве в наши дни оно кому-нибудь нужно?
   — Другим — не знаю, а Гертруде Баттервик нужно. Викторианская барышня. Слушается папу.
   — Это ее хоккей попутал, — заметил Апельсиновый сок.
   — Монти, конечно, был озадачен, сбит с толку, поражен, как и вы. Он умолял плюнуть на запрет и бежать, но она не согласилась. Знаете, вся эта чепуха — у отца слабое сердце, потрясение его убьет, и так далее.
   — Какая дура!
   — Несомненно. Тот же Реджи Тениссон мне поведал, что папаша Баттервик не только похож на лошадь, но и здоров как лошадь. Тем не менее, вот так!
   — Моим дочерям я не позволю притронуться к клюшке — сообщил Апельсин. — Да уж! Не позволю!
   — Почему ее отец не дал согласия? — спросил Ликер-со-Льдом. — У Монти куча денег.
   — В этом — ответил Лимонный сок, — как раз и проблема. Монти получил наследство от тетушки, а старый Баттервик — из тех субъектов, которые начинают с самого низа в шестнадцать лет, а о наследстве и не слышали. Он сказал, что не отдаст дочь за бездельника.
   — Ах, вон как!
   — Вообще-то, не совсем так. Монти поговорил со старым перечником, и тот пошел на попятный. Если Монти удастся проработать где-нибудь хотя бы год, — пожалуйста, женитесь. Вот Монти и устроился в кинокомпанию Лльюэлина в Лльюэлин-Сити, Южная Калифорния.
   Соку было трудно повернуть голову, но он это сделал, чтобы бросить суровый взгляд на оратора. Он не любил неряшливо рассказанных историй.
   — Вот ты говоришь: «Монти устроился…», как будто это легче легкого. А всякий знает, что в Лльюэлин-Сити может пробраться, в самом худшем случае, незаконнорожденный сын одного из владельцев. Как же Монти это удалось?
   Лимон добродушно хмыкнул.
   — Ты будешь смеяться.
   — Не буду, — заверил Апельсин. — По крайней мере, не сегодня.
   — Все началось на борту «Атлантика» по пути в Нью-Йорк. Гертруда Баттервик отправлялась на соревнования в Америку с английской женской сборной по хоккею. Монти хотел быть рядом с ней. Реджи Тениссона семья хотела сплавить в какую-то канадскую контору. Пока все ясно?
   Присутствующие согласились, что пока — все ясно.
   — Среди пассажиров был и Айвор Лльюэлин, глава компании, и сестра его жены, Мейбл Спенс. На этом перечень действующих лиц заканчивается. И сейчас все понятно?
   — Да.
   — Подходим к решающему моменту. Все вошли на борт в Саутгемптоне за исключением этой Мейбл. Она присоединилась к ним в Шербуре, куда явилась из Парижа, где была вместе с женой Айвора, Грейс. Теперь представьте, что он чувствовал, когда она сказала ему, что прихватила с собой алмазное ожерелье, не сообщив о нем на таможне! Грейс рассчитывала, что Лльюэлин провезет его контрабандой в Нью-Йорк. По всей вероятности, она считает, что делиться с американским правительством — очень глупо. Обычно она говорит, что у них и так слишком много денег. Пускай с этими справятся, а лишнее только навредит. Все понятно?
   Аудитория дружно кивнула.
   — Как вы можете легко представить, Лльюэлин разволновался. Он всегда боялся таможенников. Даже когда его совесть была чиста, он прятал глаза от их неприятного взора. Он дрожал, когда они смотрели на него, пожевывая жвачку. Когда же они молча указывали на его чемодан, он открывал его так, будто в нем лежит труп.
   Ликер-со-Льдом сказал, что ему знакомо это чувство, и попытался начать длинную историю о том, как он однажды попытался провести лишнюю сотню сигарет в Фолькстоун, но Апельсиновый сок продолжил свое повествование.
   — Естественно, сперва он решил от всего откреститься, но тут призадумался, что скажет Грейс. Таможенных инспекторов он боялся, но все же не так как жены, и причины у него были. Когда она еще снималась, ее называли пантерой экрана, а если уж ты была пантерой, ты пантерой и останешься. Поэтому он пришел к заключению, что как ни тяжко, он все же подчинится. Это его не радовало.
   — Какая уж тут радость! — вставил Виски-с-Лаймом.
   — Проблема была в том, как вообще провезти контрабанду.
   — Да уж, проблема!
   — С того дня он потерял покой и сон.
   — Тут потеряешь!
   — Но однажды вечером Реджи нашел выход.
   — Реджи Тениссон?
   — Да. Я же сказал, что он тоже был на корабле и, пока они плыли, очень сдружился с Мейбл Спенс, а она поведала ему о страшной проблеме. Тогда Реджи пошел к Лльюэлину и сказал ему, что все будет хорошо, если только они возьмут у Монти мышь. Должен упомянуть, что Монти купил для своей Гертруды плюшевого Микки Мауса с отвинчивающейся головой. Такая, понимаете, банка для шоколадных конфет.
   Апельсин нервно вздрогнул. Сейчас он не мог слышать о шоколаде.
   — Монти и Гертруда немного поссорились — это часто бывает между влюбленными, и она вернула ему мышь, а Реджи сказал Лльюэлину, что положит туда ожерелье, так что Монти и не узнает.
   — Умно, — признал Виски-с-Лаймом.
   — Гениально! — отозвался Ликер. — И все прошло, как он задумал?
   — Без задоринки. На берегу, конечно, Лльюэлин рассказал все Монти, и тот увидел, что ему прямо с неба упало волшебное кольцо — теперь он сможет получить работу на этот самый год. Короче говоря, все так и вышло. Перед тем как они расстались, Лльюэлин подписал с ним контракт на пять лет и взял его к себе в помощники.
   — И Монти помирился с Гертрудой?
   — О, да! Сегодня они обедают в Баррибо. Апельсин заметил, что это пустая трата денег. Рано или поздно, предсказал он, Гертруда Баттервик бросит жениха, а денег не вернешь.
   — Почему ты так думаешь? — спросил Лимон.
   — Она играет в хоккей, — ответил Апельсин.

2

   Монти сидел в холле всемирно известного отеля, и взоры его постоянно обращались к вращающейся двери, из которой в любой момент могла появиться Гретруда. Его чувства, хотя и близкие к экстазу, окрашивало легкое беспокойство. Уверенный в выборе, который он сделал еще год назад, он поневоле думал о том, что у Гертруды было достаточно времени взвесить все за и против и изменить свое решение, особенно если мы учтем, что ее отец и не пытался скрыть аллергию на само слово «Бодкин», и не собирался ослабить влияние на преданную дочь.
   Правда, она согласилась прийти без явных колебаний, но с прежним ли пылом, с прежним ли огнем? Именно об этом спрашивал себя Монти, и именно это мешало ему находиться в том состоянии, которое французы называют bien etre[1]. Его дух то поднимался, то опускался, и когда он только что сумел его приободрить, почти убедив себя, что все его страхи безосновательны, в дверь, которой судьба предназначила впускать только индийских магарадж и техасских миллионеров, вошел пожилой человек с лошадиным лицом, в котором Монти не без труда распознал мистера Баттервика, главу компании «Баттервик, Прайс и Мандельбаум Импорт-Экспорт». Мистер Баттервик подошел к тому месту, где сидел Бодкин, вызывающе фыркнул и произнес такие страшные слова:
   — День добрый, мистер Бодкин. Гертруда не будет с вами обедать.
   Описать воссоединение разлученных сердец особенно трудно, когда одно из них отсутствует. Простой хроникер в таких обстоятельствах растеряется и сникнет, как будто он во всю прыть бежал, чтобы успеть на субботний поезд и вдруг узнал, что тот ходит только по воскресеньям. Но насколько хуже, насколько горше тому, кто рассчитывал быть одним из главных действующих лиц! Чувства влюбленного, который собирался пообедать с возлюбленной, а вместо нее получил ее отца, легче представить, чем описать. Скажем только, что Монти пережил их сразу все, и если бы не сидел в глубоком кресле, закачался бы и рухнул на пол.
   Мистер Баттервик выглядел как лошадь, готовая взять высокий барьер, и, надо сказать, это его не красило. Но не поэтому Монти смотрел на него как на змею, и заговорил с ним не сразу.
   — Что! — вскричал Монти.
   — Не будет обедать? — добавил он же.
   — Черт! — обобщил он свои впечатления. — Как так не будет? Мы договорились по телефону еще вчера вечером.
   — Верно, — признал Баттервик, — но потом я поговорил с ней и объяснил, что лучше пойти мне.
   Монти понял из этих слов, что старая образина решила угоститься за его счет, и это ему не понравилось. Мистер Баттервик, однако, рассеял его сомнения.
   — Есть я не собираюсь, — сказал он с легкой, но слишком холодной улыбкой. — После того, что я вам скажу, вам захочется побыть одному, а я в любом случае буду ужинать в ресторане, где знают мою диету. Дело в том, что Гертруда очень чувствительная девушка и ей неприятно причинять людям боль. Будет лучше если я сообщу вам новости.
   Монти не очень понимал, о чем идет речь. Мистер Баттервик оставил шляпу на вешалке, а то бы он напомнил ему Безумного Шляпника.
   — Я не совсем вас понял, — сказал бедный Бодкин.
   — Что ж, объясню, — ответил мистер Баттервик. Менее суровый человек сказал бы: «Что ж, напущу еще морозу». — Я решил, что вы не должны видеться с моей дочерью.
   Отель Баррибо построен на славу, и не было случая, чтобы потолок обрушивался кому-нибудь на голову, однако в тот момент Монти был уверен, что случилось именно это, и очень удивился, почему магараджи и техасские миллионеры так спокойно это восприняли. Затем здравый смысл вернулся на положенное ему место, и Монти недоверчиво посмотрел на собеседника.
   — Что! — вскричал он.
   — Не видеться? — прибавил он же.
   И обобщил:
   — Черт знает что! Опять за прежнее?
   — Выражение странное, но смысл я улавливаю, — сказал мистер Баттервик.
   — Да, именно так.
   — Мы же договорились!
   — Я как раз к этому подхожу. У-ох!
   — Что значит: «У-ох!»? Это не ответ.
   — Это междометие, — сказал с достоинством мистер Баттервик. — Я застонал от боли. Желудочные колики.
   Монти это знал, и очень радовался, хотя было бы лучше, если бы старый гад болел бубонной чумой.
   — Хорошо, — уступил он, — если хотите говорить «У-ох», говорите, дело ваше. Но вернемся к теме. Вы обещали, что если я буду целый год зарабатывать сам, вы не станете мешать нам с Гертрудой. Я думал, что это глупо, и сейчас думаю, но я сказал себе, что нет толку спорить, принялся за дело и честно выполнил условие. Весь последний год я был помощником режиссера на киностудии Лльюэлина в Южной Калифорнии. Как вы думаете, Лльюэлин платит своим сорудникам? Каждую пятницу я получал маленький конвертик с тысячей долларов внутри. И у вас хватает духу сказать, что наше соглашение — пустой звук? Может, вы прямо так не сказали, но явно собираетесь. Что ж, мистер Баттервик, если такие приемы обычны в вашем кругу, я могу только посочувствовать экспорту и импорту. Люди с более высокими понятиями назвали бы это жульничеством.
   — Вы кончили, мистер Бодкин?
   — Нет.
   — И все же, отложите дальнейшие рассуждения и дайте мне возможность ответить.
   — А у вас есть что сказать?
   — Да, и много.
   — Сказать, а не пороть чепуху.
   — Это не чепуха. Вы утверждаете, что честно выполнили условия. Я в этом сомневаюсь.
   — Уж не хотите ли вы намекнуть, что я не служил у Лльюэлина? Вы с ума сошли, Баттервик! Позвоните на студию Александре Миллер и спросите ее. Она — моя секретарша. Сидели вместе каждый день.
   — Нет, я не это имел в виду. Просто ваша работа не считается.
   — Не считается?
   — Нет, потому что вы получили ее нечестно. Вы получили ее,… Я хотел сказать «хитростью», но шантаж — более подходящее слово. Вы запугали Лльюэлина этим плюшевым Микки Маусом с бриллиантами. Разумеется, когда я заключал наше соглашение, я ожидал не этого. Я предполагал, что вы используете обычные способы, с помощью которых приличные люди находят работу. Тем самым, как я уже сказал, этот год не считается.