Вулф Джин. И явилось Новое Солнце (Книги нового солнца, Книга 5)

   И вот наконец случилось - все заметили это: глаза его были уже не мертвыми тканями, а человеческими органами, благодаря которым он видел нас. Холодная мертвая кровь, отвратительная жижа, которая пятнает колоду мясника, снова вскипела в нем и хлынула рекой из раны, нанесенной ему Бургундофарой. Рана тотчас же затянулась и исчезла, осталось лишь багровое пятно на полу и белый шрам на его коже. Румянец проступил на его щеках, пока лицо из серого не стало снова смуглым и цветущим.
   До того я сказал бы, что умерший был человеком средних лет; юноше, который, моргая, стоял передо мной, минуло не больше двадцати. Вспомнив Милеса, я обнял его за плечи и поздравил с возвращением в край живых, произнося слова тихо и медленно, как если бы разговаривал с собакой.
   Хаделин и все остальные, примчавшиеся мне на помощь, отступили, на их лицах читались изумление и страх; и я подумал тогда (да и теперь гадаю): не странно ли, что они проявили такую храбрость, столкнувшись лицом к лицу с самим ужасом, но струсили при виде отступления грозного рока?
   Может быть, только вступая в схватку со злом, мы поворачиваем оружие против своих братьев. Я же вдруг проник в смысл головоломки, занимавшей меня с самого детства, - кажется, понял легенду о том, что в последней битве целые армии демонов обратятся в бегство от одного вида воина Предвечного.
   Капитан Хаделин вышел последним. В дверях он остановился с открытым ртом, силясь найти в себе смелость заговорить или просто подыскивая слова, потом повернулся и выскочил из комнаты, оставив нас в темноте.
   - Здесь где-то была свеча, - пробормотала Бургундофара. Я слышал, как она шарит впотьмах.
   Через мгновение я также увидел ее, завернувшуюся в одеяло, над маленьким столиком, стоявшим возле порушенной кровати. Свет, разогнавший тьму в хижине больного старика, вернулся снова, и она, обнаружив перед собой собственную тень, обернулась, увидела его и с визгом метнулась вслед за остальными.
   Бежать за ней показалось мне бесполезным занятием. Я заставил как мог дверной проем стульями и обломками двери и при свете, перемещавшемся вместе с моим взглядом, постелил на пол порванный матрац, чтобы мы с недавним мертвецом могли отдохнуть.
   Я сказал: отдохнуть, не поспать, потому что, по-моему, ни один из нас не спал, хотя пару раз мне удавалось забыться в полудреме; но, размыкая веки, я неизменно слышал, как мой сосед бродит по комнате, странствуя за пределами этих четырех стен. Однако стоило мне закрыть глаза, я точно взмывал взором вверх, за потолок, где сияла моя звезда. Сам потолок становился прозрачным словно кисея, и я видел, как моя звезда, все еще бесконечно далекая, неуклонно мчится в нашем направлении. Наконец я встал, раскрыл ставни и взглянул из окна на небо.
   Ночь была ясная и холодная; каждая звезда казалась драгоценным камнем. Я понял, что знаю, где маячит моя звезда, так же как серые морские гуси всегда знают, где им приземлиться, хоть мы и слышим их крики за целую лигу тумана. Или, точнее, я знал, где должна быть моя звезда; но когда я смотрел туда, то видел лишь беспросветную тьму. Звезды были щедро рассыпаны по всему небу, словно алмазы по черному плащу мастера; и каждая звезда, возможно, принадлежала какому-нибудь неразумному посланцу, такому же одинокому и растерянному, как я. Но ни одну из них я не признал своей. Моя была где-то там, я твердо верил в это, но тщетно стремился разглядеть ее.
   В хрониках, подобных моей, автор обычно придерживается хода событий; однако многие события попросту не имеют хода, происходя мгновенно, без всякого развития: ничто не предвещает его, и вдруг - оно уже свершилось. Так случилось и на этот раз. Представь себе, читатель, человека, стоящего перед зеркалом; камень разбивает зеркало, и вот оно разлетается вдребезги.
   И человек вдруг осознает, что он - это он сам, а не отражение, которым он считал себя миг назад.
   Со мной произошло нечто сходное. Я считал себя звездой, маяком на рубеже Йесода и Брии, летящим во мраке ночи. И вдруг эта уверенность куда-то исчезла, и я снова ощутил себя простым человеком: стоял, опершись руками на подоконник, обливался холодным потом и дрожал, прислушиваясь к шагам того, кто побывал среди мертвых.
   Городок Ос лежал во мраке, зеленая Луна только что села за темные холмы позади черной ленты Гьолла. Я смотрел туда, где стоял со своими зрителями Церикс, и при тусклом освещении мне время от времени казалось, что я по-прежнему вижу их силуэты. Повинуясь необъяснимому порыву, я вернулся в комнату, оделся и выпрыгнул из окна прямо на грязную улицу.
   Ударившись о землю неожиданно сильно, я испугался, что сломал лодыжку. На корабле я был легким, как пушок на эмбрионе, и, вероятно, несколько переоценивал возможности, вернувшиеся ко мне вместе с исцеленной ногой. Я понял, что на Урсе мне придется учиться прыгать заново.
   Набежавшие тучи закрыли звезды, и мне пришлось на ощупь искать то, что я недавно разглядел сверху; и все же я не ошибся. В медный подсвечник был воткнут огарок свечи, который не признала бы ни одна пчела. Трупики котенка и маленькой птички лежали рядом в сточной канаве.
   Пока я разглядывал их, некогда мертвый человек спрыгнул вслед за мной, приземлившись гораздо удачнее. Я заговорил с ним, но он не отвечал. Для проверки я прошел некоторое расстояние вниз по улице; он тихо следовал за мной.
   Теперь мне уже совсем не хотелось спать, а усталость, охватившую меня после того, как я вернул его к жизни, прогнало ощущение, которое я не впаду в соблазн назвать нереальным, - я возликовал, вновь проникшись уверенностью, что мое существо отныне заключено не в кукле из плоти и-крови, прозванной людьми Северьяном, но в далекой сияющей звезде, чьих сил хватит на то, чтобы заставить расцвести десять тысяч миров. Глядя на некогда мертвого человека, я вспоминал, как далеко мы с Милесом зашли, когда никому из нас не следовало двигаться вовсе, и знал, что теперь все обстоит иначе.
   - Пойдем, - сказал я. - Поглядим на город, а как только откроется какая-нибудь харчевня, я поставлю тебе выпивку.
   Он ничего не ответил. Когда я вывел его в полосу звездного света, лицо его показалось мне ликом того, кто блуждает среди причудливых снов.
   Если бы я вознамерился описать все наши блуждания в подробностях, тебе, читатель, непременно наскучил бы мой рассказ; мне же вовсе не было скучно. Мы брели по гребню холма на север, пока не уперлись в городскую стену полуразвалившуюся конструкцию, сложенную, похоже, из гордыни и страха в равной пропорции. Повернув обратно, мы двинулись уютными кривыми улочками меж одноэтажных домиков и выбрались к реке, когда первый луч рассвета коснулся крыш домов за нашими спинами.
   Мы шли вдоль реки, любуясь многомачтовыми судами, как вдруг старик, ранняя пташка, наверняка страдающий от бессонницы, как и многие пожилые люди, остановил нас.
   - Как, Зама? - воскликнул он. - Зама, мальчик мой, а ведь болтали, что ты умер?!
   Я рассмеялся, и мой смех заставил некогда мертвого человека улыбнуться.
   - Да ты в жизни не выглядел так славно! - радостно закудахтал старик.
   - Как, говоришь, он умер? - спросил я.
   - Утоп! Лодка Пиниана перевернулась у острова Байюло - так мне сказали.
   - Жена у него есть? - Заметив недоуменный взгляд старика, я добавил: Мы познакомились накануне в кабаке, и теперь я хочу устроить его где-нибудь отдохнуть. Боюсь, он слегка перебрал.
   - Нет у него никого. Живет он с Пинианом. Пинианова карга вычитает из его заработка за постой. - Старик указал мне дорогу и в общих чертах описал дом, из чего я понял, что Зама ютился в довольно жалком жилище. Только я бы не потащил его туда в такую рань, тем более когда он так нагрузился. Пиниан дух из него вышибет, уж это как пить дать. - Старик покачал головой. - Ну надо же! А ведь все слышали, что останки Замы выудили из воды и притаранили на берег!
   Не найдя более подходящих слов, я промолвил: "Не знаешь, чему и верить", а потом, тронутый искренней радостью жалкого Старика за сильного молодого парня, оставшегося в живых, положил ладонь ему на голову и пробормотал набор дежурных фраз, своего рода пожелание счастья в этой жизни и в следующей. Такое благословение я изредка отпускал, будучи Автархом.
   Я не замышлял ничего особенного, но результат превзошел все мои ожидания. Как только я отнял руку, мне показалось, что годы лишь покрывали его словно пыль, но теперь невидимые стены рухнули, пропуская внутрь ветер; глаза его раскрылись широко, округлились точно блюдца, и он упал на колени.
   Когда мы отошли на некоторое расстояние, я обернулся посмотреть на старика. Он все еще стоял на коленях и глядел нам вслед, но уже не был стариком. Не стал он и юношей, но преобразился в человека как такового, человека, освобожденного из круговорота времени.
   Зама не проронил ни слова, но обнял меня за плечи. Я сделал то же самое, и так, обнявшись, мы побрели вверх по улице, по которой накануне прошли мы с Бургундофарой; и нашли ее за завтраком с Хаделином в общей зале "Горшка ухи".
   32. ПО ПУТИ К "АЛЬЦИОНЕ"
   Они не ждали ни его, ни меня - за их столом не нашлось для нас места. Я пододвинул себе стул, а затем, видя, что мой спутник лишь стоит и смотрит, - другой, для Замы.
   - Мы думали, что ты ушел, сьер, - сказал Хаделин. По его лицу, как и по лицу Бургундофары, было вполне понятно, где она провела ночь.
   - Я отлучался, - ответил я, обращаясь к ней, а не к нему. - Но вижу, это не помешало тебе заглянуть в нашу комнату - забрать одежду.
   - Я думала, что ты погиб, - сказала Бургундофара. Я не ответил, и она добавила: - Думала, он убил тебя. Дверь была завалена, мне пришлось разгребать всякий хлам, тут и обнаружилось, что ставни высажены.
   - Как бы то ни было, ты вернулся, сьер. - Хаделин тщетно попытался придать своему голосу радостную интонацию. - Ты еще собираешься с нами вниз по реке?
   - Возможно, - ответил я. - Когда увижу ваш корабль.
   - Уж тогда-то точно не передумаешь, сьер.
   Появившийся рядом трактирщик поклонился и выдавил из себя улыбку. Я заметил, что за пояс его клеенчатого передника заткнут мясницкий нож.
   - Мне - фруктов, - заказал я. - Вчера ты говорил, что они у тебя найдутся. И принеси немного ему; посмотрим, ест ли он их. И матэ для нас обоих.
   - Сию минуту, сьер!
   - После завтрака можем подняться в мою комнату. Ей причинен ущерб, и нам придется оценить, во сколько мне это обойдется.
   - Не стоит, сьер. Какие пустяки! Сойдемся на одном орихальке для порядку? - Он потер руки, но они тряслись, и этот свойственный всем трактирщикам жест смотрелся довольно нелепо.
   - Мне думается, пять, а то и все десять. Высаженная дверь, порубленная стена, сломанная кровать - нет, нам надо подняться и подбить счет.
   Губы у него тоже подрагивали, и вдруг мне вовсе разонравилось пугать этого человечка, который с лампой и палкой не замедлил подняться наверх, когда услышал, что на его гостя напали. Я сказал:
   - Тебе не следует так много пить, - и дотронулся до его руки.
   Он улыбнулся, пролепетав:
   - Спасибо, сьер! Так, значит, фруктов, сьер? Сию минуту, сьер! - и убежал.
   Все фрукты оказались тропическими, как я, в принципе, и ожидал: апельсины, другие цитрусовые, манго и бананы, которые по суше доставляли в верховья реки караванами вьючных животных, а оттуда переправляли по реке на юг. Ни яблок, ни винограда не было. Я взял нож, которым Бургундофара ударила Заму, очистил манго, и мы молча принялись за еду. Через некоторое время Зама присоединился к нам, что я счел добрым знаком.
   - Еще чего-нибудь, сьер? - спросил трактирщик из-за спины. - Этого добра у нас хватает.
   Я покачал головой.
   - Тогда, быть может... - Трактирщик кивнул в сторону лестницы, и я поднялся, жестом попросив остальных оставаться на месте.
   - Лучше бы ты еще попугал его, - сказала Бургундофара. - Дешевле бы обошлось.
   Трактирщик бросил на нее взгляд, полный ненависти.
   Заведение его, и без того казавшееся небольшим накануне, когда я валился с ног от усталости, а оно было скрыто полумраком, сейчас смотрелось просто крошечным: четыре комнатушки на первом этаже и еще четыре, надо думать, этажом выше. Моя комната, вполне просторная, когда я лежал на раскромсанном матраце и прислушивался к шагам Замы, на самом деле была едва ли больше той каюты, которую мы с Бургундофарой занимали на шлюпе. Топор Замы, старый и отполированный долгими годами рубки леса, стоял в углу у стены.
   - Я вовсе не хотел тащить тебя сюда, чтобы заполучить свои деньги, сьер, - заговорил трактирщик. - Ни за этот разгром, ни вообще. Не надо никаких денег.
   Я оглядел картину разрушения.
   - Но деньги ты все равно получишь.
   - Тогда я их раздам. В Осе нынче много бедноты.
   - Догадываюсь.
   Я почти не слушал ни его, ни себя, а разглядывал ставни; именно для того, чтобы взглянуть на них, я и настоял на том, чтобы мы поднялись наверх. Бургундофара сказала, что они выломаны, и она ничуть не преувеличивала. Винты, державшие засов, были вырваны из дерева рамы с корнем. Я помнил, что запирал их, а потом отпирал. Восстановив в голове последовательность своих действий, я припомнил, что едва коснулся ставней, как они распахнулись настежь.
   - Не по душе мне брать с тебя деньги после того, что ты мне дал. Ведь теперь "Горшок ухи" прославится во веки веков по всей реке! - В глазах его промелькнули недоступные мне видения славы и известности. - И раньше-то нас все знали как лучший постоялый двор в Осе. А теперь народ набежит, только чтобы взглянуть на это! - Трактирщика охватило вдохновение. - Нет, не стану я здесь ничего убирать и чинить. Оставлю все как есть!
   - Будешь брать плату за просмотр, - сказал я.
   - Вот именно, сьер, пусть заходят! Положим, не с завсегдатаев. А уж с остальных-то - обязательно!
   Я собирался запретить ему делать это, велев, чтобы все было исправлено; но едва я открыл рот, как закрыл его снова. Для того ли вернулся я на Урс, чтобы отобрать у этого человека его маленький кусочек удачи - если это действительно удача? Сейчас он любит меня, как отец родного сына, которым привык слепо восхищаться. Какое я имею право разочаровывать его?
   - Ох уж болтали вчера мои клиенты! Ты не представляешь, сьер, что тут началось после того, как ты воскресил беднягу Заму!
   - Расскажи мне, - попросил я.
   Когда мы снова спустились вниз, я заставил его принять от меня плату, хотя он всячески отпирался.
   - Ужин вчера для нее и для меня. Ночлег для нас с Замой. Два орихалька за дверь, два за стену, два за кровать и два за ставни. Завтрак для Замы и для меня сегодня. Ее ночлег и завтрак запиши на счет капитана Хаделина, и посмотрим, что там причитается с меня.
   Он совершил подсчет, выписав все на листке бурой бумаги, бормоча и шевеля губами, потом выложил мне столбиками серебро, медь и бронзу. Я спросил, уверен ли он в итоговой сумме?
   - Цены у нас для всех одинаковы, сьер. Мы смотрим не на кошелек человека, а на то, что он нам должен, хотя с тебя мне не хочется брать ни аэса.
   Счет Хаделина был подбит много быстрее, и мы вчетвером отправились в путь. Из всех постоялых дворов, в которых я останавливался, больше всего мне не хотелось покидать именно "Горшок ухи" с его замечательной стряпней и компанией добропорядочных речников. Часто я мечтал снова попасть туда, и когда-нибудь, быть может, я это сделаю. Определенно, когда Зама высадил дверь, число гостей, явившихся мне на помощь, превзошло все мои ожидания, и мне нравится думать, что одним или даже несколькими из них был я сам. В самом деле, иногда мне кажется, что при свете свечи в ту ночь передо мной мелькнуло мое собственное лицо.
   Так или иначе, я вовсе не думал об этом, когда мы окунулись в утреннюю прохладу улицы. Предрассветный период затишья давно миновал, и по колеям уже катились телеги; бабы в платках останавливались поглазеть на нас по дороге на рынок. Словно огромная саранча, в небе прострекотал флайер; я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, снова ощутив на своем лице странный ветер, поднятый пентадактилями, атаковавшими нашу кавалерию при Орифии.
   - Нечасто их нынче видишь, сьер, - заметил Хаделин с грубоватой резкостью, в которой я пока не научился распознавать верный признак почтительного отношения. - Большинство больше не летает.
   Я признался, что в жизни не видел ничего подобного.
   Мы свернули за угол, и нам открылся чудный вид с холма: темная каменная пристань, стоящие там на приколе корабли и лодки, а за ней - сверкающий на солнце широкий Гьолл, дальний берег которого скрывала светлая дымка.
   - Должно быть, мы значительно ниже Тракса, - обратился я к Бургундофаре, спутав ее с Гунни, которой я некогда рассказывал кое-что о Траксе.
   Она обернулась, улыбнувшись, и робко взяла меня за руку.
   - Славная неделька, - сказал Хаделин, - если только ветер продержится всю дорогу. Здесь-то спокойно. Занятно, что ты так хорошо знаком с глухими местами вроде этого.
   К тому времени, как мы добрались до пристани, за нами уже тянулась толпа, держась на приличном расстоянии, но постоянно перешептываясь и указывая пальцами на Заму и на меня. Бургундофара попыталась отогнать их, а когда ей это не удалось, попросила меня.
   - Зачем? - спросил я. - Скоро мы уплывем отсюда.
   Какая-то старуха окликнула Заму и, отделившись от толпы, обняла его. Он улыбнулся, и мне стало ясно, что она не причинит ему вреда. Она спросила, все ли с ним в порядке; чуть помедлив, он кивнул. Тогда я поинтересовался, не бабушка ли она ему.
   Старуха присела в неуклюжем реверансе:
   - Нет, сьер, нет. Но когда-то я знала ее и всех детей бедняжки. Когда я услышала, что Зама утонул, словно часть меня самой умерла вместе с ним.
   - Так и было, - сказал я.
   Матросы взяли наши сарцины, и я заметил, что, наблюдая за Замой и старухой, так и не бросил взгляда на корабль Хаделина. Это была шебека, и выглядела она вполне пристойно - мне всегда везло на корабли. Уже стоя на борту, Хаделин махнул нам рукой.
   Старуха уцепилась за Заму, слезы катились по ее щекам. Он вытер одну из них и сказал:
   - Не плачь, Мафалда.
   Он прервал молчание в первый и последний раз.
   По мнению автохтонов, их скотина может говорить, но молчит, понимая, что речь вызывает демонов, ибо все наши слова - суть проклятия на языке эмпирея. Похоже, слова Замы на самом деле обернулись проклятием. Толпа расступилась, как расступаются волны перед ужасными челюстями кронозавра, и вперед выступил Церикс.
   На его окованном железом посохе красовалась гниющая человеческая голова, а тощее тело его было обернуто в свежесодранную человеческую кожу; но, взглянув ему в глаза, я поразился, что он заботится о подобной мишуре, как удивляешься при виде очаровательной женщины в стеклянных бусах и платье из фальшивого шелка. Я и не думал, что он такой великий маг.
   Во мне сработала привычка, отточенная за долгие годы тренировок, и, позволяя Предвечному рассудить нас, я отсалютовал своему сопернику ножом, вложенным мне в руку Бургундофарой, чуть задержав плоское лезвие перед лицом.
   Без сомнения, он решил, что я собираюсь убить его, как хотела того Бургундофара. Он прошептал что-то в свой левый кулак и приготовился читать смертоносное заклинание.
   Зама переменился. Не медленно, как это бывает в сказках, а со внезапностью куда более устрашающей, он вдруг снова стал мертвецом, который вломился в нашу комнату. Из толпы послышались крики, похожие на визги стаи обезьян.
   Церикс бежал бы, но его обступили стеной. Может быть, кто-то схватил его или нарочно преградил ему путь - не знаю. В одно мгновение Зама набросился на него, и я услышал треск шейных позвонков, похожий на хруст кости в зубах пса.
   Один-два вздоха они лежали друг на друге - мертвец на мертвеце; затем Зама поднялся, снова живой и теперь живой совершенно, если только я что-то понимаю. Я увидел, что он узнал старуху и меня, его губы медленно разомкнулись. С полдюжины клинков пронзили его, не успел он выговорить ни слова.
   Когда я подбежал к нему, он был уже не человеческим существом, а куском кровоточащей плоти. Кровь ослабевающим ручьем струилась из его горла; сердце явно еще билось, захлебываясь кровью, хотя грудь была взломана мясницким крюком. Я встал над ним и попытался заново вернуть его к жизни. Голова, насаженная на упавший посох Церикса, уставилась на меня своими гнилыми глазницами, и, борясь с тошнотой, я отвернулся - я, палач, вдруг подивился собственной жестокости. Кто-то взял меня за руку и отвел на корабль. Только когда мы поднимались по шаткому трапу, я сообразил, что следую за Бургундофарой.
   Хаделин встретил нас среди деловито хлопочущих на палубе матросов.
   - На этот раз они до него добрались, сьер. Ночью мы боялись напасть первыми. Днем-то другое дело.
   Я покачал головой:
   - Его убили потому, что он уже не был опасен, капитан.
   - Ему нужно прилечь, - прошептала Бургундофара. - Это забирает у него почти все силы.
   Хаделин указал на дверь под верхней палубой.
   - Если ты спустишься, сьер, я покажу твою каюту. Она невелика, но...
   Я вновь покачал головой. По обе стороны от двери стояли скамьи, и я попросил разрешения остаться там. Бургундофара пошла поглядеть на каюту, а я сел, пытаясь стереть из памяти лицо Замы и наблюдая, как команда готовится отдать швартовы. Один из загорелых речников показался мне знакомым; но хоть я ничего не могу забыть, иногда мне с трудом удается добраться до нужной полки в хранилище собственной памяти, которое все продолжает разрастаться.
   33. НА БОРТУ "АЛЬЦИОНЫ"
   Это была шебека, с низкой посадкой и широкая в корпусе. Фок-мачта несла огромный косой парус, грот-мачта - три прямых, которые можно было спустить на палубу и зарифить, а бизань - гафель и прямой марсель над ним. Бом-марс надставлялся флагштоком, где по торжественным случаям (а наше отплытие Хаделин счел именно таким случаем) можно было поднимать вымпел, который свешивался до самой воды. На марсах также трепетали флажки, чья символика не принадлежала ни одному из известных мне народов Урса.
   По правде говоря, что-то неотразимо праздничное есть в отплытии под парусами, если только оно происходит при свете дня и при хорошей погоде. Мне то и дело казалось, что мы уже отчаливаем, и постепенно на душе у меня становилось легче. Я чувствовал, что радость сейчас неуместна, что я должен быть измученным и несчастным, каким я и был, когда склонялся над телом бедного Замы и сразу после этого. Но я не мог удержать это настроение. Я натянул капюшон плаща на голову, как накинул в свое время капюшон гильдейского плаща, когда с улыбкой на устах шагал по Бечевнику в изгнание, и хотя мой плат (тот, что я нашел в своей каюте на корабле Цадкиэля утром - ныне таким же далеким, как первое утро Урса) оказался черным точно сажа по чистой случайности, я снова улыбнулся, вспомнив, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, и вода, плещущаяся о наши борта, позже омоет его темные бордюрные камни.
   Опасаясь возвращения Бургундофары или случайного взгляда одного из матросов, я поднялся на несколько ступенек на ют и обнаружил, что, пока я сидел в одиночестве, погруженный в свои мысли, мы уже отчалили. Ос остался далеко позади и еще не скрылся из виду лишь благодаря кристальной чистоте воздуха. Теперь я хороши знал его кривые улочки и гнусных обитателей; но лучистый утренний воздух придавал накренившимся стенам и полуразрушенным башням облик зачарованного города, который я видел на картинке из коричневой книги Теклы. Разумеется, я вспомнил ту сказку, ибо помню абсолютно все; и вот я начал рассказывать ее самому себе. Перегнувшись через перила и глядя на уплывающий вдаль город, я шепотом повторял слова сказки, а скорый ход нашего кораблика, чутко ловившего легчайшие утренние бризы, постепенно убаюкивал меня.
   Сказка о городе, забывшем Фауну
   Давным-давно, когда плуг был еще в новинку, девять человек отправились вверх по реке на поиски места для нового города. После долгих дней утомительного гребного похода по глухомани они поравнялись с лугом, на котором одна старушка выстроила из сучьев хижину и разбила сад.
   Там они пристали к берегу, ибо припасы у них давно закончились и уже много дней подряд ели они лишь ту рыбу, что удавалось им выудить по дороге, и пили только речную воду. Старушка, назвавшаяся Фауной, дала им меду, спелых дынь, белых, черных и красных бобов, моркови, редиса, огурцов толщиной в руку и яблок, вишен и абрикосов.
   Ночь они провели у ее очага; а наутро, пройдясь по окрестностям и позавтракав виноградом и земляникой, увидели они, что есть здесь все необходимое для постройки большого города: камень можно подвозить с гор на плотах, всегда в достатке чистой и свежей воды, а богатая земля высекает зеленую искру из каждого зернышка.
   Тогда они собрались на совет. Одни говорили, что следует убить старуху. Другие, более милосердные, намеревались просто прогнать ее. Третьи предлагали обмануть ее тем или иным способом.
   Но предводитель их был благочестив и молвил так:
   - Стоит нам поступить не по совести, и Предвечный не простит нам злодеяния. Ведь приютила она нас и поделилась всем, что у нее было, кроме земли. Так давайте предложим ей денег. Может статься, она примет их, не ведая истинной цены своих владений.
   И они начистили до блеска каждую бронзовую и медную монету, сложили их в кошелек и предложили старушке. Но отказалась она, ибо очень любила свое жилище.